| |
| Статья написана 20 августа 2015 г. 22:07 |
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА (Исполнителей подберите сами…) Так вот вышло, что от одного моего длинного прозаического произведения кусок остался неизданным. Речь идет о романе «Павел II», тремя томами, увы, не одновременно, вышедшими в 2000 года в издательствах АСТ (Москва) и «Фолио» (Харьков). Мало того, что разрезанный на три части и попавший на разные прилавки роман потерял смысл. Боком вышло мне и его неизменяемое ни при каких обстоятельствах название: в магазинах посчитали его за нечто вроде «Жизни замечательных людей», и почти везде одним рядком стояли – «Наполеон» – «Александр I» – «Павел II» – «Резерфорд»… В итоге читатель и я разминулись на прилавке. А ведь первые два тома из трех (если считать только объемы) «Павла» были написаны в 1980–1984 годах. Тогда за них можно было только срок получить, и однажды я чуть не сжег роман. Остановило меня лишь трезвое понимание, что если понадобится, то сожгу я единственный экземпляр романа или не сожгу, а срок все одно дадут. Ну, и уцелел роман. Третий том я дописал в начале 1990-х, последнюю точку поставил в ноябре 1993 года. И семь лет никому ничего не мог доказать. Со мной разговаривали цитатами из моей же книги, но ясно было – миллионных тиражей с меня не состричь. Зачем тогда силы тратить на издание неизвестно чего? В итоге пятый или седьмой издатель все-таки рискнул и выпустил книги. семь тысяч тиража, обозначенные на книге, явно были враньем: знакомый менеджер из АСТ разъяснил мне, что книга идет плохо: ушло только пять тысяч, по магазинам расставлено еще четыре тысячи, на складах пылится еще больше четырех тысяч – какой же тут успех? И ведь речь шла не о трех томах, а только о третьем, которым я и был недоволен: неизвестно за какие грехи издательский художник прилепил мне на обложку портреты… Ленина и Андропова. Но для кого-то роман все-таки стал любимым чтением, и многие жаловались – «трудно героев запомнить», слишком их много. А еще бы не трудно – в романе 60 листов, а героев убивать я не люблю, каждый должен отдать все, что в нем содержится. Но просьба была справедливая. И вот для этих-то немногих друзей и написал я список «Действующие лица». Исполнителей подобрала жизнь. Если в 2000 году мне говорили «запоздал твой роман», то пятью годами позже ясно и чуть не от всех я слышал – «ну, теперь бы тебе этого печатать не разрешили». Между тем у двух следующих романов, в общем-то служащих косвенным продолжением «Павла», приключился умеренный успех. В 2002 году попал я с четвертым томом в шорт-лист премии «АБС», в 2007 году и пятый том, «Чертовар», угодил туда же. Но для «Павла» ныне и… пока что – все кончено: цельные комплекты трехтомника распроданы, битые тома – кому нужны? Я и сам как издатель не дал бы добро на переиздание такого творения. В итоге остался неизданным и путеводитель по роману. С другой стороны – остался… только читатели чем виноваты? У меня кое-какие друзья есть, вот для них и вывешиваю сегодня то самое, что называется… ой, кто английский знает, дамы особенно, не читайте дальше… замечательным, хотя и кошмарно звучащим для англофонящего уха словом «приквелл». Путеводитель, напоминаю, составлен в двухтысячном году, когда – как знает любой параллельный историк – с одной стороны, все кончилось, с другой – ничто еще не началось.
ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО РОМАНУ “ПАВЕЛ II”
ЧЛЕНЫ СЕМЬИ ДОМА “СТАРШИХ РОМАНОВЫХ” И ТЕ, КТО ИМЕЕТ К ЭТОМУ ДОМУ ОТНОШЕНИЕ: Федор Кузьмич, он же Александр Павлович Романов, в прошлом государь Александр I, в добровольной отставке, числится умершим, однако слуху этому ни в коем случае не следует верить, не прочитав хотя бы первые три тома романа. На всякий случай должен пояснить, что это не совсем тот Федор Кузьмич, который умер сперва в 1825 году, потом в 1864 году. Подробности смотри в романе! Алексей Александрович Романов, сын последнего от его супруги Анастасии Николаевны, в девичестве Скоробогатовой, ныне давно покойный. В романе отсутствует. Но может еще посмертно кое-что продемонстрировать. Бывает, что является, но в другой книге. Елизавета Григорьевна Романова, в девичестве Свиблова, жена последнего. В романе отсутствует. Михаил Алексеевич Романов, сын предыдущего, погиб от рук большевиков при невыясненных обстоятельствах. В романе отсутствует, но для книги важен, ибо на его смерть отец главного героя оставил очень много откликов. Анна Вильгельмовна (девичья фамилия неизвестна) Романова, жена последнего. Известно, что происходила из необычайно знатного, хотя и немецкого рода. Нелегально эмигрировала вместе с дочерью Александрой в 1918 году. В романе отсутствует. Федор Михайлович Романов, сын М.А. Романова, преподаватель русской литературы в средней школе, умер только что, однако периодически дает о себе знать. Рахиль Абрамовна Романова, урожденная Керзон, первая жена последнего, умерла очень давно, в романе отсутствует Валентина Романова (девичья фамилия никому неизвестна, хотя на самом деле – Делацерди), вторая жена Ф.М. Романова, тоже умерла давно. В романе отсутствует, точно известно, что была знатного дворянского рода самое малое – числилась в Бархатной книге, – по крайней мере посмертно. Лариса Борисовна Коломиец, роду не знатного, добрачная возлюбленная последнего, что начисто отрицает (как и его отцовство по отношению к своему сыну, хотя анализы на генном уровне говорят обратное). В романе практически отсутствует. Павел Федорович Романов, сын Ф.М.Романова, преподаватель истории в средней школе, основной к началу романа претендент на российский престол, да и вообще – Павел II, император. Екатерина Васильевна (Власьевна, Вильгельмовна) Романова, урожденная Бахман, гражданская жена последнего, в будущем царица, но отнюдь не по тем причинам, по которым может ожидать читатель. Ее родня: Елизавета в Славгороде, тетка Марта, тетка Мария, тетка Гизелла (та, которая масло делает), все – Бахман, в романе практически отсутствуют, но часто упоминаются. Софья Федоровна Глущенко, урожденная Романова, старшая сестра Павла Романова (от первого брака отца). Желающие могут ознакомиться с ее внешностью на известной картине запрещенного художника Репина. Соломон Абрамович Керзон, знатный пушкинист, дядя Софьи Глущенко (Романовой). Автор знаменитой книги “Пушкин вокруг нас”. Умирает по ходу романа. Вообще-то списан с одиннадцати реальных прототипов. Александра Михайловна Романова, младшая сестра Федора Михайловича Романова, увезена за границу в детстве. Лучше б ей в романе не появляться вовсе, но ничего не поделаешь: есть. Виктор Пантелеймонович Глущенко, директор автохозяйства, муж Софьи Романовой. Всю жизнь пытается опохмелиться, но очень уж здоровые у него гены. Всеволод Викторович Глущенко, сын последнего от первого брака (мать – знаменитая конькобежица). Человек о двух измерениях. Гелий Станиславович Ковальский (Романов), внебрачный сын Софьи Романовой. Собственно, лицо роду не совсем мужского… но спишем обстоятельства, ибо он фигура трагическая. Станислав Казимирович, отец последнего, сорок дней как покойный к моменту, когда мог бы понадобиться. Иван Павлович Романов, внебрачный сын Павла Федоровича Романова, фигура блеклая, но постепенно набирающая расцветку. Алевтина Туроверова, мать последнего, казачьего роду. Петр Федорович Коломиец, внебрачный сын Федора Михайловича Романова от Л.Б.Коломиец, в романе практически отсутствует, однако не следует думать, что он лишний: еще пригодится в «Дикой охоте». Никита Алексеевич Романов, он же Громов, он же Лука Пантелеевич Радищев, младший брат Михаила Алексеевича Романова, сокрыв¬шийся в 1918 году в Брянских лесах. Подарок для русской речи, ибо имеет особую профессию. Ярослав-Георгий Никитич Романов, законный сын последнего от венчаной жены Устиньи, ныне известен под именем Хорхе Романьос, – рецензенты романа иногда называют его “Третья сила”. По-испански говорит без акцента. Георгий-Ярослав Никитич Романов, младший брат последнего, очень музыкален: знает семь мелодий для дудочки. Устинья, урожденная Зверева, в первом (нецерковном) браке Садко, жена кня¬¬зя Никиты, ужас чьей жизни она и составляет. Клавдия, дочь (старшая) последней от первого (гражданского) брака со Степаном Садко, женщина мощная, умелая гадалка. Множество незаконных детей, двойников, матерей, отцов, заметной роли в повествовании не играющих. СОТРУДНИКИ ИНСТИТУТА ФОРБСА И ОСТАЛЬНЫЕ С “ТОЙ” СТОРОНЫ Артур Форбс, генерал, австралиец, директор Центра Па¬ра¬нормаль¬ной Реставрации Дома Романовых (“Колорадского центра”), мормоно-конфу¬ци¬а¬нец, телепат, но слабый. Работу свою не любит, но делает хорошо. Геррит ван Леннеп, голландец, предиктор. Бывший шахматист, что в его судьбе сыграло некоторую роль. Католик. Джереми Уоллас, американец, слепой предиктор, давно покойный. В романе отсутствует, хотя мелькает тенью. Инициатор создания Института Форбса. Квакер. Луиджи Бустаманте, итальянец, очень сильный маг, человек мстительный. Католик. Атон Джексон, индеец-чероки, телепат-нетрезвовик, отчего и трезв бывает нечасто, – да и зачем бы? Джузе Кремона, мальтиец, вампир, оборотень, мастер художественного свиста, см. также в разделе “живые трупы”. Характер имеет легкий, “средиземно¬морский”, отчего почти всеми любим. Мозес Янович Цукерман, еврей, маг, в прошлом советский майор. Тофаре Тутуила, самоанец, маг, чудеса творит редко, неохотно и не любит одеваться ни во что, кроме цветочных гирлянд. Эберхард Гаузер, австриец, мастер наваждения, чудо-алкоголик, асексуал. Герберт Киндзерски, Роджер, Роберт, Бригитта, Эрна, Лола (вместе с Гаузером известны как “Семеро пьяных”). Пригодились однажды умением свиней пасти. Господин Ямагути, японец, медиум, – нет слов, чтоб его описать. Джеймс Карриган Найпл, уроженец Ямайки, незаконный сын знаменитого писателя-анонима, шпион, мастер своего дела во всех отношениях: претендует в романе на роль главного героя, но попадает оному всего лишь в лучшие друзья и молочные братья. Дионисиос Порфириос, грек, множественный оборотень, бывший руководитель сектора трансформации, ушедший на пенсию и непрерывно с нее возвра¬ща¬ющийся: не в силах он бросить своих, необученных, на произвол судьбы. Жан-Морис Рампаль, француз, оборотень, тоже много чего большой мастер, до середины второго тома человек, дальше – нечто куда большее, он же – Дириозавр, в каковом облике описать его уже можно лдишь как нечто огромное, сумчатое, женского рода и вертикального взлета. Вацлав Аксентович, якобы поляк, глава сектора трансформации, на самом деле советский шпион генерал Артемий Хрященко, перебежчик, производель. Множество магов, телепортачей, шпионов, оборотней, референтов, руководителей, клерков, курьеров и прочих, заметной роли в повествовании не играющих. МИНИСТЕРСТВО БЕЗОПАСНОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТЕ, КТО К НЕМУ ПРИМЫКАЕТ Глеб Леонидович Углов, полковник, позднее сумасшедший проповедник уч嬬ния Святого Зии Муртазова, позднее дипломат. Игорь Мовсесович Аракелян, подполковник, заместитель Углова, свояк своего прямого начальника и кулинар исключительный. Наталья Эдуардовна, урожденная Корягина, жена последнего. Некогда была полной русской женщиной. Елена Эдуардовна Шелковникова, старшая сестра последней, жена Георгия Шелковникова. Хоть и немолода, но очень хороша собой, главное же – предприимчива. Георгий Давыдович Шелковников, заместитель главы Организации, масон, Брат Червонец, позднее канцлер. Человек очень толстый, имеет два реальных прототипа. Ромео Игоревич Аракелян, старший из сыновей Игоря Аракеляна. Тимон, второй сын. Цезарь, третий сын. Гораций, четвертый сын. Эдуард Феликсович Корягин, отец Натальи и Елены, знатный специалист по разведению попугаев, врач с заграничным дипломом, стерый зек, в масонских делах – брат Лат. Зия Мамедович Муртазов, телепат-ударник, крымский татарин. Намертво прикован к постели. Зульфия, его жена. Нинель Зияевна, их дочь, пророчица. Доня, дочь Рампаля и Хрященко, некоторое время свинья, позже красивая девушка, даже, говорят, масонка. Михаил Макарович Синельский, офицер-оперативник, человек пьющий и исполнительный. Маргарита Степановна Булдышева, вдова, мать последнего. Валентин Гаврилович Цыбаков, врач-бальнеолог. В романе почти отсутствует, но знаменит как изобретатель искусственного инфаркта. Дмитрий Владимирович Сухоплещенко, сын директора сберкассы из Хохломы, быстро растущий в чинах офицер при Шелковникове, сперва капитан, потом все выше – до бригадира. Подполковник Заев, безнадежно убитый утратой Черной Магии. Погибает по ходу романа. Валериан Иванович Абрикосов, владелец служебной собаки, ирландского терьера по кличке Душенька, маг-предиктор, автор культовых книг “Нирвана” и “Павана”, полковник. Антонина Евграфона Штан, по новым документам Барыкова, чаще Тонька, сотрудница Углова и Аракеляна; собственно, главная героиня романа, но читателю об этом временно рекомендуется не помнить. Татьяна Вайцякаускайте (урожденная Пивоварова), ее подруга по роли, чаше Танька, в будущем княгиня Ледовитая, по мужу – Романова. Винцас Вайцякаускас, литовец, летчик, муж последней, несчастный человек. Ыдрыс Эгембердыевич Умералиев, киргиз, газообразный оборотень, человек верный как хребты Тянь-Шаня. Мустафа Шакирович Ламаджанов, литературный негр; по ряду сведений – автор “Павла Второго” или какой-то части этой книги. Под своим именем известен как автор знаменитой военной песни “Тужурка”. УПОМИНАНАЕМЫЕ ЧЛЕНЫ ПРАВИТЕЛЬСТВА, ВСЕ ЛИШНИЕ, НО ПЕРЕЧИСЛЕНЫ ЗДЕСЬ ИСТОРИЧЕСКОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ РАДИ. Илья Заобский, министр безопасной государственности. Юрий Иванович Сапрыкин, генерал-майор безопасной государственности, погибает в ходе романа. Ливерий Устинович Везлеев, маршал, министр обороны, очень старый, гордится тем, что у него тринадцать орденов Ленина. Устин Феофилович Кирпичников, министр культуры. Паисий Собачников, прежний министр культуры. Филат Супов, глава национальной политики. Марья Панфиловна, кто-то в правительстве. Миконий Филин, министр иностранных дел. Хруслов, главный по идеологи, во втором томе помер. Куропятников, тоже. Блудун, еще раньше. Дарий Шкипитарский, последний (чисто формальный) генсек. Танковое ведомство: Ивистал Максимович Дуликов, маршал бронетанковых войск, заместитель министра обороны, сын одного важного героя романа (о чем сам не знает) и отец другого, менее важного (об этом не знает тоже). Фадей Ивисталович Дуликов, его сын (мать – знаменитая конькобежица). Известен также под другим именем. Авдей Васильев, конюх, сальварсанский резидент Горничные, истопники, садовники, повара и т.д. Василий Дóкуков, адмирал воздухоплавательных войск. Жители Свердловска: Петр Вениаминович Петров, работник винного магазина, фигура глубоко тра¬ги¬ческая. Борис Борисович, инвалид-отморозок Финской кампании, пьет прямо желудком. Братья Ткачевы из соседнего двора, вроде бы непьющие. Леонид Робертович Берцов, хвостоволог. Степан Садко, бывший зек, ныне сумасшедший и псевдо-мань¬чжурский псевдо-шпион. Хуан Цзы-ю, он же Лхамжавын Гомбоев, китайский шпион. Люся, его сожительница и мать не менее чем троих его детей. Жители села Нижнеблагодатского (Зарядья-Благодатского) Настасья, она же почтальонша Алена Сухарева Настасья, она же Полина Башкина Настасья, она же Настасья Башкина Настасья, она же Настасья Коробова Настасья, она же Степанида, бабушка последней Настасья, она же Дарья Телятникова Настасья, она же старая дура Палмазеиха Настасья, она же Дарья Батурина Настасья, она же Клавдия Лутохина Настасья, она же Настасья Баркасникова Настасья, по фамилии Лучкина Настасья, жена Антона-кровельшика Настасья Небезызвестная, мастерица по растоптухам Настасья, она же Бомбардычиха Настасья, она же Феврония Кузьминична, в просторечии Хивря, Настасья, она же Мария Мохначева (см.волки), по мужу Волчек Настасья Стравусиха, в прошлом Грязнуха, пропадает в Эгейском море, находится возле Кейптауна и там приходится к месту Сокольник Ильич Хиврин, приблудный цыган Николай Юрьевич, председатель колхоза, сын Натальи Баркасниковой и сношаря. Василий Филиппович, кузнец, “Бомбарда” Антон, кровельщик Старик Матвей, разводящий индеек Марфа Лукинична, дочь попа-непротивленца, пивоварша Матрена Лукинична, сестра последней Отец Викентий Мощеобрященский, сельский священик Обитатели коммуналки на Молчановке и (позднее и не все) особняка в Староконюшенном Белла Яновна Цукерман, из Бреста, сестра мага Цукермана Испанский коммунист на стремянке, деверь Беллы Яновны Его пасынок для игры в шашки Абдулла, кухонный мужик Мария Казимировна Ковальская, тоже из Бреста, – ее брат Мозес перебежал к американцам. Иуда Ивановна, дочь родителей-безбожников, машинистка-надом¬ни¬ца, лицо очень эпизодическое и к особняку не особо относящееся. Клюль Джереми, псевдо-чукча, на самом деле алеут-сепаратист, шпион. Голубые Аким Парагваев, знаменитый кинорежиссер, хозяин квартиры № 73. В романе отсутствует и ролей не играет. Милада Половецкий, старая, увядшая, но еще сохранившая свой аромат хризантема, лейтенант, потом выше. Масон – Брат Куна. Анатолий Маркович Ивнинг, в далеком будущем получит прозвище Железный Хромец, а пока хромает и только. Сара (Владислав Арсенович), кинорежиссер, научник и попник. Каролина, Анжелика, Фатаморгана и прочая голубая массовка, которую читатель волен дополнять любыми именами (женскими), которые сумеет вспомнить или сочинить). Масоны Владимир Герцевич Горобец, брат Стольник, верховный масон всех трех главных лож Москвы, данных о происхождении нет. Композитор Фердинанд Мелкумян, Брат Империал, генерал. Брат Четвертной, директор Мособлкниготорга. Брат Полтинник, в прошлом известный спортивный комментатор. Брат Пятиалтынный, директор одного из московских рынков. Бибисара Майрикеева, целительница, масонша, приуготовитель-Вредитель, Сестробрат Ужаса. Хамфри Иванов, экстрасенс-психопат, секретарь-Вредитель Баба Лёля, ритор-вития Прохор Бенедиктович (хамит из ЦДЛ), личность вполне историческая, еврей, но православный Граждане государства Сальварсан Эрмано дель Пуэбло, по прозвищу Брат Народа, убит ледяным метеоритом. В романе отсутствует, но имеет сходство с реальным лицом. Доместико Долметчер, креол, ресторатор, посол Доминики в Сальварсане, а также посол Сальварсана в Российской империи, Югославии и других странах, масон, Брат Цехин; вообще-то автопортрет автора романа, но идеализированный. Марсель-Бертран Унион, жрец-вудуист, генерал. Бенито Фруктуосо Корнудо, диктатор, давно свергнут, в романе отсутствует, но имя у него красивое Тонто де Капироте, верховный жрец Мускарито Мария-Лусия, знаменитая бандерша Мама Дельмира (Дельмира Ферреа), престарелая куроизобразительница Умберто, пуморотень из племени ягуачо Жители Виллы Пушечникова Алексей Пушечников, русский писатель, лауреат Нобелевской премии. В Сальварсане никогда не был, но президент верит, что когда-нибудь приедет, ибо Пушечников удостоен звания Почетного гражданина Сальварсана. Мерлин (на самом деле – Эдмунд) Фейхоев, секретарь Пушечникова, борец за права советских негров. Жители независимой Гренландии Эльмар Туле, экс-президент, впоследствии посол Сальварсана на Клиппертоне и Кергелене Сендре Упернавик, последний президент Гренландии. Никанор Безредных (Безродных, Безвредных), политический беженец, первый император Гренландской Империи Его жена, казачка. Первая дочь, алкоголичка Вторая дочь, алкоголичка, коллекционирует малахитовые шкатулки Третья дочь Дарья, алкоголичка, незамужняя до времени. Четвертая дочь,алкоголичка Первый зять, мексиканец Второй зять, Ванька из Вязников, дрессировщик стерлядей Самый младший зять Али, негр, из какой страны – не помнит, потому что ее переименовали. Милиционеры и прибившиеся к ним Леонид Иванович, милиционер из Нижнеблагодатского, человек приш¬лый, в лагере неожидаано – пахан барака Гэбэ (Главный Блудодей), пахан в другом бараке, людоед, умеет играть в бридж. бывший чемпион Эстонии по оному Алексей Трофимович Щаповатый, из Свердловска, в будущем Господин Московский Григорий Иванович Днепр (Дунч-Духонич), спецпредст из Костромы Имант Заславскис, чахоточный радист, в прошлом кандёр, сын латышских стрел¬ков. Партугалска (Гирин), осведомитель, латинист Милиционер от Канадского посольства – любитель журналов и звезд Милиционер от Канадского посольства – любитель хоккея и класть бабу на стол, он же Канада (сменщик предыдущего) Половой демократ с одним глазом (из Красноселькупа), ну никак не пахан, он же Мулында Николай Платонович Фивейский, зам. Днепра Техничный Мужик, сын Сношаря, присутствует только в воспоминаниях Иманта, но списан с натуры. Сотрудники Московского зоопарка Юрий Арсеньевич Щенков (Свиблов), граф, смотритель броненосцев, друг Э.Ф.Корягина, что важно для романа. Истрат Натанович Мендоса, пресс-секретарь, почти что с натуры списан, но внесена одна поправка, о которой читатель может даже не гадать. Трое Львовичей (Лев, Арий, Серафим, – последний тот, что набил морду кобре, пьющий за девять Чинов Ангельских, – а к ним еще и некомплектный Рувим Львович и овцебык с той же кличкой Серафим) Белоспинный самец гориллы по кличке Роберт Фрост Кондор Гуля Бородавочник и прочие свиньи. Иные обитатели зоопарка, стыдливо в романе не упомянутые, но без них роман никогда не был бы написан.
СОБАКИ: С/б (служебно-бродячий) Володя, старый кобель, но силу хранит немалую; сперва капитан, позже ара. С/б Витя, его внук (то ли внучатый племянник), музыкально одаренный пес. Русский спаниель Митька, любимый пес Павла Романова, съевший часть архива Ф.М. Романова; основную часть романа проводит в холодильнике, да и вообше заметной роли в книге не играет. Четверо мексиканских бесшерстых собак при Атоне Джексоне: все годые, горячие и неполнозубые. Заметной роли в книге не играют. Душенька, ирландская терьер, служебная сука, кормилица Абрикосова, некоторое время – подруга Володи. Волки (все – оборотни) Бабушка Серко Тимур Волчек, неженатый его двоюродные братья: Артем Волков, женатый на лисобабе Тимофей Волков Анфиса Макаровна, его жена, бухгалтер Антип Волков Пелагея, его жена Антон Волков Варвара, его жена Кондрат Волков Акулина, его жена Еще четверо братьев-Волковых, непоименованных, их жены Глафира, Ефросинья, Клавдия, Аксинья При волках: Тюлька (Тюльпан), не волк вовсе, судомой Степанида Патрикеевна (Стеша), жена Артема Волчека, лиса (лисобаба) Попугаи (все – гиацинтовые ара) Рыбуня (старший) Михася (сын последнего, рыночный образец) Пушиша (употребляем Тимоном Аракеляном как магнитофон) Беатрисса (старшая) Кунигунда Розалинда Лакс, попугай мисс Норман Живые покойники: Олександр Олександрович Грибащук, первый секретарь Кировоградского обкома КПСС. Еремей Металлов, член КПСС с 1885 года, чистый душой коммунист. Хлыстовский, рецидивист с Шентарских островов. Безымянный прах из кремлевской стены. Джузе Кремона – см. среди героев Института Форбса Писатели: Петр Подунин, умер только что, в романе отсутствует. Виталий Мухоль (Мухль), писатель-озаренец, упомянут случайно Сидор Маркипанович (Исидор Дуппиус) Валовой, поэт-мутатор, метис по национальности. Дириозавр – см. Рампаль Жан-Морис В эпизодах Хур Сигурдссон, знаменитый путешественник Никита Глюк, колдун, владелец магазина “Кадуцейные товары”. Жюль Бертье, бывший посол Люксембурга в СССР. Федор Фризин из Борисоглебска, попугайщик по линии жако. Аделаида ван Патмос, сотрудница “Голоса Америки”. Альфред Хотинский, руководитель ансамбля коз-баянисток Освальд Вроблевский, профессор Гарварда, автор книг “Федор Кузьмич: конец тайны” и “Анастасия”, еще двадцати романов сериала “Старшие Романовы”, американский писатель. Полковник Джанелидзе. В романе отсутствует. Сакариас Альварадо, диктатор Страны Великого Адмирала, из чужой книги, в романе отсутствует. Табата Да Муллонг, метательница молота из Нижней Зомбии Абдул Абдурахманов, советолог, в романе почти отсутствует. Брат Грош, масон, секретарь предиктора Класа дю Тойта, в романе отсутствует. Хулио Спирохет, престарелый диктатор Очень Длинной Страны. Эрлик-Хан, алтайский дьявол Макс Аронович Шипс, дирижер оркестра им.Александрова Ицхок Бобринецкий, коммунист Орест Непотребный, скульптор по надгробиям Гавриил Назарович Бухтеев, полковник, начальник резервной авиабазы Троицкого испытательного аэродрома, масон Эдмунд Никодимович Арманов, глава русских фашистов, неудачник Исаак Матвеев, легендарный айсор-сыщик Фотий, митрополит Опоньский и Китежский Луиза Гаспарини, о которой лучше узнавать из романа, чем из аннотации. Вильгельм Ерофеевич Сбитнев, обер-блазонер России. Тадеуш Вардовский, миллиардер Мисс Норман, гадальщица в Англии Михаил Дерюжников, в прошлом завуч школы Павла, затем Тамбовский генерал-губернатор, позднее узник Эмалированная Маска, В романе отсутствует. Досифей Ставраки, обер-прокурор Неизвестный молодой человек с топором (в Питере) А также: Милиционеры, ученые, медики, колдуны, артисты, посетители трактира “Гатчина”, писатели, жители Аляски, рынды, скопцы-суб¬ботники, поручики, рыбоводы, жеребцы, скопцы, певцы, волки, ли¬сы, дипломаты, креолы с Аляски, митрополиты, артисты, рыбы, куры, петухи, аисты и живые покойники. 1980–1993, 2000
|
| | |
| Статья написана 22 июля 2015 г. 01:12 |
После долгих сомнений издательство «Престиж Бук» решило в качестве первой «двойки» в малой серии издать именно две фантастических книги, Фиалко и Цевловского. Объем получается страниц на 500. К общему сведению: книга будет выпущено в категории «малой рамки» в ценовой категории УРР. О романе Н. М. Фиалко «Новый град» я писал давно – https://fantlab.ru/blogarticle27768 О романе фантаста Федора Цевловского «Церон» судите по размещаемому ниже отрывку. Информация: Федор Григорьевич Цевловский (ок.1898 – 1969, Тунис) – русский писатель-эмигрант, автор фантастических романов «Церон» и «Черная река», вышедших в Белграде на русском языке соответственно в 1936 и 1969 годах. Бывший кадет Суворовского кадетского корпуса (13-й выпуск), эмигрировал в 1920 году через Константинополь, позднее жил во многих странах. Научно-фантастический роман «Церон» демонстрирует писателя как незаурядного мастера художественного повествования в рамках политической интриги.
* * * Джонсон в 10 час. по европейскому времени уже изучал пришедшую от Леви подробную радиоинструкцию. Вечером на аэроплане он уже летел в Нагасаки. Прилетев туда, он сейчас же уведомил Леви о своем прибытии учтивой телеграммой, составленной в японском стиле. Благодаря ряда поездок: по островам, в Корею, в Манчжурию по Гирин-Хойренской железной дороге, Джонсон стал входить в курс дальневосточных дел и постепенно вникал в настоящее положение страны. Многочисленные агенты концерна одновременно давали ему возможность завязывать связи там, где он считал это нужным. Чем больше Джонсон узнавал страну, тем больше он убеждался в неправильности своего прежнего подхода к ней. Он постепенно все больше склонялся к тому, что именно эта страна – тот инструмент, который недоставал концерну для сведения счетов с «Цероном». Он ясно понимал, что несмотря на всю предупредительность и вежливость, с которой его всюду встречали, ему будет очень трудно приобрести доверие главных действующих лиц. Ему начинало казаться, что он уже начинает разгадывать настоящие причины постоянного агрессивного поведения этой страны. Он уже был почти уверен, что все заявления о том, что хочет Япония, как и гордые уверения в ее исключительной мощи, ничто иное, как защитная вонь, слизь или перемена цвета, т. е. то, к чему прибегают для самозащиты маленькие, перепуганные насмерть животные. Но перед тем, как выработать свой окончательный план действий, он всюду, даже в истории этой страны, искал подтверждения своих догадок. Для этого он с выдержкой пуританина овладел в совершенстве диалектикой азиатов. Всюду при посещении храмов, на ловле рыбы чайками, на празднествах и прогулках, всюду, где представлялась хоть малейшая возможность, он собирал всевозможные данные. Он узнал все интересное для него из войн Японии с Китаем, Россией и Германией. Факт, что война России была объявлена в военном совете лишь большинством одного голоса и то голоса Микадо – подтверждала его предположение. Подтверждалось оно блестяще и в случае войн с Китаем и Германией. Джонсону становился понятным весь фейерверк угроз, исходящих отсюда в направлении Филиппин, Индии, Австралии, Панамы. Он понимал, почему эта страна создавала пачки буферных государств, даже рискуя из-за этого обанкротиться. Джонсон больше уже не колебался; он знал, что страной самураев руководит исключительно простой животный страх за свою безопасность, боязнь потерять свое море, свои острова, свое солнце. Эта страна со страхом до сих пор вспоминает про то, как распоряжались ею сто лет назад адмиралы черной эскадры. Северный ветер напевает ей постоянно сказку про то, что восходящее солнце льдин растопить не может, но угаснуть от них может. А все пожирающая китайская саранча, легко убиваемая, но даже мертвая, оставляет пустошь после себя. Усвоив, что страх перед будущим – главный действующий фактор в истории страны, Джонсон стал энергично действовать. На нескольких конференциях он постепенно познакомил видных деятелей, принадлежащих к кругам, близким правительству, с борьбой концерна и с деятельностью самого вампира. Зная слабую сторону собеседников, Джонсон действовал уже наверняка. Методично, с упорством воды, долбящей камень, он разворачивал перед аудиторией все этапы пока безуспешной борьбы, ведомой концерном. Он с горечью вовремя оттенил не совсем сочувственное отношение к их борьбе некоторых великих сил. Отношение к нему становилось теплее и искреннее. Почувствовав это, на специальной конференции он во всех подробностях осведомил их об адской крепости обсерватории, созданной в Гималаях вероятно лишь, как одно из звеньев цепи, которой хотят задушить Азию. Этот доклад ударил, как гром, на присутствующих. Инициатива перешла к Джонсону. Вечером к нему в гостиницу пришел офицер генерального штаба, держа в руках папку. В папке были некоторые документы осведомительного отделения. Джонсон, взяв ее в руки, напряг всю свою волю, чтобы не выдать овладевшего им волнения. В ней был один документ из Англии, в котором говорилось, что на крупнейшей шотландской верфи спущен сделанный по частному заказу ледокол «Церон». Оборудование ледокола было произведено на основании собранного по целому миру опыта плавания в Полярных океанах, даже при максимальной возможной толщине льда. Механизация управления и содержания ледокола максимальна. Сделана она по специальным патентам инженеров той группы, которою был заказан ледокол. Пробное плавание прошло блестяще. Происхождение и состав частной группы, построившей ледокол, пока не удалось выяснить. Другой документ был из русского отдела. Ледокол «Церон» погрузил огромное количество съестных припасов и несколько голов рогатого скота. Количество команды выяснить не удалось. Судну с нормальным количеством людей таких припасов достаточно было бы на десять лет. В другом порту погружены главным образом машины для производства горных работ. Документ с почти тождественной информацией был и от американского отдела, так как «Церон» подходил за грузом машин также и к берегам Аляски. В дальнейшие годы против имени «Церона» лаконически стояло: сведений не имеется. Под предлогом съезда христианских миссионеров севера Джонсон вызвал главу алеутской миссии в Токио. Народу на докладе алеута было много, но из христиан по паспорту только Джонсон. Алеут во всех подробностях передал все то, что рассказали ему туземцы, вернувшиеся с промыслов. «Церон» видели неоднократно несколько человек. Двух очевидцев алеут привез с собой. Конференция закончилась в атмосфере, полной электричества. Джонсон потирал от удовлетворения руки. По словам туземцев гнездо «Церона» лежало восточнее полюса между русскими и американскими территориальными водами. Это была та область, куда изредка, раз в несколько лет, отправлялся жаждущий славы исследователь, который по традиции оставлял на льду флаг своей нации. Таких флажков должно было быть там около двенадцати, лишь флажок с японскими цветами никогда никто там не оставил. Через несколько дней после этой конференции Джонсона вызвали. Его привели к министру, который ему открыто сказал: – Если вы беретесь подготовить Старый и Новый свет к моральному уничтожению «Церона», физически его уничтожить беремся мы. После нескольких разговоров по радио с Леви Джонсон уведомил министра, что через несколько дней они поставят весь мир на ноги. Министр в ответ дружески пожал ему руку. Печатные станки загудели на всем земном шаре и перед миром снова всплыл странный образ кровожадного вампира.
|
| | |
| Статья написана 21 июня 2015 г. 12:18 |
Пишут мне в нашей теме, что не надо эту книгу издавать: это скучный роман роман из жизни петербургских обывателей. Может, и впрямь так, и Калистро, сваривший в романе целый котел брильянтов и т.д. – это все обыватели. В любом случае надо решать всем вместе: неужто это так скучно, и к приключениям отношения не имеет и т.д.? Вытащил я тут наугад кусочек главы из начала второго тома. Не переиздавалось это после первой (1850) публикации. Не годится в рамку, тогда так и скажите... Отрывок намеренно даю первый попавшийся.
<...>Щукарев не мог удержать восклицания при этом неожиданном явлении. – Что ты там нашел, Федот Севастьяныч? спрашивал Червляк, спускаясь, в свою очередь, в юрту. Федот не отвечал ни слова и продолжал разглядывать странное существо, не переменявшее своего положения и продолжавшее также пристально смотреть на Щукарева. Это была, по-видимому, женщина, одетая в парку – род рубашки без разреза у ворота, из китовой кожи с блестящею серебристою шерстью и стоячим круглым воротником из оленьей кожи, шириною в ладонь; поперек парки была пришита рядами козья шерсть и обвешана корольками, ремешками и носиками водяной птицы – топорка. Воротник был весь унизан бисером, выведенным узорами; к передней части его пришито несколько длинных, висевших по платью ниток, на которые нанизаны корольки и бисер. Рукава и подол парки обшиты мехом; кроме парки, не было на этой женщине никакого платья, и босые ноги её резко отделялись от зеленой рогожи, на которой алеутка сидела поджав ноги. Волосы её были завязаны сзади в пучок, немного повыше затылка; спереди они шли прямо, нависли на лоб и были обрезаны у самых бровей, так что лба было вовсе не видно. Но страннее и даже неприятнее всего было лицо этой женщины: старое и морщинистое, оно было, сверх того, татуировано весьма безобразно: от нижней части носа до средины ушей шли по обеим щекам две синеватые дорожки, а от нижней губы к подбородку – широкая полоса такого же цвета. В дырочке, проколотой под хрящом в носовой мякоти, были продеты четыре длинные нитки, с нанизанными на них корольками, янтарем и бисером; под губами проколоты еще две дыры, в которые вставлены длинные косточки; наконец к каждому уху был пришит нитками из жил, вокруг всего уха, голубой и белый бисер. Дав Щукареву рассмотреть алеутку, Червляк сказал ему голосом, в котором выражалось удивление: – Так и есть! Я совсем позабыл, что эту женщину мы должны были найти здесь, в этой самой юрте. Она бы не вышла из неё, если б от этого зависело её спасение. Щукарев, в свою очередь, посмотрел с удивлением на Матвея, ожидая объяснения этих слов. Тот продолжал задумчивым и даже немного-грустным тоном: – Пять раз был я на Уналашке, и каждый раз находил эту женщину во всякое время на этом самом месте, кроме того часа, когда восходит солнце; она встречает солнце непременно всякий день, зимою и летом, в какую бы то ни было погоду, на маленьком утесе, около того места, где мы пристали к берегу. Это такая чудовая женщина, каких мне не приходилось еще встречать на белом свете. Зовут ее: Ангагенок-Кехтындаг; по-нашему, это будет значить: «девка пуговица». – Девка-пуговица! повторил в изумлении Щукарев. – Это еще что за название? – Я тебе расскажу, почему оно дано ей. Посмотри пристальнее на правую руку алеутки: что ты видишь? – Ничего особенного, кроме того, что рука эта очень грязна и что на указательном пальце ноготь очень длинен и завострен как ножик. – Это еще ничего; это ты почти у всех алеуток увидишь. Ноготь этот служит точно ножом для работы; им разделяют они траву и даже жилы морских зверей на самые тонкие продольные волокна; с помощью этого ногтя они плетут из травы разные ковры, корзинки и мешочки; из жил сучат пальцами ровные, тонкие нитки, которыми шьют платья, или вышивают такие узоры, каких не выведет любая нижегородская золотошвейка. Вышивают они обыкновенно на коже, выделанной из перепонки, которая бывает в горле у птиц; пришивают к коже белую оленью шерсть, волосы из лошадиного хвоста, козью шерсть и даже шелк, который им дарят промышленники; все это они так искусно переплетают, что вышиванья их не отличишь издали от мелко-низанного бисера, и шьют это все иголками без ушков, сделанными из костей чаичьих ног. Если даже алеутки и нашу железную иголку добудут, то все-таки обломят у неё ушко, обточат тупой конец и сделают зарубку, чтоб привязывать к нему нитку. – Вот что! Но ведь ты хотел мне рассказать, отчего эту алеутку назвали девкой-пуговицей. – И впрямь, отвечал, смеясь, словоохотливый мореход: – поди ты! это уж такой чудной народец: все, о чем ни зачни рассказывать, будет не по-нашему; так как тут не пересказать их проделок? Ну, так рассмотрел ты хорошо руки алеутки? – На правой кисти, по самой середине у нее какой-то странный нарост. – То-то и есть, что это не нарост, а пуговица. – Какая пуговица? – Простая, матросская. В шестьдесят девятом году зимовал здесь капитан лейтенант Левашов. Девке этой тогда еще не было и пятнадцати лет. Ей и приглянись один матрос с русского корабля, да так, что она без него на свет Божий глядеть не могла. Матросу весной надо было уехать с острова. Он и уверь девку, что непременно вернется к ней и возьмет ее с собой в Россию. Не сказал он ей только наверное, когда приедет, а велел ждать себя всякое утро, пока солнце всходит. Хорошо еще, что не велел себя целый день дожидаться – девка тут бы на утесе и окочурилась. Ну, вот, с тех пор – этому уж скоро лет пятнадцать будет – и ждет она этого матроса, разрядившись в свое лучшее платье, всякий день от утра до вечера, не говорит ни с кем ни слова и ничего не делает. Даже есть ей сродственники кладут на колени, а без того не попросит. Дикари смотрят на нее, как на какую-то юродивую и думают, что она счастье дому приносит; да кроме того, уважают они ее за то, что она дочь их тойона, старшины. Сначала девка была еще туда и сюда и ковры плела и рассказывала, что вот матрос скоро вернется, но чем больше годов уходило, тем она становилась нелюдимее. Осталась у неё на память от матроса всего одна пуговица: она возьми, да сдуру-то и пришей ее к своей руке, чтоб всякую минуту смотреть на нее да целовать. Сначала, разумеется, рука у неё сильно болела; она все перетерпела, и кожа потом привыкла, так что теперь пуговицу разве с рукою оторвешь. Вот за это дикари и прозвали ее «девкой-пуговицей». Подумаешь, какая глупость не взбредет иногда на ум бабе! После этого философского заключения, Червляк стал толковать о том, что дикарей, однако ж, все-таки не видать, и что надо узнать этому причину. Рассудив, что они непременно должны были принести пищу алеутке, оставшейся в юрте, он решился устроить засаду поблизости селения и захватить тех, кто вернется в юрту, принудив потом ласкою, или угрозами, объявить причину, по которой они бежали из селения. Щукарев хотел остаться сам в этой засаде, но Матвей решительно сказал, что присутствие передовщика необходимо на судне, и что он один с толмачом и другим промышленником постарается захватить какого-нибудь алеута. – А ты пока в это время устрой по берегу речек клепцы для лисиц, сказал Матвей: – по ночам они приходят воду пить, так, авось, и попадут в капкан. А для большой охоты нужно прежде всего какого-нибудь алеута поймать; без них мы ничего не сделаем: они одни знают места, где больше зверей собирается, где бобры водятся, где надо котиков бить. Ждите нас к себе на судно и далеко не отходите от него; коли нам нужна будет ваша помощь, мы выстрелим из ружей. Простясь с мореходом, Федот с остальными промышленниками вернулся на судно. На другой день он вздумал выпустить из трюма двух камчадалов, наказанных за пьянство от мухомора. Мера эта, однако ж, ни к чему не послужила: один камчадал, выпущенный на волю, тотчас же бросился в море и утопился, другой бежал в горы в ту же ночь. На третий день Червляк вернулся на судно с своими товарищами. Он рассказал, что все случилось, как он ожидал: они захватили алеута, приносившего пищу девке-пуговице и, обласкав его, узнали от него причину бегства дикарей. Якуты, бежавшие с судна, еще во время плавания его к Уналашке, попали на остров, где было несколько Алеутов с Уналашки, приехавших в байдарах на бобровый промысел. Беглецы, из мщения, или для приобретения благосклонности дикарей, распространили между ними слух, что судно русских приехало с тем, чтоб истребить всех алеутов. Испуганные дикари поспешили вернуться на Уналашку предупредить своих соотечественников, и едва успели принести им это известие, как русское судно показалось в заливе. Тогда, побросав все свое имущество, алеуты убежали в горы. Пойманный и обратно отпущенный дикарь обещал разуверить своих единоземцев и обнадежить их в дружелюбном расположении промышленников. Действительно, на другой день показалась на берегу партия алеутов, человек в тридцать. Они приближались к судну со всеми признаками боязни и недоверчивости. Чтоб совершенно успокоить их, часть промышленников положила ружья и пошла к ним навстречу, держа в руках нитки бисеру, корольков, стеклярусу. Алеуты, забыв все опасения при виде этих драгоценностей, бросились к промышленникам и стали променивать на бисер бобровые, лисьи и котовые шкуры. Другие, поблагоразумнее, просили ножей, топоров, железных и медных сосудов. Дикари были одеты в такие же парки, как и женские, только шитые из кож топорков, обвешанных козьей шерстью, красными перышками, ремешками из серебристой кожи морских котов. Штаны и сапоги их были сделаны из горла сивучей; у некоторых, сверх парки, были надеты камлеи – рубашки из кишок морских зверей, с мешком, надеваемым на голову в сырую погоду; у других были на голове деревянные шляпы в форме желоба, выходившие на аршин вперед и украшенные корольками и сивучьими усами. Алеуты были плотного сложения, невысокого роста; коленки их немного согнуты вперед от частого сиденья; смуглые лица, несмотря на узкие глаза и немного выдавшиеся скулы, были довольно приятны и движения и жесты быстры; волосы на голове черные, жесткие и прямые, на бороде весьма небольшие и редкие.<...>
|
| | |
| Статья написана 15 июня 2015 г. 02:56 |
Памяти А. С.
Тень креста завращалась, прозрачная словно слюда, Стала храмом летающим белая тень вертолета. Это правильно: пылью соленой уходишь туда, Где в небесных морях ждет тебя генерал Фудзимото.
Но якшаться с покойником нынче тебе не с руки, Генералу положено гнить в самурайской могиле, А тебе – вспоминать, как под Нарвой, заслышав рожки, Восставали в крестах те, кого отродясь не крестили.
Видишь, вышние рати идут на последний удар, Размышлять ни к чему, полумеры не стоят усилий. У пролива скорбит умирающий град Арканар, Что героям опять не хватает албанских фамилий.
Вековая традиция наша – кто смел, тот и съел, Океан Айвазовского мутен хотя и неистов. Никакого прогрессорства, это печальный удел Полоумных актеров, отчаянных униформистов.
Не нашлось тебе места в грядущих бездарных мирах. Но едва ли ты станешь томиться у берега Леты. Никакого надгробия, ибо развеялся прах Над Москвою рекой, над холмами зеленой планеты
|
| | |
| Статья написана 5 февраля 2015 г. 17:28 |
Вниманию интересующихся: ниже — окончательный вариант моей статьи к роману Сергея Шервинского "Ост-Индия"
СВЕТ МАЛЫХ ГОЛЛАНДЦЕВ Голландцам ли судьба царить за океаном? Константейн Хёййгенс
Перед читателем – исторический роман. В самом строгом значении этих слов. Тем не менее в нем нет ни единого персонажа, взятого собственно из истории. В первой и последней главе романа фигурирует эпизодический герой – живописец Иохим из Дельфта. Он пишет письма в заморские края своему другу, главному герою, пытаясь выразить свои мысли о живописи словами; однако словами он, живописец, изъясняется плохо. Кроме того, главный герой романа, Йост Перк (поздней – Поттер), датирует свое письмо Иохиму прозрачной датой – 166* год. В плавании и пребывании сперва в Индии, потом в Индонезии герой проводит, как сказано в последней главе романа, три года. Перку в начале романа лет двадцать с небольшим, Иохиму, видимо, не намного больше. Таким образом, автор романа сделал своего Иохима почти ровесником последнего великого из "малых голландцев" – Вермеера Дельфтского (1632– 1675), да и город, из которого происходит Иохим, назван точно (да не ошибется читатель!) – Дельфт. Тот самый Дельфт, который пейзажем присутствует едва ли не во всех сохранившихся картинах Вермеера; даже в примелькавшейся "Девушке с письмом" из Дрездена, – впрочем, там Дельфт лишь отражен в стекле окна, и ни одна репродукция не в силах этот отраженный пейзаж воспроизвести. В конце романа – "три года спустя" – пересказана "поздняя" картина Иохима из Дельфта – портрет старухи, в котором "удивительный свет играл на старческих складках, на подбородке, на одной из щек". Автор романа, несомненно, описывает "Портрет матери" Рембрандта. Рембрандт был на четверть века старше Вермеера, – однако умер в Амстердаме в 1669 году. Действительно – в бедности. Действительно – вблизи от Йоденстрат, еврейского квартала, где искал он и находил модели для своих апостолов. Однако время действия романа можно датировать еще точней. Начало – не раньше 1660 года, ибо Британия наименована в одной из первых же глав "страной короля Карла", а Карл II Стюарт иступил на престол в 1660 году. Самое позднее начало действия романа 1664 год, ибо, прибавив к этой цифре три года, получаем 1667 год: год начала второй Англо-Голландской морской войны (начнись она, и конце романа не был бы так уверен в своем благополучии, выстроенном на торговле пряностями, главный герой). Иначе говоря: перед нами Голландия, Африка, Индия, Индонезия первой половины шестидесятых годов семнадцатого века. Время последнего всплеска воистину грозного владычества Голландии на морях. Время, когда в самой стране – после временного, в 1650 году свержения статхаудерства (от «стадхаудер» – наместник) в ней – наступил относительный покой: статхаудер Виллем II, обуянный честолюбивыми планами, в 1650 году в возрасте 24 лет умер от оспы; в 1654 году кончается (без особых результатов) Первая англо-голландская война; в самих "Генеральных штатах" царит довольство и спокойствие; в Северной Америке процветает город Новый Амстердам (будущий Нью-Йорк), в Южной – под ее контролем также значительные территория, хотя и сократившиеся после восстановления Португалии как государства и окончания голландско-португальской войны (1661); в Африке – множество факторий на Западном берегу; там же, но на крайнем юге материка, растет основанная в 1652 году колония южнонидерландских переселенцев-реформатов, не пожелавших мириться с испанским владычеством во Фландрии, – все они служат нуждам "Нидерландской Ост-Индской Компании". Есть фактории и в Азии: от почти целиком принадлежащего Нидерландам Цейлона (там и по сей день существует народность, именующая себя "бюргеры", т. е. "горожане") и множества факторий как на Западном, так и на Восточном побережье Индии – и до Японии, которая, после окончательного закрытия страны в 1640 году, разрешила торговать (в Нагасаки) лишь голландским купцам. Нечего и говорить о полностью захваченных Голландией "островах пряностей" и остальной нынешней Индонезии (голл. "Инсюлинде"), – имбирь, перец, кофе и корица, вывозимые оттуда, могли бы прокормить маленькую Голландию даже без дополнительных доходов. Стоит ли удивляться после этого перечисления, что даже мало интересовавшая европейцев чуть ли не до XIX века Австралия называлась на картах тогда "Новой Голландией". Не так уж далеко от нее обнаружил свой знаменитый Остров Гуингнмов дублинский каноник Свифт. А в самой Голландии тех лет тоже было на что посмотреть. Писал свои последние картины Рембрандт. Пытался ставить на сцене (по большей части безуспешно) свои драмы "главный" поэт и драматург страны, Йост Ван ден Вондел, – достигнув творческой зрелости лишь после того, как годы его перешли на шестой десяток. Лили колокола для новых церквей братья Хемони. Уже работал в области математики великий Христиан Гюйгенс, еще, до самых 1680-х годов, продолжал писать стихи, поэмы и музыкальные произведения его гениальный отец Константейн Хёйгенс. И так далее, и так далее. Бессмертный "золотой век" литературы, живописи, наук, ремесел незримо для Нидерландов подходил к концу – но был все еще в расцвете. В эти годы и разворачивается действие едва ли не единственного русского (да к тому же – советского) романа из жизни классических Нидерландов –"Ост-Индии" С. В. Шервинского. Книги, которая, если говорить честно, должна была бы быть на сегодняшний день не предметом для выпуска в серии "Забытая книга" (ибо издана все-таки была она ГИХЛом в 1933 году. а переиздана в упомянутой серии лишь раз, в 1991 г, на газетной бумаге), а отыскаться в запыленных запасниках какого-либо архива в виде рукописи и привлечь (или не привлечь) внимание исследователя. Ибо такой книги в советской литературе попросту быть не могло. Да, пожалуй, в известном смысле ее и не было: пресса тридцатых годов аккуратно обошла ее молчанием, литературоведы забыли о ней напрочь; для них Шервинский до 1980-х годов оставался только переводчиком античных авторов, притом "бывшим буквалистом" к тому же (по мнению сторонников переводческой "гладкописи"). Издав, в 1924 году книгу "Стихи об Италии", Шервинский увидел свой следующий поэтический сборник лишь почти шесть десятков лет спустя – в 1983 году, уже отпраздновав свое девяностолетие. Позже (в Армении) вышло его "Избранное", большая книга, тем не менее не вместившая одного из главных жанров в его творчестве – художественной прозы. Не было в ней и его единственного романа. Той самой "Ост-Индии", о которой, как правило, едва ли знают даже современные индологи, семь собачьих выставок съевшие на любом самомалейшем упоминании об Индии в русской, тем паче советской, словесности. Так что "Ост-Индия" Сергея Васильевича Шервинского – в полном смысле слова "забытая книга". Шервинский, почти ровесник Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, остался последним огоньком в океане забвения. Сейчас, когда писатели "серебряного века" один за другим посмертно встали на полки ценителей более или менее полными собраниями сочинений, настает пора выйти из тени и остальным поздним осколкам того времени. Шервинскому, – первому, хотя бы по старшинству: осенью 1992 года он отпраздновал бы свое столетие. В 1933 году (время издания романа) Нидерландская Ост-Индия (не надо забывать: нынешняя Индонезия) еще была самой настоящей колонией Нидерландов. Точно так же колониями Португалии оставались ее владения в Индии (Гоа, Даман, Диу), где происходит немалая часть действия романа Шервинского, а почти вся остальная Индия была колонией Англии. Еще не была продана японцам КВЖД, – хотя японские войска вступили в Маньчжурию в конце 1931 года. Еще не было ни оккупации Филиппин, ни захвата японцами Индонезии, где японцы запретили не только печатать газеты и книги по-голландски, но даже и говорить на этом языке не позволялось. Может быть, кто-то из друзей Шервинского в ГИХЛе преподал роман Шервинского как "антиколониальный" (в чем была большая доля правды) – потому книгу и издали. Мы теперь уже сами знаем, чем был наш 1933 год. Об этом узнали позже, чем о том, как он переломил судьбу Германии: это был год демократического прихода нацистов к власти. Книга была издана, – роман, конечно, антиколониальный, – но в этом определении – лишь вершина айсберга, по свидетельству мореходов, часто крохотная и замызганная, тогда как вся громадина благополучно пребывает под водой. То же случилось, и с романом Шервинского. И увы – приходится констатировать, что если не цензура его покромсала, то самоцензура не позволила автору писать обо многом, что затронуло бы пуританские нравы формирующегося лицемерного сталинского общества: стоит лишь перелистать картотеку, собранную автором в процессе работы над романом, как видишь, сколь же многое осталось неиспользованным: разврат, царивший в колониях, показался бы редактору чрезмерным, описания жестокостей – излишними: ну, кому в цивилизованные 1930-е годы нужны описания искусственно организовываемого голода и людоедства? однако в картотеке мы находим такие характерные выписки: «Король Пегу устроил голод, по ненависти к своим подданным, запретив засевать поля. Люди стали охотиться на людей и есть друг друга. Один голландец торговал рисом. Две сестры уступали ему младшую за 3 меры риса. Он давал 2. Не сторговались, и он уехал. Потом он передумал и вернулся. Но было поздно: ему показали только голову и руки убитой для еды девушки». «Туземцы иногда вскрывают черепа убитых врагов и тут же же жарят их мозг. Подают в горячем виде». В горячем виде... К чему ворошить прошлое? И вправду – ни к чему. Семь миллионов человек погибло в СССР от голода в СССР в 1932-1933 годах. Да и сюжет о том, как индусы приспособились строить для себя дома из кизяка, в романе тоже обойден вниманием. Изначально Шервинский – искусствовед, еще в дореволюционные годы занятый "венецианизмами" Московского Кремля. В 20-е годы он перевел на русский язык всего Софокла, что тоже требовало серьезной предварительной работы. Поэтому, когда сорокалетний поэт, искусствовед, переводчик, режиссер и т. д. задался вопросом – "чего я в жизни еще не делал?" – ответ был краток: "Не написал романа". Тогда Шервинский создал "Ост-Индию". На сорок первом году жизни автора книга вышла в свет. Обратим внимание, что все действие романа разворачивается в Нидерландах, затем в португальских, а потом опять-таки нидерландских колониях. Удивительно то, что полиглот Шервинский, активнейшим образом переводивший как с латыни, так и с греческого, как с французского, так и с итальянского, с немецкого и ряда других языков, – избрал в качестве "фона" для книги именно те страны, где разговаривали на языках, автору как раз неизвестных, – на нидерландском и на португальском. Португальский латинисту был, конечно, "более-менее понятен", в дело же русской нидерландистики Шервинский внес весомый вклад: целиком перевел (а спустя всего лишь 60 лет даже издал в "Литературных памятниках") одно из главных произведений латинской поэзии Нидерландов XVI века, а именно "Книгу о поцелуях" Иоанна Секунда, рано умершего младшего современника Эразма Роттердамского. Но дела это не меняет. Даже бегло зная латынь и итальянский, по-португальски книгу не прочтешь. Даже очень хорошо зная немецкий – в голландской фразе едва-едва доберешься до общего смысла. Шервинский явно пошел по пути наибольшего сопротивления лишь немного упростив себе задачу с именами героев: героев романа почти без исключений взяты из области искусства, в основном из живописи: Перк – фамилия голландского поэта XIX века, Поттер – фамилия художника, жившего двумя столетями раньше, – оба умерли весьма молодыми. Брекелеер – фамилия двоих фламандских художников XIX века, Абрахам ван Бейерен – также имя голландского художника. Правда, за образом Бал тазара фан-Байерена у Шервинского отчетливо проступает личность француза Жана-Батиста Тавернье, двадцать лет державшего в руках европейскую торговлю индийскими алмазами, чье последнее путешествие в Индию пришлось на 1664 год. однако Шервинский сильно идеализировал этот образ. Исторический Тавернье. кстати, умер не в Батавии, а по иронии судьбы в Москве. Автор ставил перед собой оригинальную задачу: он намеренно запутывал текст, стремясь преподнести читателю все происходящее через сознание своего героя, юного хищника-нувориша Йоста Перка (Поттера). Шервинский пишет: "...чем-то опоила мужа...", "вошли в устье какой-то реки...", "за окном – река, значит – не море...". Сам Шервинский (что видно из подготовленной им картотеки) отлично знает, из чего именно приготовлялось питье для одурманивания чрезмеиз его чрезмерно ревнивых мужей, "датура" (т.е. "дурман"), что Гоа стоит не на "какой-то" реке, а на воспетой многими поэтами Мандови, что для того, чтобы попасть в Батавию, нужно сперва войти в бухту (лишь потом – в реку), наконец, что за малопонятными герою афоризмами фан-Байерена имеют место подлинные цитаты из античных авторов. Вся эта ученость ни к чему герою Шервинского, Йосту Перку, чья единственная цель – скорейшая нажива и спокойное возвращение в родные Нидерланды, он не зря повторяет, что не за духовными же богатствами он отправился в Индию. Может быть, потому ему так и удается все – на взгляд читателя, чрезмерно легко. Потому и гибнет на Востоке его покровитель. Без заметного повода отмечает "мечтатель" фан-Байерен, знавший в жизни одну лишь страсть – не столько сами драгоценные камни, сколько красоту их "новой" огранки в еврейских мастерских Амстердама, – что жил в нем "моральный закон". Для Йоста Перка ни морального закона (никакого), ни "звездного неба над головой" (кантовского) – явно нет. Есть лишь деньги в кошельке и на текущем счету. А также перстень с алмазом в пятнадцать каратов (жаль, восточной, голкондской огранки, то ли шлифовки) на пальце – чтобы больней пожать руку обедневшему другу-художнику. В такой концепции есть дань исторической истине, может быть, отчасти дань "проходимости" романа в печать, а может быть – в минимальной степени – дань отрыву от подлинных нидерландских источников. Среди людей, отправлявшихся за море искать счастье из Нидерландов, были заметные литераторы: к примеру, сложивший голову в нидерландской Западной Африке менее чем десятью годами позже времени действия "Ост-Индии" великий мастер бурлеска Виллем Годсхалк ван Фоккенброх, пропавший где-то в Индонезии певец "Новых Нидерландов" (т.е. опять-таки Нью-Йорка и его окрестностей) Якоб Стендам, наконец, Арно ван Овербеке, первым из поэтов посетивший колонию, основанную в 1652 году Яном ван Рибеком на мысе Доброй Надежды. Попадали в дальние края не одни поэты, – были и не слишком удачливые живописцы, которых судьба разбрасывала по земному шару, без их картин о Бразилии тех лет мы знали бы куда меньше, – голландским художникам случалось умирать даже в португальской Гоа, такая судьба выпала портретисту Михаэлю Свертсу (1664, похоже, это точная дата прибытия туда героя романа). Все эти люди, – да и не они одни, – были до недавнего времени вполне безвестны не только за пределами Нидерландов, но и на родине. Причина проста: нидерландский язык с начала XVIII века утратил значение "мирового"; Джон Мильтон полустолетием раньше его все-таки знал, говорил на нем и Петр Первый (с изрядной примесью немецкого, впрочем), но дальше потерпевшие поражение в морских войнах с Англией Нидерланды как-то позабылись. Зато никак не могла утратить своего значения живопись "малых голландцев" – искусство, от разговорного языка не зависящее. К тому же "малые" при ближайшем рассмотрении оказываются великими – Франс Хальс, Ян ван Гойен, Вермеер Дельфтский, да и другие. К тому же привязок к голландской живописи в романе множество, напимер. когда Йост в Гоа впервые надевает шаровары и тюрбан и думает: «Вот бы Иохиму написать меня в таком виде!» – немедленно вспоминается автопортрет Рембранда именно в этом облачении; именно Рембрандта имел в виду Шервинский, создавая образ Иохима, – в чем и признавался автору этих строк. Собрание "малых голландцев" в российских музеях даже самими голландцами признается одним из лучших в мире. Оно почти не пострадало даже во время массовой сталинской распродажи художественных сокровищ СССР на барахолках Европы: на них планомерно поступал то Рафаэль, то Рубенс, то Веласкез, –эрмитажным старьевщикам и их начальству было не до мечущихся в волнах парусников ван Гойена и не до коров Поттера, слишком мало дали бы за них в Европе. "Уплывал" один Рембрандт, но оставалось двадцать (а то и сорок) картин Ваувермана, того самого, у которого на каждой картине – почти как подпись художника – в пейзаже ли, в жанровой ли картине, но непременно присутствует... белая лошадь. Конечно, как справедливо заметил остроумнейший (временами, когда заставлял себя вникнуть в изучаемый предмет) из искусствоведов русского зарубежья Владимир Вейдле, двадцать Вауверманов одного Рембрандта не заменят. Но в сложившейся ситуации сравнения столь же неуместны, как на пожаре: что удалось спасти – то и благо. Таким образом, вход из России XX века в Нидерланды XVII века был и остается открыт, через живопись. Именно через пространства этих картин лежала для Шервинского дорога в мир героев "Ост-Индии". Но там, в глубине обрисованной в первых главах романа картины процветающего Амстердама, дорога сворачивает, – так же, как в глубине прославленной "Дороги в Мидделхарниссе" Мейндерта Гоббемы (не случайна, думается, тоже "ровесника" Йоста и Йохима). Однако в глубине картины Гоббемы виднеются дома деревушки Мидделхарниссе, и за поворотом, надо полагать, ждут странника трактир, пиво, согретая жаровней постель. Дорога же героев Шервинского сворачивала в Южные Моря, на Восток, к Островам Пряностей, – а их на картинах "малых голландцев" почти нет. Художники, которых теперь мы зовем "малыми голландцами", в эти края уезжали – как правило – лишь от полного отчаяния и чаще всего бросали ремесло живописца. Богатеющие купцы в Амстердаме бывали довольно щедры и далеко не всегда бескультурны, – как пишет Шервинский, "в том Амстердаме, где можно будет отпустить себе бороду, стать попечителем приюта для бедных, пожертвовать в церковь орган о восьмидесяти трубах, заказать семейный портрет свой не одному Йохиму, но целым десяти мастерам десять семейных портретов. Пусть пишут на здоровье ост-индского богача Йоста Поттера из Нейкерка!" Действительно, подобная показная благотворительность шла на пользу развитию нидерландских искусств, – в противоположность Португалии, где заморское золото почти целиком уходило на содержание королевского двора и живопись пребывала в упадке. И если Вондел или Рембрандт (отношении между которыми были очень скверными, к слову сказать) умирали в бедности, то потому, что это – как говорит в романе Йохим – амстердамскому живописцу "позволительно, даже необходимо" (осознанное решение, возможное лишь для очень большого художника). Во времена действия романа в одном только Амстердаме жило и работало более трехсот живописцев, чьи картины до сей поры хранители лучших музеев не стремятся убрать в запасники. Но на этих картинах нет почти ничего, что вело бы за океан, – разве что в натюрмортах попадаются предметы колониального происхождения. Живопись, давая автору "Ост-Индии" пропуск в Голландию, ничем не могла помочь "за поворотом". Источники же литературные, многочисленные сохранившиеся "журналы" (т.е. дневники) путешественников на Восток оставались для писателя недоступны: они или вовсе отсутствовали в наших книгохранилищах, или отсутствовал их перевод на понятный немецкий или французский язык. В результате восточный маршрут Йоста Перка в значительной мере оказался в романе Шервинского определен теми историческими материалами, которые автору удалось собрать по имеющимся в наличии источникам. Даже на Макассар (старое название острова Целебес), губернатором которого "назначил" Шервинский дядю героини романа, Йост Перк не попадает, и вообще в Индонезии не движется дальше Батавии (нынешней Джакарты) – кроме пиратского налета на безымянный островок, – этот рассказ довольно точно перенесен в роман из рассказа постороннего очевидца. Йост пересекает не Суматру, не Яву, а Индийский полуостров; столько же во имя занимательности сюжета, сколько во имя исторической точности – к которой Шервинский стремится на всем протяжении романа максимально с рвением, сочинителям историкоподобных приключенческих романов обычно не свойственным – Йост Перк попадает в положение, при котором вынужден пересечь собственно Индийский полуостров, двигаясь через такие края, до которых даже хищная рука Нидерландской Ост-Индской Компании не дотягивалась: ей хватало Южной Африки, Цейлона, Индонезии. Йост пробирается от "золотой Гоа" на Малабарском, западном берегу Индии, через Голконду до Масулипатама на восточном берегу, Коромандельском. Не зря же за все месяцы пребывания в Гоа Йост даже не может выяснить, где расположена голландская Фингерла: от нее до Гоа было четыре мили на север, о чем есть у Шервинского в картотеке (да и в романе), но сколько-нибудь внятного описания этой фактории применительно к концу XVII века не сохранилось – следовательно, Шервинский, как автор, свою "задачу" обосновавший, о ней и не пишет. Вообще-то до Фингерлы из Гоа пешком дойти можно за час-другой, но этого определенно не знает герой Шервинского. Кстати, голландское присутствие на западном (да и на восточном) берегу Индии было куда обширней, чем можно увидеть в романе. Но об этом легко узнать нынче, в эпоху интернета, в начале же 1930-х годов узнать об этом было негде. Хотя на это и намекает сообщаемый факт, что с крыши четырехэтажного коллегиума Св. Павла в Гоа можно осмотреть чуть не все христианские земли». Историческая достоверность романа Шервинского очень высока. Речь не идет, конечно. о мелких накладках. вроде той, когда в начале третьей части Йост, бежавший из Гоа, смотрит на покинутый город, видит, как за ним, над морем, восходит солнце, т. е. восходит на западе. После тщательной проверки многих фактов, на фоне которых движется повествование, удалось найти лишь немногие неточности. Так, к примеру, хотя островок Аннобон у берегов Западной Африки и принадлежал формально Португалии, хотя и славился он своими апельсинами, столь необходимыми погибающим от цинги (скорбута) в ее жуткой "морской" форме, но процветающая губернаторская вилла в эти годы на нем вряд ли стояла, – зато достоверно известно, что именно в те годы на остров привезли и выпустили несколько свиней, с тем чтобы они плодились и питали свинячьей своей плотью оголодавших моряков. Рассказ Шервинского об Аннобоне больше напоминает картину Ватто или Ланкре, чем нидерландские образцы (португальских, кажется, нет вовсе). В описании "золотой Гоа" великий португальский поэт М. М. Барбоза дю Бокаж (в "советском" написании – "ду Бокаже"), не от хорошей жизни на родине побывавший в португальской Индии, описывает колонию буквально теми же порой словами, что и Шервинский. Не случайно в картотеке, заведенной Шервинским при собирании материала для романа, есть выписки как раз из "Путешествия на Восток", цикла сонетов Бокажа (и выписки сделаны по-португальски). Но Бокаж посетил "золотую Гоа" на столетие с четвертью позже Йоста Перка! Он был поэтом конца XVIII века, время жизни Перка пришлось на вторую половину предыдущего, – приходилось довольствоваться тем материалом, который был доступен, – однако мало что менялось за столетия в жизни португальских колоний, обуянных не только стяжательством, но и хвастовством. Вот что писал Бокаж о португальской Индии. сравнивая современников с великими людьми прошлого:
* * * Ты, Гоа, город прежнего господства, Да процветает твой любой делец! Посмел бы утверждать последний лжец, Что жители твои впадают в скотство!
Тут с предком грубым, с дон-Кишотом, сходство Хранит любой: еще Адам-отец Был дон-Кишотом выпорот, – наглец, А вот не посягай на первородство!
О деньгах тут с любым поговори: Богатство раджей? Не мелите вздора! Султан? Да у него пусты лари!
За дочкой приударь – узнаешь скоро: Приданое – кокосов штуки три, Арап да юбка, – словом, гран-сеньора.
* * * Торговый, завоеванный Восток Лежит, еще сиянием овеян Афонсо, победившего савеян, – Повержен их когда-то грозный бог.
О, трепет, беспощаден и жесток, В малайцах, в малабарцах был посеян... Но Гоа пал. Как хил, как невзлелеян Могущественный некогда росток!
Века героев! Дни былых сражений! Мужи, на гибель шедшие, дабы Историю поставить на колени!
Ты, Албукерке мощный, вождь борьбы, Ты, Кастро сильный, – только ваши тени Мстят за обиды нынешней Судьбы.
(Переводы мои – Е. В.)
Наконец, в 1660-е годы на мысе Доброй Надежды (точней, у подножия Столовой горы, что немного северней) для голландцев уже не было нужды оставлять письма домой "под камнем": еще в 1647 году команда корабля "Гарлем" провела на тамошнем берегу зиму и убедилась, что жить в этих краях европейцу нетрудно и относительно безопасно, – а с 1652 года появилась там голландская крепость и постоянное поселение, ныне разросшееся в огромный Капстад (Кейптаун). Да и готтентотские женщины были, видимо, не столь отвратны и вонючи, как померещилось Йосту Перку, – первые поселенцы с кораблей Яна ван Рибека нередко брали их в жены. Но в целом Шервинский "исторических вольностей" себе не позволяет даже в тех пределах, в каких это всегда считалось допустимым. Сказалось, надо думать, выучка переводчика античной поэзии, привыкшего стремиться к максимальной близости с оригиналом. Резко изменилось со времени написания романа русское прочтение как голландских, так и португальских имен. Героине романа Шервинский дал имя, уменьшительное от Доротея, – однако прибавил к нему не голландский, а немецкий уменьшительный суффикс – и вместо голландской Дортье отправилась н Ост-Индию процветать онемеченная Дортхен. Несколько офранцузилось чтение фамилии "фан-Схутен" (нужно – ван Схаутен); да и вообще от передачи голландского звука, среднего между "в" и "ф", наша современная нидерландистика (как "ф") отказалась, – кроме слов "Фландрия" и "фламандский". Умер и неизвестно откуда взявшийся дефис, проставлявшийся у Шервинского всякий раз после этого самого "фан". То же и с португальскими именами: "Диаш де Сантош" ныне давно уже "Диас де Сантос"; "Дамиао" –"Дамиан" и т.д. Но издательство «Художественная литература», выпуская в свет второе издание забытой книги "Ост-Индия", решило оставить написание имен собственных, как и мелкие анахронизмы, в первозданном виде. В том, в котором эта книга в начале тридцатых годов попала к российскому читателю. Надо вспомнить о единственной аваантюрной книге в подобном стиле, книге написанной в СССР для широкого читателя, притом в принципиально иных условиях. Речь, разумеется, идет о пользующемся по сей день читательским вниманием «Наследнике из Калькутты» Роберта Штильмарка. Роман Штильмарка был создан на строительстве Мертвой дороги близ Игарки, в гулаговском бараке. в обмен на освобождение от общих работ. Отлично закрученный сюжет о героях XVIII века дойдя до читателя в конце 1950-х годов, неизбежно нес в себе следы лагерного «рОмана», который не столько пишут, сколько «тискают». Роман спас жизнь Штильмарку, но остался образцом легкого чтения: справочники в лагере, само собой, были недоступны. Не то случилось с романом Шервинского. Каким-то образом рукопись дошла до станка Гутенберга, когда десятками рассыпались готовые наборы готовых к изданию произведений, когда сотнями возвращались авторам таковые из редакций без малейших объяснений, когда сами авторы тысячами (и десятками тысяч) получали направление в такие края, где Ост-Индия ХVII века казалась курортом, а отрубленная ради перстней рука жрицы – которой Йост покупает себе пропуск на выход из португальской Гоа – никого бы не ужаснула и даже не растрогала, – каким образом книга эта все-таки вышла, сейчас выяснять уже неинтересно. Но она все-таки вышла, и – хочешь не хочешь – приходится рассматривать ее в контексте русской, да еще советской прозы. И в этом случае – как роман антиколониальный, конечно же! – смотрится она в этой прозе в лучшем случае как "перья страуса склоненные" на козырьке милицейской фуражки. Выгодно отличаясь от фантасмагорических "Приключений Карла Вебера" Бориса Садовского (кстати, к парализованному Садовскому Шервинский нередко заходил в гости, тот жил в комнатушке под алтарем одной из церквей Новодевичьего монастыря), "Ост-Индия" столь же мало ориентирована также и на западные образцы приключенческого жанра. Разве что нежданная встреча с фан-Байереном в индийской глуши заставляет вспомнить не лучшие главы Райдера Хаггарда, – но над ними и сам Шервинский иронизирует в конце романа, на страницах цитируемого им дневника фан-Байерена, попавшего в руки Йоста: "...я самым необычайным способом, какой бывает в рыночных повестях повстречался с тем самым Йостом Перком..." Остальная часть интриги романа, даже исповедь Брекелеера во время шторма (в итоге как раз и принесшая Йосту его богатства), даже носящий перчатки прокаженный вельможа Ибн-Лухман – все это опирается на конкретные исторические факты. Порою – в ущерб занимательности повествования: 4 месяца пребывания в Гоа и последующее путешествие до восточного берега Индии, подлинные факты индийской истории, подробности убранства церквей на берегу в Гоа отняли у Шервинского... половину романа, целиком вторую и третью его части. В конце третьей части уже не остается места даже для рассказа о том, как добрался Йост от английского Масулипатама до голландского Цейлона, герой почти сразу оказывается в Батавии – и дальше ему, прошедшему все ступени унижений вплоть до нищенства на индийских дорогах, в соответствии с законами жанра начинает, наконец-то, улыбаться Фортуна. Поначалу почти невинная душа Йоста начинает обрастать шкурой не то зверя (как пишет сам Шервинский), не то "сверхчеловека", – ницшеанские мотивы в романе как-то проскользнули, видимо, мимо зоркого ока цензоров 30-х годов. Йост возвращается в Голландию победителем, – столь же, пожалуй, одиноким "хозяином жизни", как "крестный отец" Майкл Корлеоне в финале одноименного романа Марио Пьюзо. "Ост-Индия" почти не примыкает к традиции советской исторически-авантюрной прозы, во многом выросшей на ниве "Спартака" Джованьоли, не слишком близка ей и обособленная (по тем временам) манера Александра Грина, с Шервинским знакомого близко. Шервинский попытался привить к древу русской словесности нечто по определению ей чуждое: строго исторический, хотя и авантюрный, роман, выстроенный на материале, никак с Россией не связанном. (Даже Мережковский, вспомним, не удержался – в романе "Воскресшие боги" заставил Леонардо да Винчи посетить мастерскую русского иконописца.) Герои Шервинского – люди в историческом масштабе маленькие, в прямом смысле слова малые голландцы, на немыслимых по неудобству суденышках избороздившие к концу XVII века весь свет в поисках удачи. Не зря в прямом смысле слова исторических лиц в романе нет. Но есть в нем живые люди давно ушедшего века: те самые, что, утратив имена вовсе или носящие имена, ничего нам не говорящие, смотрят на нас с полотен "малых голландцев", в живописном подобии бессмертия, переданные на вечное хранение из жизни в искусство. Е. Витковский
|
|
|
облако тэгов
