...Что есть чистая правда.
В свете того, что роман «Протей» оказался последней частью моей тетралогии. я решил и в первые части вернуть, подрадоктировав и дописав что надо, все, что из сюжета (сюжетов) выпало.
Пожалуй, отдельные главы, никем не читанные, выложу здесь.
Тем, кто моих романов (прежде всего «Павла II») не читал, лучше все это тоже не читать — ничего нельзя будет понять.
Тем кто убежден, что я писал «какой плохой роман» — тут тоже читать нечего — это еще хуже, полагаю.
Кто ни к первой категории, ни ко второй не относится, полагаю, будет интересно — эта глава находится в первом томе прямо перед появленим сношаря Луки Пантелеевича Радищева, имя которого Михаил Успенский забрал у меня много позже того, как мой «Павел» был издан.
.
Итак —
.
13
...И тогда воскликнул один из жрецов, человек весьма преклонных лет: «Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!» «Почему ты так говоришь?» – спросил Солон. «Все вы юны умом, – ответил тот, – ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от Времени. <...> Взять хотя бы те ваши родословные. Солон, которые ты только что излагал, ведь они почти ничем не отличаются от детских сказок.
Платон, «Тимэй».
.
– Заинтересованное лицо заинтересовано в получении доступа к максимальному объему интересного материала по интересующему его вопросу.
Бессмысленная эта для простого советского человека фраза звучала в устах креола как приказ или, того хуже, инструкция. Между тем приказать собеседнику он не мог ничего – слишком независимо было у того положение, слишком велик в международном масштабе авторитет. Впрочем, дядя Исаак Матвеев, ветеран из будки на углу Кудринской (пока что Восстания) площади не разговаривал просто так с кем попало, даже ботинки старался чистить с разбором. Будучи представителем одной из древнейших цивилизаций мира, некогда покорившей Месопотамию, Палестину и Кипр и даже, хоть и ненадолго, древний Египет, представителем народа, первым в мире принявшим христианство, народа, на глазах которого все новая история Европы мелькнула как короткометражный кинофильм, он мог себе это позволить. И главное: он был представителем народа. создавшего двадцать восемь веков тому назад первую в мире империю. Понятно, что о более поздних империях старейшины этого народа знали больше всех. А дядя Исаак был безусловно старейшиной, хоть и сидел по шесть дней в неделю у себя в будке.
Дядя Исаак помассировал виски и сдержанно ответил:
– Господин президент Романьос вообще может ни о чем не беспокоиться, если он сам не претендует на вакантное место. У нас нет провидцев, но только слепой не видит, что случится с этим государством, если оно не образумится. Но последние семь столетий оно проявляет редкую способность к выживанию, все должно вернуться на круги. Семь столетий не срок, но для Европы достаточно. Династий, которые могут занять здесь место, немного. Хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать. Даже одного указательного пальца хватит. Именно указательного.
«Хорошо, что указательного пальца, не среднего», подумал креол и мысленно хмыкнул. Он был сравнительно молод, едва ли сильно зашел годами за тридцать. Черты лица его были почти европейскими, но кожа – почти черной, в ней разве что солнце не отражалось – как отражалось бы в начищенном руками дяди Исаака сапоге. Он был уроженцем и патриотом одинокого острова в Вест-Индии, открытого почти пятьсот лет тому назад Великим Адмиралом в воскресный ноябрьский день во время второго плавания к берегам Нового Света, – притом остров оказался первым, найденным в этом плавании. Когда-то остров назывался Вайтикубули. Всего лишь два года тому назад остров стал полностью независимым государством. и теперь оно называлось Доминика. Но не одного лишь этого острова был креол патриотом, только сейчас не о том речь.
– Тогда как быть с родословными? – спросил он, – В двадцатом году сам же прадед заинтересованного лица дополнил правила требованием о равнородности брака как необходимом условии для наследования престола. Дети, родившиеся в неравнородном браке, теряют право на престол.
– Во-первых. это был сам прадед. Он утвердил, он же мог бы это утверждение и отозвать, если б счел нужным. Но нет. Брак уважаемого прадеда господина президента можно считать равнородным. Дворяне Скоробогатовы официально известны со времен царя Василия Шуйского, последнего Рюриковича на русском престоле, о Романовых как о царях тогда речи не было. воряне эти были богаты, это и фамилия подтверждает, –владели тридцатью тысячами душ. К тому же накануне венчания пожаловал государь тестя достоинством князя Свиридовского-Грустинского, что делает брак его в любом случае более равнородным, чем брак самозваного император Кирилла Романова. Ееудобно и вспоминать родословную Марты, урожденной Скавронской, прапрабабушки господина президента, хотя коронованной императрицы, однако в сравнении со Скоробогатовыми...
– Это ясно, – ответил креол, – брак был законный, официальный, церковный, и титул тоже княжеский, да к тому же невеста принадлежала к русскому православному роду, а не к такому, который православие бы принял. Сын от брака был первенцем, крещен в православии. Супруга Алексея Елизавета Свиблова, прямая наследница титула князей Щенятевых по акту передачи титула во времена того же царя Василия, равнородна безусловно. Их сыновья Михаил и Алексей могут считаться прямыми наследниками престола. Однако вот здесь и есть противоречие равнородности....
– Какое? Браки обоих были церковными. Старший сын должен пользоваться приоритетом, при равнородности брака. Тот же акт от тысяча восемьсот двадцатого.
Креол замялся.
– Здесь полных данных у заинтересованного лица нет. Известно лишь имя его супруги, Анна. По легенде, ее отчество едва ли православное – Вильгельмовна. Фамилию мы установить не смогли.
Дядя Исаак посмотрел на него со всей мрачностью ассирийского царя.
– Это давно известно, отчество ее при рождении именно такое, но в православном крещении она – Анна Васильевна Гистрова.
– Фамилия звучит для России странно.
– Не странно. Это искаженное Гюстров, иначе говоря, княгиня Мекленбург-Гюстровская, по женской линии наследница герцогства Мекленбургского. Род не был очень владетельным и ослабел, но восходит к последнему вождю славянского племени ободритов Никлоту, известному даже ранее основания Москвы. Никлотинги настолько древняя династия, что говорить о равнородности брака тут очень можно.
– Примерно так у нас и получалось... Однако точны ли эти сведения?...
Дядя Исаак креола не удостоил ни ответом, ни взглядом.
– Понимаю. В этой ситуации вопрос о равнородности брака младшего из братьев, великого князя Никиты, выглядит...
– Именно. Оценить мы тут мало что можем, правда, брак тоже был церковный и законный. Но пока великий князь живет и здравствует, вопрос остается на рассмотрении. Вот и все, что надо сообщить господину президенту.
– Итак, сын Алексея и Анны Михаил также был женат, от этого брака родился известный цесаревич Федор. Что вам известно о его жене, кроме имени Валентина?
– Княгиня Волынская, из Гедиминовичей. Можно узнать точно.
Креол помотал годовой, хотя и помыслить не мог, где ж такое можно «узнать».
– Никлот и Гедимин. Не поспоришь. И браки законные и церковные. В итоге на сегодняшний день цесаревич Павел наиболее законный наследник.
– Вот именно – цесаревич. И это господин президент Романьос сам знает. Младшие в этом положении и есть младшие. Церковным браком цесаревич пока не связан, но он почти ваш ровесник, так что мы можем считать подсчеты исчерпанными, ибо сказано – пусть бы мы не занимались родословиями бесконечными, которые производят больше споры, нежели Божие назидание в вере.
Креол оценил цитату из Деяний, хотя православным не был и не вполне был уверен даже в том – какого он сам вероисповедания. Предки его, купленные много столетий тому назад на Старом рынке в Розо, были крещены первыми владельцами. Но семья так до конца христианской и не стала, в доме царили культы предков и духов, вполне уживавшиеся с воскресным посещением католического храма. Но и государственный язык вынужден был уживаться на острове с креольским вариантом французского, а по ряду причин креолу приходилось считать родными еще два-три языка, притом отчасти это были только языки дипломатии и кулинарного искусства.
Дядя Исаак многозначительно выдвинул из-под стола деревянный ящик, сверкавший благородно изъеденной древоточцем резной поверхностью. Достал из него две больших жестяных банки и заранее приготовленный тяжелый пакет.
Все это креолу было решительно не нужно, он предпочел бы рассчитаться радужными купюрами или хоть платиной, что ли, но ничего подобного ассириец не взял бы, напротив, навсегда отказал бы от дома даже целым государствам, от имени которых действовал челночный дипломат.
– Тысяча восемьсот.
– Извольте получить.
С трудом подняв банки гуталина и пакет гвоздей, креол попрощался и удалился. Проводив его, дядя Исаак долго смотрел в окно, шевеля губами. на лице его было написано: «Дети вы дети, папу и маму по имени не знаете. Эллины несчастные».
Креол сел в машину с югославским посольским номером и уехал в центр. В Москве он находился более чем временно, неофициально, как обычный ресторатор из крошечного княжества, притулившегося к Балканскому полуострову в северо-западной части Югославии, в Хорватии, на берегу Триестинского залива. Там у него был отличный ресторан «Доминик». Собственно, Доместико Долметчер, креол, посетивший великого ассирийского сыщика и одновременно генеалога Исаака Матвеева, имел ресторанов с таким названием несколько, но своего имущества не афишировал.
Зря дядя Исаак попрекал Долметчера и всю его цивилизацию недостаточной древностью. Благородные роды истребленных вест-индских индейцев переплетались в его генах с древними генами племен овамбо, поклонявшимися в юго-западной Африке великому духе Калунге, да и арабско-иберийская кровь испанских конквистадоров отыскалась бы в его жилах, как и кровь французских искателей приключений шестнадцатого века. Еще неизвестно, чей род оказался бы знатней – Романовых или Долметчеров. Но ни на какой престол ресторатор-дипломат не претендовал, он был доволен положением ресторанного властителя, предлагающего гостям на выбор либо блюда Доминики – рыбьи мальки «ти-ти-ти», ассорти из свинины и голубятины – «манику», фаршированные крабовым мясом брюшки черных и красных крабов, – либо что угодно из десятков других возможных меню.
Он и в Москве занимался всем сразу: для него великий дух Калунга и президент латиноамериканского государства Хорхе Романьос были не столько равны. сколько существовали в разных мирах как совершенно абсолютные властители. Если при входе в дом родителей Долметчера гости традиционно обязаны были снять обувь, то не из-за того, что здесь была мечеть или караимская кенасса, и не из-за того, что, как в России две трети времени в году на улице то грязь, то снег. Так полагалось поступить из-за традиционного верования овамбо, что если человек в сандалиях войдет в дом, то принесет смерть одному из членов семьи вождя. Трудно сказать, продолжали ли в этом доме так уж почитать законы Калунги, но вреда в соблюдении обычаев предков тут не видели. Уважение к прошлому считалось на Доминике не менее важным делом, чем в Ассирии или России.
Посольство Югославии, формально представлявшей в СССР интересы маленькой Доминики, располагалось в центре Москвы в неоготическом особняке золотопромышленника Ивана Некрасова. Ясный прогноз южноафриканского предсказателя дю Тойта говорил, что к концу века Югославия из лоскутной республики должна превратиться в империю, – с императором во главе, надо думать? – и в таком домике помещаться ей будет уже неловко. А вот под ресторанчик посольство подходило очень. Долметчер бывал там не раз. На мысль о покупке дома под ресторан навел его пустяк: в доме до сих пор был цел лифт для доставки кушаний из кухни в полуподвале в столовую, располагающуюся на первом этаже. Пусть даже это будет и не дешево, но такой «Доминик», да еще в переулке с символичным названием «Хлебный» – ради этого стоило повозиться над превращением Советского Союза в надежную, традиционную монархию. Жаль, если столица вернется в Петербург, конечно. Но ведь и в прошлом петербуржцы ездили в Москву ради того, чтобы сходить в трактир Тестова на поросятину, на уху из стерляди, что там еще в России тогда плавало. Увы, «Тестова» уже никто и никогда не купит: на его месте воздвигся уродливый гроб гостиницы Москва. Насчет гостиницы Долметчеру лень было выяснять – когда ее снесут, можно до того и не дожить, а что там ни выстроишь – все будет новодел. Зачем новодел, если окажется свободным такой милый особнячок, как раз под хороший ресторан на два зала, столов на шестнадцать. Больших «Домиников» не могло быть по определению нигде: стиль другой.
Как было уже сказано, попадал в Москву Долметчер даже не как представитель Доминики или Югославии, он был скромным почетным гражданином незаметного княжества Тристецца, о котором тоже речь шла выше. Ресторан Долметчера в Тристецце был известен в дипломатических кругах, он располагался на островке Тедеско, коим княжество владело многие столетия. Остров не имел постоянного населения, но славился ресторанами, из-за розни в кулинарных традициях почти не конкурировавшими. Именно оттуда прибыл креол в Москву и в этот раз, но возвращаться ему предстояло вовсе не туда: посреди сельвы южноамериканского материка в городе Сан-Сальварсане его терпеливо ждал маленький президент очень влиятельной державы, которого сам креол скромно называл «заинтересованное лицо». а старый ассириец не дипломатично, зато правдиво – «президент Хорхе Романьос».
Именно в тристеццианском «Доминике» часто проходили переговоры неофициальных глав почти виртуальных и мало кем признаваемых государств с главами правительств в изгнании государств забытых, в данный момент временно не существующих и особенно пока еще не созданных, лишь могущих быть явленными миру в будущем. Никого не удивляли здесь переговоры, которые вели здесь державы, представляющие себя мировому сообществу вполне законно согласно знаменитому пункту третьему конвенции Монтевидео от 1933 года, – «политическое существование государства не зависит от признания его другими государствами». Кто посмел бы оспорить древность и реальность, скажем, Византийской империи, если двое ее министров (хлеба, к примеру, и зрелищ) заседали сейчас за занавеской над, предположим, «примо» в виде спагетти а-ла тристецца с сыром монтазио и ломтиками сырокопченой ветчины-прошутто, – или каким-нибудь столь же заковыристым «сегундо», непременно возле бутылки светлого «Савудрио» 1974 года? Перед таким «зрелищем» и таким «хлебом» попробуй не признай существование любой империи – прежде всего если это на халяву. А оно точно на халяву, ибо платит за такое президент из Южной Америки, которому нужны государства-союзники, хоть бы юридические. Владелец ресторана задушевно радовался и развлекался всем этим. И готовил закуску в соседний кабинет, куда к шести собирались приехать все три крестных отца семейства Магонов, стоявших во главе правительства, – естественно, в изгнании, – аристократической республики Карфаген.
О подобных государствах ходила шутка, что если в них имеется граждан более одного, то всегда главе державы положено быть готовым к перевороту. Уж кому, как не Долметчеру, было знать, что и это – роковая ошибка, недооценка законов существования таких держав. Даже единственный гражданин, президент республики, мог совершить переворот, провозгласить себя первым консулом, а затем и императором. Могло произойти и обратное, хотя вот этого не бывало почему-то никогда, видимо, вирус империализма был все-таки сильнее республиканского.
Главным же, основательно скрываемым объектом московских интересов Доместико Долметчера был другой особняк в том же Хлебном переулке – соседний с югославской резиденцией, так называемый особняк архитектора Сергея Соловьева. Двухэтажный особняк в стиле модерн давно был присмотрен в Москве под посольство южноамериканской республики Сальварсан, неофициально даже был внесен залог под приобретение дома, однако установление дипломатических связей между СССР и республикой явно затягивалось в силу неурегулированности отношений между прежними сальварсанскими режимами и Москвой; режимы частью занимали открыто просоветскую позицию, либо же открыто антисоветскую – и в Кремле все никак не могли решить, чьим же правопреемником является нынешний президент республики, коль скоро сам не придерживается ни одной из этих традиционных политических ориентаций.
На Москву ложились снежинки, Долметчер вел машину с предельной осторожностью, и краем глаза видел такое, чего боялся и чему основательно радовался: воздух менялся, сквозь одну реальность просвечивала другая, все более уплотняясь. Лос-Анджелес серьезно размышлял – не отказаться ли ему от будущей Олимпиады в пользу кого-нибудь, у кого денег орланы белоголовые не клюют, президент Северо-Американских Соединенных Штатов с серьезным видом собирался выиграть выборы через месяц и даже на самом деле мог их выиграть; Бранко Микулич, похоронивши весной маршала Тито, уже подыскивал – и все никак не мог найти приличного представителя династии Карагеоргиевичей на предмет возвращения Югославии к статусу королевства. а лучше империи, однако принцу Петру еще и года не исполнилось, да к тому же он одновременно мог претендовать и на византийский и на английский и на русский престол, и предполагать, что он выберет, не стоит, раз уж спросить нельзя мальчика, говорить не умеет. Будущее России пока скрывалось в тумане, зато особняк Ивана Некрасова все более и более преображался в ресторан Доминик... Короче, реальность распадалась надвое.
В мире происходила, воцарялась страшная и непонятная никому, кроме писателя Гарри Тертлдава, беда, неумолимая бифуркация. История разделилась на два русла, и один ее поток, мутный и скучный, пустился в путь по глупым долинам между скучными взгорьями лишенной всяких перспектив старицей, другой же поток пробил новое русло и помчал мощным валом по направлениям исторической неизбежности, туда, где Каспийское море – совсем не тростниковое болото, а широкий выход в Индийский океан, осетры еще не на грани вымирания, в Тасмании еще не истреблены последние тридцать три сумчатых волка, в Беловежской пуще, пусть и по слухам, бродит пять-шесть туров, на Реюньоне остались два десятка гнезд земляных гусей и уток, на Маврикии аж сотня дронтов, в уральской реке Рифей отлично живут стеллеровы коровы, по зоопаркам можно отыскать эпиорнисов и моа, а от птицы такахе в Новой Зеландии вовсе спасу нет.
Россия в этой реальности была удивительной страной: не то, чтоб сильно другой. чем ранее, но как-то ярче и убедительней, будто вместо плохого бинокля или старой подзорной трубы с потертыми стеклами мы взглянули на нее сквозь гавайский телескоп с десятиметровым зеркалом. По тонкой тропке от городка Кимры, славного некогда – и в будущем тоже славного – обувными промыслами, шли на восток Камаринской дорогой перехожие кимряки, груженые мешками муки для куличей, что станут печь будущей весной на Пасху в тайном для непосвященных уральском городе, а из города того в сторону Кимр возвращались другие кимряки, богозаводцы и прочие добрые люди, груженые непонятными в той жизни, что потекла между скучными взгорьями по речной старице, предметами, обычно круглыми, похожими на богородскую игрушку, только без мужика и медведя, но тоже с большими молотками. Великий колумбийский писатель не откладывался получением Нобелевской премии до будущего года, да и вообще эта премия не столь деградировала. как в реальности старицы, даже как-то умудрялась все-таки иметь хоть немного отношения к литературе, даже стеснялась некоторых позорных фактов в общем со второй реальностью прошлом; перестрелка на Хайберском перевале в Афганистане на полгода вовсе стала невозможной, потому как перевал обвалился, задавив обе стреляющих группы; семья наследников византийского престола Ласкарис-Палеолога отнюдь не вымерла в Париже накануне Коммуны, потомки великого актера Антонио Флавио Гриффо Фокас Непомучено Дукас Комнено Порфирогенито Гальярди де Куртиз Византийского, более известного как Тото, уже играли комедийные роли в фильмах великого итальянского режиссера Джан Луиджи Полидоро, потомки карфагенского властелина Магона Баркида прекрасно чувствовали себя на Сицилии и в Малой Италии в Нью-Йорке в тех наиболее комфортных условиях, в которых наиболее угодно процветать карфагенским и эсторским донам; бактрийский престол, что в городе Балх близ Амударьи, прозябал в первой реальности под афганским гнетом, но во второй глава бактрийского правительства в изгнании Менандр XXXV воспитывал наследника Деметрия на яхте «Балх», спокойствия ради никогда не сходя на берег и лишь изредка посещая очередные плавсредства великого путешественника Хура Сигурдссона, когда те путешествовали из Гренландии в Индонезию с целью доказать возможность заселения то ли Явы эскимосами, то ли яванцами Эскимосии. Отто фон Габсбург тут не отрекся от прав на австро-венгерский престол и поэтому в Вену его не пускали, и поэтому он доселе ютился в одном из родовых баварских замков; его родственник Аугустин VI фон Габсбург, единственный законный император Мексиканской империи проводил время со своим ровесником Карлом-Людвигом, сыном помянутого Отто, преимущественно играя в лакросс за собранные ими группы претендентов на самые разные престолы, от Иерусалимского до Стыдно-Сказать-Какого, – имелся среди них и такой игрок, причем неприятно умелый, из молодых да ранний.
Однако мысли ресторатора-дипломата были далеко. Он искал место для парковки, но не мог отогнать видения почти на экваторе расположенного тропического города, где в зеркальном кабинете своего дворца уже сидел за зеркальным письменным столом недавно позавтракавший президент и наверняка дожидался отчета: кого все-таки надо рассматривать как наследника российского престола, а также помимо такового наследника выяснить – кто второй от престола, кто двадцать второй и кто двести двадцать второй. Президент понимал, что где-то в этом ряду окажется и он сам, и чуть не все население России и Европы, и кто угодно, кроме, пожалуй, австралийских аборигенов, слишком уж давно отселившиеся от Евразии. При этом президент рад бы увидеть на этом престоле какого угодно наследника, а хоть бы даже помянутого незаконного аборигена, лишь бы его самого туда не звали, он хорошо чувствовал себя и в Южной Америке, где, как всенародно избранный пожизненный претендент, никаких наследников не имел и, как следствие, на свое президентское кресло никаких претендентов мог не выдумывать.
Мало ли кого можно назвать наследником. Если, как в одной великой книге, взять да и написать на боку у коровы: «Это корова, ее нужно доить каждое утро, чтобы получить молоко, а молоко надо кипятить, чтобы смешать с кофе и получить кофе с молоком», то корова предстанет впрямь коровой, а кофе с молоком транссубстанцируется именно в кофе с молоком. А вот если на лбу русского Вовочки или испанского Хаймито написать «царь Вовочка» или «царь Хаймито», то аналогичная транссубстантивация может показаться убедительной не всем: для нее основания нужны.
Не только один тропический президент категорически не желал занимать этот престол, были и другие, кто не желал даже больше. Некто и впрямь не такой уж далекий от престола предпочитал Кремлю любимые брянские леса, верховья древнерусской реки Болвы́, лежавшие севернее великой прямоезжей дороги из Киева на Владимир. Да и жители приуральской страны-губернии, прижавшейся с европейской стороны к Хребту, занятой важнейшими для Руси кустарными промыслами, все до единого пришли бы в ужас, предложи мы им занять российский престол.
Но мы им ничего не предложим, не будем искушать простодушных.
Никому на свете не важно, волчоночка родила зайчиха или зайчоночка волчиха, если произошло это при свидетелях, а правонаследие по женской линии не запрещено. Плохо представимо другое: чтобы на всенародных выборах зайчоночек победил волчоночка, и даже наоборот. А вот если по закону, да еще по древнему – тогда какие ж сомнения быть могут. Тут уж какой угодно сучоночек.
Долметчер остановился у здания двухэтажной гостиницы, где московские власти селили заезжих дипломатов пятого сорта, справедливо полагая, что лучше их в свободное плавание по «Метрополям» не пускать, там крупная рыба, за ней и присмотра больше, а эти из Габонов-Белизов пусть обходятся присмотром коридорного дежурного. Улица здесь была тихая, не очень престижная – но это со всех сторон устраивало и ресторатора.
Только старые москвичи, – те, что москвичи в пятом-шестом поколении, – помнили, отчего узкая и длинная Петрокирилловская улица издавна носила такое имя. Втиснутая между Пречистенкой и Остоженкой, тянулась она от Бульварного кольца до Садового, и разъехаться на ней могли бы разве что две малолитражки (и то бока друг другу, поди, покарябали бы). В давние времена стоял на Петрокирилловской; на углу Садового кольца, прославленный трактир Строгова, где некогда подвизался знаменитый половой из Углича Петр Кириллович, искусно облапошивавший буквально всех посетителей, специально ходивших смотреть на его ловкость рук. Теперь в этом здании находился закрытый распределитель неизвестно чего дефицитного. Следом за ним как раз и была втиснута безымянная дипломатическая гостиница, куда приехал от дяди Исаака посол-ресторатор, и где собирался провести ночь, чтобы утром отбыть в Шереметьево.
Между тем дежурный на ресепшене кивнул Долметчеру: в затененной части холла под огромной монстерой в кадке сидел и наверняка дожидался ресторатора ветхий старик с клюкой, аккуратно, но исключительно старомодно одетый.
– Чем могу...
Старик лишь блеснул глазами. Самый пристальный взгляд не различил бы – кивнул он или нет. Потом тихо-тихо произнес:
– О карачунском посте клады во мерзлоте.
Руки старика были обтянуты раздутыми перчатками из оленьей замши. Пальто с пелериной он тоже не снял. Что делать дальше – ресторатор понятия не имел. Тем более не знал, что такое карачунский пост, какие такое клады и при чем тут он лично.
– Это пост православный по-нашему, по-русски, темнота, – назидательно сказал старик, без стеснения уставясь в черное лицо гостя столицы, – пост до Рождества, Филиппов, если по-новому.
– Может быть, ко мне в номер пройдем?
Старик сделал одолжение и прошествовал. Не прошел, именно – прошествовал.
Не раздеваясь, не снимая перчаток, перекрестился на пустой правый угол двоперстием, опустился в кресло.
– Чем обязан?
– Обязан. Ты, темнота, слушай. – Много молился я, Доська, об утешении великой нужды твоей и великого друга твоего, – медленно проговорил старец, – и вот что. Послезавтра луна пойдет на ущерб, так что начинай свое дело: преуспеешь. На цесаревича советую звать синекожину. Можно бы и порфирию, да больно страшен выйдет: не испугать бы семью, отречется еще от упыря. Порфирию оставь его сестре старшей, она лишняя. Другим уж сам смотри, кому что. Килу присади, скажем, князю Игорю. Тетке Александре самый раз падучая будет. Трясучка хорошо князю Егорью пойдет, синга – Димитрию. Сам, короче, выберешь, кому чем богатым быть. – гость долго молчал, собираясь с мыслями. – Ну, как обычно. Послезавтра однако вторник, дело творить нельзя. Стало-ть пятого. Оно и хорошо, Иоанникий Великий пройдет. Галактион да Епистимия тебе не помеха. Запасешь парсуну на каждого. Иголкой черной проткнешь каждую, болезнь ему нашепчешь. Дале говори тихо, с сердцем говори: встаю не благословясь, твержу не перекрестясь. «Доски сосновые, ложе твердое. Вот что ждет тебя раб божий да земной, имярек несчастный. Коли придешь на поклон ко мне да на колени станешь, тогда легче будет, а до тех пор себя изведешь!» Потом коли каждого черной иглой, выдь на раздорожье, там на полунощник положи по копейке на годы полные каждого, кого извести решил. Ступай домой, молитву отцу земному сотвори.
На столько-то разбирался в подобной ахинее Долметчер, чтобы, вспомнив родительскую веру в духа Калунгу понять: ему диктуют порядок наведения порчи, притом предлагают навести порчу на царскую семью. «Доська», похоже, означало хамское уменьшительное от имени Доместико. Цесаревич нынче, если верить дяде Исааку, имелся только один. Названия болезней креол не разобрал, но можно быть уверенным – ничего хорошего для императорского дома тут не планировалось.
– Простите... С кем имею честь?...
– Сам думай, честь или беда. Все одно судьба я твоя, да и не только твоя, – старец грозно зыркнул исподлобья, – ты смотри: а ну как лекари кровь бросать начнут хворым? Так ведь и дела не сделаешь, помрут они все прежде срока, либо вовсе здравы станут, а не ведаю, что хуже.
– Так с кем имею?..
– Ладно, давай без чинов. Тебе я отец Маркел, больше не спрашивай. Не твое дело спрашивать, твое дело делать, что говорю, небось тоже жить хочешь и отцу небесному служить, и отцу земному.
Повисло молчание, гость явно больше ничего не собирался говорить, а что отвечать – довольно-таки бывалый креол не знал. В ресторациях он всякого навидался, перечислять неловко, но чтоб ему приказывали чуть ли не черную мессу служить, да еще прямо идти против собственных принципов, да еще и подчиняться ни за что ни про что неизвестно кому? Но какая-то мощь от старика исходила, просто звать дежурного или кого похуже ресторатор остерегся.
– Так что все-таки...
– И чего? Спросил Савва: «А если козёл убежит, как мне догнать его? И ответил ему святой: «Ты сделай только то, что тебе приказано, а козёл уже сам подойдет к тебе и последует за тобою». Вот и вся мудрость. Святой сказал, стало-ть, мудрость это нашего небесного отца, а у отца земного проще все – кто ж, как не он, того козла ниспослал великою милостию своей? Вот и веди козла, куда козлу иди на роду написано, так тебе говорю. Не то большая беда тебе, и другу твоему и повелителю, и державам нашим. Про синекожину, да порфирию, да килу да прочее твердо все запомнил?..
У креола желание позвать коридорного стало подходить к точке кипения. Но старик, похоже, больше говорить ничего не собирался. Встал, перекрестился как-то странно, чуть ли не фигой, на другой угол, тоже пустой, и удалился в коридор. Долметчер втянул носом воздух: ему почудился запах серы.
А может – и не почудился.
Старик исчез, даже дверь не хлопнула, креол почувствовал – если спросит он на ресепшене – кто тут был, так дежурный только глаза выкатил и скажет – «никого».
Лучше пока не искушать судьбу. Неприятности умеют находить человека сами по себе, и не надо спешить им навстречу.
цитировать
свернуть ветку
