Петр «Зюта» Гурский: Предлагаю, чтобы первым начал Павел. Будет это и согласно старшинству, и хронологично, потому что из нас трех «Ведьмака» я узнал позже остальных. И я был бы удивлен, если бы ошибся.

Павел Майка: Вот тебе на! ...эдак-то я и стал патриархом. Но может предложение Зюты и удачно, мне самому интересно, насколько мое восприятие Саги отличается, а насколько совпадает с восприятием Зюты. Мы принадлежим к разным поколениям, хотя и согласились некогда, что ментально мы друг другу подобны. Может оттого, что единит нас опыт участия в фантастике. А это важный и в смысле проблемы Сапковского момент. Это уже трюизм: говорить, что фантастика обладает определенной спецификой, отличающей ее от любой другой литературы в мире – поскольку она обладает серьезным и нередко чрезвычайно организованным сообществом. Во времена, когда и Интернет опирается на сообщества, это может не показаться оригинальным, поскольку при посредничестве сети могут, например, пересекаться и любители детективов, тем не менее, фантастическая литература ведь – постарше Интернета. Но зачем я вообще поднимаю эту тему? А затем, что сообщества обладают и своими плюсами, и своими минусами, а на Сапковского повлияли и те, и другие.

Полагаю, что Сапковский не получил бы столь молниеносного успеха, когда бы на тот момент не существовало сообщества фэнов фантастики, готового не только принять нового мастера (поскольку им, кроме всего прочего, и стал Сапковский), но и стать апостолами от его имени. Если был ты фэном фантастики, то мог не читать прозы Сапковского (поскольку она еще не добралась до тебя, или поскольку ты вообще не любишь фэнтези), но все равно знал о нем все, был свидетелем дискуссий о его прозе или читал, что имели сказать о нем твои любимые критики. Сообщество распропагандировало Сапковского, как это бывает в социальных группах, почти заставило ознакомиться с его прозой и вознесло АС-а на пьедестал. С другой стороны, это самое сообщество позже сделалось для него балластом. Потому что фэны все еще любили ведьмака, и именно с ним желали встречаться – следующие романы приняли уже куда прохладней. А поскольку сообществами управляют также стайные инстинкты, то общая любовь к Геральту позже принесла почти повсеместное разочарование Гуситской трилогией и всеобщее отторжение «Змеи».

Конечно же, были и другие причины, по которым более поздние романы Сапковского пользовались меньшим признанием среди фанатов фантастики (поскольку ж «Башня шутов» продалась, насколько я знаю, прекрасно, а люди извне гетто приняли ее с распростертыми объятиями – быть может именно потому, что «наконец-то» не была это «чистая фантастика»), но все же, как мне кажется, проблема восприятия прозы Сапковского сообществами фэнов имеет значение. Еще и потому, что вполне возможно, фэны фантастики ожидали нового мастера. Когда вышел «Ведьмак», Лем был уже, скорее, божеством, уходящим в забытье, его культ поддерживали при жизни исключительно старшие жрецы, молодые фэны могли его ценить, но Лем к ним не принадлежал, потому ждали кого-то нового. Дукай еще только готовился пробить и преодолеть сопротивление. Сапковский появился в идеальный момент и в оптимальной форме. Если бы он писал НФ, рефлекторно разместили бы его в тени Лема. Но он написал нечто совершенно нелемовское. И хотя уже до Сапковского появлялась в Польше фэнтези, но никогда ранее не была она настолько выразительной и привлекательной (при всей моей симпатии к достижениям Креса, его проза отнюдь не блистательна).

Все эти мудрствования, впрочем, не отменяют факта, что первая встреча с ведьмаком произвела на меня, молодого читателя, огромное впечатление. Это была проза, которая «подкупала» читателя в один момент, часто даже если он фэнтези хронически не переносил (тут я готов сослаться на опыты, проводимые на собственных родителях). К тому же первые рассказы о Геральте не пытались поднимать серьезные вопросы, не комментировали реальность. Яркий герой сражался с яркими чудовищами в мире, под завязку наполненном эмоциями. Сапковский охотней чем о болячках мира писал о любви и ненависти, если вспоминал о политике, так главным образом затем, чтобы завязать сюжет. Все дигрессии, которые сделались одной из характернейших черт его прозы, пришли позже. Сперва ведьмак предлагал читателям приключение – и делал это прежде всего; то есть, предлагал то, чему в польской фантастике приходилось пробиваться сквозь толстые стены писательства ангажированного или глубоко философского.

ПГ: С Сагой я столкнулся в возрасте, скорее, типичном: лет в 15-ть. В общей хронологии это было уже поздновато, поскольку – уже после фильма. О фильме я слыхал, кажется, даже раньше – помню статью в компьютерной прессе, из которой я узнал, что есть нечто такое, как ведьмаковский цикл, что создатели фильма хотят смягчить сцены секса (ориентируясь на молодого зрителя) и что половина страны нетерпеливо дожидается премьеры. Потом были еще одноклассница и одноклассник, которые после просмотра жаловались на дракона. И только тогда я начал читать книги.

То есть, миновал меня этап ожидания рассказов в «Новой Фантастике» и переход Сапковского к романам. Потому ведьмака я принял в целом. И был восхищен. Это мое инициационное чтение. Я читывал раньше НФ, юношескую и взрослую, но фэнтези узнал именно благодаря почти одновременному чтению Сапковского и Толкиена. И, пожалуй, не был я в этом одинок, поскольку всякий год на выпускных защитах появляются темы, сравнивающие обоих авторов.

Второй важной вещью стало то, что я не испытал разочарования от романов. Рассказы я всегда помню слабее, а оценить их сумел только совсем недавно. Но я все еще не считаю, что в сравнении с ними пятикнижие выглядит хуже.

Что тогда, десять лет назад, я видел в «Ведьмаке»? Приключение, действие, язык (особенно так называемые «тексты»). Только теперь я оценил Сапковского за создание зрелого фэнтези во времена, когда большинство читателей лишь смутно предполагали, что это такой жанр, в котором говорят о каких-то там магах и драконах (я знаю, что были и другие, тот же Крес, но, как и писал Павел, – это были первые шаги).

МЦ: Возвращение к старой литературной любви – особенно когда по факту оказывается, что чувства не вынесли испытания временем не понеся урона – несет в себе нечто от извращенной жестокости: делаешь это, хотя знаешь, что может оказаться больно.

Долгое время мне казалось, что в польской фантастике найдется немного лучших рассказов, нежели тексты Сапковского о Геральте, но и через пятикнижие я тоже проскочил блицкригом. (Уровень этих книжек проиллюстрирую тем, что вместо того, чтобы, как пристало подростку, потягивать пивко о время одной из молодецких поездок железной дорогой в Лодзь, куда приятель из Вроцлава ехал к девушке, по дороге я прочел «Кровь эльфов» и был чрезвычайно удивлен, что уже все закончилось – и книга, и поездка; а кто провел хоть пару часов в ПЖД без алкоголя – тот знает, что это значит). И как это выглядит через годы?

Я заметил забавный процесс: то, что некогда понравилось мне в Саге меньше всего, нынче радует меня всего сильнее; интересно наблюдать такую внутреннюю инверсию хотя я и не понимаю еще (или же – просто не признаюсь себе), что именно оно означает. Рассказы продолжают производить впечатление – но во главе частного рейтинга нынче находится, как ни странно, «Вечный огонь», который некогда показался мне «бледной литературной шуткой»; нынче я радуюсь, когда отслеживаю, насколько свободно – и мастерски при этом – он сконструирован сюжетно. Все еще прекрасным остается и чувство эмоциональной насыщенности этих текстов. Однако меньше впечатлений теперь, пожалуй, производит их язык – часто слишком напыщенный, перенасыщенный словесным фехтованием, в котором проявляются манерные повторы. Возможно, это эффект того, что часть Саги я слушал аудиокнигами? Я знаю, что это фальшивый образ, но теперь, читая первые тома, не мог противостоять впечатлению, что представительный диалог выглядит где-то так:

«– Подай мне ведро, Геральт.

– Говоришь, подай мне ведро, это вот, что стоит у коновязи? Подай мне ведро? Это ведро? Говоришь так мне, ведьмаку, мутанту, выродку? – беловолосый паскудно усмехнулся».

Некогда это мне не мешало – нынче же при таких абзацах у меня и самого есть не приносящее гордости желание паскудно щуриться и рубить направо-налево «мечом острым, словно бритва». Только вот боюсь, что с пируэтами была бы уже проблема. Хотя, на свое читательское счастье, я все еще продолжаю находить здесь прекрасные фрагменты, написанные с изрядным блеском, невероятно пластичные, убедительные, как сморканье с седла, насыщенные нестареющим юмором.

С большой симпатией, но, пожалуй, уже с меньшей любовью, я встретился снова с отдельными героями. Герои – особенно один – это, пожалуй, тема для отдельных эмоций; добавлю только, что на этот раз более всего понравились мне фигуры второго и третьего плана, чуть не сильнее, чем большинство протагонистов. Гонец Аплегатт, Золтан Хивай (плюс фельдмаршал Дуда!), чувственная Иоанна Сельборн, двойник Цири и император Эмгыр, идея с Нимуэ и снящей Кондвирамурс, Мило Вандербак и его помощницы, Зулейка, король Эстерад и история его смерти, корнет Обри и граф де Рютер, Дийкстра... Ух, перечислять можно еще долго. Сапковский нынче для меня – это, прежде всего, герои и незабываемые сцены – единичные, но это не значит, что немногочисленные – с их участием.

Именно потому интереснее всего – но в этом я как раз не заметил разницы между чтением когдатошним и этим недавним – читались мною тома последние, «Башня ласточки» и, особенно, «Владычица озера», где таких эпизодических героев, пожалуй, больше всего и где играют они наиважнейшие роли. Насколько я ориентируюсь, большинство читателей обижаются особенно на последнюю часть – я, собственно, обо всех этих постмодернистских прыжках между мирами, о литературных играх, изменениях перспектив, экскурсах в будущие биографии отдельных героев, о расколе повествования (а это обещал уже мотив «Ста лет поэзии» Лютика – воистину искусная работа!), я же там обнаруживаю большую часть Сапковского-писателя, каким он мог бы стать, если бы не дал себе поверить в легенду о собственной идеальности.

Одно осталось неизменным – несмотря на эти «недостатки», а может, собственно и благодаря им, все еще читается это, словно бросаешься головой вниз в водопад. Как page turner, с Сагой до сегодняшнего дня мало что смогло бы в польской фантастике сравниться.

ПМ: Соглашусь и с тем, что нет равных ей в польской фантастике с точки зрения «синдрома еще одной странички». Что хуже, я соглашусь также и с большей частью твоих тезисов. Поскольку я ленив, то воспользуюсь тем, что написал год назад в блоге, поскольку мнения своего я не изменил.

Романы выдержали испытание временем. Когда я читал их бегло, раздражало меня, что ведьмак сделался недотепой, а третий том состоит в том, что герои едут. Теперь же это мне уже не мешало. Оказалось, что ведьмак, хотя и показал свою худшую природу (что я заметил только через годы), недотепой, все же, не стал, а проезженный третий том – хотя мне все еще кажется, что он прекрасно уместился бы весь в одной-двух главах – читался мне лучше начала четвертого тома. Я снова полюбил героев, и даже Цири, которую я искренне ненавидел годы назад, теперь пришлась мне по душе.

И при всех этих позитивных моментах меня все еще раздражают «тарантинизмы» Сапковского, то есть упоение собственным мастерством и склонность предаваться творческой мастурбации. Словно в последних фильмах Тарантино, в цикле ведьмаковском есть много фрагментов, которые служат исключительно почесыванию авторского эго. Если любишь обоих творцов, то их нарциссизм даже может утешать. В ином случае это может измучить, а то и просто вызвать пожатие плечами.

У Сапковского все персонажи прорисованы столь сильно, что человек даже отступает перед ними на шаг. Даже когда они колеблются, то колеблются «эпически». Сапковский не использует полусредств. У него если убивают, то зрелищно, если любят, то до смерти, а если трахаются, то всегда дело заканчивается оргазмом столетия.

Когда я читал рассказы и романы о ведьмаке впервые, читал их на подъеме, потому как именно так действовала на меня эта проза и то, что она давала, читал ее весьма эмоционально. Через десять лет я мог уже позволить себе дистанцию, и это помогло мне наслаждаться романами. Десять лет назад я принадлежал к людям, которые романами были несколько разочарованными. Подобно как и многие читатели, ожидал, что романы окажутся как рассказы, только длиннее. И я почувствовал себя преданным, когда Сапковский избрал другой путь, когда изменил ведьмака, а равнозначной ему героиней сделал Цири, которую я искренне не выносил. Как, впрочем, и Йеннефер (кстати сказать, недавно я попал на форуме SFFiH на дискуссию, посвященную самым нелюбимым персонажам, и именно Йеннефер оказалась одной из тех, кого вспоминали чаще всего). Йеннефер мне все так же не нравится, но теперь я, пожалуй, сильнее уважаю то, как она создана.

Тоже люблю героев второго плана и ценю путь, который приказал пройти ведьмаку Сапковский до самого немаловажного момента повторной инициации, когда Геральт – принимая уже позу, скорее, антиведьмака – спускается в пещеру, полную чудовищ, готовый с ними торговаться. И там возрождается, согласно всем законам инициации. Все это мне нравится, хотя одновременно еще сильнее раздражают меня и другие моменты. Например, теоретически капитальная и, насколько я знаю, и вправду любимая читателями фигура Региса для меня остается мертвой – это не столько персонаж, сколько продукт. Продукт прекрасно выполненный, это правда, идеально подогнанный под требования и рынка (как раз поднималась мода на вампиров), и сюжета (Геральт встречает очередное чудовище, которое не оказывается всего лишь кровожадной тварью).

МЦ: Нет, ну, мода на «Сумерки» пришла изрядно после Региса...

ПМ: Не совсем так. «Сумерки» — это уже пост-вампиры, вампиры почти одомашненные – для них куда важнее питию крови остается флирт. Во времена ведьмака царила еще мода на вампиров по настоящему страшных и жестоких, но при этом ищущих свое место. Начало это «Интервью с вампиром».

Возвращаясь к Регису, который мог бы происходить из того же мира, что и Лестат, – я не вижу в нем жизни, продукт оказался слишком совершенным. Сходные чувства у меня относительно описания битвы из последнего тома. Знаю, что Михал ее сильно любит. И я согласен, что это мастерская конструкция. И все же вижу ее слабость, которую попытаюсь объяснить.

Начну с очевидностей – романы чрезвычайно отличны от рассказов. Сапковский начал писать рассказы, опираясь на сказки и народные предания. И хотя имел большие амбиции, не перебирал с чрезмерностями и аллюзиями, как позже. Эта манера появилась в очередных рассказах, но расцвела именно в романах. Не знаю, развивался ли Сапковский таким вот образом сам по себе, или же так повлияло на него то, что о нем писали, приписывая ему постмодернистский дух там, где его, собственно, и духу не было. В любом случае, это случилось – романы о ведьмаке полны аллюзий, игр с читателями и игр в деконструкцию. Очевидно, это придало им дополнительный вес, но потянуло за собой и последствия. Например, в описании битвы, сама битва утрачивает свое непосредственное значение – все в ней становится лишь выразительным жестом, символом. Сенкевич так не умножал знаки, хотя писал «ради укрепления сердец». Ясное дело, что роман таким вот образом вырастает, выходит за рамки обычного фэнтези, но одновременно, по моему убеждению, что-то утрачивает. Сапковский «исполняет мастерскую конструкцию», но для меня его описание битвы было одновременно настолько совершенным, что аж искусственным – точно то же, что и с образом Региса. Возможно, Сапковский запихнул в ведьмаковский цикл слишком многое, некоторые фрагменты описывая исключительно ради того, чтобы развлечься или подмигнуть читателю. В некоторый момент я утратил к нему частичку читательского доверия и стал присматриваться к роману с чуть большей подозрительностью. В результате сцены, которые по авторскому намерению должны были меня захватить, вместо того возбуждали только еще большую подозрительность.

Я накритиковался и к тому же отдаю себе отчет, что мои упреки могут казаться нечеткими и натянутыми, и совершенно не отменяют того факта, что цикл читался прекрасно, и что я продолжаю считать его превосходным.

ПГ: Регис написанный по расчету? Не знаю. Почти каждый из членов дружины ведьмака (кроме Лютика и Кагира) мог бы оказаться вычеркнут без урона для сюжета. Регис в своей идеальности это чрезвычайно «сапковская» фигура: более всего человечности выказал некто, по умолчанию выброшенный за рамки человечества.

Михал написал о «соблазне собственной идеальностью», Павел – о «тарантинизмах». Я же, в свою очередь, главным изъяном Сапковского посчитал бы избыточную эффектность.

Ведь правда, Сапковский – особенно в последнем томе – скользит по грани чрезмерности. А для многих – ее переступает. Может Цири заскочила в один лишний мир (таким я посчитал бы домик лесного деда или эпизод с тевтонцами – хотя в этом случае еще более противоречивым оказался бы кроссовер с трилогией гуситской), может битва под Бренной имела на одного рассказчика больше, чем нужно. Тем не менее, ни одно из этих обстоятельств, что не нравятся читателям, не являются чем-то новым. Все они встречались уже в предыдущих томах, а во «Владычице Озера» Сапковский попросту перестал манерничать. Может, всякий из этих эпизодов казался ему чрезвычайно удачным, слишком мастерским, чтобы быть вычеркнутым во время редактирования?

Именно потому я не люблю популярного разделения на гениальные рассказы и сагу, в которой автор изрядно старался, но перебрал меры. Цезуру я бы искал раньше. Одновременно с циклом, я просматривал томик публицистики Мацея Паровского. Это удобный инструмент для понимания Сапковского, поскольку Паровский вспоминает в нем, что АС сперва вообще не планировал, что текст, присланный на конкурс разрастется, в конце концов, до уровня одного из важнейших циклов польской фантастики. И так было со всеми ранними рассказами – по-видимому, до «Края света». Это эпизодические приключения Геральта, часто вариации на темы известных сказок. И только потом все разрастается. Истории не помещаются в форме рассказов в журналы («Граница возможностей» вышла в двух кусках), взаимоотношения с литературой становятся более сложными, нежели осовременное отражение сказок («Немного жертвенности» и «Осколок льда» — два текста о любви, которые я оценил только теперь).

Очередную тропку я нашел в авторском вступлении ко «Что-то кончается, что-то начинается». Уже в 1992, за два года перед «Кровью эльфов», у Сапковского Сага была расписана, он знал, что Мистле погибнет, Цири поседеет, а Крах ан Крайт – ярл островов Скеллиге. Так может, Сапковский был измучен писанием тома за томом согласно задолго до того расписанному конспекту, а потому он подописывал эффектные «орнаменты»? Может, он даже импровизировал.

В свою очередь, мне интересно, что старшие читатели думают о «Что-то кончается, что-то начинается», который был будто бы шуткой по случаю свадьбы друзей, однако же там – за семь лет – предсказано слишком много произошедшего в саге. Кроме ее окончания. Полагаю, его даже удалось бы разместить в каноне – как то, что рассказывает Цири Галахаду:

«– И это, – спросил через минутку Галахад, – конец той истории?

– Чего вдруг, – запротестовала Цири (...) – Ты хотел бы, чтобы повествование так заканчивалось? (...) Была громкая свадьба. Все съехались».

МЦ: Ах, эта битва из «Владычицы Озера»... Наполненная эмоциями, мастерски расписанная, словно партитура, одновременно классически-эпичная и цинично-ироничная. Именно в таких сплетениях – поскольку здесь непросто говорить об одном «мотиве» – АС показывает мне свою истинную писательскую величественность. Но, но – давайте-ка о целостном сюжете и о героях.

Если речь идет об этом первом, то я его воспринимаю совершенно подчиненным определенному порядку «рассказывания», которому, как думаю, подчинен и Сапковский-писатель (литературно это, пожалуй, выражено в «Огненном крещенье», в мыслях Лютика – цитируемой неоднократно – что «рассказ не должен быть правдивым, но должен быть занимательным и вдохновлять»). То есть – и, ИМХО, тут нет большого значения, «срабатывают» ли эти интриги или нет, рассматривай мы их реалистически, развиваются ли события с наибольшим, вероятным для них, правдоподобием – важно единственно то, чтобы при первом чтении читатель над этим не слишком-то задумывался. Важен диалог с героями, с повествованием, путешествие очередными очаровательными локациями на несуществующей карте нескладывающегося воедино мира.

И эта штука, по-видимому, действует – по первому разу я с удовольствием на это подловился. Теперь же, в общих чертах зная, «чем все кончится», пару раз я спотыкался о подобного рода швы; например, если говорить подходе магии. Я до сих пор не слишком-то понимаю эти твисты из «Башни Ласточки», когда Йеннефер раз может сканировать/искать Цири (пытки Вильгефорца) а раз – нет (отчего не нащупала ее раньше?); также – почему сразу не установила телепатический контакт с ведьмаком и не скоординировала поиски?; и вообще – что сумели сделать эти маги, кроме препирательств? Но ладно уж – как я и говорил, магия вполне могла «создавать атмосферу», и она ее создала, я охотно дал себя подмануть и не жалею. Только и того, что в моем случае это показывает, что не сюжет, не мир и даже не язык остаются величайшим магнитом этой истории. А что? Ясное дело – Геральт. Ну, ладно, пусть и остальные герои также.

Отчего я так четко выделяю ведьмака? Потому что, по-моему, на нем и базируется в большей мере успех рассказов; Сага была потом естественным развитием такой популярности. Взглянем поближе: в первых текстах Геральт появляется как классический вестерновый всадник из ниоткуда, tabula rasa, наполняемая содержанием через домыслы читателей, пустая фигура архетипического «последнего справедливого», с которой всякий соотносит свои ожидания, надежды и представления. Ранний Геральт немного говорит – то есть, немного говорит о себе и своих эмоциях, острые же отповеди его падают точно и часто – он стоит словно на обочине сюжета, хотя одновременно остается в центре действия (случайно убивает стригу, но остается за рамками интриги в замке, как неангажированный человек со стороны); он состоит из качеств, за которые любой подросток мужского рода с радостью бы поседел: мужской, самостоятельный, несгибаемый, лично отмеряющий справедливость окружающему миру. Это из-за этих качеств мы любим Марло и Иствудов литературного и целлулоидного мира, и именно поэтому мы полюбили и Геральта. Важной оказалась и его профессия, «ведьмак», которая мало того, что сюжетно самостоятельна, так еще и позволяет формировать притягательную символику «человека вне условностей» (общества, жанра). Именно поэтому – и пока что я лишь обозначаю тему – Геральт с самого начала был идеальным «компьютерным персонажем», которого во время игры (а ранее – чтения) всякий наполняет содержанием по-своему, согласно собственным мечтаниям о силе.

Отсюда, как мне кажется, и жалобы на Геральта в Саге – когда Сапковский решил его дописать, вытащить на первый план сюжета, а не просто «действия», то оказалось, что это уже не неопределенная фигура из «моего воображения», но литературная фигура, которая вовсе не обязана нам нравиться. Больше всего такого оказывается в «Крещенье огнем», где Геральт не только нерешительный тугодум, но и попросту – впервые на самом деле, вне словесных деклараций Сапковского – становится «отщепенцем и изгоем», «мутантом»: эмоциональным – не справляющимся с простейшими межчеловеческими отношениями. По первому разу я этого не сумел оценить. А теперь, когда мне уже не хотелось любой ценой спасти Геральта от самого себя и его творца, заиграло это новыми красками. (По первому разу в эмо-Геральте я увидел, полагаю, искривленную в зеркале литературы правду о себе-подростке, и это меня, скажем так, поразило...).

Но тогда – если ведьмак и вправду отходит в Саге на второй план – можно ли делать его отцом успеха всего цикла? Мне кажется – да. Достаточно сказать, что написанная той самой «сапковщиной» «Дорога, с которой не возвращаются» — лишенная Геральта, пусть даже Корин это почти дословная его калька – не распалила уж так уж читателей; а ведь всей разницы там был – только ведьмачий меч.

Другие герои первого плана, хотя и остаются в памяти, не истекают уже таким магнетизмом. (Хотя, может читатель отождествляет себя с Цири? Этого я не скажу). Сапковский часто обрисовывает их грубыми штрихами, опирающихся на узнаваемых «клише», купно заселяющих все никогдеи под всяким несуществующим солнцем фантастического мира. Хотя, конечно же, и в них есть свои сильные моменты – как Мильва и описание ее смерти. Также и Цири...

В первый раз я не слишком-то ее любил, поскольку она отнимала время, отпущенное моему любимому ведьмаку. Теперь-то я вижу, сколь прекрасно выстроенный и отрисованный этот персонаж. Ну и Лютик... Искривленное ироничное porte parole автора, наилучший трикстер польской фантастики, шут и граф, трус и герой. Выше я несколько перебрал – хотя и дальше полагаю, что не было бы Саги без ведьмака, но также я убежден: не было бы Геральта без Лютика.

А «Что-то кончается...» я искренне люблю. Не знаю, доказательство ли он того, что «Сапковский знал, как все закончится» — и это не имеет большого значения – но это наверняка рассказ-шутка высшей пробы; с Сапковским свободным, играющим со своими героями и со своим миром (черт, как-то странно это прозвучало...), с писателем в полный рост. И я ничего бы не имел против, если бы именно такой сюжетный финиш имел этот «уход» Геральта и Йен, описанный во «Владычице Озера».

Уф. Черт побери, в любой такой дискуссии наступает момент, когда я начинаю слишком много говорить... Но, к счастью, момент этот, кажется, уже позади.

ПМ: Что ж, о том, что ведьмаковая сага зиждется на ведьмаке – это тезис, который я бы не стал оспаривать.

Очевидно, и я был зол на Сапковского за то, что он сделал из Геральта мамалыгу, но, пожалуй, оттого, что во время первого чтения я не смотрел на цикл как на целостность. Да и как бы я сумел так на него посмотреть, если покупал книги, как они выходили, очередных томов ожидал целый год, а то и больше (помню, что последнего тома мы ждали исключительно долго, один из моих интересующихся приятелей по крайней мере раз в месяц звонил в издательство, спрашивая, когда, наконец-то, появится завершение Саги). И только новое прочтение позволило мне взглянуть на серию как на целостность. Кстати сказать, уж простите мне такое отступление, это чуть ли не единственный известный мне цикл фэнтези, который, достигнув большой популярности, все же быстро закончился. Здесь Сапковский оказался тверд – запланировал себе окончание, и к нему добрался, вместо того, чтобы тянуть повествование о ведьмаке до бесконечности.

Но, возвращаясь к целостному восприятию ведьмака – когда читатель уже знает, чем все закончится, и читает Сагу в очередной раз, может заметить, насколько последовательно изменение Геральта. Этот парень с самого начала, от первого рассказа, такой себе типичный «одиночка-потив-всех». Романы ставят его перед новым вызовом: Геральту приходится встать и против себя самого. На протяжении всего цикла мы читаем, что нельзя сбежать от предназначения и наблюдаем, как Геральт тому предназначению противостоит. Ясное дело, самое яркое предназначение – это связь Геральта с Цири. Но есть и другое предназначение, которому Геральт сопротивляется – это его попытка порвать с профессией ведьмака. В обоих случаях, сопротивление бесполезно, поскольку приводит к несчастьям. Наконец Геральт принимает, что не сможет жить без Цири, но еще какое-то время упирается, что вовсе не обязан быть ведьмаком. Потом наступает уже упомянутая мною сцена с фальшивым отказом от меча, и Геральт, волей-неволей, принимает свое предназначение абсолютно и на какое-то время снова становится героем, какого мы знали. Потом снова отложит меч и снова должен будет за него взяться – от предназначения, по Сапковскому, не убежать. Геральт, который перестает быть ведьмаком, перестает быть собою. Не только приобретает черты неудачника, но также и бритвенно-точные ответы превращаются в мучительное ворчание, а цинизм становится истинным пессимизмом.

Вопрос – насколько и здесь Сапковский, обладающий ведь прекрасным литературным чутьем, играл с читателем. Поскольку в этом контексте повествование о Геральте можно прочесть и как исследование героя популярной прозы. Но сразу же кто-нибудь возразит мне, что это уже герменевтика.

МЦ: Да что там... Ладно!

ПМ: Как и у тебя, Михал, у меня проблемы с устройством мира ведьмака. Порой мне вообще казалось, что действие рассказов разыгрывается в другом мире, нежели действие романов. Множество условностей этого мира, множество его элементов возникает не из логического развертывания мира, но лишь из логики повествования. И с этой точки зрения Сага о ведьмаке – это фэнтези того рода, что весьма отличается от книг, что обычно главенствуют в жанре. Построение мира Сапковского интересует менее всего, поскольку физикой мира ведьмака остается, собственно, литературное повествование, понимаемое принципиально широко – будь то рыцарские романы или вестерны. В цикле мы обнаруживаем следы повествований любых времен.

«Что-то кончается...» я очень люблю. Воспринимаю этот рассказ как развлечение совершенно вне цикла.

ПГ: Завершение цикла в семи не слишком-то толстых (как на нынешние мартиновско-эриксоновские стандарты) томах, с едва годичной дистанцией между ними, в моих глазах простило АС-у все проблемы с устройством мира. Кроме того, полагаю, что возникли они, скорее, из творческого процесса. Большинство авторов фэнтези начинает с сотворения мира и рисования карты. Только потом прописывает героев и сюжет. Сапковский поступил обратным образом: для тщательно прописанного героя создал страну. И так как в типичном фэнтези эволюционирует герой, у Сапковского эволюционирует мир. Геральт породил универсум такой же, как и он сам: замерший между старым и новым, впутавшийся в моральные неоднозначности.

Польская фантастика (и теперь моя очередь на отступление) прирастает карманными крутыми парнягами, которые бросают направо-налево циничные фразочки. Сделав из ведьмака жертву судьбы, Сапковский вознесся над простым пародированием Чандлера. К тому же это, как отметил Павел, совершенно логично в рамках развития сюжета и персонажа. Геральт – эксперт по сражению с чудовищами, а не в лавировании в многоэтажных интригах. В книжке есть целые абзацы о том, что хаотическое зло, с которым сражались ведьмаки, само стало исчезающим видом, выдавливаемым злом организованным.

Что же до второстепенных персонажей, то стоило бы склониться над фигурой Дийкстры. Как бы странно это не звучало, Сапковский любит шпионов. Во-первых, любое происшествие в ведмаколанде обладает своим тайным контекстом. Можно даже сказать, что структура неявная перерастает явную, и всякий здесь интригует. Вильгефорц оказывается жаждущим власти маньяком. Чародейки во имя высшего добра магии создают ложу и намереваются дергать мир за веревочки. Короли пытаются интриговать за спиною у чародеев, что заканчивается катастрофой. В этом потоке подлости единственным справедливым, патриотом, который спасает королевства севера, оказывается презираемый всеми шеф тайных служб. Который, к тому же, не узурпирует абсолютную власть, хотя мог бы это сделать.

Очень русский персонаж. В том смысле, что только Россия так любит людей спецслужб. Кроме АС-а, ясное дело.

ПМ: Вмешаюсь, пока не взял слово Михал, поскольку мне кажется, что есть необходимость кое-что подчеркнуть – я не ставлю Сапковскому в упрек структуру мира. Он использовал собственный, оригинальный метод, и мне он нравится. Причем, понравился мне он теперь, когда я читал цикл насквозь, поскольку тогда, десять лет тому, я, конечно же, ощущал чувство неудовлетворенности. Но это возникало из-за моих ожиданий и непонимания метода Сапковского.

ПГ: Именно – метода! Именно его я, пожалуй, сильнее прочего искал при последнем прочтении, поскольку сюжет я знал. И, пожалуй, можно раскусить писательство Сапковского, и даже поймать его на том, как сам он обо всем рассказывает. Я говорю о знаменитом эссе «Пируг, или Нет золота в Серых горах».

Знаю, что я отдаляюсь от главного «доказательного материала», но невозможно об этом не вспомнить. Итак, «Пируг» можно поделить на три части, из которых каждая выдает один секрет АС-а. В первой части Сапковский очерчивает историю фэнтези и поименовывает важнейших ее представителей. На английском, поскольку кроме Толкиена и Ле Гуин ни одна книга из канона не была еще тогда издана в Польше. Мы не знали фэнтези, наверстывали опоздание годами. А Сапковский дебютировал, прекрасно зная жанр (в отличие от такого себе Креса, который прямо признавался, что фэнтези он почти не читал, а «Властелин колец» показался ему нудным). То есть, когда остальные учились нотам, он уже был виртуозом. Да еще и таким, что не боится импровизировать.

Во второй части он пояснил свою философию фэнтези. Что некигдея – плод воображения а потому не обладает никакими обязательствами в отношении любой исторической эпохи – ни языково, ни фактографично, а потому батистовые трусики княжны и дискуссия магов о генетике позволены настолько же, как и любое другое. Что фэнтези состоит в том, что сказочный порядок вещей рушит реалистическую, хаотичную «стохастику случайных обстоятельств». Потому у Сапковского Белоснежка-Ренфри становится бандиткой (нынче – готовится премьера «Белоснежки и охотника» — ретайллинг словно по мотивам АС-а), а дитя-неожиданность и предопределение становятся объектами политических игр. Если добавить, что множество происшествий из мира ведьмака опираются на обстоятельства нашего мира, то, вероятно, можно сказать, что Сапковский был в шаге от открытия new weird. И это – совершенно без отделения от артурианско-толкиеновских архетипов.

И наконец последняя, третья часть «Пируга»: чудесная критика слабой местной литературы в рамках жанра. Полная злословия и чрезмерности. Единственный фрагмент из всего эссе, который запомнили. Поскольку когда вспоминаешь о «Пируге» в компании – люди вспоминают исключительно о бездне иронии.

И это именно краткое содержание Сапковского-как-такового: знание, план написания «чего-то большего» и ловушка, поставленная на самого себя.

ПМ: Я не уверен, что new weird без усекновения корней фэнтези все еще можно называть new weird, но это тема для совершенно другой дискуссии.

И еще одну вещь должно подчеркнуть, даже если это очевидность. Нынче Сапковский это почти институт, оттого нужно бы вспомнить, что он не появился как автор, подготовленный к схватке. Когда писал и отсылал в «Фантастику» рассказ «Ведьмак», он был совершенно другим автором, чем тогда, когда писал, например, «Крещенье огнем». Метод, о котором мы все время разговариваем, касается именно романов, в рассказах он мог разве что формироваться. И как кажется мне, не только Сапковский был сего метода автором. Зюта вспоминал «Пируг», но и в другом месте (местах) Сапковский написал, что употребляет словарь, который, согласно ощущениям многих читателей не соответствует миру фэнтези, поскольку позволяет игнорировать обязательную для фэнтези языковую манеру, читателям привычную – тем читателям, что свято убеждены, будто действие фэнтези должно происходит в мире квази-средневековом и согласно таким вот правилам. Тем временем, например, Паровский, анализируя язык рассказов, выдвинул насчет них целую теорию («Ведьмак Геральт как путешественник во времени») и не знаю уж, не под влиянием ли Паровского начал Сапковский смотреть на свой мир несколько иначе, а в дальнейшем – и изменять его. Роль Паровского в формировании этого мира может оказаться большей, чем кажется на первый взгляд. Например, именно Паровский придумал, кто является отцом Геральта.

Насколько в первых рассказах Сапковский опирался преимущественно на сказки и легенды, настолько уже в «Предел возможного» появляется фигура исключительно литературная – ложный рыцарь, что в романах привело к возникновению целой реальности, родом из песен трубадуров. Сапковский сознательно и последовательно писал вариации на темы нашей культуры и ее контекстов, что в фэнтези случается чрезвычайно редко (и здесь, нужно признать, new weird ничего не изменил). Из авторов, которые поступали таким же образом, мне в голову приходит разве что Роджер Желязны. А, например, Корнуэлл и Кэй, также работая с поэзией трубадуров, не играли с ней так, как Сапковский. Корнуэлл, скажем так, извлекал из нее определенные мотивы, а Кэй выстроил опирающуюся на ней утопию. Но подобная «утопия трубадуров» выполняет в романе Сапковского уже совершенно иную роль, поскольку Сапковский не просто черпает из нашей культуры, но и творчески ее переосмысливает, не исключая и насмешки. И так в ведьмаковском цикле – со всем.

При этом – и это, пожалуй, специфика Сапковского – хотя писатель этот надсмехается с различнейших социальных установлений, хотя играет с культурным наследием, одновременно отчаянно серьезно пишет он о межчеловеческих взаимоотношениях. Мир – это шутка, порой брутальная и жестокая, но люди и то, что их единит (или разделяет, но в романах Сапковского, все же, больше о том, что единит) – это тема, над которой Сапковский шутит весьма неохотно. Здесь даже Лютик, когда доходит дело до искренних проявлений чувств, а не мимолетных любовных приключений или споров, становится на диво серьезен.

МЦ: Верное наблюдение. В этом, кстати, наряду с остальным, находится, как мне кажется, в изрядной части, загадка успеха Саги: когда мы играем в цитирование и цинизм, то – играем, а когда говорим о вещах серьезных, то говорим об этом всерьез. И это ценно не только для читателя-подростка.

Но, но – Павел вспоминал уже о роли фэнов, отчасти благодаря которым Сага попадала в столь многие дома; фактически в Польше, еще в «эру предфейсбуковую» стало это событием. Вспоминали мы уже и о ремиксе известных сказочных мотивов и сюжетов; я бы добавил к этом поворот в какой-то момент в сторону широко понимаемой «квази-славянскости», впервые убедительно проявившейся в польской фантастике только после ’89. В чем еще Сага и Сапковский опередили свое время – и как изменили польскую фантастику.

Наиважнейшие значения я бы отметил в следующих полях:

– АС сформировал в Польше фэнтези как фантастический жанр, равноправный с НФ (Лем) и фантастикой социологической (Зайдель); это не означает, что до него фэнтези у нас не писали (Крес, Коханьский), но после Сапковского можно говорить о жанровом буме; с другой стороны (воспользуюсь здесь наблюдениями Яцека Дукая), Сапковский-знаток привил нам уже полу-фэнтези, фэнтези постмодернисткую, полную игр, отсылок и автокомментариев, отсылающих к фантастической классике – и только теперь, с усилиями, «получаем» мы классическую эпическую фантастику, героическую, например, в текстах Роберта М. Вегнера;

– учил писать диалоги в тексте; чуть выше я несколько иронично кривлюсь в сторону этого фехтования словесами, но факт остается фактом: Сапковский показал, как можно выстраивать текст на диалоге, квази-реалистическом разговоре, а не на изложении в стиле «безумного ученого», рассказывающего о своих планах побежденным героям;

– кроме того, он напомнил какое значение для текста имеет умелая, прочувствованная музыка слова, использование мелодичных инвектив и ономастики (ранее чего-то подобного добивался в своих текстах Лем);

– АС, торговец по дописательской профессии, задолго до Стросса сделал из экономики главную движущую силу эволюции фантастических сюжетов и миров; в Саге все, даже (или особенно?) когда предают или идут на войну, то делают это в интересах дела, заботятся о делах, дела обделывают; оказалось, что spiritus movens никогдеи фэнтези это не магия, а деньги; нынче это кажется очевидным – в 90-е это так не было;

– феминизировал фантастику; в Саге именно женщины играют главные сюжетные скрипки и изрядной мере остаются наисильнейшими персонажами: Цири, Йеннефер, Мильва, Трисс, целая ложа чародеек, разделяющая и правящая марионетками-королями; в свете мужской футуристической фантастики под знаком Пирксов и Снееров (хотя слухи о мизогинии Лема несколько преувеличены) было это изрядным новшеством;

– возможно сам того не желая, но на долгие годы – к добру или к худу – АС вылепил образ «писателя-ремесленника» (в варианте самого Сапковского «писателя-профессионала»), развитый авторами «Клуба Тфорцофф»; не он его инициировал, но его успех дополнительно распространил подобный подход к писательству.

Большая часть этих влияний вытекает из широкого распространения Саги – Сапковский оказался не только первым в определенных вопросах, но и многие сумели увидеть это именно у него. Романы о ведьмаке были первым серьезным бестселлером польской фэнтези, что показали издателям, что своих стоит издавать не только из чувства патриотизма – но и по экономическим причинам. Это, кстати, еще одно – и может наиважнейшее – значение Сапковского: Сага ввела фантастику в культурные салоны – «Паспорт» для АС-а был своеобразным Рубиконом; оказалось, что развлекательная литература может быть развлечением на высоком литературном и интеллектуальном уровне.

Я о чем-то позабыл?

ПМ: Термин «пост-фэнтези» кажется мне несколько преувеличенным. Хотя и вправду, Сапковский пишет с позиций знатока жанра, однако – при всем том, о чем мы писали ранее – не переступает оный настолько, чтобы говорить о «пост-фэнтези». «Мета-фэнтези» мне кажется более подходящим, если б уж нужно было б изобретать какой-то термин и о нем спорить.

Когда ты говоришь о «феминизации» фантастики, имеешь в виду факт, что Сапковский ввел в польскую фантастику фигуры сильных, властных женщин, главенствующих в делах, где вершатся судьбы мира? И вправду, был он, пожалуй, первым автором в Польше, который сделал это настолько отчетливо. Потому что первым, в общем-то, был, снова таки, Крес, у которого образы принципиально сильных женщин появились, кажется, пораньше, только вот Крес, в противоположность Сапковскому, не подчеркивал эту линию настолько сильно. У Креса женщины-воины равны мужчинам-воинам, а вот у Сапковского декларативно женщины мужчин, пожалуй, превосходят. По крайней мере, так им кажется. Потому как главными противниками Геральта все равно оказываются мужчины – сильные чародеи или властители. А вот эти освобожденные, сильные женщины чаще всего из-за ведьмака теряют головы, даже если и кажется им, что дела обстоят ровно наоборот. Скажу упрямо, что несмотря на декларации и, возможно, даже воление автора, патриархат в ведьмаковском цикле держится крепко и даже доминирует. И, пожалуй, иначе и быть не могло из-за принятого для конструирования мира и сюжета метода.

Единственная настоящая попытка выйти за патриархальный образец представлена обычным для жанра сюжетом молодого ученика, проходящего процесс познания. Сделав этим учеником Цири, Сапковский не просто переодел в девчачьи шмотки парня-героя, но последовательно выписал героиню – девочку, чьи удачи и неудачи тесно связаны именно с девчоночьей психикой и телесностью. И если бы мне пришлось искать серьезной линии феминистики в ведьмаковском цикле, я бы указал именно на Цири, а не на чародеек, мечтающих о власти. Но ведь не потому, что она настолько же важный персонаж, как и Геральт, или что она крутышка, способная, в конце концов, преодолеть собственную культурную обусловленность и прирезать воплощенного патриархального доминатора. Нет. Важнее всего, что это история о взрослеющей девушке со всеми вытекающими последствиями. Потому что то, что цикл преисполнен сильными женщинами, которые в действительности правят через мужчин – это никакой не феминизм, поскольку в конце концов важнейшими все же оказываются мужчины с Геральтом во главе. Часто говорят, что Сапковский вводит в мир сильных женщин, инее замечают при этом, насколько малое они имеют для этого мира – кроме Цири – значение.

Интересно то, что ты сказал об экономике. Поскольку и вправду, с самого начала ведьмак не совершает своих поступков ради славы, идеалов, любви или мести, но прежде всего, и даже исключительно, ради денег. Геральт начинает сражаться за нечто большее, чем плата только со временем и только в романах, где все прочие охотно треплются именно о деньгах и политике.

ПГ: Пост-фэнтези, мета-фэнтези, или (мое) «почти new weird» — и вправду многовато определений. А речь идет об одном: Сапковский написал фэнтези зрелое, сознающее свои корни, возможности и слабые места – и даже пытающееся пойти на шаг дальше.

Собственно этим шагом дальше – в отношении основного массива местной фантастики – был АС-овый феминизм.

Конечно же, можно спорить, сколько там того феминизма есть. Павел пишет, что ведьмаколандия не является утопией равенства и что миром тем правят мужчины. Это правда, но существует множество пространств, в которых женщины добились своей автономии. Не могло быть иначе, поскольку в том случае Сапковскому пришлось бы тогда написать совершенно иную историю. Я сказал бы, что отношения между женщинами и мужчинами походят на линию «эльфы – люди». А помня, что культ Мелителе – изначален, то в отношениях дамско-мужских мы имеем соответствие «старшей расы». Более мудрой, стоящей выше в иерархии видов, но проигравшей в схватке с брутальным противником. И пытающейся вернуть свою позицию. Все – слишком похоже.

Важнее онтологических аспектов, полагаю, многочисленные «малые феминизмы». Или то, о чем, в свою очередь, писал Михал – Сапковский дал польской фантастике женщин-персонажей. Молодых и старых, злых и добрых, сильных и слабых, первого плана или эпизодических, все – хорошо и мудро выписаны. Это более важно, нежели даже их социальный статус в одном конкретном цикле.

МЦ: ...что-то такое я и имел в виду.

Мы говорим о «фантастике до Сапковского», «фантастике пост-АС-а» — а вот что вы скажете теперь шире, о польской культуре или поп-культуре пост-сапковской? Пришел мне в голову и еще один аспект: АС это чуть ли не первый польский посттрансформационный «известный писатель», «писатель-звезда», а поскольку был первым, то получил все и сразу: начиная с тиражей (мифические Настоящие Деньги, Заработанные Написанием Книг), через фан-клубы, читательские сообщества, фанфики с героями саги в главной роли, адаптации его творчества (комиксы, компьютерная игра), и до встреч с читателями, на которых непросто было поместиться в зале, или алкогольно-трёпные фэндомные эксцессы, каких некоторое число также нашлось бы.

Как со «Звездными войнами», только в меньшем масштабе: творчество оторвалось от творца, мир и герои оплодотворили чужое воображение, название сделалось маркой, созданная никогдея принялась жить собственной жизнью. Легко ли найти более четкий довод признания творца – но ведь одновременно это и процесс, который был связан с уменьшением романов, литературного феномена, легшего в основание всего явления: Сага сделалась лишь одним из элементов ведьмако-универсума, и с течением лет, вероятно, не наиважнейшим. (В том смысле, что будут знать о Геральте, никогда не держав в руках книжку).

Я говорю особенно о компьютерных играх – насколько я в курсе, уровнем сложности сюжета и его многослойностью, она не уступает литературным первоисточникам, а то и превосходит их; одновременно в играх исчезает все то, что в Саге могло не нравиться: частично обрисованный мир, ведьмак-недотепа (тут только от нас зависит, насколько быстро он выхватит меч), «фрагменты, где только едут»... Даже язык, та вон «сапковщина», частично остается сохранен – в диалогах, которые связаны с анимированными персонами, он приобретает новую жизнь и динамику.

Значит ли это, что «игра лучше романа»? Я тут вас провоцирую, особенно Павла, который в компьютерах сидит куда глубже. Такой вот тезис кажется мне близким к истине: игры ведьмаковские сделались независимы от книг, их эволюция пошла параллельными путями, не требует она первоисточников, чтобы пребывать в поп-культурном обращение. Потому раньше я и говорил, что Геральт – больше всей Саги, а ведьмак – идеальный персонаж-форма для наполнения его собственными содержаниями.

Жду я лишь на компьютерную полнометражку с героями АС-а, пусть даже и необязательно адаптации какого-то из рассказов... На тему фильма/горе-сериала годков 2001-2002 пролито уже море слез, но, что бы ни говорилось, это все же была экранизация, которая попала в непосредственную общепольскую кинодистрибьюцию. Из польских фантастов после ’89 чем-то подобным может похвастаться лишь Яцек Дукай («Собор») и – очень скоро – Рафал Кошик («Феликс, Нет и Ника, и Теоретически Возможная Катастрофа»).

Словом, как для наших условий, денег и рынка – Сага это небывалый успех. И не только, кстати, в Польше – тиражи переводов превысили уже два миллиона, а игры куплены в стольких же количествах, а то уже и в больших, любителями ведьмака во всем мире.

ПМ: «Сапковский как публичная персона» — это хорошее название определенного явления. И здесь стоит вспомнить – поскольку тему эту мы раз за разом обходили – что оная «известность» обладает как плюсами, так и минусами. Поскольку после некритического (без малого) восхищения творчеством Сапковского, наступило время, когда фэндом начал на Сапковского ворчать – поскольку писатель не приезжал на конвенты, а когда приезжал, то не братался с читателями; принялись вспоминать ему то, за что раньше как раз и ценили – что строит из себя мастера (и тут вопрос – сам ли он строил, или поддался выстраиванию себя «снизу»). И чрезвычайно критически относились также к очередным романам Сапковского.

И правда, Геральт чуть ли не единственный вне-лемовский герой польской фантастики, который начал жить собственной жизнью. Сапковский, впрочем, не скрывал, что решил не вмешиваться ни в фильм (от чего только выиграл), ни в игру. Но в этом втором случае причины такого решения могут быть разными.

Как вы знаете, Сапковский недавно пообещал вернуться в мир ведьмака. Я поглядывал, как реагируют на это люди на форумах, посвященных компьютерным играм. Многие выражали надежду, что писатель пристроит прозу к сюжетам компьютерных игр. Когда Сапковский объявил, что то, что он напишет, останется совершенно независимым от игр, раздались разочарованные голоса. Потому что и вправду существуют нынче те, для кого Геральт из компьютерной игры оказался тем первым, а в перспективе – возможно и единственным Геральтом. Эти потенциальные читатели более охотно, полагаю, увидели бы свои же «фанфики» на темы игры, нежели самостоятельные повествования, посвященные параллельной истории. Не знаю, повлияет ли это на продажи, скорее всего – нет, или уж наверняка – незначительным образом.

И вправду, творцы игры старались придерживаться стиля Сапковского, прежде всего в языке диалогов, но и в конструкции мира и локаций, как и сюжета. И, пожалуй, им это удалось, хотя мы и должны помнить, что видео-игра – это совершенно особое, по сравнению с книжкой, медиа, и сюжет в игре также должен двигаться совершенно иначе. Мне интересно, если бы не успех игры, Сапковский вообще решился бы на возвращение в мир ведьмака? Ну и если бы не прохладное принятие чуть раньше «Змеи».

Может ли игра быть лучше романа? На этот вопрос навряд ли кто-нибудь сумеет ответить. Мне кажется, что нет, но как книгоголик я и не мог бы сказать иначе. Зато игру наверняка проще продать на западе, язык игр – это язык всеобщий и универсальный. Проще присвоить себе игру из далекого – в том числе и культурно – края мира, поскольку игры объединяют определенные универсальные аспекты – в конструировании играбельности прежде всего, поскольку играбельность для игр – абсолютное основание. К тому же, игры – это продукты международные, а на рынке все еще есть место для новых, интересных проектов – западный рынок книг кажется мне куда более закрытый для пришельца извне.

При этом, как я слышал, часть игроков за границей охотно решается на польскую языковую версию (с английскими субтитрами), поскольку польский язык, по их мнению, лучше передает дух игры. Поэтому, получается, как и говорил Михал, что Сапковский ввел в фэнтези литературу определенную славянскость (поскольку ж – не чистую же славянщину; помня названия тварей, заимствованных у Кольберга, мне кажется, что мир ведьмака куда ближе к «сарматскости», нежели к славянщине; другое дело, что Сапковский смешал между собой славян, и «сарматов», и кельтов...), и игре, похоже, именно это и удалось перенести из романов и рассказов. А это уже определенное достижение, поскольку телевизионный сериал это, как мне кажется, потерял.

ПГ: Сапковский как звезда... Что-то в этом есть. Наверняка ведь он стал образцом и как автор прекрасной прозы, и как тот, кто достиг огромного успеха. И даже если польская фантастика не склонна создавать «никогдейную фэнтези», все равно в ней ощущается «дух АС-а». Я бы даже сказал, что дух атакует со всех сторон. Лучше всего впитанным оказался «постмодернизм» Сапковского, то есть, цитаты из других произведений. Даже такой зрелый автор, как Анджей Земянский сделал в «Ахайе» явственную отсылку к сцене резни из «Броненосца «Потемкин», а после этого подвел итог припиской, что, дескать, через тысячу лет молодой амбициозный историк реконструировал истинный ход событий, но оный признали неверным и ненаучным. Ровно как из «Владычицы Озера».

Тяжелее впитать стиль Сапковского. Однако писатели пытаются, например, тот же Марцин Пенговский в «Зиме моей души», будто бы инспирированной Карлом Вагнером, но написанной сапковщиной и с сапковскими женщинами.

Однако, пожалуй наибольшее доказательство признания выразил Томаш Пацынский в «Сентябре», где молодые партизаны называют себя «белками» и «говорят Сапковским» точно так же, как поколение АК «говорило Сенкевичем». Тем более что АС – известный почитатель Трилогии.

Ложкой дегтя в этой бочке меда остается фильм. Я просмотрел его – точнее, сериал – совсем недавно. Он плох, он ужасно плох, сделан без огонька и абы как. Ярослав Гжендович в одном из своих фельетонов назвал его «фильмом, название которого нельзя произносить» (и действительно, не произнес его ни разу), то есть, травма и разочарование должны были оказаться серьезными.

К счастью, пришла игра, которая оказалась антиподом фильма. Недоработкам она противопоставляет совершенство (я не вникаю в технику, в вопросы очередных патчей – говорю лишь об идее), непониманию – нормальную адаптацию литературы в другом медийном формате.

Теперь, благодаря игре, Сапковский готовится к очередному прыжку – за границу. Правда, много лет он уже пожинает плоды успеха в Чехии и России, но это страны, которые с нашей культурой (в том числе и с фантастикой) имеют многолетние контакты. А АС теперь вступает в языки испанский и английский. Особенно интересно мне, как воспринимают его на родине фэнтези. И оказывается, что весьма хорошо, поскольку когда издательство медлило с «Часом презренья» (дескать, польская сторона помогала в шлифовке перевода), люди решали проблему, добывая из-за Атлантики комплект испанского издания или пользуясь фэновскими переводами.

Лучшего «входа дракона» я себе и представить не могу.

ПМ: А мне интересно новое открытие мира ведьмака и то, какого Сапковского мы увидим сквозь призму этого мира. Сапковский Гуситской трилогии показался мне писателем, который отыскал свой – выстраиваемый именно в ведьмаковском цикле – стиль и литературный образ, Сапковским, который уже не ищет, а только развлекается. Сапковский из «Змеи» показался мне писателем сцементировавшимся, который не захотел предложить мне ничего нового. Возможно, возвращение к корням окажется освежающим?

Места в польской фантастике у Сапковского уже никто не отберет, он был и остается мастером (и писателям все еще удается «писать Сапковским»), однако я задумываюсь, не захотел бы он сам занять позицию лидера? Поскольку нынче самой ожидаемой книгой остается, пожалуй, четвертая часть «Владыки Ледяного Сада». Если Сапковский решится издать книгу с сюжетом, укорененным в ведьмаковской вселенной, то может это изменить. Что забавно, даже этот поворот возможно рассматривать сквозь призму одного из сюжетов поп-культуры – «старый мастер» еще раз возвращается, чтобы померятся силами с «эпигоном» (все же начало первого тома «ВЛС» содержит в себе отсылки к рассказу «Ведьмак», из которого все и началось).

Понятное дело, я сейчас дал подхватить себя крыльям фантазии, но сами скажите, разве в контексте нашей беседы не было бы это рефлекторной мыслью?

МЦ: Искренне говоря, уже после Саги я ожидал чего-то, в чем Сапковский меня снова увлечет, сыграет на читательских эмоциях; не дождался – Гуситская трилогия для меня шутка эрудита, растянутая на три тома, да еще и такая, что порой превращается в обидную самопародию, когда герои снова «паскудно усмехаются» – а потому и сейчас я принимаю такого рода обещания совершенно спокойно. И, возможно, жду тексты других авторов, разжигают меня обещания возможно меньших, но более многообещающих людей пера.

Но, как всегда в таких случаях, я, конечно же, ожидаю, что ошибаюсь, и что АС утрет мне нос.

ПГ: Конечно, Сапковский, пообещав «нового ведьмака», оказался перед серьезным вызовом: удовлетворить читателей, показать наследникам и эпигонам, что старый лев не утратил зубы. Но самой большой проблемой будет победить себя и свои старые навыки. Павел вспоминал, что – АС укоренился в жанре. Я помню, как Сапковский годами отказывался продолжать Сагу, совершенно рассудительно аргументируя, отчего он этого не станет делать. Но теперь изменил мнение. Получится ли из этого хорошая книга?

Однако надежда – есть. Из нашей дискуссии следует, что все слабые места Сапковского вытекали из сознательно принятых решений. Потому если он сделает выводы из поражений, то имеет все шансы по-хорошему нас удивить. Чего я ему и желаю.

Чвек – автор в Польше популярный, легко пишущий, охотно использующий сюжеты поп-культуры и не слишком, при этом, напрягающий своего читателя. Пять раз номинирован на премию им. Я. Зайделя (два раза – как раз за рассказы из первых томов цикла «Обманщик»), один раз – лауреат премии (в прошлом году). Злые фэндомные языки часто говорят о подспудном желании Чвека быть «польским Гейманом», но что нам те злые языки?

Издательская аннотация гласит:

«Локи возвращается! На этот раз с миссией финальной. Люциферу удалось довести дело до Апокалипсиса. Легионы Господа и Дьявольская Армия уже не существуют, как и земная цивилизация. Немногочисленные люди сделались пищей для зомби. Мифические персонажи гибнут под ударами демонических солдат. Нет уже Николая, ворожей и Михаэля, Меча Господа. Впрочем, самого Бога тоже нету. Среди живых все еще остались двое греческих богов, одна восставшая из могилы нордическая красотка, Барон Самеди, два уцелевших архангела и один широко известный режиссер. Ну и, ясное дело, Обманщик.

Приглашаем на Бродвей. Нынче в программе – последняя битва за человечество. Только одно представление».

Поскольку «Обманщик-4» явление глубоко поп-культурное, большая часть рецензий – из среды фэнов-читателей. Ниже приведу одну из немногих рецензий с ресурса, рискну сказать, профильного, но профессионального (сайт «Кафедра», автор – Тимотеуш «Shadowmage» Вронек).

«Якуб Чвек долго заставил ждать окончания «Обманщика». Но после его прочтения, можно сказать две вещи: во-первых, автор решился на финальную развязку, и, во-вторых, наибольшей удачей «Kill'em all» остается именно окончательное прощание с Локи.

«Обманщика-4», завершения знаменосного цикла Якуба Чвека, фэнам пришлось ждать неожиданно долго. Со времени премьеры третьей части прошло больше трех лет, по дороге случились разные повороты в отношениях автора-издателя, вышли несколько других книг Чвека. Долгое ожидание всегда обостряет аппетит. Долгое ожидание завершения цикла – тем более.

Действие романа непосредственно продолжает сюжетные линии, оборванные концом третьего тома. На Земле продолжается апокалипсис, небесные воинства бьются с адскими легионами, а остатки человечества прячутся. Героям также пришлось нелегко: они разделены, некоторые попали в плен, другие – как Локи – продолжают выполнять миссию. На дороге к большому финалу встречаются им разнообразнейшие обстоятельства, ни на миг нет им покоя. Преодолевая преграды, все направляются к одной и той же цели – в Нью-Йорк. Там наступит последний акт апокалипсиса и окончательное завершение приключений Локи.

Казалось бы, такое развитие сюжета должно было обострить течение событий. Тем временем, роману не хватает именно динамики, гонящей события к большому финалу. Правда, сценки сменяются быстро, а камера рассказчика молниеносно перескакивает с события на событие, но это, увы, не приводит к ускорению темпа действия. Удивительно, но роман обладает, если говорить о его структуре, довольно статичным характером. Даже кульминация не становится отчетливой доминантой; скорее, она лишь слабый пик в довольно монотонной сюжетной линии. Это тем более странно, ибо Чвек не раз показывал: уж что-что, а напряжение он нагнетать умеет, да и серьезная встряска в финале никогда не была ему чужда.

Разделение действующих лиц, заметное уже в предыдущей части, также не повлияло на роман позитивно. Силой книг об Обманщике является Локи; остальные герои – лишь фон, актеры второго плана... и такими они и остаются, даже если отданы им роли ключевых для сюжета персонажей. Роман оживляется в моменты появления Локи, но его присутствие не слишком обильно. Ведь много места занимают судьбы Бахуса, Эроса и Дженни, а также группы эпизодических героев. Увы, они не сравнимы с блеском главного героя.

Узнаваемой чертой книжек из серии «Обманщика» является множество поп-культурных отсылок. Порой они принимают форму непосредственного ввода некоего персонажа или мотива, в других случаях – закамуфлированных аллюзий. Читая четвертый том, однако, появляется впечатление, что целью было не завершение истории, а игра с аллюзиями как таковая. Нагромождение более или менее очевидных отсылок огромно, а их проявление заметно на каждой странице (если не в каждом абзаце). Это приводит к тому, что сюжет оказывается слишком рваным и нечетким.

Конец романа тоже оставляет чувство неудовлетворенности: как относительно романа, так и относительно финальной развязки цикла – хотя в этом последнем случае нельзя отказать в окончательности и финальном вольте; не остается сомнений, что это именно конец (правда, история знавала и не такие случаи). Возможно, это одно из достоинств четвертого тома – мне лично кажется, что автор, где-то на половине дороги утратил интерес к циклу и продолжал его лишь на волне популярности, исключительно по инерции. Однако такой финал почти гарантирует, что Локи в прозе (не считая планов комиксовых) Чвека уже не вернется».

И – отрывок, собственно, романа:

«Быть Обероном – в этом есть и свои плюсы. И, пожалуй, именно это и оставалось отвратительней всего. Если бы страдал, если бы тесно ему было в своей новой роли, если бы чувствовал за плечами смердящее луком дыхание смерти, Обманщик наверняка вел бы себя осторожней. И подольше размышлял бы о последствиях.

Вместо этого, под предлогом сбора сведений, плетения сети союзников и разработки планов, Локи сидел и попердывал в креслице, или, вернее, в подушечки. Королю гребаных эльфов обычное сидение никто бы не поставил.

Он наклонился и взглянул на посыпанную песком арену, окруженную частоколом: там, собственно, тянулся кровавый вечерний мега-хит.

– Ну, давайте! Хватит ходить по кругу, у нас мало времени! – крикнул гладиаторам. – Другие тоже хотят сражаться!

Это было не совсем правдой, но кто бы обращал внимание на нюансы. Если уж Оберон говорит, что подданные его желают развлекаться в кругу смерти, то такова и была их воля, независимо от того, что думали на самом деле. Локи называл это управляемой демократией.

«А еще это нравится всем тем надутым дурням вокруг», – думал Обманщик, то и дело отводя взгляд от импровизированной арены и посматривая на эльфийских лордов и магнатов, на их одежды, лица и – ясное дело – гербы. Эти последние особенно стоило обновить.

Некогда, по праву еще живя при дворе Одина, Локи мог с гордостью утверждать, что знает все считающиеся благородными роды каждого королевства, которое ему когда-либо доводилось проведывать. Учил их историю, чтобы знать, как получили свои привилегии и кому должны быть за них обязаны. Дабы узнать владеющие ими амбиции, он читал о занимаемых должностях, матримониальных планах относительно детей и ссудах, данным другим родам. Пикантные же сплетни он собирал забавы для. И по привычке.

Да, бывали времена, когда и о дворе Оберона Обманщик тоже знал все, но это было давным-давно. Поэтому теперь, в свободные от царствования минуты, Локи наново учил гербовник. Пытался запомнить, кто носит зебру, кто – змею на палке, а кто – Ангелину Джоли, скрещенную с тушкой цыпленка. Ну, ладно, знал, что это гарпия, но схожесть лица была слишком провокативна.

Обманщик изучал сие внимательно. Увязывал в памяти герб с фамилией, фамилию с историей, а когда уже знал то, что мог вычитать из текстов, имя нынешнего наследника подсказывал Локки всегда остающийся подле него Кент, капитан стражи. Его род также был в книге. Носил непроизносимую фамилию, а на гербе – отвратительнейшего из львов со времен, когда студии «Дримворкс» начало казаться, что наконец-то они научились рисовать звериков.

«Это неважно, у кого какой герб, – повторял про себя Обманщик. – Важно лишь, что он по-собачьи предан Оберону. И однажды это может пригодиться».

Тем временем длящийся на арене бой, согласно королевскому приказу, убыстрился. Сражающиеся сошлись раз-другой, обменялись несколькими ударами, от нескольких уклонились, другие парировали, а публика выла, жаждя кровавого зрелища.

«И ведь точно сейчас его получат, – подумал Локи, ощущая охватывающие его – одновременно – раздражение и веселье. – Может, тогда-то ты заткнешься, молодой граф Маллинторн. А ты, толстый, словно кабан, граф Оффернилий, может, оторвешься от бедра своего родича, добытого нынче на охоте, а твоя доченька даст передышку карлику, что работает без передыха под ее платьем».

Обманщик переводил взгляд с одного лорда на другого, раздумывая, как много усилий, интриг и лжи пришлось бы употребить, чтобы кто-нибудь из них оказался бы на арене, сражаясь за жизнь. В их историях наверняка случались куда большие проступки, нежели... А, собственно, за что наказаны эти двое внизу?

Локи не мог вспомнить. Уже собирался спросить у Кента, когда внезапно в ровном до того момента сражении наступил перелом.

Один из сражающихся, обнаженный по пояс гигант, означенный сеткой шрамов, подловил своего куда меньшего противника и пнул его в брюхо с такой силой, что тот отлетел под самый частокол, ударился об него и лег без движения в густой грязи. Толпа зарычала.

Гигант вскинул руки, всем телом впитывая энтузиазм лордов, а потом зашагал к лежащему без сознания и поднял меч, чтобы нанести последний удар.

Но его противник, маленький блондин, лежащий теперь у ног великана, сознания отнюдь не потерял. Парень выждал до последнего момента, а когда клинок ударил со свистом, молниеносно провернулся, вскочил на ноги и черканул выхваченным из-за пояса кинжалом по плечу великана, означив его тоненькой риской. Потом, отпрыгнув, принялся как ни в чем не бывало очищать одежду от грязи. Словно бой уже закончился.

И верно. Меч великана ударился в землю, а сам он пошатнулся, задрожал и, миг спустя, рухнул на колени. Выражение его лица могло быть как гримасой ярости, так и первым признаком паралича мышц.

Блондин равнодушно глянул в его сторону. Закончил приводить одежду в сякой-такой порядок, спрятал ножик и взъерошил двумя руками встопорщенные волосы. И только потом переступил через тело великана и дерзким шагом подошел почти под королевский трон.

– Господин, – сказал, кланяясь Оберону в пояс.

Обманщик слегка улыбнулся.

– Яд? Не припомню, чтобы я это позволял.

– Но и не запрещал, господин.

Блондин снова поклонился, а каждое его движение отчетливо говорило: я сообразительный сукин сын, который обойдет любой приказ только потому, что это возможно. И потому, что это забавно.

Что ж, Локи не мог сказать, чтобы это было совершенно чуждо и ему самому.

– Не напомнишь ли, – попросил, не скрывая веселья, – чем ты приобрел привилегию битвы на этом кругу, дражайший... как тебя, собственно, звать?

– Зовут меня Жалочко, господин, – ответил блондин. – А твоему вниманию я обязан своими, извини за отсутствие скромности, небывалыми способностями в искусстве любви.

– Значит, трахал моих придворных дам?

– Да, господин.

Обманщик повел взглядом по собравшейся вокруг толпе, сосредоточившись теперь не столько на лицах лордов и их дочерей, но и на их слугах, беднейшем дворянстве и юношах, коих было полно вокруг. Выглядели ли они удовлетворенными сраженьем? Когда смотрел на Земле спортивные каналы, отчетливо знал, что люди необязательно могут быть довольны, когда ощущают в победе обман. Однако, с другой стороны, эльфы – не люди. Здешние зрители выглядели обрадованными, особенно когда умирающий великан затрясся и пустил изо рта кровавую пену.

«Кроме того, – подумалось Локи, – это ведь не последний бой, какой я им сегодня предложу».

– Ты купил себе мое прощенье, Жалочко. Присоединись ко мне в моей ложе. Только сперва отдай ножик страже, чтобы случаем и меня не прирезал.

Эльф поклонился в пояс.

– Благодарю за твою милость, Оберон. И наверняка бы я не позволил себе такого... хм... проступка.

– Да ладно, ладно. Не засти.

Обманщик отогнал его жестом, после чего повернулся к капитану своей личной стражи, что стоял тут же, за его спиной.

– Ладно, есть ли там еще желающие на сегодня?

Ясное дело: были и, как это бывает с желающими, показали все, на что способны. Как, впрочем, и прислуживающие Обманщику эльфийки, сражающиеся за то, какую из них владыка возьмет нынче в шатер, чтобы показать ей свою коллекцию кинжалов. Или чего там у него...

«Да, – подумал Локи, когда красивая обнаженная грудь одной из девушек коснулась его щеки. – И верно, власть имеет множество плюсов».

14. ГЛОВАЦКИЙ Александр. «Алькалоид» («Alkaloid»)

Еще один эксперимент издательства «Powergraph» — рискованный, но чрезвычайно интересный. По сути, это совершенно прозрачная для польского читателя литературная игра – но выходящая за рамки, собственно, только развлечения. Русскоязычному же читателю требуются минимальные пояснения: на самом деле, нам Александр Гловацкий прекрасно известен – но под своим литературным псевдонимом: как «Болеслав Прус». Что, конечно, вовсе не означает, что поляки опубликовали фантастический роман Пруса, найденный в архивах.

По сути, книга, повторюсь, – литературная игра: главный герой романа – это Станислав Вокульский, герой романа Пруса «Кукла», но ведущий себя иначе и пошедший не тропой романтической любви, а дорогой научного эксперимента. Соответственно, в тексте романа то и дело возникают отсылки к оригинальной «Кукле» и творчеству Пруса вообще. Сам же жанр скрывающийся под псевдонимом автор склонен именовать «химеопанком», поскольку «алька», главное изобретение мира романа, изменившее известную нам историю, суть производная природного алкалоида, способная кардинально образом изменять человеческие психику и возможности.

Роман в целом хвалят, ставя в упрек разве что чрезмерную увлеченность жанровыми ходами и «анимэобразными» поворотами сюжета. И нельзя не отметить просто охренительную, уж простите мой французский, графическую часть романа – включенные в текст изображения фото- и оригинальных документов, повышающих уровень достоверности романа (к слову сказать, именно таким, насколько мне известно, должно было быть идеальное издание «Кетополиса»).

Издательская аннотация гласит:

«Что, если бы граф Александр Гловацкий не взял псевдоним Болеслав Прус, и вместо того, чтобы писать будущие школьные шедевры, отпустил вожжи фантазии? Если бы Станислав Вокульский повел себя как предприниматель, а не как романтик, и вместо того, чтобы вздыхать по Изабелле Ленцкой, занялся бы серьезным бизнесом и научными экспериментами?

Действие «Альколоида» с размахом прокатывается Восточной Азией, охваченной религиозной революцией Россией, Польшей и Скандинавией будущего. Вместе с героями: Вокульским, графом Охоцким, Виткаци, Тесла и Эйнштейном мы будем подхвачены альколоидным безумием, плодоносящим новыми технологиями, социальными и политическими изменениями. Читатель узнает судьбы г-на Герменегаута Станислава Вокульского, сверхчеловека, одного из великих мира сего, ведущего игру с британской разведкой, зулусской империей и Союзом Духовных Советов, и должен решить, имело ли смысл внедрение альколоидного благословения.

Дебютировавший «Альколоидом» писатель, скрывшийся под псевдонимом «Александр Гловацкий», называет свое творчество химеопанком. И это не только роман действий, сражений родом из «Матрицы» в сценариях, известных из комиксов и фильма «Лига Экстраординарных Джентльменов», но и – прежде всего – литературная игра с классическим польским романом и альтернативная история».

Из рецензий на роман (они, кстати, в диапазоне от восторженных до сдержанных, но я не смог устоять и выбрал ту, что идет, скорее, в плюс):

«Альколоид» это, несомненно, странная книга. Читая ее описание, уясняя сюжетные особенности и анализируя конструкцию мира, можно решить, что ей должно расползтись, словно старой простынке, уже после десятка-другого страниц, пусть и оставаясь продуктом буйной фантазии – настолько же интересный, сколько невозможный к чтению. Однако же оказывается, что предложенная автором концепция не просто прекрасно сбалансировано: экстравагантность ее лишь добавляет роману вкусовых качеств.

Не стану скрывать, роман Гловацкого я ожидал с нетерпением, хоть и с ноткой неуверенности. Задавал себе вопрос: какой образ мира представит автор? Как впишет в него исторические фигуры (вроде Тесла или Черчилля) и будут ли они лишь украшательством, искусственно повышающим привлекательность книги? А также – что такое, черт побери, тот химеопанк?

Прежде всего, необходимо заметить, что именование «Альколоида» «химеопанковым романом» – не просто маркетинговый ход, который должен поймать на крючок интерес читателей. Гловацкий конструирует мир, измененный не технологией, как в стимпанке, но заглавным «альколоидом» — химической субстанцией, изменяющей сознание и расширяющая возможности (физические и психические) человеческого рода. При этом оное превращение не просто чисто эстетическое изменение – поверхностное, ограниченное заменой конной брички машиной с паровым котлом. Напротив – открытие, распространение и использование «альки» обладает огромными политическими, научными, социальными последствиями; переводит человечество на высший уровень развития, а при случае переворачивает прежнюю реальность вверх ногами. Мир, представленный у Гловацкого, походит на зеркало, которое сперва кто-то вдребезги расколотил, а потом сложил снова, создавая из него странную, сферическую конструкцию, невозможную согласно любой логике, но, несмотря на это, выполняющую свои функции настолько же хорошо как оригинал, а то и лучше. В реальности «Альколоида» зулусы, вместо того, чтобы проиграть британцам, создали Империю, выстроенную на торговле «бушменским клубнем» и силе воинов, измененных алькой. Польша превратилась в Интерзону – пространство свободной торговли альколоидом, на востоке же русские, вместо того, чтобы резать друг друга с идеалами пролетарской революции на устах, уничтожают друг друга же в яростной схватке десятков религиозных групп. Для ученых «алька», «король тоников», оказался благословением, переводящим сознание на высший уровень и открывающим доступ к идеям, какие им и не снилось. Вооруженным же силам алька дала средство создания суперсолдат, обладающих способностями, которым позавидовали бы и боги. Любая историческая датировка утрачивает в этом мире смысл – с некоторого времени мир делится на до и после открытия Альколоида.

Гловацкому – по крайней мере, с моей точки зрения, – удалось нечто необычное: при всей сложности концепта и фиксации изменений, которые случились с развитием цивилизации, он одновременно показал, что, несмотря на возможности расширения человеческой психики и физики, политика остается неизменной. Общество продолжает делиться на верхушку, широко использующую блага Альки – и на всех остальных, недостойных даже крошек с ее стола. Еще «Альколоид» — интересное исследование сотворения общества, в котором чудесный химический стимулятор оказывается средством постепенной деградации, золотой клеткой без шансов на бегство. Ведь, как утверждает Шпенглер, закат – неизменно вписан в историю любой цивилизации – и как может выглядеть цивилизация настолько фантастическая, как альколоидная?

Но совладал ли Гловацкий с тяжестью создаваемого мира со стороны чисто ремесленной? Или же весь этот сумасшедший концепт оказался неугрызаем для, ладно уж, дебютанта? Не скроешь, автор выставил планку очень высоко, но – как мне думается – вышел из сей битвы почти без потерь. Что удивляет в случае с «Альколоидом», так это свободное жонглирование жанрами. В один момент мы читаем роман, словно серьезный политический триллер, а через миг – уже мчимся с героями узкими улочками и сражаемся с наемными убийцами, словно в авантюрном романе. А потом автор вбрасывает читателя в сплетения постальколоидных технологий, наполненных специфическим жаргоном, какого не постыдилась бы и серьезная НФ. Также Гловацкий имеет склонность к своего рода тасованию сюжета – вместо того, чтобы двигаться прямой дорогой из пункта А в пункт В – навертывает многочисленные эллипсы, не раз и не два разбивая движение рассказа эпизодами, которые, как кажется сперва, совершенно не относятся к главному сюжету – а то и напрямую ему противоречат. Но такого рода рассечение на кусочки возникает не из-за отсутствия писательских навыков; напротив: именно это кажется удачным решением, выстраивающим саспенс всей истории, питающим интерес читателя не только относительно того, чем закончится данный кусочек, но и того, как это играет на целое.

В целом, «Альколоид» — вещь, стоящая греха: экстравагантность, отличная атмосферой, хорошим темпом повествования и мастерски выстроенным напряжением и удивляющими поворотами действия. Сперва, правда, приходится привыкнуть к некоторым решениям и прорваться сквозь технический жаргон, но если это удаётся, то роман втягивает вас без остатка. Книга Гловацкого – это серьезный, атмосферный, хорошо написанный фантастический роман, еще раз подтверждающий реноме издательства «Powergraph».

И – фрагмент романа:

«Алька тонизирует

и усиливает тело и разум.

Перед шестой ампулой Вокульский заколебался. Жиропед уже почти цеплял за гребни волн, а Якса терял силы. До входа в залив, где остров дал бы укрытие от неожиданного весеннего тайфуна, оставалось несколько сотен метров.

– Давай же, – сказал силач.

Капелька пота повисла на кончике носа, а когда Якса наклонился в диноупряже вперед, – упала, разбрызгиваясь на тысячу пылинок, что канули меж ажурным полом прямо в пену волн, тянувшихся к машине.

Вокульский заблокировал руль коленом и повернулся, пытаясь дотянуться до окулятора Яксы. Воздушные ямы едва не вырвали ампулу из его рук, однако он таки сумел вложить ее, наполненную масляной, коричневой субстанцией в дозатор, принайтовленный с склероновому скелету жиро, и запустил пневматический питатель.

С едва слышным в реве буре свистом сжатого воздуха механическая рука совершила полуоборот и воткнула шприц с Алькой в глаз мускулистого юноши, висевшего в двигательной упряжи.

Летели они теперь в нескольких метрах над водой. Уже почти укрылись в заливе, порывы тайфуна ослабли, однако ветер все еще прижимал их к воде, толкал все ниже к волнам. Первые брызги намочили кожаное покрытие жиро.

Поршень шприца еще не дошел до конца, когда начался Сурж. Вокульский, сам пропитанный альколоидом, видит, как субстанция распространяется в мощном теле Яксы, растекается невидимыми для обычного глаза медными нитями, совпадающими с подкожной сетью хилоидных каналов. Алька дотягивается масляными пальцами до каждой клеточки тела его товарища, подхватывает его всепобеждающим потоком энергии и возвратной волной уносит в пространство, в котором все обретает иное значение.

Молодой человек, подвешенный в упряжи, улавливающей малейшие движения его тела, ощущает прилив сил. Пропеллер толкает жиро вперед, а длинные лопасти, далеко вынесенные за контур машины, срывают пену с волн. Механизм дифференциальных колес и передач увеличивает обороты ротора. Воздушный корабль поднимается над водой и, раздергиваемый порывами ветра, проскальзывает под защиту гор.

Они добрались до Гонконга.

Он был слишком измучен, чтобы удивляться виду – панораме залива, наполненного чудесами колониальной архитектуры, разделенных островками китайских селений и городков. Тень кругопеда отразилась от девятиметрового зеркала братьев Ханчэ, что рекламировало Мировую Выставку, и скользнула по воде порта, в котором флотилия джонок сгрудилась за волноломом, кидаемая волнами на борта британских грузовозов. Обычно пульсирующая жизнью пристань затаилась перед ураганом. Единственным звуком оставался трепет раздираемых ветром бумажных рекламок.

Суржи едва хватило на десяток-другой секунд. Вокульский почувствовал, как пропеллер теряет силу, а жиро переходит к скользящему полету. Оглянулся и заметил, что Якса бессильно свисает в упряжи. По мере того, как они теряли скорость, руль сопротивлялся все сильнее. Лениво кружащий ротор все еще удерживал их в воздухе, однако накопленной в разгонном кругу энергии не хватило бы надолго.

Он попытался дотянутся рукою, попробовать, жив ли парень, но тяжелая кожаная одежда, в которой прилетел из Макао, сковывала движения.

В этот момент, неожиданно, как оно и бывает в этих широтах, упали сумерки, и посадочная площадка высветилась меж портовых доков ниткой газовых фонарей, наводящих их на цель. Ведомые нею, они пролетели над встающей над водою рекламой Альки, напыленной апельсиновым порошком и почти до неузнаваемости раздерганной уже волнами. Скользя по воздуху, добрались до берега прямо к стальной платформе, где Вокульского уже ожидали представители его здешнего представительства.

Энергия пропеллера исчерпалась над самой землей. Обороты ротора замерли, и жиро тяжело свалился на металлический помост. Хрупкий металлический скелет распался от удара, а оба пассажира выпали на землю.

К ним тотчас подскочили фигуры в каучуковых плащах. Кто-то услужливо заслонил их зонтом. В шуме слабеющего дождя, не дожидаясь разрешения Вокульского, чиновники принялись отчитываться о делах. Яксой занялась группа китайских служащих.

– Продажа достигла устойчивого уровня трех пудов ежедневно...

Вокульский позволил говорить главному интенданту, одновременно сдирая с себя кожаный дорожный сюртук, порванный при посадке.

Поправил наброшенный служащими на его плечи плащ и, слушая рапорт, двинулся в сторону выхода.

– ...и составляет по совокупности сумму в двенадцать тысяч польских марок, – интендант закончил доклад.

Вокульский взял поданную ему кружку. Маленький глоточек декокта клубня слегка освежил его сознание.

– Каков нынче уровень реинвестиций?

После ответа быстро подсчитал в уме стоимость содержания представительства в Гонконге. Работали на грани окупаемости.

– Без расширения сети дистрибуции не превысим наших затрат, – теперь докладывал Главный Плановик.

– Займусь этим лично. Как идут работы над договором?

– Если британцы получат Новую Территорию, нам придется прикрыть фабрику...

Он поднял голову. Стояли перед колониальной ратушей в Виктории. Сложные астрономические часы показывали семь часов вечера по локальному времени. Было 23 июня 1898 года. До подписания договора осталась неполная неделя».

15. КОМУДА Яцек. «Зборовский» («Zborowski»)

Еще один писатель, которого я снова с удовольствием представляю: Яцек Комуда. Давно и плотно он занял нишу исторического повествования о временах «сарматских вольностей», создав эдакий эталон анти-Сенкевича – и прекрасно себя на этом пятачке чувствует. По крайней мере, пока что, раз за разом описывая события одного и того же временного промежутка в пару-тройку веков (не считая двухтомных экскурсов в Карибы времен расцвета каперства и во Францию времен Франсуа Вийона, сделавшегося под пером Комуды главным героем своеобразных историко-мистических детективов), Комуде удается оставаться узнаваемым – и разным.

И вот, во время паузы в написании трехтомного – пока что – «Самозванца», Комуда издал сборник рассказов, в которых ввел нового героя: того самого заглавного наемника и беглеца Зборовского, человека военного дела, не могущего найти себя в мирное время.

Издательская аннотация довольно громкая:

«Когда впадает во гнев, он – словно бешеный пес, бьет насмерть! Висельник, мало счастья видевший в жизни. Вместе с казацкой душой, Никифором Гуней, и жадным до золота Богушем, правит он прямиком в адский котел. Туда, где пекутся многие из тех, кого засек он жаждущей крови саблей.

Гордая фамилия ему лишь в тяжесть. Память о страшном отце, казненном под краковской башней Любранкой, обрекла его на жизнь скитальца и наемника. Самуэль Зборовский владеет лишь саблей своей да честью. Но и одно, и другое – дороже ему самой жизни».

Из отзывов читателей/критиков:

«Зборовский» открывает совершенно новую серию книг Яцека Комуды. Это повествование – или, скорее, несколько повествований (в книге – пять довольно длинных рассказов) – о Самуэле Зборовском, сыне гетмана, убийцы и изгнанника того же имени. Бродит он по Речи Посполитой вместе с двумя компаньонами: козаком Никифором Гуней, который, связанный присягой, служит ему верно, словно пес, и жадным хлопом Богушем.

Зборовскому не повезло: его отцу отрубили голову, казнили сразу после брака с его матерью, а потому шляхтич – посмертник (т.е., родившийся после смерти отца). Другие Зборовские отказывают ему в праве ношения фамилии и в каком-либо наследовании после отца. Разве что одаряют ему от злой славы, что осталась после Самуэля-старшего. Герой не имеет почти ничего, кроме сабли, боевого коня Перуна и собственного, предельно обостренного гонора. И лишь одно о нем можно сказать: притягивает проблемы, словно гарнизоны – шлюх.

С точки зрения литературного мастерства, все собранные в книге рассказы – достаточно ровны. Комуда умело конструирует сюжет и со знанием дела ведет своего героя от проблемы к проблеме. И если Самуэль с помощью товарищей выходит из дела сухим – тут же попадает под внезапный дождик. Попросту говоря: скучно не будет.

При этом, книга, как обычно для Комуды, имеет твердый исторический фундамент. Яцек Комуда владеет реалиями шляхетской Польши в совершенстве, идет ли речь о языке или о фактаже. В каждом рассказе умело сплетены реальная история с литературным сюжетом, украшенные деталями «из эпохи».

Отдельно стоит сказать об описаниях автором сабельного боя. Описания как поединков, так та групповых столкновений чрезвычайно пластичны и убедительны. Комуда не пытался слишком уж отпускать поводья фантазии и производит впечатление профессионального рубаки, благодаря чему рассказ приобретает немалую аутентичность».

И, напоследок, фрагмент одного из рассказов:

«ЯЗЛОВЕЦКИЙ, СТАРОСТИН»

История пана Самуэля Зборовского-младшего началась в дождь. Лило, будто Господь Бог хотел потопить всех забулдыг и пропойцев. Самуэль вымок до мозга костей. Только седалище в турецком кульбаке да ноги, прижатые к конским бокам, сохраняли чуточку тепла. Ночлега в Пониже, хворостяном местечке, выросшем на волошском шляхе, не отыскалось. Корчму занимала ободранная компания волонтеров, на гербе имевших знак самочинства, а за старшего – некоего Муравского, который в фантазии своей повелел звать себя паном ротмистром. Трех сабель было маловато, чтобы отворить ворота, а потому Самуэль и его люди ушли искать ночлега в ночь.

Теперь же соратник его, козак Никифор Гуня, высмотрел халупу в конце заросшего дворища. Двери висели на одном гвозде, стреха была дырявой, что сито.

– Болтали в Пониже, – прохрипел он, посверкивая белками во тьме, – что хлопов здесь поганые вырезали. Проклятое, мол, место! – блеснул белыми зубами из-под черненого уса.

Набожный Богуш перекрестился, словно поп при виде иезуита.

– С коней! Света дайте.

Лило, как из ведра, но Гуня, должно быть, жаром сердца высушил трут, поскольку выкресал сноп искр, зажег фонарь.

В халупе, как оно бывает на Подоле, не было отдельных комнат – и о камине лучше было б не спрашивать. На глинобитном полу росла крапива и прочие сорняки. Очаг погас как бы еще не во времена короля Стефана. Руина... Однако в миг, когда надежда отыскать постой потонула в дожде, и такая развалина выглядела столь же уютно, как дом, которого у Зборовского никогда не было.

– Коней внутрь!

Едва Самуэль шагнул на размокший пол, ноги под ним разъехались. Когда б не плечо Гуни, затанцевал бы козак вприсядку.

Предательская мокрая глина! Богуш завел лошадей в угол, ослаблял подпруги, погрудье, снимал кульбаки с парующих спин. Чепраки промокли насквозь. Парили, когда развешивали их на поводьях.

– Горилки давай!

Гуня повесил фонарь на ржавом крюке. Сунулся во вьюки по мех. Зборовский отцепил пояс с саблей, присел на пеньке. Потом козак наткнулся на сбитый из толстых досок помост, поставил его на трех чурбаках, превратив в стол.

Самуэль глотнул водки: раз, другой, третий – и десяти бы не хватило, чтобы залить точащего душу его червячка.

– Разведите огня.

Протянул мех в сторону Гуни, но тот вслушивался в плеск дождя.

– Сейчас и так станет горячо! – прошипел. – Хай его, матери моей, сучьей дочери, в дырку! Лавой идут!

Богуш подавился куском солонины, выуженным из вьюков. Глаза его сделались, словно две полушки. Козак по-приятельски грянул его в спину.

– На колени и начинай молиться, хлоп!

– Гуня, готовсь!

Козак растворился во тьме, словно дух. Зборовский услыхал треск курка, отводимого от наковаленки. Потянулся за чеканом. Укрыл его под столом, словно туз в рукав.

Снаружи послышался топот копыт и человеческие голоса. Потом перед хатой закрутилось, словно кто вывалил бочку живых угрей.

Вошли вшестером. Пьяные – один споткнулся, едва не свалился в крапиву. Во главе стоял высокий шляхтич в кармазиновой делии и шапке, венчанной золотой скуфью. Молодое лицо, узкие брови, раскосые, как у русской шляхты, глаза. Прошелся мутным взглядом по Зборовскому, лошадям, прищурился в свете фонаря. Позади болботали, как в кипящем казане, голоса.

– Вы кто такие?! Кто посмел? Чьи кони?!

Незнакомец молчал. Зборовский сразу понял, что он – пан и властелин, водящий товарищей на короткой сворке, так, что те и на пядь не смели голову приподнять. Самуэль был уверен, что снова исполнилось проклятие. В ночь, в какую и пса не выгонишь на улицу, заявились вышвыривать его из покинутой халупы.

Из группы выскочил малой шляхтич, рьяный, словно кочет на своем подворье, с желтыми усиками, узкими губами и глубоко посаженными темными глазками. Один из тех, что, выпертые обухом, возвращаются с сабелькой, а вздернутые в петельке, перевертывают всю виселицу.

– Ну-ка, ну-ка, – начал он. – Каким таким позволением ты, вашесть, здесь встал?

– Позволеньем того, – Зборовский ткнул в дыру в стрехе, – кто позволил мне жить и ходить.

– Мне? – зашелся кочет. – Мне говоришь?! Повтори-ка еще раз! Место занято! Се постой пана Рущица.

– Плох тот хозяин, что дал ему зарасти крапивой. Нет здесь ни печи, ни дверей, ни окон.

– Думаешь, у меня есть время с тобой болтать?! Выгоняй лошадей! Не встанешь здесь!

Шляхтеныш ударил Богуша перехваченной напополам ногайкой.

– Валите на шлях! Счастья – и нового постоя – искать!

– Кто шишек ищет, тот вдоволь их найдет, – Зборовский положил ладонь на саблю.

– Да ладно, вашести, все поместимся, – простонал Богуш. – места здесь хва...

Кочеток схватился за саблю. Рановато! Короткий жест ладонью молодого главаря осадил его на место, будто из рушницы выстрелили.

– Хватит, милсдарь, – сказал молодой пан спокойно. – Или проблем ищешь?

Ярый слуга с ногайкой вытаращился, пораженный; вглядывался в лицо пана Самуэля, как басурманин в Аллаха.

– Это ж Зборовский, – прохрипел, неспрошенный. – Сын того...

Зборовский... Слово это было искрой над порохом. Фамилия, к которой льнули изгои и гуляки, а люди учтивые на звук ее отворачивали головы и скоренько навешивали на нее вину за чужие грехи.

– Дам вам место. Ведь... Все поместимся.

– Я тебя знаю, – бормотал молодой Рущиц. – Отец тебя прислал!

– Разве что из могилы!

– Мало ему было крови и ссор! Нанял на меня... Зборовского! Я не вернусь! Только через его труп!

– О чем, ваша милость, говоришь? – спросил Самуэль, поскольку, слушая слова Рущица, чувствовал себя, словно в турецком котле. – И о чьем отце?

Ответ был короток.

Рука, хватающая «армянку», дергающая за рукоять, ножны в другой ладони.

Зборовский почуял пьяное дыхание Рущица; свист сабли прорезал воздух.

– Беееей! – рыкнул Рущиц. Прыгнул на Зборовского, рубанул сверху, простой примой и...

Самуэль увернулся, перевертывая чурбак. Вскочил и встал боком ин квартато, а серпентина Рущица воткнулась в стол. Вскакивая, Зборовский схватился за оружие. Сабля с цепочкой сама прыгнула в руку, как верная любовница...

Зацепил чеканом клинок Рущица, пригвоздил к столу. А потом сунул тому острие сабли под подбородок.

Вернее – хотел сунуть. Противник внезапно поскользнулся на глине – ровнехонько там, где мало не сел орлом и сам Зборовский.

Глина предала!

Острие вошло в горло как в масло, шляхтич наделся на выставленное острие так надежно, что и добавлять не пришлось.

Кровь брызнула как из битого вепря, на стол, на Зборовского, на мех с горилкой...

Самуэль дернул саблю, в полумраке, в тесноте не смог ее вырвать. Ткнулся в стол, сбросил его под ноги Рущицу и тогда лишь освободил клинок.

Раненый захрипел задушено, из горла полилась кровь. Покачнулся, свалился на колени. Черная кровь, полная мелких, лопающихся пузырьков, выступила на губах.

Хотел сказать что-то, глядя помутневшими глазами на победителя. Не нашлось у него сил; пал на землю, меж чурбаками. Хрипел, душился...

Зборовский побледнел, ибо удар был смертельным. Воткнул окровавленную саблю в пол хибары, вскинул вверх открытую правую руку.

– Спокойно, милсдари!

Не стали слушать. Збровский увидал направленные ему в грудь клинки... И яростные глаза слуги.

Тот пер на него с оружьем, вытянув шею и склонив голову – ну точно кочет на подворье.

Зборовский же был без сабли...

Перехватил на лету запястье противника. Рубанул чеканом снизу, туда, где предплечье переходит в ладонь. И вылущил саблю из кулака, словно орех из скорлупы.

Прижал руку шляхтича к своей груди, подхватил его, словно в танце, проворачивая в пируэте; добавил еще пинка в то место пониже спины, что набожными людьми зовется афедроном, а по-босяцки – жопой. Выпустил из объятий – перекрестил через спину чеканом; возвратил сотоварищам петушка почти нетронутым, зато куда более вдохновенным.

Поднялся гвалт, когда шляхтич споткнулся о подергивающегося Рущица, да и упал меж компаньонами, будто пуля из аркебузы, растолкал, сбил с ног.

Пока успели разобраться, Зборовский схватился за пистолет, сунул им в зеньки длинный ствол пуффера.

– Стоять! – рявкнул. – А то повыбью вас, словно щенков!

Из темноты выплыл Гуня. Сжимал в руках Старицу, словно молодку. Дыра тромблона была черна, как глотка драконова. Размер же его вызывал в памяти образ бронзовых стволов мортирок.

– Спокойно!

С другой стороны напирал Богуш с рушницей. Света было мало, потому никто не видел, как трясутся сжимающие приклад ладони.

Товарищи Рущица, пьяные, наверняка бы бросились прямо на стволы, когда б не один из них – в капюшоне, с посохом пилигрима или мытаря.

Ударил палицей по руке ближайшего из панбратьев с такой силой, что шляхтич упустил саблю, другого без пощады лупанул в лоб, кровь остальных охладил звучным, пронзительным голосом:

– Пакс, пакс, дьяволята! Мир между христианами!

– Забирайте горлореза и прочь! – Зборовский хлестал словом, как ногайкой. – На шлях, уродцы! А этого... Осмотрите, а не то кровью изойдет.

Паломник присел у раненого, прихватил за плечо, чтобы перевернуть на бок. Под телом натекла уж лужа крови.

– Рущиц убитый! – застонал пилигрим. – До смерти.

– Стоять! – Зборовский чуть ли не стволом оттолкнул ближайшего пахолка. – А не то станешь следующим.

На улице хлестал дождь, капал на бледные лица товарищей убитого. Самуэль кивнул на тело.

– Забирайте пана и прочь!

Заколебались, и тем самым утратили последний шанс взять врагов в сабли. Карта легла благоприятно для Зборовского сотоварищи. Кочет, что без сабли выглядел каплуном, оглянулся на козака. Видя искреннюю улыбку Гуни, сплюнул под ноги.

– Нынче в дождь ты выиграл партию, милсдарь, – прохрипел. – Но завтра встретимся под солнцем.

– Вали! – Гуня подогнал его стволом Старицы. – Быстренько, вашесть Рашовский. Бо Старица голодная. Старица злая. Не хотел бы ее кормить вашими потрохами...

Компания заворчала, но послушалась. Подхватили недвижного Рущица, подняли тело, все еще сочащееся капельками крови. Паломник взял его за голову, перекрестил.

– Pater noster, qui es in caelis, fiat voluntas Tua! – проговорил.

Головорезы вышли, покачиваясь от алкоголя. Победители остались одни в шуме дождя.

– Как ты сказал? Рашовский? Знаешь его? – спросил Зборовский Никифора. – Откуда?

– Убийца пана Рабровского. Изгнанник, отрешенец.

– А тот Рущиц – он кто?

– Не знаю, хоть и ремни из меня дерите.

– Захочу – так и стану драть.

– Было бы за что, пан. Ох и тоскую ж я.

– О чем?

– А вот пошел бы, хоть и за ними! – выпалил козак. – Погулять, посвоеволить. А у вас служба, терпи, козак, голову склоняй. Как у шлюхи моей матери. Дукатов нету, а – служи!

– Как пес! – согласился Зборовский. – Седлайте коней. Хочу быть милях в ста отсюда, когда они вернутся. А вернутся – тут к попу не ходи.

Козак закусил ус, но поклонился, взятый на сворку послушания.

– Богуш! Собирайся.

Румяный и круглый слуга всматривался в пятна крови на полу, в затоптанный бурьян. И в едва видимую тропка темных капель, что вела к выходу, означивая последний путь Рущица.

Честной парняга не выдержал. Прыгнул за коня, пал на колени. Зборовский слышал, как выворачивается наизнанку, извергая и так скромный ужин.

– На Бога святого! – охнул парень. – С ума вы все сошли. Что ж... нельзя, что ли, было вместе, под одной крышей? Как христиане?! Чего я в Чуфут-Кале не остался! Плохо мне, что ли, было...

Бог так хотел, подумалось побледневшему Зборовскому. Потому что неисповедимы пути Его».

16. ХЕРЕЗИНСКАЯ Элжбета. «Корона снега и крови» («Korona śniegu i krwi»)

Элжбета Херезинская известна своими историческими романами – как из польской истории, так и из истории Западной Европы. Строго говоря, «Корона снега и крови» — не фантастика (хотя здесь присутствуют фантастические элементы – поскольку фантастичен образ мира для героев романа). Роман посвящен истории Польши времен пястовской раздробленности и замяти.

Аннотация издательства гласит:

«Кольцо, которое отворит врата душ... меч, который соберет смертных... орел, который пробудит королевство. Времена Великого Раскола. Сильное некогда королевство в сердце Европы распалось на княжества, которыми владеют ссорящиеся друг с другом Пясты. Много лет уже в Польше нет короля, а трон остается пустым.

И вот появляется надежда – скромный кантор Якуб Швинка распознает проклятие и первым видит князя, который мог бы его снять. Князя Старшей Польши Пшемысла II, который проводит время на турнирах и в поиске рыцарских лавров.

На опустевший королевский трон бросают алчные взгляды соседние монархы. Во глубине лесов просыпаются люди Старшей Крови, а вместе с ними – столетиями позабытые демоны. С гербов сходят бестии, чтобы в битве помочь своим властителям. Сеть интриг все теснее сплетается вокруг молодого князя.

Святые княжны, грешные князья и благородные рыцари. Какую роль играет великий род Заремб и что это за тщательно скрываемые обстоятельства, с ним связанные? Пропоют ли миннезингеры победительную песнь или же тучи над троном погрузят королевство в вечный мрак? Время начать сраженье за корону, время объединять королевство».

Из рецензии на книгу:

«Уже из школьных учебников истории становится ясным, что во время Пястов между самим Пястами происходило много чего. Похищения, пленения, убийства массовые и одиночные, с использованием разнообразнейших методов, умыкание женщин из монастырей – и все это на фоне привычных политических интриг, нестойких союзов с соседями и папством и постоянных битв с налетающими на польскую землю монголами, тевтонами и ятвигами. Противу замыслам Болеслава Кривоустого, его завещание не только не остановило братоубийственные сражения за власть, но начало бурный период феодальной раздробленности. При таких обстоятельствах то, чего сумел достигнуть Пшемысл II – соединение Старой Польши с Поморьем и первая за двести лет коронация под носом сильных соседей – производит впечатление. Но прежде чем наступил год 1296, многое должно было случиться, поскольку на такую победу должны были трудиться многие. И история такая – просто идеальный материал для эпического, сложного романа. А если вставить в сюжет еще и каплю магии – тут-то мы и получим «Корону снега и крови».

Новейший роман Эльжбеты Херезинской охватывает период с 1253 по 1297 годы и представляет времена финала феодальной раздробленности – до коронации Пшемысла ІІ и его преждевременной смерти несколькими месяцами позднее. Битва за польский трон показана на широком фоне: автор представляет не только польских удельных владык, но и деяния чешских Пшемыслидов, бранденбургских князей и, опосредованно, политику Империи. Такой широкий сюжетный горизонт позволил автору более полно показать обстоятельства, финальное сплетение которых позволило Пшемыслу получить королевские инсигнии и быть коронованным, но из-за этого же в некоторых моментах чтения можно совершенно потеряться. Однако чем ближе конец, тем яснее становится цель рассказываемой истории, чему помогает и повторяющийся мотив короны (сперва из крови, после – из снега, а в конце – истинной, желанной, королевской) и спетой при различных дворах артурианской песни о проклятом мече.

Власть дает не только корона, потому автор представила в романе продолжающуюся в 13 веке борьбу за польскую душу, которую ведут приверженцы старых языческих культов. Отходу народа от новой веры способствует и онемечивание орденов, и неумная политика Церкви, которую необходимо реформировать – и не только оттого, что люди не понимают ни одной из молитв, но и из-за предельной алчности церковников. Комплект сюжетных линий дополняет род Заремб – влиятельная семья Старой Польши, которая разыгрывает собственные таинственные дела.

Уже упоминались и сверхъестественные элементы. Но необходимо подчеркнуть, что их число и метод, в рамках которого они используются, не отнимает у романа историчности. Широко понимаемая магия лишь обогащает, расцвечивает историю, не вмешиваясь, однако, в дела материального мира. Оживающие – но только в глазах владык – гербовые звери, левитирующее Святое Писание, окруженное пением ангельских хоров или ритуалы, связанные с языческим культом прекрасно соотносятся с духом средневековья.

Прекрасное чувство языка, яркие герои и щепоть магии, которая придает всему чуть фантастического оттенка, приводят к тому, что значительная по объему книга читается насквозь, неотрывно. Остается лишь сохранять надежду, что декларированная автором любовь к Пястам позволит ей написать как минимум еще одну историю их восхождения – историю Владислава Локетка».

17. КОЛОДЗЕЙЧАК Томаш «Красный туман» («Czerwona mgła»)

Колодзейчак известен у нас не слишком удачным переводом своего романа «Цвета штандартов» и парой-тройкой рассказов. Вместе с тем, у себя на родине он пользуется любовью и уважением читателей и коллег (наверное, достаточно было б сказать, что еще в первой половине 2000-х о совместном с Колодзейчаком романе подумывал Я.Дукай – при всем его, заметим, скептицизме в отношении к польским авторам).

Вдоволь повоевав в космосе, в 2010 году Колодзейчак выпустил роман «Черный Горизонт» — эдакую «черную НФ в сюжетике фэнтези». Пересказ, замечу, многое портит, поскольку «у Пушкина и в стихах все было куда ловчее», но – попробую сказать пару слов. Мрачный мир, в котором произошла инвазия совершенно фэнтезийных – но совершенно при этом реалистических – элементов. Балроги и Темные Властелины здесь сражаются против Королевства Эльфов. Запад Европы потерян и погружен в черный кошмар. На троне Польши – ибо здесь возрождена монархия – сидит эльфийский король, держащий границу против сил зла. На Марсе тамошние поселенцы выкладывают Руны Силы, должные помочь воюющим землянам. Церковь разорвана между необходимостью сопротивляться воплощенным силам зла (а христианские святыни – действенны против балрогов и прочей нечисти) – и признавать в качестве спасителей (с маленькой буквы) волшебный народ.

Таков – фон романа.

Определенная проблема «Черного горизонта – в том, что именно фон кажется в нем самым интересным: тщательно прописанными деталями и детальками как повседнева, так и технического оснащения его. На этом фоне герои кажутся не слишком-то сложными, а порой и сведенными к голым функциям.

Вместе с тем, сборник «Красный туман» я лично ждал. И, похоже, по большому счету, – не зря.

Издательская аннотация:

«Реальность расселась, и в мир вступило уничтожение. Речь Посполитая еще сражается. Заключила союз, а король ее происходит не из этого мира. Они не хотят нас покорить. Им не нужны наши богатства. Их интересует лишь боль. Им это нужно, как воздух. Они ею питаются.

Мы сражаемся с абсолютным злом. С помощью технологии и магии. Автоматом и мечом. Бомбами и молитвами. Нам пришлось открыть наново давно позабытые ритуалы, жесты и суеверия. Протянуть руку за национальными символами и магическими артефактами. Границы свободы нашего мира обозначают менгиры, святые дубы, придорожные часовни и до зубов вооруженные солдаты на линиях укреплений. За ними раскидываются Черные Горизонты и пульсирует Красный Туман. Там – мертвый мир.

Побеждай зло добром. Вооруженным и бронированным».

Из рецензий:

«Как помнят те, кто читал ранее «Черный горизонт» или какой-либо из рассказов из этого универсума, однажды на Землю прибыли балроги, враждебные существа из параллельного мира. Их цель – покорить человечество и ввести свои жесточайшие законы в нашей реальности. К счастью, вослед посланникам Зла на Земле объявились эльфы, которые принесли нам технологии и знания, позволяющие встать против Врага. Технология – не совсем точное слово – поскольку война разыгрывается прежде всего в магическом пространстве. А то, что носителями магии могут быть автоматы, танки или спутники – это совсем другое дело. В любом случае, Колодзейчаку удалось создать интересный мир, погруженный в драматичный конфликт, в который можно помещать едва ли не любые сюжеты. Что он, с некоторого времени, и делает.

Книгу составляют четыре рассказа, но лишь один из них – новый: заглавный «Красный туман». Что ж, так оно и бывает с антологиями «Фабрики Слов», а мы могли бы уже к такому и привыкнуть. Тем более приняв во внимание, что это и вправду хорошие рассказы, вполне показывающие возможности Колодзейчака в создании сильных, эмоционально насыщенных сюжетов.

Три известных уже текста касаются войны с барлогами и обладают довольно схожей структурой – герой оказывается послан с некоей миссией на территорию Врага, сроки поджимают, в финале доходит до серьезной схватки с силами Зла, а автор не щадит своих героев. Каждый из этих трех текстов обогащает наше знание об авторском мире. «Красавица и граф», входящая в число 100 лучших польских фантастических рассказов по версии «Эссенции», углубляет знания читателя об эльфах и том, как они действуют. «Нет власти на доцента» – информирует о способах действия Зла, использующего человеческие слабости и межличностные контакты. «Ключ перехода» предлагает концепцию путешествия между мирами и одновременно является текстом, что рассказывает о первой встрече двух главных героев – Каэтана Клобудзкого и его будущего приемного отца Роберта Гралевского. Лучшим – написанным со страстью, эмоциональный, небанальный, с интересным второстепенным персонажем, является последний рассказ.

И вот – текст премьерный, «Красный туман». Снова Каэтан Клобудзкий получает миссию на территории врага, вот только – не против балрогов, но против настолько же сильно ассоциирующихся с толкиеновскими орками урка-хаев – пришельцев из еще одного мира, которые овладели Восточной Европой. Колодзейчак не скрывает аналогий с реальным злом. И если оккупировавшие Запад балроги и йегры, с их хорошо организованным террором и своеобразной жаждой порядка соотносятся с нацистской Германией, на востоке мы имеем дело с магией, что черпает свою силу из могил тысяч жертв, жадной магией, брутально эксплуатирующей людей. Не случайно же оный туман – красен, а герои вспоминают, что барлоги и урка-хаи, хотя и враги человечества, ведут войну и друг с другом. И здесь нет речи об аллегория. Скорее, Колодзейчак говорит о том, что темная магия происходит из человеческих поступков. И потому на землях, где некогда властвовали нацисты, установится террор, напоминающий их, а на пространствах, помнящих сталинские преступления – тот, что именно с ними и соотносится.

Колодзейчак безжалостен к своим героям (ну, может за исключением двух главных), нередко натуралистически показывает жестокость врага и драматизм военной ситуации. Однако, именно в этом – содержится ловушка. Если цикл продолжится, а рассказы станут развиваться по данной схеме, это скоро сделается скучным. Мне кажется, что следующие тексты – буде они случатся – потребуют некоего серьезного перелома. Хотя бы и решиться на завершение цикла, показывающее победу одной или другой стороны. Это могло бы стать событием в польской фантастической литературе. Очередные же фронтовые репортажи таким потенциалом не обладают.

Фрагмент рассказа «Красавица и граф»:

« 1

Против соггота лучше всего – медный крюк. Длинный и узкий, чтобы вошел глубоко в тело, пробив одновременно оба сердца и мозг. И, конечно же, освященный, чтобы соггот не сумел защититься. Лучше всего – «Мэйд эн Поланд». Там, на востоке, за большой рекой, делают лучшие крюки. Там все делают лучше.

Географ приволок соггота поздним утром, когда большая часть народа работала на полях. Остановился на перекрестке дорог посреди села, между заездом и столбом светового телеграфа. Магическим словом прижал своего пленника к земле и громко позвал полицейского Яна Мацещака. Тварь вилась и стонала, молила о пощаде, обещала выдать своих господ, быть верной королевской службе и дать за себя достойную награду, но селяне из Карбузова знали свое. Кто-то полетел к солтысу, чтобы тот вынес законный приговор. Другие – к мяснику, поскольку у того был дома хороший медный крюк. Еще кто-то – за детьми: чтобы все хорошенько все рассмотрели. На будущее. Науки и предостереженья для.

Пришла и Кренчевская, мать Якуба, чтобы посмотреть на своего сына, превратившегося в чудовище. Узнала его, конечно же, по волосам и шраме на щеке от перенесенной в детстве оспе. И, пожалуй, только по этому, поскольку лицо паренька уже успело преобразиться в уродливую маску. Женщина принялась рыдать, что-то кричала сыну. Тот даже глянул в ее сторону, понюхал, раздувая ноздри, воздух, втупился единственным стеклисто-черным глазом. Зашипел, вздергивая губы и показывая ядовитые клыки. Этого она уже не выдержала. С плачем кинулась в сторону соггота и, не удержи ее сильные руки мужчин, наверняка бы и попыталась обнять его. И тогда бы он ее убил. Теперь же приятельницы выводили женщину из круга, все время чертя на груди знак креста, счастливые, что это не их дети перешли на службу барлогов.

Географ не обращал внимания на это замешательство и терпеливо ждал. Раньше он сломал согготу ноги, чтобы не сбежал, и сломал пальцы на руках, чтобы не смог сложить никаких заклинаний. Также затянул невидимый аркан на его голове – до крови врезающийся в череп и ломающий скулы.

Географ был одет в зеленое – хамелеоновый мундир, используемый обычно польскими коммандос, прикрыт эльфийским плащом. На шее носил маленький амулет, подвешенный на мифрильной цепочке. В кобуре на правом бедре мужчины взблескивал скорострельный пээм, на левом боку покачивались украшенные янтарем ножны меча. Лицо у него было молодым, без щетины, почти детским. Но морщинки в уголках губ, внимательный взгляд, легкие узоры эльфийского охранного тату на щеках говорили любому, не лишенному хоть капли разума, что этот мужчина вовсе не молокосос.

– Приветствую, господин, – селяне расступались, пропуская солтыса. – Вижу, что ты привел нам пропавшего.

– Приветствую, Ежи. Я подгадал? – географ говорил тихо и спокойно, но где-то на дне каждой из фраз слышались напряжение и усилие. Выходит, он все время контролировал магию соггота, нейтрализовал ее силу.

– Да, это наш парень, мать его узнала. Страшное, страшное дело. Не знаем, когда он перешел на их сторону, не знаем, с какого времени он переменился.

– Когда в последний раз кто-то из вас с ним говорил?

– Пару дней тому он нормально ходил по селу, урожай собирал. Во имя Отца и Сына, нормально ведь по селу ходил... – повторил солтыс испуганно, словно только теперь до него дошло, в какой опасности были он и остальная деревня. Когда перекрестился, соггот застонал тихо и дернул виртуальные путы. Географ глянул на него, захлестнул аркан так, что невидимая веревка передавила глаз соггота. Брызнула липкая жидкость, а тварь пала, без сознания, на землю. Четыре его руки спазматически вздрагивали, когтистые стопы раздирали старый асфальт.

– Я поймал его во время ритуала. Похоже, он кого-то убил, потому что с ним было тело. Никто у вас не пропал в селе?

– Нет, не в последнее время. Может, украл кого в Заграничье, они ведь своих тоже убивают.

– Может, может, – задумался географ. – Ну ладно, жаль времени. Есть инструмент?

– А как же, есть, господин, – ответил солтыс, потом запнулся, замолчал. Потом тихим, неуверенным голосом добавил. – Но мы его сейчас не можем убить, господин. Получили приказ из гарнизона. Всех пойманных согготов надо-ть туда живьем доставлять. Так может, ты его только проткнешь?

Последние слова солтыс проговорил совсем уж шепотом, смущенный взглядом географа. Приказ есть приказ. Армия держит заставы на границе, следит за дорогами, высылает пищу и, дважды в год, докторов. Потому ясно, что приказ должно выполнить. Только отчего он лично должен был извещать об этом сего страшного, вооруженного, владеющего мощной магией человека? Человека, который ведя разговор, все время силой разума контролирует соггота – бестию, выродка, слугу черных йегров. Человека – о чем солтыс прекрасно знал – не слишком любящего контактировать с регулярной армией.

И – с полной взаимностью.

– Господин, – продолжал солтыс, – мне нужно б отдать приказания.

Непроизвольно глянул вверх, за спину географа. Мужчина тоже глянул назад. На сигнальной башне как раз разожгли маленький костерок, и военный полицейский начал передачу сообщения.

– Если патруль в нашем повете, то будут здесь еще сегодня. Господин, до этого времени тебе придется удерживать соггота, сами мы не справимся.

2

Малый конвой добрался до заставы Корнеево сразу после восхода солнца. Пурпурное свеченье едва-едва разлилось по околицам, а уже активизировались дневные охранные системы базы. Первыми проснулись скворцы, целая стая их слетела с окрестных деревьев, закружилась над головами конных и полетела к заставе. Несколькими минутами позже караван миновал стоящие по обеим сторонам дороги менгиры. Между камнями сперва проехал командир солдат, эльф в звании ротмистра. На его снежно-белых волосах затанцевали отблеска нанокадавров – это врата просканировали пришельца и отворились. Потом сквозь них проехали два кавалериста, упряжка, тянущая воз с медным, напоминающим гроб сундуком, потом еще четыре солдата. В конце врата прошел пеший, одетый в зелень мужчина. Когда оказался между менгирами, почувствовал пощипывание в руках и на щеках. Легкое, почти ласкающее, будто прикосновение кошачьей шерсти.

Непроизвольно прошептал охранительное заклинание, словно хотел добиться того, чтобы менгиры просканировали его максимально тщательно. Слишком часто прикасался он к злым сущностям, следы которых наверняка остались на его ауре.

Вскоре им открылись первые линии бункеров и стволы цекаэмов, а на их приветствие из замаскированной придорожной караульни вышло трое солдат. Встали свободно на середине дороги и ждали, пока конвой не подойдет поближе. Командир караула небрежно козырнул ротмистру, тот ответил столь же неформальным жестом.

– Привет, Генрик, – сказал эльф, спрыгивая с седла. – Рад видеть тебя снова!

– Привет, Гардан! – командир караула широко усмехнулся. – И я рад, что ты приехал.

Пожали друг другу руки, похлопали по плечам, обменялись замечаниями о твердых седлах, о погоде в этом году и о жрачке в далеких заставах (а о всех тех делах они сошлись во мнении, которое не понравилось бы воинским шорникам, метеорологам и интендантам). Потом заговорили тише, Генрик задал несколько коротких вопросов, эльф ответил, только единожды повернувшись в сторону медного сундука и зеленого пешего. Кивнули, посекретничали еще чуток, снова пожали руки. Гардан взобрался в седло, и отряд отправился дальше.

Вскоре добрались до центральной площади заставы Корнеево. Квадратная, мощеная булыжником, она была окружена бетонными домами. Западная стена – фронтон неороманского костела, словно тысячелетняя святыня, выстроенный так, чтобы мог выполнять и сакральные, и оборонительные функции. В маленькие оконца домов вставлены густые сетки, охраняющие от сглазов, а все стены обрисованы охранительными узорами. На крышах размещены огневые точки, могущие как прикрыть подступы к заставе, так и вести сдерживающий огонь по воздушным целям. Тщательно выверенные размеры домов, углы наклона стен и высота окон подобраны были согласно всем правилам искусства военного фэн-шуя, создавая оптимальные защитные чакры. Согласно тем же правилам, темница была обустроена в северном здании, и именно туда направился воз с медным гробом и помещенным внутрь согготом. Охрану транспорта взяли на себя местные солдаты, а потому Гардан отдал короткий приказ своим людям и отпустил их в казармы. Сам направил коня к географу, стоящему неподвижно посреди площади.

– Гляди-ка, удалось. Соггот не вырвался из пут, никто на нас не напал, пуща нас не пожрала. Зря ты волновался.

– Зачем ты его сюда доставил, Гардан? Он уже влияет на мегалитосферу. Ослабляет вас. Надо было его сразу убить. Разве ты этого не чувствуешь? – географ махнул рукою, словно хотел сорвать невидимые занавеси. На миг след его руки повис в воздухе темно-зеленой полосой, в воздухе разлился легкий, но неприятный запах.

Конь эльфа фыркнул, нервно переступил ногами, подковы сильно ударили в мостовую.

– Ш-ш, ш-ш, – Гардан успокаивающе похлопал скакуна по шее. Склонился к мужчине. – Да, это чувствуется даже здесь.

– Тогда – зачем?

– Такие у меня приказы, я ведь уже говорил. Должен доставить всякого пойманного измененного человека. Йегра, соггота, вандала. Каждого. И ничего больше ты от меня не услышишь. Ступай, получи свое вознаграждение и возвращайся в лес, географ. Там твое место.

– Получу, когда захочу, и уйду, если пожелаю.

На это эльф не сказал ничего. Дважды объехал стоящего неподвижно человека, а потом направился к командованию гарнизона.

Географ еще минуту стоял на площади, не обращая внимания на заинтересованные взгляды людей, что проходили мимо. Теперь он должен был получить плату и нанять комнату.

Все еще казалось ему, что вдыхает отвратительный запах нарушенной ауры. В одном из самых охраняемых и безопасных мест к западу от Одера он все еще ощущал смрад барлогов и их слуг. Столь сильный, что он не мог исходить от единственного соггота».

18. ЧВЕК Якуб. «Мальчуганы» («Chłopcy»)

Напоследок – еще одна книга Якуба Чвека, вышедшая в 2012 году. Столь же жанровая и играющая с поп-культурными сюжетами, как и «Обманщик».

Издательская аннотация:

«Ревом моторов, громом выстрелов и громким «БАНГАРАНГ!» — так извещают о своем прибытии Потерянные Мальчуганы, самая необычная банда мотоциклистов в мире. Некогда верные товарищи Питера Пэна, теперь они – одетые в кожаные куртки бандюганы под предводительством убийственно красивой Динь-динь. Сделают все, чтобы выжить... и хорошо при этом развлечься. Невзирая на цену.

Якуб Чвек возвращается с новой удивительной историей! Убедитесь, что получится, если соединить атмосферу популярного сериала «Сыны Анархии» со сказочными фигурами классической повести «Питер Пэн»

Ну и – в меру позитивная рецензия на книгу:

«Мальчуганы» вписываются в привычные с первой книги Чвека – «Обманщика» – рамки. Снова имеем мы дело со сборником связанных друг с другом историй, снова автор с первых страниц бросает читателя в глубокую воду (не понять сперва: кто, где и для чего делает на страницах) и снова – многочисленные отсылки к поп-культуре, черный юмор, эротика, динамическое действие, ругань. Это, впрочем, не означает, что автор приготовил читателю произведение второй свежести – как идеи, так и герои здесь совершенно оригинальны и почти не вызывают ассоциаций с прошлыми произведениями Чвека.

В книгу входит семь историй, описывающих приключения заглавных «Мальчуганов», самой необычной банды на свете. Как типичные хулиганы, они носятся на мотоциклах, носят кожаные шмотки, охотно лезут в драки и так и смотрят, чтобы затянуть какую-нибудь славную девицу в постель, однако пара особенностей делает их необычными. Прежде всего – и самое важное – некогда они были верными товарищами Питера Пэна. Во-вторых, шестеро из семи Мальчуганов может и выросли, но наверняка не вызрели. Наконец, в-третьих, их главарем и «маман» является Динь-динь, фея из Никогделандии.

Продолжение классической повести, к тому же – не выдержанное в сказочных тонах, это довольно рискованная идея. Однако Чвек справился с вызовом и создал произведение, возможно, не исключительное, но доставляющее минуты славного развлечения. Действие динамично, появляется один-другой интригующий мотив, пара забавных сцен и описаний. В плюс можно отнести также и фигуры героев. Быть может сперва они и кажутся бандой стереотипных босяков без царя в голове, но быстро становится ясным, что каждый из них обладает собственным характером, к тому же автор удачно передал их совершенно детские черты (беспечность, жажда развлечений, чувства к «мамочке», странная смесь жестокости с чувствительностью), которых они не потеряли, даже войдя в мир взрослых.

Кроме того, хотя «Мальчуганов» сложно считать сложным чтением, они – и не совершенно легковесное чтение, как можно было бы судить по описанию – автор не сосредотачивается исключительно на сценах очередных погонь, схваток или безобразий. Есть здесь также и моменты серьезные – и даже ностальгические. Прежде всего, когда герои вспоминают о Никогделандии и о первых годах, проведенных вне острова, когда бывшим товарищам Пэна пришлось приспосабливаться к новой жизни.

Как оно и случается со сборниками, некоторые истории – удались больше (особенно, например, «Сам будешь стирать!», показывающая, как сложно быть матерью для детей, которые долго жили без родных), другие – меньше. Сюжеты их, скорее, несложны, порой даже с роялями в кустах, но на это очень просто закрыть глаза – в некотором смысле, мы ведь имеем дело со сказкой. Несмотря на то, что каждый отдельный рассказ – вполне самодостаточен, соединены они в логичную целостность, в них заметно, как медленно плетется интрига против обитателей второй Никогделандии. Увы, мы не узнаем ни финала, ни всех, кто за этим стоит, поскольку «Мальчуганы» — лишь первая часть большого целого. Но к этому – у Чвека – читатель уже привык».

Собственно, аннотация книги:

«Приглашение на прогулку по варшавской Праге большинство из читателей наверняка воспримут как грустную шутку. А ведь на единственный район столицы, уцелевший в военной вьюге стоит посмотреть. Прекрасные парки, чудесный зоопарк, национальный стадион, отреставрированные довоенные дома. Но вечером... вечером с нами стоит оставаться только тем, кто готов рисковать. В Старой Праге в окрестностях базара Ружицкого, Бженской или немного дальше, на Стальовой, можно встретить людей, которые не посмотрят на чужаков с симпатией. Однако не страшись, читатель, автор станет твоим проводником. В лабиринте убитых улочек, в дворах-колодцах или в скверных подворотнях и подозрительных кабаках ты познакомишься с поэтами, писателями, солдатами многих войн, музыкантами, а также мастерами взлома, гениальными фальшивомонетчиками, несравненными игроками в три карты. Князями обмана.

Часть встреченных нами персонажей не будут из нашего времени, часть – даже не окажутся людьми. И тут даже автор, пражанин с деда-прадеда, не сможет гарантировать безопасности. Что ж, риск – дело благородное. Кто смел – вперед! Свернем с Тарговой на Зембковскую, оставим пресную реальность, нырнем в магические Шмульки».

Из отзывов на книгу:

«Порой это лишь одна улица, иной раз – квартал, а то и целый район. Место, которое надлежит обходить далеко стороной, и уж наверное не ходить по нему в ночи. Место, где время остановилось, а жизнь поколениями идет согласно установленным обычаям. Здесь чувствуют себя хорошо лишь «аборигены», а всякий чужак – потенциальная цель. Прославленная уличными бардами и проклинаемая стражами порядка – такова она, варшавская Прага.

«Пражские повести» Томаша Бохиньского – это песнь, сложенная в честь правобережной части столицы; сборник девяти разных по темам рассказов, соединяет которые варшавский район и его обитатели. На страницах книжки мир реальный переплетается с миром магическим, современность – с историей, любовь конкурирует с ненавистью. А за всем зрит Чудесная Дева, вестник необычных событий.

Потому что в Праге все время что-то происходит. Некто Злобный ведет крестовый поход против преступников, старый телефонный аппарат соединяет с прошлым, а на улицах мелькают повстанческие отряды. Где-то неподалеку фарт подводит фраера, кто-то пьет горькую, детишки «разменивают» пятидесятигрошики. Все – хорошо, ностальгично и, главное, аутентично – от описаний мест и героев бьет реализм. Правда, я не имел до сей поры оказии слишком часто гостить в Варшаве, но я убежден, что книжка Бохиньского прекрасно пригодилась бы как путеводитель по Праге.

«Пражские повести» — необычны также и композиционно. Очередные истории взаимнопроникают, создавая из единичных сюжетов общий цветной гобелен. Герои второго плана одних рассказов внезапно становятся ведущими героями очередных текстов, а упомянутые словно бы нехотя подробности вдруг приобретают значение. События идут своим чередом, судьбы героев исполняются, явными становятся скрываемые тайны. Прага ведь – это не только место, но единый живой организм, в жилах которого течет кровь ее обитателей.

Кроме того, книга Бохиньского – это и машина времени. Писанная на протяжении многих лет, она фиксирует происходящие в Праге изменения. На страницах книги умирает дух старого района, уходят в забытье обычаи и традиции. Меняются люди, вид улиц, всюду появляется новое. Мы не слышим уже наречий, темноту разгоняют электрические лампы, хаос уступает порядку. И только Чудесная Дева неизменно проведывает обитателей.

При написании произведения, посвященного такому месту, всегда существует риск, что мы получим произведение герметичное, предназначенное для малой группы читателей. В случае «Пражских повестей» такие опасения, к счастью, безосновательны. Я подозреваю, что наибольшую радость от чтения будут иметь как раз жители Варшавы, но и остальные потеряют немногое. «Пражские повести» — ностальгическое путешествие без особых сантиментов. Порой печальное и горькое, порой – исполненное специфическим теплом и юмором. Это книга, которую стоит иметь у себя дома».

И – фрагмент:

Из рассказа «Чужие на районе».

Город приветствовал меня гигантскими пробками. Обыкновения водителей были дики, но не настолько, как, скажем, в Рио или Сан-Пауло. Можно выдержать. Ну и мой вездеход пробуждал уважение. Утро в столице, наполненное гамом, беготней и жизнью, по-хорошему меня поразило. Краткий осмотр девиц под отелями в Центруме позитивное чувство лишь усилил. Может вместо того, чтобы протирать булыжник в Париже или Риме, должно б мне припасть к, так сказать, отчизны лону?

GPS, как по веревочке, вел в Прагу, пробки меня не раздражали, медленное приближение – часть ритуала охоты. Именно так я себя и ощущал: будто начал ловитву. Район на правом берегу Вислы это вам не хаотическое, бессмысленное нагромождение домов в Сити. Здесь было видно, что город выстроен не вчера. Среди домов, новых и наново отреставрированных, торчали здания с грязной, опадающей штукатуркой, с десятилетиями выглаживаемыми следами от пуль на фронтонах. Выглядели они словно черные пеньки когдатошних зубов между новыми, зачастую дешевыми коронками. Люди тоже вели себя иначе, меньше спешили, было у них время поболтать или выпить в садах, или, например, в подворотнях. Они были дома.

Доехал я до Тарговой, прикинул, припарковался рядом с недавно подновленным домом, над входом которого большие буквы гласили: «Музей Праги». Но я был больше заинтересован современностью. Вошел в известный мне по рассказам Базар Ружицкого. Но разочаровался: было здесь тихо и пустынно, торговцы сонно кивали. Немногочисленные потенциальные покупатели бродили с постными лицами. Ни следа шума и гама, какие, говорят, здесь когда-то царили. И все же одна вещь меня заинтересовала: сразу у ворот, выходящих на Бжескую. Мужик в темной куртке и брюках от костюма печально смолил сигарету над разложенным на газете железным скарбом. Руки мои сразу же потянулись к знакомцу, столь необходимому в бразильской сельве.

– Сколько?

– А сотенку – и забирайте.

Цена была смешной, а потому, противу устоявшимся обычаям, я, без дальнейших разговоров, потянулся к портмоне. Взял мачете, проверяя его баланс, а, отходя, взмахнул им пару раз в воздухе.

– Эй, клиент! Ты уж поосторожней, а то – закон, сечешь? – крикнул позади барыга. Я не ответил, глядя на острие, означенное характерными царапинами: оружие явно имело собственную историю. Может, приехало сюда из-за океана. Quien sabe? Я развернулся и снова встал над продавцом.

– Рекламации не принимаем, – бросил он, хватаясь за карман.

– Есть вопрос, – шелестнул я купюрой.

– Вопрос – это лёгко, – согласился он, пряча банкноту за пазуху.

– Откуда у тебя такая клевая штуковина?

– Клевая штуковина? Эта старая железяка? Да новые такие же сотнями можно было на стадионе взять, пока там еще торговали.

Я глянул красноречиво.

– Ну ладно. Тут в шестерке на Бжеской один чувак помер. Глодеком звали. Новый жилец мусор выбросил, а я цапнул, – сказал небритый его милость, глядя в булыжную мостовую. Явно что-то крутил.

– Говоришь, Глодек? А что еще после него осталось?

– Да там разного. Какие-то фотки и куча бумаг.

– И где оно?

– Да говорю ж. На мусорке!

– Ага. Добро, схожу туда, но если что – вернусь.

– Ну ладно, тот новый жилец – это какой-то там родич Глодека. У него все и осталось. А что, точно железяки эти ценные? – оживился внезапно, и в глазах его замерцала дотоле отсутствовавшая искра разума. – Так знаешь что...

– Рекламации не принимаются, – оборвал я его, развернувшись спиною.

Он пробормотал что-то, но я лишь подумал: vai to foder, mano, и вышел на Бжескую. Я свернул направо, удаляясь от Зембковской, готовясь уделить минутку-другую бывшему владельцу мачете; дело дядюшки Стефана ждало полвека, подождет еще полчаса.

И тогда я увидел ее.

Шла навстречу уверенным, легким шагом, почти плыла над растрескавшимися плитами тротуара. Где я мог видеть это лицо? В Бомбее? Карачи? Нигде, нигде, иначе запомнил бы ее навсегда. Но одновременно не сумел бы описать красоты, которая разделила мою жизнь на «до» и «после». Мы разминулись, она повернула голову, я же пошел за ней, словно безвольный голем, утонул в бездонных, полных печали глазах.

– Не иди за ней, человече, – заскрежетавший голос разорвал путы чаров. В подворотне стояла столетняя старуха, согнувшись почти до земли, дергаясь в Паркинсоне. Я, словно разбуженный от прекраснейшего из снов, глянул на бабку. Мог поклясться, что длилось это не больше секунды, но чародейство успело развеяться. Я скоренько выскочил на Зембковскую – нигде не было ее видать. Заглянул в одну-другую подворотню, наконец пришел в себя и возвратился к старухе.

Но и та тоже исчезла. Я постоял минутку, дыша, словно после долгого бега. Наконец двинулся по шестерке. Две симпатичные чиксы указали дверь подъезда, где обитал Глодек. Информацию дали охотно и даже поспешно. И лишь когда отскочили, я понял, что все еще сжимаю в руке мачете. Кинул его в сумку, не хватало еще, чтобы какой коп и вправду ко мне прицепился. Старые деревянные ступеньки, холодная вонь картошки из подвала, и вот я на мрачной лестничной площадке под дверьми. Стукнул раз-другой.

– Чего надо? – в узкой щели я увидал толстого мужика лет тридцати с просвечивающейся обильной лысиной.

– Пан Глодек?

– Кжижановский, Глодек помер три дня назад, – ответил он и хотел, было, закрыть.

– Я, собственно, к вам...

– Да? – смерил меня недоверчивым взглядом.

– Пан Глодек ведь был необычным человеком...

– Я прошу прощения, пан из полиции? – внезапно поинтересовался этот, чуть шире приоткрывая дверь.

Я неопределенно дернул подбородком.

– Меня интересует покойный, ну и то недавнее ограбление...

– А, уже знаете, а я не заявлял, это ж, в конце концов, безделушки. Но прошу, входите, я охотно отвечу на ваши вопросы.

Темная прихожая, гниль и паутина готовили к тому, что находилось дальше. Полный бардак, пол завален вонючими тряпками и газетами, протоптанные меж ними тропки позволяли ходить только гуськом. Мы добрались до небольшого очищенного пространства. Сели, а хозяин вежливо предложил чай.

Я столь же вежливо отказался и сразу заговорил о вещах Глодека. Личных – добавил, чем стер беспокойство с лица хозяина. Ценности меня не интересовали.

Он принес картонную коробку, полную фотографий, писем, каких-то старых вырезок.

– Можете не обращать на меня внимания, – сказал я, тем самым выпроваживая нового хозяина из комнаты. Он не слишком-то обрадовался, но, как видно, это вполне походило на его представления о полицейских нравах, поскольку и слова не сказал. Только в дверях повернулся и произнес:

– Дядюшка был когда-то важной птицей в Шмульках. Но я не имею с этим ничего общего, – добавил быстро.

– Насколько важной?

– А это уж вы, полиция, должны знать,– ответил он и ушел, вышагивая в мусоре, словно аист на болоте.

Я не обращал внимания на стуки, которые доносились из кухни, поскольку первое же, что я вытащил из коробки, меня словно обухом ударило. Со старой фотографии на меня смотрели холодные глаза человека, который до сих пор был окружен в Бразилии мрачной славой. Он улыбался, кривя узкие губы, хотя скорее казалось, что бросает вызов, скалясь, словно взбешенный бульдог.

Называли его мистер Хангри или Литтл Хангри. Те, кто посмелее, позволяли себе «сеньор Фоминха» и лишь абсолютно упоротые самоубийцы отваживались на «сеньор Фоминхо». Хотя он и вправду чуток походил на скрягу. Глодек... черт побери... Говорили, что, в конце концов, до него добрались япавари, а голова его сгнила на жерди перед их селением. Говорили и что он перебрался в Сан-Пауло и ведет жизнь Креза. Говорили, что эмигрировал в Штаты, где сделался серым кардиналом республиканцев. Кто-то видел его в Дубаи.

Я осмотрелся по дешевой обстановке. Так заканчиваются легенды. Я был сыт по горло вонью этого места, в документы загляну позже, в съемной комнате. Я ссыпал содержимое коробки в сумку и вышел, обронив в прихожей «до свиданья». Племянник Глодека не ответил, занятый вырыванием мойки из стены. Сбрендил? Хотел сдать на лом? Или же – блеснуло вдруг – искал спрятанные родичем богатства? Пусть ищет, Глодек умел делать дела, мог жить в хлеву, но если деньжата у него и водились, то лежали спокойненько где-нибудь в банке на Кайманах. Вне липких ручек родни. Я вышел на Бжескую, огляделся без особой надежды увидеть таинственную красотку, и двинулся Зембковской до места, где я должен был получить информацию. Никак не мог изгнать из головы мысль, что встреча с духом Глодека, одного из создателей «Амазонас» и наилучшего в своей профессии киллера, не может оказаться случайностью. Будто бы мелочь, но человек, годами поживший в джунглях, становится несколько суеверным.

Я обошел дом, люблю видеть, что и почем. Во дворе ко мне прохрипел чувак, сидящий на ступеньках давным-давно закрытого магазинчика.

– Э! Фраер!

Вообще-то сильно хотелось мне растолковать ему эту его грубость, однако я чуток опасался за свои белые брюки и рубаху. Видать, он это почуял, потому что скривился в мерзкой усмешечке. И словно из-под земли подле него вырос пес, полукровка жутких размеров. Не то чтобы он меня напугал, но поди что не так – и мне пришлось бы прирезать животинку, а это был бы перебор. Мне нужно было найти место и людей, а не пускаться в авантюры. Потому я миновал сей сыгранный дуэт в презрительном молчанье и вошел в тень подворотни. Дом был чистеньким, однако на лестничной клетке меня все равно встретил запах гнили. Обычно для старых домов. Я взошел на второй этаж. Проверил номер квартиры и решительно нажал на звонок. Стоял долго, прежде чем двери отворились.

– Вы к кому?

– Прошу прощения... Не здесь ли живет вдова Винцента Андрушкевича?

Женщина, по виду лет тридцати, размалеванная и со знаками «веселой жизни» открыла рот, не выявив при том излишнего ума. Потом внезапно захлопнула и рот, и дверь. Я постучал энергично, не намереваясь дать себе от ворот поворот. Но из-за дверей раздалось только: – Вали! А то копов вызову!

Я понял, что первый разговор по порученному мне делу подошел к концу. Однако прежде чем я успел что-либо сделать, справа чуть приоткрылась дверь, и из-за нее выглянул чудак среднего возраста, крепко потрепанный водкой, с ухмылкой на узких губах.

– Сплавила маруха? Тоже мне чудо. Как Андрушкевич гикнулась, так матуха Ромки, ну, что на четвертом живет, внаглую вперлась на хату. Как-то потом пошло, нелегально жила, но чувихи ж передком сильны, – пояснил вежливо.

– Но это ж жопа, – сказал я.

– А тебе-то чо за терки?

– Было пара вопросов к пани Анрушкевич.

– Типа о чем?

– Типа о ее муже.

– А! Так ты о Морячке! Так он давно гикнулся. Еще меня на свете не было, а матушка моя в Вульце Мланджкой жила, девицей еще, – сказал благожелательно, попахивая чем-то странным. Денатурат? Политура? – Нет вам фарта, – покачал головой обитатель «четверки».

– Ага, нету. Filho da puta! – пробормотал я, собираясь уходить.

– Сча, сча, пан иностранец, – закричал пьянчуга, хватая меня за рукав. – Знаю одного, что дружил с Морячком и с тем его дружком из кабака. Только... – тут он потер указательный палец о большой, – память у меня слабовата.

Я потянулся за бумажником, из толстой пачки достал сотку. И уже видел, что сделал ошибку. У алкаша аж глаза вспыхнули при виде бабла. Облизал губы и сказал. – Я с ним сегодня к шести встречаюсь. Ну, в том подземном гараже под Виленяком.

– В гараже? – повторил я и состроил довольную мину, чтобы тот посчитал меня конченым фраером, которого грех не выставить на большие бабки. – Ну ладно, буду там.

В тот день я больше не искал людей, знакомых с дядюшкой. Решил слегка позабавиться с местными уркаганами. Ведь мне в отпуске нужны какие-то развлечения, верно?».

8. Антология «ГЕРОИ» («Herosi»)

После двух прошлогодних антологий от издательства «Powergraph», о которых мне приходилось говорить («Голос Лема» и «Science fiction»), в конце 2012 года увидела свет еще один примечательный сборник от того же издательства – «Герои». Как нетрудно догадаться из названия, посвящена она элементу героическому, понимаемому куда как широко – от «конанианы» до «Звездных Войн» и супергероев.

Здесь необходимо короткое пояснение: в 2008 году «Fabryka Slow» выпустила первый том планировавшегося двухтомника «Канон варваров»: рассказов польских авторов в жанре героической фэнтези. Однако обстоятельства и изменения в редакционной политике привели к тому, что второй том так и не увидел свет. Однако часть рассказов, которые планировались для него, так и остались неопубликованными. По сути, «Герои» — включает в себя часть этих оставшихся за бортом издательского процесса текстов, дополнив их рядом новых. Говорят, что получилось куда как дельно.

Издательская аннотация:

«Герои, варвары, супергерои. Мужчины со стальными мускулами. Некоторые, словно Конан Варвар, шагают к цели по трупам, другие соединяют спокойствие профессионалов с детской ранимостью. Мечтают о женщине и теплом доме полном котов, зная одновременно, что не таково их призвание.

Каждый текст здесь – рассказ о приключении. Наемники, солдаты, путешественники – ГЕРОИ»

И, традиционно, из отзывов о рассказах:

Орбитовский Лукаш «Крот и Король» («Kret i Król»): «Сборник начинает весьма хороший рассказ Лукаша Орбитовского, хотя сколько в том заслуги самого автора – не так-то просто понять. «Крот и Король» — фантастическая реплика романа «Мыши и люди» Дж.Стейнбека; порой сцены книги Стейнбека встают во время чтения перед глазами как живые – отличаясь лишь реквизитами. В общем, выполнено это куда как хорошо, интертекстуальная игра с читателем – удачна, но при этом удовлетворены должны оказаться и те, кто не читал первоисточника».

Дембский Рафал «Троянский сплин» («Trojański splin»): «тоже опирается на существующее литературное произведение – как понятно из названия, обращается к «Илиаде». Здесь схватка между ахейцами и обитателями Трои рассматривается как дело интервенции богов... внешних по отношению к греческому пантеону; увы, текст этот, из-за своей никаковости, не будит читательских эмоций – разве что желание побыстрее пролистать его». «При чтении были смешанное чувство. С одной стороны – изображение героев как почти безвольных инструментов в руках сверхчеловеческих сил. С другой же, самое интересное в этом рассказе, касается не героев (Гектора и Ахиллеса), но интриги, проводимой Приамом и богами».

Шмидт Роберт Я. «Варвары» («Barbarzyńcy»): «пожалуй, худший текст антологии. Автор старался создать юмористический пастиш героического повествования (или – даже шире – классической фэнтези как таковой) с грозным варваром в главной роли, украшенный многочисленными отсылками к поп-культуре и даже политическими сценками. Увы, эффект оказался куда как слаб – и почти в каждой из плоскостей». «Слишком яркий пастиш, чтобы написать о нем что-то серьезное. Вообще же можно воспринимать рассказ как развлечение: смесь разнообразнейших героев масскульта. И разве что единственная красота рассказа именно в поиске соответствий знакомым героям».

Чвек Якуб «Должники» («Dłużniki»): «рассказ, наверняка инспирированный фигурой Хита Леджера, но радующий тем, что автор, несмотря на головоломно сплетенный из отсылок к поп-культуре сюжет, не утрачивает при этом контроля за повествованием; едва ли не лучший текст Чвека за последнее время». «Рассказ Чвека мог бы носить название «Becoming a Hero» и убивать дословностью. Хотя написан – очень хорошо, это-то остается очевидным. Быть может, дергает только затрагиванием проблемы (хотя – походя и неубедительно) нормальности супергероя».

Януш Александра «Iter in Sarmatian»: «с одной стороны – записки о путешествии шляхтича из 17 века – в которых больше от барона Мюхгаузена, нежели от Яна Кшиштофа Пасека – в земли Дагестана в поисках Сарматии. С другой стороны, рассказ – и широко представленная реакция современных путешественнику медиа (назовем их так) на этот текст. Рассказ обращает на себя внимание как интересным подходом к проблеме «сарматизма», так и специфическим авторским языком». «Красивая, но слабо притягательная для читателя стилизация барочного польского (не будучи экспертом, склонен верить автору – или, скорее, ее героям). Первая часть – описание путешествия главного героя в поисках легендарной Сарматии (причем, герой-то на героя не особо тянет). Наиболее же интересна и захватывающа вторая часть, развлечения с «текстом в тексте» — с высмеиванием той цепочки «рецензентов», которых автор нам представляет»

Малецкий Якуб «Drzypapа»: «действие рассказа происходит здесь-и-сейчас, при чем фантастичность его – довольно условна. Автор использует комиксовую схему «герой-преступник», предельно смешивая архетипы персонажей. Как обычно у Малицкого сила скрыта не в сюжете, а в героях, в их реакциях и эмоциях». «Наиболее убедительная версия супергероя во всем сборнике. До болезненности лишенная необычности. Помещенная в предельно привычный нам мир. При этом рассказ отличается сильным, без малого комиксовым духом современной городской легенды. Чуть ли не наилучший рассказ тома».

Скальская Йоанна «Дух Мести» («Ducha Zemsty»): «двухуровневое повествование, линии которого очень быстро переплетаются, становятся зависимыми друг от друга. Но предсказуемость развития оказывается взорванной завершением рассказа (которое, однако, не слишком-то вытекает из целостности текста)». «Чтение Скальской привело меня к такой мысли. Главная проблема изображения сегодня классических героев – в том, что они уже не могут быть самодостаточны. У Стовера и Аберкромби они, казалось бы, такие же, как в классике, однако в большей степени становятся частью мира, в котором существуют (в отличие от Конана). Живут они, грызомые сомнениями и в зависимости от других, порой куда более умных людей, что используют героев как инструмент и только. Однако герой Скальской – чужд обоим тем подходам. Слишком чуждый, чтобы не быть обреченным на поражение. Хорошо еще, что сюжет выламывается из, казалось бы, обозначенного движения к рациональному объяснению происходящего психическими проблемами героя – такое было бы куда более серьезным поражением автора».

Палинский Павел «Мои уста молчащи, мои ладони ржавы» («Moje usta milczące, moje dłonie rdzawe»): «рассказ интересный с психологической точки зрения, но с сюжетными недостатками. Как часто бывает у этого автора, стилистические эксперименты приводят к тому, что самый этот авторский стиль не всем может понравиться». «Охарактеризовать проблему, поднятую в рассказе можно коротко: герои как лжецы и ложная надежда. За что им должно (?) нести наказание. Сюжет развивается в постапокалиптическом мире ядерного Холокоста. Умело написано, но без ожидаемого финального выверта».

Косик Рафал «Город сверх и над» («Miasto ponad i nad»): «Рафал Косик совершил перенос говардовской схемы в реалии НФ, что видно, начиная с конструкции и кончая особенностями героя. А потому текст отягощен и всеми минусами приключений Конана – плюс, из него исчезает вся «магия», что окружает произведения такого рода. Должно предполагать, что Косик сделал все это совершенно осознанно, но это нисколько не облегчает чтение». «Рафал Косик не делает героя центральным персонажем сюжета. На самом деле, тот остается «мотором», подталкивающим вперед события, но лишь в финале оказывается, что само существование Варвара необходимо для схватки со специфическим врагом, который переоценивает силы и мотивы главного своего противника».

Вегнер Роберт М. «Еще один герой» («Jeszcze jeden bohater»): «баталистически-спейс-оперный коллаж с религиозной ноткой и лавкрафтовскими идеями». «Оказывается, что героизм не обязательно является чертой человеческой. Однако сам рассказ остается очень хорошим текстом с интересными идеями – и остается лишь мечтать, чтобы подобные тексты становились частью некоей большей целостности»

Цетнаровский Михал «Смерть супергероя» («Śmierć superbohatera»): «завершающий антологию текст, рассказывающий о том, как Супермен уходит на пенсию и должен мириться с жизнью обычного человека. Настроенческий и слегка ностальгический рассказ». «В коротеньком тексте подводятся итоги ведущей для всей антологии идеи. Если мир справляется и без супергероев, то для тех нормальная жизнь, даже будучи результатом добровольного выбора, нравится им такое или нет, остается поражением, в котором можно лишь ностальгировать за временами молодости».

9. ВЕГНЕР Роберт М. «Небо из стали. Сказания меекханского пограничья» («Niebo ze stali. Opowieści z meekhańskiego pogranicza»)

Третий том пятитомного (как обещает автор – и как следует из логики развития сюжета) – и самого многообещающего (и, что немаловажно, обещания свои пока что выполняющего) цикла. Сам цикл – «Сказания меекханского пограничья» — достоин того, чтобы рассказать о нем отдельно, пока же – буквально в двух словах, о структуре, чтобы стало понятно место третьего тома в цикле.

Два первых тома, «Сказания меекханского пограничья. Север – Юг» и «Сказания меекханского пограничья. Восток – Запад», вводили нас в мир, где, через тысячу лет после войн богов, доминирующей силой является Меекхан: империя, чтущая Матерь Богов, но при этом подчеркнуто светская, напоминающая империю Римскую. Как и обещано в названии, действие происходит на окраинах Меекхана – и за ними. Каждая из частей (света) центрируется на своем главном герое: на Севере действуют «Красные Шестерки» — рота Горной Стражи под предводительством молодого лейтенанта Кеннета-лив-Даровита; на Востоке – кавалерийский отряд-чаардан бывшего имперского генерала Ласкольника, Серого Волка, в котором сражается разведчица Кайлеан, приемная дочь кузнеца из Повозников, держа оборону против се-кохландийцев, эдаких гуннов и монголов тамошнего мира в одном флаконе; на Юге главным героем становится изгнанник из народа иссар, молодой воин Йатех (держа в голове, что иссары некогда были гвардией одного из богов во время войн этих последних, и их верность и предательство привели к перелому в этой войне); наконец, на Западе повествование выстраивается вокруг молодого вора Альтсина из крупнейшего приморского города тех земель, молодого вора, в которого вселяется частичка души изгнанного за пределы мира и давно и напрочь сошедшего с ума бога войны из местного пантеона. В первых двух томах расставляются фигуры и делаются первые ходы в игре, ставка которой – не просто сохранение Меекхана, но, похоже, выживание всего человечества.

Меекханский цикл – качественное героическое фэнтези с серьезной проработкой этнографического материала: каждая из сторон света отлична нравами и обычаями, люди здесь ведомы специфическими представлениями о должном и запретном, всякий народ – уникален. Автор, как понятно по моим «напевам Рабиновича» насчет места-и-времени действия, активно использует сложившиеся в жанре стереотипы, но показывает высокий класс игры с ними (вовсе не стараясь, при этом, ломать их через колено). Несомненный успех Вегнера – это и его герои: даже второстепенные персонажи яркие и запоминающиеся, а не просто картонные статисты на трухлявых подмостках жанра.

Третий том, по сути, начало сведения персонажей в единое место и время. Главные герои «Неба цвета стали» – Кеннет-лив-Даровит (Север), Кайлеан и народ Повозников (Восток). Повозники – беглецы, поколение назад покинувшие родину перед лицом угрозы со стороны кочевников се-кохландийцев, нынче пытаются отвоевать свои земли. Горная Стража – предоставляет им помощь в переходе через горы и в первых схватках за обретение покинутой родной земли.

Судя по всему, в цикле ожидается еще два тома: один – сводящий воедино магические и мистические нотки Юга и Запада, и другой – где все четыре нити должны сплестись воедино. При этом, «Небо цвета стали» — как, впрочем, и предыдущие «рассказные» части – вполне завершенный эпизод.

Издательская аннотация вполне исчерпывающа: «Повозки изгнанных некогда кочевников стоят у подножия гор, отделяющих их от вожделенной свободы. Судьбы Шестой Роты Горной Стражи, девушек из вольного чаардана и маленькой девочки из рода Верданно начинают переплетаться... Прежде, чем солнце взойдет в небо цвета стали, вершины истекут кровью. «Небо из стали. Сказания меекханского пограничья» — это исполненное размаха эпическое повествование о мире многочисленных народов, языков, верований и экзотических культур. Судьбы героев могут выжать слезу из глаз самых черствых читателей, а перо Роберта М. Вегнера приводит к тому, что читатель начинает любить и ненавидеть вместе с ними. И вместе с ними встает против предназначения. Два предыдущие тома получили многочисленные награды – в том числе награду им. Я.Зайделя, Сфинкс и звание Книги Года от портала «Кафедра».

И, напоследок, фрагмент из романа:

«Были хороши. Хороши как люди, для которых водить огромные караваны – это часть жизни. И не имело значения, что последние годы они провели в лагерях: поколение возниц, помнящих путешествия по плато, не вымерло. Больше того, оно, отдавшись своим мечтаниям, вырастило наследников. После двух дней Кеннет мог оценить, что уже то, что сумели за столь короткое время добраться из Степи так далеко на север, не было исключительно заслугой знаменитых имперских дорог. Повозники получили свое прозвище вовсе не потому, что ездили и обитали в повозках. Они в повозках жили. Рождались, вырастали, создавали семьи, сражались и умирали.

Когда он поделился этими мыслями с Хасом, который по неким причинам остался вестовым между ротой и верданно, тот сперва внимательно взглянул на него, а потом скорчил странную гримасу.

– Ты и вправду полагаешь, что мы шли быстро?

– Вы преодолели более ста пятидесяти миль за десять дней. Почти так же быстро, как одиночная повозка, а в армии нас учили, что чем больше возов, тем медленнее перемещается колонна.

– Мы могли бы преодолеть этот путь в три, ну, может, в четыре дня. На самом деле, это вовсе не было быстро, лейтенант.

Некоторое время они двигались в молчании. Кеннет шагал обочиной, чародей сидел на козлах, рядом с возницей, всматриваясь в дорогу.

– Большую часть времени мы не ехали, но разбивали и свертывали лагеря, – обронил он наконец. – Путешествовать повозкой – непростое дело, но любой юнец обучится ему настолько хорошо, чтобы суметь двигаться в караване, за несколько дней. Но вот разбить лагерь, когда за тобой тысяча, две или пять тысяч повозок... Когда боевые раз за разом обязаны становиться во внешней стене, а жилые и грузовые – создавать улицы и площади, когда необходимо найти внутри место для тысяч животных, а вражеская конница виснет на загривке, раздергивает, сыплет стрелами, поджигает повозки, бьет животину дротиками...

Замолчал. Сжал рот в узкую полосу.

– Боевую повозку влекут четыре лошади, и хватит убить или хотя бы ранить всего лишь одну, чтобы вышибить фургон из строя. Кочевники быстро этому научились. Правда такова, что колесницы, которые нас сопровождают, не служат для выигрыша битв – но лишь для того, чтобы дать повозкам время окопаться. Они должны не допустить всадников к лагерю так долго, чтобы тот успел встать. Потому мы большую часть дороги тренировались в построении и связывании лагеря различнейшими способами: Круг, Квадрат, Рогатый Город. Именно поэтому мы ехали столь долго: чтобы приготовиться.

– И вы уже готовы?

Хас холодно взглянул на него.

– Мы не были готовы тридцать лет назад, и не были готовы во время восстания. Но теперь... Мы учились целое поколение, учились у народов, которые, как и мы, сражались с се-кохландийцами, хотя и проиграли свои войны – и у того единственного, который свою войну с ними выиграл. У вас.

– А, по-твоему, отчего мы выиграли?

– Потому что вы слишком упрямы, чтобы понять, когда проигрываете, – чародей кивнул. – Всякий раз, когда враг использует некий новый прием, вы измышляете пару других, даже если они глупы и неразумны. Молодежь, которая родилась уже в лагерях, сделалась чуть подобна вам, они упрямы, норовисты, знают, чего хотят, и не боятся этого потребовать. Они увидели... они выросли меж двумя мирами, и теперь они другие люди, нежели их родители. Порой это меня пугает, порой – расстраивает, а порой приводит к тому, что я аж лопаюсь от гордости.

Шли они во главе колонны, Шестая Рота окружала свободным кордоном несколько первых повозок. Плащи развевались – грязная белизна, – на всех псах ошейники, разве что слепец мог сомневаться, что это идут имперские солдаты.

Лейтенант передернул плечами и сильнее завернулся в плащ, оборвав разговор с чародеем. Справа тянулась стена леса, не слишком-то густого, но мрачного, поскольку игольчатые кроны смыкались плотным сводом, не пропускающим солнечные лучи, и уже в десятке ярдов дальше линии деревьев взгляд тонул в тенях. Слева же открывался вид на раскидистое плато, чем дальше, тем более резко уходящее вниз, да так, что противоположный конец терялся из виду, наверняка отвесно обрываясь в пропасть. Впереди же вставали скальные стены, делящие узкую долину, что тянулась на добрых три мили, прежде чем закончиться внезапно, огражденной очередной горой. В Олекадах было множество таких вот негостеприимных мест, закрытых со всех сторон долин, котловин, желобов, скальных плато, где не росли даже горные мхи. Та долина выглядела так, словно некто выскреб ее меж скалами узкой ложкой, и Кеннет мог бы поспорить: она необитаема, что, впрочем, было на руку всем из них. Только лучше, если на пути каравана будет как можно меньше чужих глаз.

Именно из той долины и веял ледяной вихрь, разгоняясь между горами и дуя прямо в караван. Кеннет заслонил лицо. В нескольких сотнях ярдов впереди дорога уходила в узкий желоб и – согласно карте – вел им порядка пяти миль. Нужно будет послать людей поверху, чтобы проверили, не приготовил ли кто-нибудь неожиданности Повозникам.

Они оговорили это вчера днем и под вечер, когда Кеннет рассказывал верданно о людях, погибших в горах. Те восприняли все спокойно, лишь кивнув, словно узнавая о вещах, произошедших в сотнях миль отсюда, да к тому же – давным-давно. Трудно было понять: то ли недооценив угрозу, то ли от уверенности в своих силах, что позволило им пренебрегать опасностью. Пожалуй, точнее всех было замечание Велергорфа, который позже сказал, что они просто ожидали чего-то подобного. Облаченная в чернь и дешевые украшения пара племенных чародеев, которых лейтенант уже научился узнавать, наверняка нечто почуяла. Сам Кеннет прекрасно помнил, как шевелились волосы у него на голове и холодели кончики пальцев, когда его солдаты обнаружили ту башню с исчезнувшей стражей. Там, где использовали чары, а его солдаты сделались нервны, а псы выглядели так, словно вот-вот почуяли след медведя. Особенно учитывая, что – как гласил слух, кружащий меж стражниками, – чары, сопровождавшие убийства, трудно приписать какому-то из аспектов.

Однако он не стал расспрашивать об этом Хаса – возможно оттого, что тот, казалось, ожидал этого вопроса. Зато не пришлось спрашивать, ожидают ли верданно нападения, поскольку позади, справа и слева появились тому доказательства. Подле повозок возникли вооруженные бойцы. Часть из них шла краем леса, некоторые даже заходя поглубже меж деревьями, часть – по плато; когда дорога сужалась, цеплялись за борта повозок, проезжая кусок дороги, словно развлекающиеся дети. Вот только в их лицах, как и в оружие, что сжимали в ладонях, не было ничего игривого.

Лейтенант внимательно присматривался к ним. Как для варваров, обладали куда как приличным вооружением: короткие сабли, легкие топорики на длинных рукоятях, дротики, сулицы и копья. Некоторые держали в руках, с небрежностью людей, привыкших к такому оружию с детства, луки со стрелами, наложенными уже на тетиву. Большинство носили стальные шлемы и кожаные доспехи или легкие кольчуги со звеньями куда мельче привычных для меекханской армии – но и более густо сплетенных. Поверху одевали стеганые кафтаны без рукавов, шитые из нескольких слоев полотна.

– Это мудрость Востока, – сказал Хас, когда заметил, как Кеннет на все это поглядывает. – Такой доспех лучше защищает от стрел.

– Довольно тяжелый.

Чародей пожал плечами.

– Не настолько, как кажется. Кроме того, мы сражаемся либо на повозках, либо на колесницах. Редко бегаем по полю битвы.

– Стрел из арбалета не удержат.

– Ну, среди се-кохландийцев это редкость. Хотя, погоди-ка, – нахмурился он, – разве они, случайно, не повидали уже те арбалеты в деле? Когда разбивали в пыль вашу армию?

– Разве не ты говорил, что вы учились у нас, как с ними сражаться?

– Верно. Только я забыл добавить, что мы учились преимущественно на ваших ошибках. Тех, плодами которых стали тысячи трупов, ощетинившихся стрелами.

И так вот выглядело большинство разговоров с Хасом. Старик был злоречив и раздражителен, но, на удивление, это совершенно не мешало Кеннету. По крайней мере, он разговаривал, отвечал на вопросы и время от времени улыбался.

– Твои люди нас, кажется, недолюбливают.

– С чего бы это?

Лейтенант оглянулся на ближайшего верданно, поднял руку, помахал. Темные глаза воителя хмуро взблеснули – и только.

– Видишь? Он даже глазом не моргнул.

– Ты не принадлежишь к роду или к племени, не знаешь языка. В лагере, во время мира, он принял бы тебя трапезой, дали бы место для сна и крышу над головой. Оказался бы хозяином не худшим меекханских дворян. Но во время боевого марша каждый чужак – это, в лучшем случае, досадная тягота. Он не знает тебя, ты всего лишь проводник. Ну и горы, огромные, наваливающиеся со всех сторон скалы, лес, в котором ничего не видно дальше, чем на двадцать шагов, где не понятно, что таится за следующим поворотом. Не удивляйся им.

– Стало быть, насколько я понимаю, не стоит совершать резких движений?

– Ха, видишь, я же говорил Анд’эверсу, что ты умнее, чем выглядишь.

Кеннет искренне улыбнулся и совершил несколько жестов. Вторая и Пятая вперед влево, Третья и Шестая – вперед и вправо. Двести шагов.

Десяток-другой стражников рысцой обогнали караван, чтобы взобраться на стены ущелья и осмотреть повозки сверху. При случае, старые и новые десятки получат повод посоревноваться в скорости восхождения.

– Притормози, пока не дадим знать, что дорога безопасна.

Хас кивнул и замахал, выставив в сторону худую руку.

Кеннету не было нужды оглядываться, чтобы заметить, что возницы по цепочке передают тот же сигнал, а вся колонны замедляется, уменьшая дистанцию между повозками до двух футов.

* * *

Мост трещал, поскрипывал, но стоял. Кеннет занял место на обочине, пожевывая кусок сушеного мяса, загрызая его сухарями и не отрывая взгляда от мужчины, находящегося посредине конструкции, в каких-то восьми футах под выстеленной досками поверхностью моста. Мужчина устроил представление, сидя на поперечной балке. В одной руке он держал флягу с вином, в другой – куриную ножку и как раз заканчивал завтрак. При этом болтал ногами над пропастью в триста ярдов с таким выражением лица, словно был на пикнике, а над головой его вовсе не громыхали – один за другим – тяжелые повозки, груженные балками и колодами.

Имя его было Гер’серенс, и был он Первым Строителем лагеря Нав’харр. То есть человеком, на плечах которого лежал переход каравана через горы. Вроде бы учился он несколько лет в имперской инженерной школе в самом Меекхане, благодаря чему соединял умения меекханских строителей с традиционным знанием верданно.

На Лиферанской возвышенности строители были заняты прокладыванием дорог и проходов сквозь размокшие пространства, созданием укрепленных лагерей в местах, где караваны задерживались на более длительный постой, рытьем колодцев и построением водогонов из долбленных стволов, благодаря чему лагеря совершенно никак не были зависимы от шляхов, проложенных вдоль рек. А еще они строили деревянные мосты – над реками, ручьями, глубокими распадками, болотами или соединенными узкими каналами озерами – и такие, притом, что должны были оказываться настолько же крепкими, как имперские, каменные конструкции.

Такие мосты, как этот, поставленный в один день из кедровых стволов, некоторые из которых были в пятьдесят футов длиной. Кеннету пришлось признать, что он недооценил ни умения, ни соображалки Повозников; когда вчера утром вышел в голове каравана к пропасти, был готов поспорить, что за спиной его вот-вот взорвется неудовольствие и загрохочут громы. Ущелье, которое они должны были перейти, было шириной в восемьдесят футов, глубиной в сто и сужалось, словно клепсидра. Дном его бежал своей дорогой горный ручей. Было в нем десять-двенадцать ярдов ширины, не больше, однако напоминал он вспененную тварь, выпущенную на волю после веков плена. Рык воды они услышали уже за полмили, а если человек стоял на краю ущелья и смотрел достаточно внимательно, то мог увидеть в кипели промельки кусков дерева, ошметки кустов, валуны, перекатываемые течением, – верный знак, что где-то в верховьях недавно прошли дожди. Лейтенант призвал Велергорфа и Андана и приказал им заглянуть вниз.

– Завтра будет на три фута выше, а послезавтра – на восемь, – оценил старый десятник. – Интересно, как они со всем этим совладают.

Совладали умело, опустив несколько длинных стволов и уложив их горизонтально, в добрых двадцатью футах над ручьем. Ущелье на этой глубине было шириной не более сорока футов, потому балки легли предельно крепко. Потом пошло быстрее, а глядя на строителя за его делом, можно было бы прийти к выводу, что сооружает он нечто подобное не в первый и даже не во второй раз в своей жизни.

Сто повозок, едущих впереди каравана, были гружены деревом: попиленным и пронумерованным по меекханскому обычаю согласно роду, длины, ширины и качества, а Гер’серенс всего лишь ходил меж ними и отдавал приказания: столько-то этих, столько-то тех, тут затесать, там провертеть отверстия, здесь обрезать. Невероятно, но, едва взглянув на ручей, он, казалось, имел уже в голове готовый план конструкции, за полдня над ущельем встала решетка, состоящая из десятков соответствующим образом отпиленных и пригнанных друг к другу кедровых стволов, встающая все выше и выше, цепляющаяся за каждый скальной уступ и за каждую полку. И было видно, что это – продуманное действо: каждая балка вставлялась так, чтобы принять на себя часть тяжести, вниз и в стороны, разгрузить соседние; целость установилась почти без внесения поправок.

А утром следующего дня, когда уже положили доски и смонтировали ограду, строитель сидел посреди моста, сразу под максимально груженными возами, которыми проверяли крепость конструкции, и попивал винцо. И выглядел так, словно был королем мира.

– Теперь ты понимаешь, отчего мы полагаем, что у нас все удастся?

Хас стоял подле лейтенанта и смотрел на мост с нескрываемой гордостью в темных глазах.

– И это разумно? – Кеннет указал на строителя.

– Он ставит свою жизнь за свое умение, так странно ли это? Кроме того, это меекханский обычай, как я слыхал: мастер-каменщик входит под мост, когда тот проверяют на прочность.

– Но меекханские мосты так не стонут.

Чародей вслушивался в скрип конструкции. Пробормотал что-то себе под нос, пошевелил пальцами. Кеннет скривился, почувствовав, как по спине его побежали мурашки.

– Дерево поет, – проворчал наконец Хас. – Оно довольно работой. Балки напрягаются и расслабляются, притираются друг к дружке. Через какое-то время притихнут, но мост всегда будет поскрипывать. Мы использовали хорошее дерево, будет он стоять и сто лет без ремонта. А строитель сидит там не только из-за пустой похвальбы. Вслушивается в шепот своего творения. Это последний момент, чтобы почуять фальшивую нотку, трескающийся или плохо притертый элемент. Позже, когда двинутся остальные повозки, уже ничего не удастся поделать.

– Понимаю, – лейтенант кивнул.

– И где остальные твои солдаты?

– Половина уже по ту сторону. Проверяют, точна ли карта. Дальше должен быть довольно крутой откос, потом лес, в котором необходимо прорубить просеку, а потом мы доберемся до места, что называют Хевен. Это почти плоская скальная площадка почти в пять миль длиной, усеянный камнями и валунами. Нужно будет их убрать, чтобы повозки смогли пройти. А после будет щель в скале, что-то вроде желоба, которым повозки наверняка не пройдут. Там придется крушить скалу.

Чародей что-то пробормотал себе под нос.

– Я не расслышал.

– Говорю, что увидим, когда окажемся на месте, лейтенант.

– Понимаю. Знаешь, чародей, теперь-то и начинается настоящий переход. Дикие горы, через которые никогда не проезжала ни одна повозка.

– Знаю. Мы – перейдем. Должны перейти.

– Правда? Я понимаю – немного – молодых, те мечтают вернуть землю предков, мечтают о военной славе, сраженьях, трофеях, крови врагов на собственной стали. Но ты? Что тянет туда тебя, на ту вашу возвышенность?

Хас приподнял брови и взглянул на него с искренним удивлением.

– А если я просто иду за стадом?

– Скорее поверю, что ты тянешь стадо за собой. То самое я вижу и в Анд’эверсе, этот его холод во время путешествия. Но у него есть сыны и дочери, и он может сказать, что желает сражаться за их будущее. А что толкает туда именно тебя?

– Смелый вопрос, лейтенант.

– Скорее, рассудительный. Мы должны вас сопровождать, а тут хорошо бы знать, все ли вы в достаточной степени решительны.

– Моя решимость? – старик неожиданно усмехнулся. – Моя решимость порождена желанием узреть вилоре’ды, детей солнца. Это такие маленькие белые цветочки с желтой сердцевиной, которые не растут нигде, кроме нашей возвышенности. Разве этого не достаточно?

Кеннет кивнул.

– Это хорошая причина, чтобы пройти половину мира, – вложил в рот кусочек сухаря и тут же припомнил о хороших манерах. – Разделите со мной завтрак?

Сунул под нос чародею мешочек с провиантом и с интересом наблюдал за реакцией. Солдаты утверждали, что эти сухари можно даже полюбить, если вокруг закончилась трава, а на деревьях нет уже коры.

– Хм... Хм-м... Неплохо, – Хас жевал неторопливо, с выражением, словно боится проглотить и стыдится выплюнуть. – Это ваша привычная еда?

Лейтенант улыбнулся.

– Обычный военный рацион, как и это, – помахал кусочком сушеного мяса.

Чародей взглянул на скрученную, серо-коричневую косицу.

– Теперь я понимаю, отчего вы победили кочевников.

– И отчего же?

– Потому что людям, что едят такие штуковины наверняка не дорога жизнь. Отныне будете нашими гостями. Прикажу приготавливать для твоих солдат горячее дважды в день.

Кеннет смотрел на мост, пряча улыбку.

Сухари действовали безотказно».

10. ГЖЕНДОВИЧ Ярослав. «Владыка Ледяного Сада» («Pan Lodowego Ogrodu»)

Обзор изданий более «формульных» (что, кстати, вовсе не значит «менее хороших») стоит, полагаю, продолжить с наиболее ожидаемого ЗАВЕРШЕНИЯ цикла: в конце прошлого года наконец-то вышел четвертый – без дураков заключительный – том «Владыки Ледяного Сада» Ярослава Гжендовича.

Гжендович – один из самых интересных авторов из тех, кто пришел в развлекательную фантастику в начале девяностых (как автор и как редактор – вместе с коллегами, именно он создал в 1990 году известный в Польше литературный журнал «Fenix»). Долгое время писавший исключительно рассказы (очень высокого качества, замечу здесь в скобках), в 2005 году Гжендович дебютировал романом – им как раз и стал первый том его «Владыки Ледяного Сада».

Ебж, как-нибудь в будущем следует рассказать о романе побольше, пока же – буквально в трех словах. Главный герой романа – Вуко Драккайнен: антрополог и разведчик, соединяющий польскую, хорватскую и финскую кровь, направлен на планету Мидгаард, единственный обнаруженный населенный мир с цивилизацией, остановившейся на уровне условного средневековья. Миссия Вуко – снять с планеты группу ученых, вот уже несколько месяцев не выходящих на связь со станцией. Миссия – нелегальна, поскольку планета как раз объявлена закрытой для контакта; Вуко действует на свой страх и риск. Оснащенный по последнему слову техники (ему, кроме прочего, имплантирована система «Цифрал», дающая герою ряд необычных возможностей), Драккайнен высаживается на Мидгаард – и обнаруживает, что база ученых покинута, а посредине двора стоит дерево, в ствол которого непонятным образом врос один из ученых.

Собственно, остальные тома – неторопливое повествование о проводимом Вуко расследовании и о странностях, которые он обнаруживает на планете.

Вторая линия – история Филара Теркея Тенджарука, местного жителя, принца-наследника Тигриного Трона на далеком юге, в стране, где вдруг возрождается древний культ. Страна более всего напоминает Древний Шумер – с поправкой на доминирование культа Матери Богов.

Нужно сказать, что «Владыка Ледяного Сада» — не цикл, но именно что разделенный на четыре части роман, где начало следующего тома напрямую продолжает то, чем завершается том предыдущий.

Роман собрал несколько польских премия: им. Я.Зайделя, «Sfinks», «Наутилус», «Śląksa».

Немного из рецензий:

«Последний том цикла некоторым образом отличен от предыдущих. Прежде всего, он в изрядной степени оказался лишен таинственности, характеризующей первые три части. Большинство загадок были разрешены в третьем томе. Осталось лишь несколько вопросов без ответа, главные герои – Вуко и Филар – шедшие навстречу друг другу три тома, наконец-то действуют вместе. Однако это сложно считать минусом.

Мы и вправду не ожидаем в напряжении, в чем тут, черт побери, дело (как в случае с первым томом), но ведь и дальнейшее удерживание читателей в неведении было бы куда как раздражающе. Также теперь меняется масштаб деятельности Драккайнена и Филара. Первый уже не пытается проводить операции, работая сам или с малым отрядом, целью же Филара больше не является простое выживание и необходимость добраться до определенного места. Они готовятся к битве, если не сказать – к войне, заботясь при этом судьбой целых народов. Парадоксальным образом, однако, можно считать, что фабула здесь более проста, нежели в предыдущих томах – на этот раз известно, куда это все направляется, меньше неожиданных поворотов, странных происшествий – большая часть романа занята очередными «миссиями», которые проводят люди Вуко, Ночные Странники, должные увеличить шансы в грядущей битве.

Однако это не означает, что «Владыка Ледяного сада» в финале неожиданно утрачивает все свое очарование. Гжендович все еще очаровывает нас словом, создает прекрасную атмосферу, Вуко – все такой же превосходный герой, хватает и умелых описаний, пробуждающих воображение, небанальных идей. Возможно, мир уже не скрывает столько тайн, как раньше, однако от этого он не становится менее богатым или менее красочным. От этого чтения непросто оторваться, и, говоря себе «еще чуточку», легко можно провести за чтением всю ночь.

А насколько удачно окончание? Читатель получает ответы как бы не на все вопросы (хотя, должно признаться, на некоторые я бы предпочел ответа не получать), все линии оказались завершены. Многих поворотов я ожидал, один-два меня по-настоящему удивили. При том, что любой финал кого-то да разочаровал бы, тот, который мы получили, кажется наилучшим из возможных. Мы сталкиваемся с финалом слегка горьким (но чего же можно было бы еще ожидать от этого автора?), но не лишенным надежды».

Фрагмент романа:

«Остаток дня я провел, бесцельно бродя по окрестностям, глядя на воду и на покачивающиеся корабли. Потом вернулся в дом и некоторое время продолжал ходить туда-сюда по комнате. Несколько раз проверил свое серебро в тайнике и пересчитал его, чтобы проверить, не ошибся ли я случайно. Не ошибся. Он хотел все, до пенинга. Откуда-то прекрасно знал, сколько его здесь.

Каминный зал в «Под Морским Ратаем» была раза в три больший, чем в моем жилище и выходил на большое квадратное подворье, окруженное колоннадой, забитое повозками, фургонами и кипами бочек, сундуков, кожаных и полотняных тюков. Постоянно крутились там люди, охранявшие товар: с большими мечами, окованными железом палицами, в шлемах и доспехах из стальных пластин и крепкой кожи, глядящие исподлобья на каждого, кто хотя бы приближался к повозкам. Я вошел в ворота – и сразу направился галереей, держась как можно дальше от товаров, но все равно трое громил заступили мне дорогу, спрашивая, чего я здесь забыл. Один из них и провел меня в темный зал, прямо к столу под стеной, где сидел Воронова Тень и неторопливо ел соленую овсянку из котелка. Без слов я бросил на стол тяжело ударивший в доски кошель. Воронова Тень отложил ложку и одним движением смахнул мешочек со столешницы. Не пересчитывал, только слегка подбросил в ладони и спрятал в кожаную суму, стоящую рядом на лавке.

– Здесь не разбрасываются деньгами, – заметил он. – Здесь обитают лишь купцы. В этой корчме уважают серебро.

Я уселся напротив него и, исполненный нетерпенья, глядел, как он жрет свою молочно-зерновую размазню. Он же не говорил ничего, только черпал ложкой из котелка, полностью на том сосредоточенный – так, словно это была наиважнейшая в мире вещь. Я знал, что если что-то произнесу, станет меня поучать и насмехаться, оттого – молчал. Опер подбородок на сплетенные пальцы и смотрел на него с сожалением. Через некоторое время он наклонил котелок и принялся выскребать его ложкой, выедая остатки. Я молчал.

Предполагал, что теперь он принесет добавки, но он лишь дочиста облизал ложку, вынул из кармана платок, старательно отер лицо, потом ложечку, спрятал оную за пазуху, после чего поднялся, отнес котелок к стоящему под стеной ведру с водой, вымыл его и поставил вверх дном на деревянной полке. Все это продолжалось по-настоящему долго.

– Пойдем-ка, – сказал он, вернувшись к столу. – Понадобится нам уединение, подальше от любопытствующих ушей.

– Ну отчего же? – ответил я. – Охотно поглядел бы еще, как ты подъедаешь печеную утку. И вполне разумно было бы откушать напоследок кусок пирога со сливами.

– Уважаю то, чем владею, – обронил он сурово. – Живу достаточно долго, чтобы знать: никогда не ведаешь, придется ли вскорости покушать. Есть то, что есть. А то, что наступит – лишь туман и дым.

– И отчего ж ты не поворожишь себе насчет этого? – проворчал я, когда мы шли в боковую комнатку. В странноприимных домах вроде моего обитали разные люди, но им требовалось лишь место для отдыха, баня, уборная да что-нибудь перекусить. Эта гостиница была для купцов. Всякий из них прибывал в окруженье помощников, слуг и с отрядом оружного люда, чтобы охранять товар, да и сам товар нужно где-то хранить, наверняка нашлись бы здесь и наглухо закрывающиеся сокровищницы, склады и стойла для животных. Одного зала было бы мало, поскольку то и дело возникала нужда встреч с кем-то с глазу на глаз; для такого-то и служили размещенные вдоль стены большого зала комнатки, похожие на ту, в которую мы как раз и направлялись. Воронова Тень отворил тяжелую дубовую дверь, и мы вошли внутрь. В комнате находился стол, две лавки и очаг, в котором тлели поленья, – и ничего больше. Не было даже окна, зато светилась одна из тех странных ламп, выраставших прямо из стены, благодаря чему здесь вообще хоть что-то было видно.

Старик минуту-другую рылся в своем кожаном мешке, потом же положил на стол несколько небольших досок, которые составил в единое целое, какие-то мешочки, бутылочки и всякие такие вещи. Я терпеливо сидел и ждал, что из этого выйдет.

– В прошлый раз, – сказал Воронова Тень, тараща свой единственный глаз, – мы увидали, как начинался твой путь. Теперь попробуем заглянуть, куда он тебя заведет. Но не думай, что услышанное будет именно тем, что произойдет в действительности. Мы увидим, как выглядит дорога, что тебя ожидает, но ты-то – здесь. В этой гостинице. Сейчас. Не известно, доберешься ли ты до ее конца, не известно, не свернешь ли где-нибудь или не собьет ли тебя кто с пути. На короткий миг мы увидим ту ветку, по которой ты ползешь, словно гусеница. Но ветер раскачивает ветви, птицы охотятся на гусениц, дорога длинна и часто можно повстречать ветки, что обещают более легкую дорогу в никуда...

– Я выложил за это все свои деньги, старик, – сказал я ему. – Будущее мое выглядит так, что мне доведется гнуть спину и обдирать ладони, чтобы просто-напросто выжить, да частенько трудясь при этом под снегом и дождем. И наверняка бы я не заплатил тебе затем, чтобы выслушивать рассказы о гусеницах на ветке.

– Внемли тому, что я скажу, – ответил он со злостью, – прежде чем услышишь предсказание – и тогда, возможно, будет тебе с того польза. Мы говорим о вещах, которые скрыты. Если полагаешь, что я скажу что-то вроде: «Ступай туда, где есть только вход, а вокруг – стены, и где ты окажешься в безопасности, пропой колыбельную и увидишь огонь в снегу – и попадешь, куда нужно», то ты просто-напросто глупец. Из самой ворожбы нынче ты наверняка ничего не поймешь. Наверняка и я – тоже не пойму. Она пригодится тебе лишь когда окажешься на распутье, и только если вспомнишь тогда нужные слова».

11. ЗЕМЯНСКИЙ Анджей «Памятник Императрицы Ахайи» («Pomnik Cesarzowej Achai»)

А теперь о продолжении несколько неожиданном. В 2004 году вышел последний – третий – том романа Анджея Земянского «Ахайя». Автор играл на стыке НФ и фэнтези, и критики отмечали, что первый том был заметно лучше продолжения (хотя читатели, кажется, остались трилогией вполне довольны: «FS» дважды переиздавала роман после его завершения; третий раз – как раз под выход нового романа Земянского). Мне лично первый том понравился, второй показался подзатянутым и, при этом, вовсю эксплуатирующим уже единожды использованные автором сюжетные и языковые находки, но в целом – был прочитан с интересом. До третьего – я никак не доберусь.

И вот в прошлом году вышел новый роман Земянского – являющийся продолжением, казалось бы, завершенного романа. Правда, нужно сказать, что автор еще после завершения трилогии обещал, что подумывает взяться за отдельное произведение в мире «Ахайи», но, кажется, исполнения обещания от него никто уже особо не ожидал. И, как оказалось, совершенно зря.

Издательская аннотация обещает нам:

«Империя взрастает на крови своих солдат. Вечные войны поглощают все больше и больше жизней. Не хватает времени на обучение солдат – довольно и того, что сумеют встать в шеренгу и держать винтовку. Стрелять научатся в бою. Се – цена тысячелетней Империи. Однако внезапно что-то уничтожает вековечный барьер, охраняющий древний мир магии и волшебства. Сделается ли всплывающий из океанской бездны подводный крейсер Левиафаном, символом близящегося Апокалипсиса? Таинственный процесс начался. Будущего не видят даже каменные глаза давно умершей императрицы Ахайи, но кто-то знает ставки и правила этой игры. И первое же его движение вызывает лавину.

Возвращение автора, противоречивого с точки зрения критиков и любимого читателями. Продолжение цикла «Ахайя», усыпанной наградами легенды польской фантастики. Мы восемь лет ожидали этой премьеры!»

И – несколько слов читателям:

«Действие «Памятника Императрицы Ахайи» происходит через тысячу лет после событий трех предыдущих томов. Главные герои – сделались далеким прошлым, а империя, которую они создали, начинает медленно клониться к закату. Владыки отчаянно стараются сохранить ее величие и обладают для этого продуманным планом. Армия Аркаха высылается в земли, где некогда Ахайя сражалась с «чудовищами» – человекоподобными существами, обладающими такими дарами, как ночное зрение и убыстренное заживление ран. Большинство солдат ничего не ведают об истинных целях сражений, и только некоторые из них (и в том числе Шен, солдат спецподразделения) догадываются о том, что военные действия – лишь прикрытие, а армия на самом деле ищет нечто иное, а не безопасности торговых путей от «чудовищ».

Ситуация усложняется и тем еще, что на горизонте появляются новые сильные игроки. Это – Тихие Братья, люди из-за непроходимых гор. Согласно легендам, Арках должен соединиться с ними, чтобы одолеть Земцов – детей злого бога Сета.

Идея Земянского сделать главными героями кого-то совершенно нового сперва казалась слишком рискованной. Однако с изрядным облегчением можно сказать, что роман нисколько из-за этого не пострадала. В третьем томе «Ахайи» можно было ощутить некоторую исчерпанность материала, читалась она несколько хуже, нежели первые две части. В «Памятнике» Земянский возвращается к своей наилучшей форме.

Роман свеж и увлекателен, а от очередных страниц непросто оторваться: хорошо описанное приключение, дающее, однако, куда больше, чем кажется на первый взгляд».

Фрагмент:

«Барк ударило о деревянную пристань, едва ее не рассадив. Или рулевой почти ничего не смыслил в своей профессии, или в военном флоте нынче царили именно такие нравы и такой вот стиль плавания. Две девицы в куртках пехотинцев принялись сгонять рекрутов на берег.

Однако не было на них никаких знаков отличия, никаких эмблем и регалий.

Но им и не было нужды. Обладали властью.

– Прочь отсюда! Прочь! Пошли прочь, падаль! – кричали, стуча по головам тех девушек, которые, ошеломленные, не желали исполнять приказы. – Что случилось? Так и будете сидеть до завтра? Вылазьте!

Нескольким девушкам на носу удалось обмануть мучительниц и пробраться на помост. Нерешительно встали, не зная, что делать. Одна из встречающих прыгнула вперед и принялась молотить их кулаками.

– Что стоите, словно телята? Доложить!

– Но как к вам, госпожа, обращаться?

– На берег и сто приседаний, ты... – однако потом встречающая замерла. Вопрос, похоже, ей понравился. – Ко мне обращаться «милостивая госпожа», – пояснила с исчезающей долей вежливости. – А к этой второй – «ваше высочество». Понятно?!

– Да.

– Тут говорят: так точно!!!

– Так точно!

– Хорошо получилось, но – еще сто приседаний за отсутствие энтузиазма. Руки за голову! Исполнять!

Обе, «милостивая госпожа» и «ваше высочество», пинками выгнали остальных девушек на берег. Однако с десяток тех осталось на барке, опасаясь ударов. «Милостивая госпожа» встала, раскорячившись, и уперла руки в бедра.

– Рулевой! – заорала. – Затопить барку!

Шен, пойманная врасплох, зыркнула, действительно ли пожертвуют драгоценный корабль, чтобы поиздеваться над рекрутами, но рулевой – и думать о таком не думал. С несколькими моряками оттолкнул барку от пристани и развернул, а потом попросту столкнул девушек в воду – с помощью досок. Славная идея, приняв во внимание, что большинство рекрутов происходили из сёл и малых местечек, расположенных вдали от моря или больших водоемов. То есть, плавать умели лишь немногие.

Шеен позволила телу погрузиться в воду. Когда встала на песок и вытянула руку вверх, ладонь высунулась из воды. Не слишком-то здесь и глубоко. Впрочем, для нее это не имело значения, она тоже родилась в селе, но... рыбачьем. Над большим озером. Легко оттолкнулась и через несколько мгновений уже подплывала к берегу, избегнув каких бы то ни было ударов. Тем временем моряки развлекались, вылавливая захлебывающихся и отчаянно сражающихся за жизнь девиц при помощи багров. Развлекались от души, и все то зрелище произвело изрядное впечатление на остальных рекрутов. Наверняка никто уже и не думал сопротивляться.

«Милостивая госпожа» и «ее высочество» не слишком-то спешили. И потихоньку склоняли новых солдат к мысли, что совершить преступление и оказаться в тюремной яме – не слишком-то плохой способ избежать армии. Перепуганные девушки обменивались негромкими замечаниями. Это не понравилось «ее высочеству».

– Закрой пасть! – рыкнула на ближайшего рекрута. Рекрут, ясное дело, сразу же заткнулась, но сие не понравилось этой еще сильнее.

– Чего молчишь, как деревянная?!

– Потому что ты приказала мне сидеть тихо.

– Что?!!

«Милостивая госпожа» подскочила сзади, и обе принялись охаживать бедную девушку.

– Ко мне обращаться «ваше высочество», кретинка. А когда отдаю тебе приказ, то отвечать: так точно! Поняла?

– Так точно!

– Сто приседаний, руки на затылок. Что-то я не ощутила в твоем голосе безоговорочной преданности нашей родине и ее вооруженной руке, сиречь армии.

Обе мучительницы аж запыхались, навешивая оплеух, а потому решили, что рекрутки справятся и сами.

– Ты! – «ее высочество» подошла к первой девушке на берегу. – Построй войско и веди отряд в баню.

– Так точно! – спрошенная уже успела кое-чему научиться. Даже развернулась к товарищам. – Слушайте, построимся как-то... Нам нужно пройти в баню. О! Становитесь здесь, вот.

– Чегой-то здесь? – кто-то не хотел сойти с утоптанного песка на мокрую глину. – Лучше там, под пальмами.

– Ну, давайте в тени, – поддержали ее другие.

– Ну становитесь, вперед, – назначенная к исполнению задания рекрут не знала, какие аргументы еще употребить. – Становитесь сперва здесь, а потом я вас отведу.

– Ну а как становиться? Вправо или влево?

– Ты, здесь, отсюда туда, типа вот, – бедная девушка тыкала пальцем.

Шен наблюдала за всем, прикрыв глаза. Амулет ее, казалось, аж порыкивал на шее. С чего бы? Что она делает не так? Думай, идиотка! Наблюдай. Кто эти двое без знаков различия, которые взяли рекрутов в оборот? Уж точно не генералы. Наверняка просто капралы или... Внезапная мысль прошила Шен. Или и вовсе – никто. Рекруты, как и они, только что с чуть большим стажем. Именно потому нет знаков отличия. Сучье вымя, ну точно! Здесь ведь – только те девушки, что добровольно подписались пройти курс младших офицеров. И следующая мысль: девушки, которые приплыли с ней сегодня, слегка отличны от этих двух, которые обладают властью. А если это те самые курсы, то этого не должно б случиться, верно?

Рекрут в центре толпы старалась добиться от коллег хоть какого-то послушания. Напрасно. «Ее высочество» подошла ближе и развернула ее лицом к себе. Начала говорить с ней, тихо и – казалось – приязненно.

– Слушай, малая, – положила руку ей на плечо. – Ты должна знать об одной вещи. У тебя должно быть мало-мальское понятие о том, что мы называем врожденным талантом командира. Пока что ты – темная, словно ночь на кладбище, и потому мы дадим тебе время все хорошенько обдумать.

«Ее высочество» широко усмехнулась. Только Шен стояла настолько близко, чтобы услышать, что она говорит. А может и иначе: только Шен обратила внимание на то, о чем говорит.

– Сейчас ты вернешься на барку, потому что – там ужасно смердит рвотой тех, у кого была морская болезнь. А ведь рулевой этого не станет мыть, он не для того поставлен.

– И что я должна сделать? – страшное подозрение возникло в голове девушки.

– Возьми тряпку и все убери.

Размер наказания шокировал тем сильнее, что рекрут не знала, за что настигла ее такая кара.

– И откуда мне взять тряпку?

«Ее высочество» дотронулась до куртки девушки.

– Да вот же, на тебе. Сними, вытри, выстирай и снова носи. Просто?

Заслушавшись удивительным разговором, Шен не заметила, когда сбоку появилась «милостивая госпожа».

– Ты! – ткнула в Шен пальцем. – Построй отряд и отведи их на кухню!

Мимолетный миг равновесия вселенной. На какой стороне она окажется? Крохотное мгновение, чтобы принять решение. Миг, который вот-вот закончится.

– Ты-ы-ы!!! – Шен дернула ближайшую коллегу. – Возьми десять человек и поставь в шеренгу от пальмы до стены!

– Но...

Шен двинула девицу в лицо так сильно, что та пошатнулась, споткнулась и упала. Она же подскочила к следующей.

– Ты! Исполняй приказ!

– Хорошо.

– Стоять! Не вижу в твоих глазах ни энтузиазма, ни даже тени любви к родине. Пятьдесят приседаний!

Прыгнула к следующей.

– Ты! Выполнять приказ!

– Так точно!

Ха! Кто-то здесь все же имел голову на плечах. Побежала дальше.

– Ты берешь следующий десяток и строишь его за этими.

– Так точно!

– Ты берешь третий десяток и строишь его в конце!

– Так точно!

– А ты! – накинулась на какое-то несчастье, что никак не могла взять в толк, к какому из отрядов ей присоединяться, и потому делала вид, что Шен – плохая организатор, – должна узнать, где здесь кухня. Бегом!

– Т... так точно!

– Ну так вперед!

Идиотка выбежала на дорогу, что вела из порта в казармы и обратилась к госпоже сержанту, что как раз проходила мимо. А поскольку сержант не ответила на робкий вопрос, то осмелилась и дотронуться до ее руки и повторить просьбу. Конечно же, получила в морду. Шен бегом кинулась исправлять ситуацию.

– Ты кретинка! – пнула встающую с земли рекрута. – Пятьдесят приседаний, руки за голову! Вперед!

Повернулась к госпоже сержанту

– Покорнейше прошу прощения, это не повторится.

– А то! – о, чудо, госпожа младший офицер отозвалась приязненно. – Добавь ей еще пятьдесят от меня.

– Так точно! – Шен быстро исполнила приказ, обещая бедной жертве, что скорее ее папаша сделается императором, нежели его дочка закончит приседать. Это замечание явно понравилось госпоже сержанту. Шен решила этим воспользоваться, чтобы раздобыть необходимую информацию.

– Покорнейше прошу прощения снова, – обратилась к госпоже младшему офицеру. – Но о чем эта идиотка спрашивала?

– Даже не знаю, откуда таких селюков понабирали, – услышала в ответ. – Спрашивала, где находится кухня. А мы ведь подле нее и стоим, – сержант взмахнула рукою, указав на барак неподалеку.

Шен даже не успела поблагодарить, когда с двух сторон накинулись на нее «ее высочество» и «милостивая госпожа». Она сжалась, ожидая неких утонченных наказаний. Возможно, даже вылизать палубы барки. «Милостивая госпожа» схватила Шен за руку первой и потянула к себе.

– Забираю ее! – крикнула. И, что самое удивительное, в голосе ее не было и следа угрозы. Только радость, словно внезапно она отыскала что-то достойное внимания, да еще и в месте, где ничего подобного не могло оказаться.

– Да счас! – «ее высочество» дернула Шен в другую сторону. – Ее себе забираю я!

– Свали, бурая сука! Это моя собственность! Это я ее нашла!

– Отдыбайся! – «ее высочество» крепко тянула за куртку. – Я ее себе...

– Ну-ка, захлопнули пасти, сучки! – внезапно рявкнула госпожа сержант.

Установилась тишина настолько идеальная, что слышно стало тихий плач девушки, которая как раз чистила собственной курткой палубу барки у причала. Глазки младшего офицера вдруг подозрительно сузились.

– Это сучка, которую вы раздергиваете, прибыла нынче со всеми остальными?

– Так точно!

– И новая, зеленая совсем, так вот со всем управилась?

– Так точно!

Сержант усмехнулась с недоверием. Некоторое время стояла в молчании. А потом схватила Шен за волосы, дернув изо всей силы и оттягивая ее от тех двоих.

– Лапы от нее прочь, что одна, что другая, – рыкнула. – Я ее себе беру!

– Но погодите, госпожа сержант... – «милостивая госпожа» все пыталась сопротивляться.

– Ну и чего вы языком болтаете?

– У нас бумага! Что нам на учебу посылают взвод новичков в полном составе. А так счет не сойдется.

Сержант выхватила лист из руки «милостивой госпожи» и смяла его в довольно большой комок. Потом, все еще не отпуская волосы, согнула Шен так, чтобы голова девушки оказалась у нее на уровне бедра. Второй рукою поднесла комок к ее рту.

– На, жри, – приказала. – И видите? – подняла голову. – Это просто кусок бумаги. С ним можно сделать все, что угодно. И скажите спасибо, что мне лень приказывать вам засунуть его в жопы! Выплюнь это, дитя. Покажи им, что от нее осталось, – обратилась к рекрутке.

Шен без промедленья выполнила приказ.

– Но что мы скажем госпоже лейтенанту? – «ее высочество» состроила плаксивое выражение лица. – Что вы у нас рекрута забрали?

– Да что угодно, – рассмеялась сержант. – А вообще-то, пехота в любом случае нас, спецвойска, может в жопу поцеловать. Теперь это наш рекрут».

12. ДРУКАРЧИК Гжегож. «Боги – смертны» («Bogowie są śmiertelni»)

Новый роман Гжегожа Друкарчика – своеобразное возвращение. Друкарчик – автор в Польше известный. Дебютировав в 1985, в 1992 он получил премию им. Я.Зайделя за роман «Убейте искупителя» — и замолчал на двадцать лет. Сменил множество профессий (от лыжного инструктора до журналиста) и вернулся в литературу с новым своим романом «Боги – смертны». Отзывы на роман – в основном более чем позитивны.

Издательская аннотация обещает нам следующее:

«Один ответ – но скрытый среди многих тайн. Один человек – Эскобар. Одна цель – месть. Одна мысль – убить всех, кто встанет у него на дороге. Тем, кому власть и деньги позволили стать бессмертными, страх заглядывает в глаза. Вернулся Эскобар – старый солдат, контрабандист, авантюрист: человек, у которого отобрали все, погребя его в пустыне на забытой луне Эльтенеры. Вернулся, а с ним вместе – уничтожение и смерть. Доныне никто не решался встать против мощного – политически и силой армии – врага, но никто и не был настолько безрассуден, как Эскобар. На планете Эльтенера происходят странные вещи: горстка бунтовщиков сражается с армией Конгрегации, мертвые восстают из могил, продолжается торговля цветами памяти, рождается новый бог. И на фоне всего этого Эскобар означивает смертью врагов дорогу к своему предназначению.

Ответ на вопрос... А если наступит такой миг, когда тебе придется умереть? а если такой миг наступит?».

Из рецензий:

«Римская традиция триумфальной процессии среди прочего предполагала присутствие пленника за спиной прославляемого вождя. Невольник все время шептал триумфатору в ухо: «Помни, что ты лишь человек», прокалывая пузырь самодовольства и гордыни вождя, напоминая ему, что он сражался и побеждал не ради себя, а ради славы Рима. Эхо этого мотива отчетливо и в романе Гжегожа Друкарчика, будучи неизменно актуальным посылом для власть имущих. И если признать, что одной из функций фантастики в некоторой степени остается прогнозирование будущего и предостережение от попадания в цивилизационный тупик, то «Боги – смертны» выполняют это задание куда как прекрасно. Используя одежды «спейс оперы», роман предоставляет нам образ будущего нашей цивилизации, образ гротескный и мрачный, а к тому же – вовсе не неправдоподобный.

Главный герой романа – Эскобар, старый солдат, авантюрист и контрабандист, возвращающий на Эльтенеру – планету, на которой время течет в десять раз быстрее, чем на Земле, – чтобы отплатить тем, кто его предал. И он берется за дело со свойственными ему основательностью и прагматизмом. Фрагменты эти отдают боевым реализмом, а герои не сдерживают язык. Заслуживает внимания и использование фантастических аксессуаров, вводимых в текст автором. Прежде всего, Друкарчик не поясняет значения каждого из слов, не развлекается описыванием подробностей действия, например, военных или новых видов программного обеспечения – все гаджеты мы узнаем в процессе их действия. При этом существование этих элементов не ограничено только созданием антуража описываемого мира, но имеет непосредственное значение для сюжета и даже определяет его.

Значимым для интереса читателя оказывается и метод подачи материала. Фабула, хотя и линейная, начинается с конкретного момента, который не является начальным для всей истории. Оттого действие обогащено ретроспекциями, действие порой переносится на Землю, мы узнаем обрывки воспоминаний главного героя. В конце все фрагменты мозаики сходятся, как в хорошо подогнанном паззле, вставая на надлежащие им места.

В конце – о посыле романа. Посыле, поданном отчетливо, но избавленном дидактизма. Несмотря на «спэйсоперные» одежки, «Боги – смертны» книга о Земле. О том, что всякий может стать богом (в некотором смысле) для другого человека. О соблазне властью и деньгами. Об ослеплении карьерой. О месте и разрушительной силе ненависти. Стоит прочесть роман Друкарчика и задуматься над будущим, которое мы создаем – все вместе. И сделать выбор. Как Эскобар»

И, напоследок, крохотный фрагмент, лежащий в открытом доступе:

«Поселение Ринон, это отсюда ты прибыл Азур. Три круга мазанок, ссохшихся вокруг центральной площади, на которой стоял райф жрецов Муни. Поселение, каких полно на плоскогорье, земля Высоких племен, племен, которые вели свой род от самой боевой из повстанческих армий – от Воителей. Это сюда, в поселение, утром двенадцатого цикла от ухода мужчин в горы прибыли, вместе с суховеем от Великого Тектонического Разлома, торговцы. Привезли множество ценных предметов и орудий, раскинули прилавки на центральной площади. Никто не знал, что это Доносчики, что, продавая за бесценок свой товар, они покупают ослепленье, развязывают языки, ищут мужчин. Соблазненные товарами, добром, кое здесь не видывали давным-давно, пришли все – старики, женщины, дети... Ни одного мужчины... Доносчики умели наблюдать, умели делать выводы. Нашли бы ответы, даже если б обитатели поселения не оказались настолько слепо-доверчивы. Еще до того, как Ти-Дейанира достигла зенита, торговцы сложили прилавки, остатки товаров раздали и до вторых благословений двинулись в обратный путь.

На шестой день после их отъезда в поселение Ринон, в твое, воитель Азур, поселение, прибыл отряд Конгрегарда Умберто эль-Пассо. Доносчики прекрасно исполнили свою миссию, и теперь Белый Официум мог исполнить свою... Ти-Дейанира неторопливо опускалась к ленте реки Мар-дель-Платта, в водах которой она тонула всякий вечер. В отряде военных насчитывалось более двухсот человек, не нужно было столько, но Умберто решил, что его солдатам будет нелишне развлечение... Пали на селение, едва-едва придерживаясь законов возмездия, знали, чего надлежит ожидать, не ожидали сопротивления. В один миг спокойный Ринон превратился в ад... Согнали обитателей на центральную площадь, а все мазанки – сожгли. Не было спасения для тех, кто пробовал искать там убежища. Воздух загустел от дыма. Крики, стоны, плач, звуки выстрелов смешались в ужасающую мелодию смерти.

Воитель Азур, ты знал всех в селении. Только половина из них добралась до площади. Прикладами метателей их сбили в полукруг напротив Умберто эль-Пассо – мужчины с приятным лицом, курчавыми черными волосами, собранными в косичку на затылке, статного и широкоплечего. Сперва по его знаку, от группы отделили женщин, которые выглядели не страдающими генетическими отклонениями. Поставили их отдельно, под райфами жрецов Муни. Позже то же самое сделали и с детьми.

Умберто эль-Пассо встал напротив женщины с ребенком на руках. Это была она, воитель Азур, твоя жена и твой ребенок. Мать, согбенная, переломившаяся в пояснице так, что, казалось, будто ужасная тяжесть гнетет ее спину. И это лицо, губы, нос и глаза над вялым подбородком, непропорционально высокий лоб, который не скрывали даже длинные волосы. Твоя жена? С генетическими отклонениями, но все такая же любимая. Воитель Азур, она держала твоего ребенка, сыночка, сколько ему было лет, три, четыре? Был как и она – сломанный. Большая голова с выкаченными, голубыми глазками, короткие, тонкие ножки, не могущие удержать тела, и длинные руки, что заканчивались трехпалыми ладошками. Ты любил этого ребенка даже больше, чем нормального, несмотря на то, что он не ходил, не мог говорить, а только лишь гулил: весело, когда был доволен, и плаксиво – в минуты печали. Это они, верно, все, что ты любил, ради чего желал сражаться и умирать, разве нет, воитель Азур?...

Умберто эль-Пассо, достойный мужчина, стоял напротив искалеченной женщины, державшей на руках ребенка. Смотрел и улыбался, продолжалось это недолго, потом он протянул ладонь, словно желал погладить мальца по голове. Мать вздрогнула и отпрыгнула. Благодушная улыбка не сходила с лица Конгрегарда. Он спросил мягко:

– Где твой мужчина? Где все мужчины этого поселения?

Женщина покачала головой и, пытаясь овладеть страхом, лихорадочно шептала:

– Не знаю, господин, может, пошли на охоту, не знаю, клянусь, я ничего не знаю, не спрашиваю, господин, не спрашиваю никогда, – выталкивала слова, не скрывая испуга.

Он глядел с пониманием, словно бы именно этого и ждал, а позже, все еще улыбаясь, протянул руки к ребенку. На этот раз двое его людей не позволили женщине отступить. Один упер приклад ей в спину, второй вырвал мальца и отдал предводителю.

– Ты не знаешь, где мужчины, – ребенок, посаженный на землю, играл пряжкой на сапоге Умберто, – но разве ты не любишь своего сыночка? – тяжелая подошва наступила на тоненькую ножку ребенка. – Он и вправду так мало для тебя значит?

Женщина начала кричать, пыталась подползти к мальчишке, но солдат пинком удержал ее на месте.

– У тебя есть еще минутка, решайся побыстрее. Где мужчины из этого селения?

– Господин, – зарыдала она, – не причиняй ему зла, я скажу, клянусь, но не делай ничего плохого ребенку.

Благообразное лицо осветилось еще более благодушной улыбкой.

– Даю тебе свое слово, женщина, он даже получит игрушку...

Женщина поспешно, словно опасаясь, что Конгрегард изменит решение, рыдая, рассказала о бунте, о Дване, который созвал всех, желающих сражаться, перечислила тех в поселении, что присоединились к нему, призналась во всем, призналась бы даже и в большем, чем знала, лишь бы только спасти ребенка. Мужчина поднял ладонь и прервал поток слов. Был доволен, информация Доносчиков подтвердилась, можно было отослать гонца в Замок Пурпурного Рога.

Децизер Умберто эль-Пассо взглянул на играющего у его ног мальчугана, твоего сына, воитель Азур. Обещал игрушку, дал слово... Отмахнулся, приказывая всем отступить, а солдатам – оттащить мать. С улыбкой отстегнул от пояса шариковую гранату и подал ребенку...

– Вот обещанная игрушка.

Быстро шагнув, присоединился к остальному отряду. Потом развернулся, наблюдая. Мальчишка с радостью вертел металлический цилиндр. В выкаченных глазках было написано счастье, улыбка растянула широкий рот. На миг ребенок поднял взгляд и, найдя мать, радостно загулил. Не тянулось это долго, не могло тянуться долго... Один из пальчиков задел чеку, потянул, взвел гранату. Малыш зашелся в беззаботном смехе: прекрасная игрушка.

Три секунды...

Первая! Глаза матери, огромные, безумные, испуганные глаза...

Вторая!! Крик, крик матери, крик страха, крик боли...

Третья!!!...

Воитель Азур, отчего ты так смотришь?».

Марек Хуберат уже предпринимал удачную попытку сыграть на поле «странной фантастики» – его «Город под горой» был с интересом встречен критиками и читателями. И вот теперь – еще один подход.

Издательская аннотация обещает следующее:

«Это точно не обычный дом. В его подвалах, за металлическими дверьми, горят, подвешенные за ноги, люди. Другие же – сидят в ваннах, полных останков. Это ад? А может – чистилище? Какую роль в этом кошмаре играет дьявольский художник Квинтин ван ден Куйперен? Иоаннеос должен это узнать. Быть может, от гигантских ходячих статуй или от металлических скелетов. А еще он должен отыскать любовь... Прежде чем сам превратится в прах».

Сюрреализма в ситуацию добавляет и то, что роман вышел в издательстве «Fabryka Słów», заточенном под фантастику коммерческую и последние годы – бегущем литературного эксперимента. Но, по крайней мере, «FS» теперь смело может записать в свой актив еще одну «странную» и «неформатную» книгу (рядом, например, с изданными в годы расцвета «FS» первыми сборниками Я.Цырана, А.Каньтох, Щ.Твардоха).

Рецензии добавляют красок в представление о тексте:

«Иоаннеос не помнит, как попал в это странное место. Из разговоров с другими обитателями особняка становится ясным, что он – участник странной конференции, посвященной истории искусства, и должен придерживаться обязательного списка выступлений, на которых ему должно присутствовать. Но все ли из тех, кто здесь находится, – участники этой странной конференции? Раз за разом вокруг происходят события, становящиеся словно откликами на дискуссии о Страшном Суде: врастающие в бетон колеса автомобилей, всегда возвращающая вас назад выездная дорога или шепоты, слышимые в стенах дома. Иоаннеос решает разгадать тайну своего внезапного беспамятства, которое – он в этом уверен – как-то связана с загадкой странного особняка.

Свой новый роман Марек С. Хуберат начинает с истинного хаоса. Читатель, купно с главным героем попадая на странную научную конференцию, не знает, как и сам Иоаннеос, ни зачем, ни почему он здесь оказался. Эта начальная неопределенность несколько портит удовольствие от чтения, но с каждой следующей страницей ситуация становится все более прозрачной. Дом не управляется законами известной нам физики, зато он имеет много общего с метафизикой. Хуберат неторопливо раскрывает перед читателем очередные тайны, благодаря чему роман затягивает вас с головой. Все это происходит на фоне сюрреалистических снов, которые прекрасно дополняют создаваемый образ особняка. Кажется, именно описание этого странного мира – главная цель автора, и когда автор решает резко переменить течение событий романа, это несколько удивляет.

Вторая половина «Портала» повествует о приключениях Иоаннеоса после разрешения проблем, связанных с особняком. Между двумя этими частями существует отчетливый диссонанс: писатель сперва завершает едва ли не все сюжетные нити, касающиеся жизни в особняке, а после начинает выстраивать как бы не совершенно новое повествование. И это последнее – куда ярче, нежели более ранние эпизоды: Хуберат увлекает читателя в путешествие по стране живых огней, людей воды и разумных скелетов. И все было бы просто прекрасно, когда б путешествие протагониста в какой-то момент не превратилось в линейное перемещение из одного места в другое. Да к тому же, места эти не слишком-то отличны друг от друга, отчего эта часть романа выглядит несколько скушноватой. Однако, это – мелкий недочет, который совершенно бледнеет на фоне превосходного финала. Писатель решился на воистину смелый ход, и грешно было б портить кому бы то ни было удовольствие от завершения этой истории; но одно можно утверждать с полной уверенностью: ни один читатель не останется равнодушным к эпилогу «Портала».

Сильная сторона новейшего текста Хуберата – это действующие лица. Украшение первой части – это герои того, что Иоаннеос с коллегами именуют «информационными снами»: художники. Писателю удалось выказать изрядную любовь к искусству, которая переполняет творцов, и связанную с ней страсть самовыражения. Характерной чертой «Портала» остается определенный контраст: если в снах интересней всего – мужчины, то во фрагментах, посвященных яви, доминирующую роль играют женщины. Категоричная Бальдуга, сладкая и таинственная Ага, робкая Изабелла – эти яркие героини лишь верхушка айсберга. Единственный образ, к которому можно высказывать какие-то претензии – это сам протагонист: несколько слишком мелкий, слишком дистанцированный от происходящего.

«Портал, украшенный статуями» — роман необычный. У него есть определенные проблемы (он несколько хаотичен и несколько, при том, монотонен), но все они бледнеют рядом с оригинальным, свежим сюжетом и превосходных размышлениях, в нем укрывающихся. Марек С. Хуберат в очередной раз доказывает, что с помощью фантастики возможно творить литературу, заставляющую думать – и действительно интересную при этом».

Ну и – размещенный в сети фрагмент:

ОБЛАКО ОГНЕЙ

(РИТА, КАРИНА, ЙИЖОГА, ИОАННЕОС)

Его укрывала темная масса. Легкая и эластичная, слегка пружинила, когда пытался ее приподнимать. Должно быть, прижало его наброшенным покрывалом. Повел плечом, неожиданно легко отодвигая помеху, и увидал синее небо, а прямо над головой – распростертое сияющее облако.

Трава не пачкала, земля не осыпалась с тонкого, ровного покрова. Ветерок холодил нагую кожу. Ему должно было бы встать, но облако над головой зачаровывало.

Он сплел руки на затылке. Не понимал, как такое облако вообще возможно. Переливалось многоцветно, будто многочисленные огни пытались прорваться сквозь туман – то белый, то радужный. Тот же постоянно менял цвет: от бледно-фиолетового через все оттенки серого и голубого до бледной бронзы. То переливался всеми цветами радуги, то светлел, то снова темнел. Порой облако пронзали, словно иглы, десятки разноцветных огней – а то оно снова сияло, будто единый мощный источник света небывалой чистоты и белизны. Иоаннеос лежал с руками на затылке и не мог отвести взгляда.

– И что ты разлегся? – внезапно спросил у него почти нагой мужик – в одних лишь крохотных плавках в форме фигового листка, едва прикрывающих естество. – Пора вставать.

Иоаннеос лениво взглянул на чужака. Не сказал ничего.

Незнакомец пожал плечами и отошел. Иоаннеос поглядел ему вслед. «Сзади выглядит совершенно голым», – подумал и потянулся. Лежать на мягкой траве было удобно – но слишком холодно. Он поднялся с земли. Был одет точно так же, как тот мужчина: естество его прикрывалось лишь фиговым листком. Удивившись, он отметил, что сие не одежда, а словно бы часть тела. И как-то ему оно нисколько не мешало. Не сомневался, что будь нужным, он легко это снимет. Листок был тепл и по фактуре напоминал кожу. Был единственной его одеждой. Поодаль полями расхаживали люди, одетые точно так же. Блуждали без цели. Должно быть, тоже не понимали, отчего они здесь оказались. Иоаннеос заметил, как в паре метрах в стороне из-под дерна высунулись руки. Кто-то пытался выкопаться. Беспомощно трепетали пальцы. Иоаннеос поспешил на помощь. Кожа на руках, торчавших из земли, была гранатово-бронзовой, набухшей, однако пальцы – маленькими, гибкими. Сдерживая отвращение, он ухватился за руки. Те сжали его в ответной хватке. Он аккуратно потянул. Показались предплечья и плечи, покрытые карминовыми пятнами почвы, наконец дерн приподнялся под выпуклостью головы. Над землей кисти – а потом и предплечья – сразу же принялись светлеть и делаться нормальными: словно цветок распускался под солнцем. Наконец человек сам сдернул с головы покров дерна. Показались грязно-белые бинты, обвивающие голову, Иоаннеос помог их ослабить. Пугающе матовым взглядом на него взглянул труп молодой женщины. Но уже следующий взгляд ее сделался нормален, исчезли черные тени под глазами. Кожа утратила восковую бледность, окрасил ее легонький румянец. Женщина оперлась о траву, дабы полностью выползти из-под земли. Голова ее была уже обернута не пропитанной трупными выделениями повязкой – но чистейшим льняным тюрбаном, из-под которого выбивались локоны каштановых волос.

– Тебе помочь?

– Справлюсь, – ответила она низким, горловым голосом. Улыбнулась одними глазами. Были у нее широкие скулы и крупные, но правильные, симпатичные черты лица. Красота модели – женщина не была настолько красива на самом деле, чары ее словно создавались умело схваченными объективом тенями, ложившимися на ее лицо.

Она напрягла – раз, другой – мышцы, но земля была слишком сыпучей. Снова протянула руки к Иоаннеосу.

Тот посильней ухватился за ее ладони. Немного боялся того, что увидит до того, как ее тело не расцветет на солнце.

– Тебе тоже кто-то помог?

– Я справился сам. Лежал неглубоко.

Сильно потянул ее вверх.

Ниже все было плохо. Кожа на плечах и вправду выглядела уже прилично, грудь тоже сохранилась неплохо, но уже ребра – торчали наружу, а на месте живота виднелась большая дыра, в которой серела полуразложившаяся, грязно-коричневая масса.

– Ох! – пойманный врасплох, он отпустил ее протянутые руки.

– Не тяни быстро. Выгляжу слишком плохо, – сказала она. Отряхнула ладонями грудь от земли, чтобы выглядеть получше. – Я ведь пробыла там ужасно долго.

– Как и всякий. Как и я, – пробормотал он. Смотрел, как быстро восстанавливается ее тело, как смыкается кожа над ребрами, как заполняется дыра пониже. – На солнце это происходит быстрее. Давай-ка я тебя вытащу.

– Лишь бы только не отломались ноги, – сказала она.

– А дальше – берег моря. Там слипаются из кусочков те, кого пожрали рыбы, – он этого не знал, но что-то – в сердце – подсказывало ему, что именно так все там и происходит.

Она доверчиво протянула руки. На обнажившемся тазе сохранилось достаточно плоти, однако ниже остались лишь две голые бедренные кости. Правая голень и стопа держались на полусгнивших связках, а вот левая – оторвалась и осталась в земле.

– Я стыжусь своего вида. Отвернись, – сказала она.

Он послушно отвел взгляд. В такой ситуации нельзя не послушаться женщину. Неподалеку снова вспучился дерн. Еще кто-то рвался из могилы к солнцу. «Сколько же их тут! – покачал он головой. – Может, было здесь кладбище?»

Вдали виднелся синий окоем моря или океана.

– Помоги мне! – услышал он через миг.

Женщина лежала на мураве, глубоко погрузив под землю руки. Правую ногу согнула в колене, устремив измазанную землей стопу в небеса. Выглядела теперь соблазнительной, Иоаннеос не мог оторвать взгляда от ее стройных, округлых бедер, талии и спины. Уже чуть раньше обратил внимание на ее красивую грудь – не слишком большую, но ни в коем случае не маленькую. «Быть может, мы все теперь хорошеем?» – подумалось ему.

– Не могу найти левой голени и стопы.

Он рассмеялся.

– А мне не смешно. Попробуй, может достанешь. У тебя руки длиннее, чем у меня.

«А можно ли нам так вот помогать друг другу?» – колебался он, но послушно погрузил руку в дыру от ее тела. Конечно же, не дотянулся. Нужно было всунуться глубже. «А если земля сомкнется и снова заключит меня в себя?». Однако должен был помочь женщине. Останься она без ноги, другие могут посчитать ее посмешищем.

– Хватит! Уже нет нужды! – сказала она громко.

– В чем нет нужды?

– Уже все в порядке.

Незнакомка отирала землю с красиво вылепленной левой голени и маленькой стопы.

– Как это произошло?

– Сама не знаю. Я задумалась, а тем временем потерянная нога полностью восстановилась. Сама вынырнула из-под земли.

Может, не было нужды помогать, потому что так он только затянул время?

– Ты можешь ходить? Думаю, что другие все еще нуждаются в помощи.

Женщина приподнялась. Была не слишком высока, были у нее довольно широкие бедра и не особо длинные ноги, однако, несмотря на это, была она непривычно пропорционально сложена.

Груди широко расставленные, правильной формы, с темными сосками. Красота ее не ослепляла, но казалось одновременно, что он глядит на идеально сложенное тело. «Она именно так и хотела всегда выглядеть?».

На щеке незнакомки был знак, словно шрам после чирия. Однако был он небольшим, правильной формы, удачно оттеняющим ее красоту, словно шпанская мушка.

– Все заросло, – сказала она, потирая щеку, словно беспокоясь, что он заметил знак. – Почти не видно, правда?

– Это какая-то болезнь...? – качнул он головой.

– Да. Некогда все лицо у меня было в шрамах после оспы.

– Остался один крохотный, плоский почти незаметный.

– Оставили мне такой знак на память.

Он указал на небольшой фиговый листок, скрывающий ее лоно.

– Это часть твоего тела?

– Нет. Я могла бы его снять, захоти это сделать.

– С моим – точно так же.

– Не снимай. Нельзя.

Он ничего не ответил.

Женщина взглянула в небо на обширное, клубящееся и сверкающее таинственными огнями гигантское облако.

– А я думала, что небеса пусты, – сказала.

– Как же. Там много чего происходит. Я сумел отвести взгляд от этого облачного танца лишь когда ты начала пробуждаться.

– Все совсем иначе, чем я верила. Но ведь там все равно сгущается крест из огней.

Он не замечал там креста. Взял ее за руку.

– Пойдем, – сказал.

Женщина едва-едва доставала ему до плеча. Ладонью поправила тюрбан – кроме фигового листа было на ней лишь он.

– Тюрбан не сполз? Это знак профессии. Наверняка потому он и остался.

– Какой профессии?

– Это купальный костюм. Я была банщицей, – опустила взгляд.

– Не снимала этого в купели?

– Женщины, идя в купель, подвязывают волосы. Чтобы прическа не распалась. Все так делают.

– Хочешь поглядеть на берег моря? – спросил он.

– Не хочу смотреть на растущих с кусков. Мне хватит и собственного вида.

Пошли они в сторону группы людей. На траве навзничь лежал скелет. Над ним склонился мужчина в серой куртке и джинсах.

«Одетый – здесь?» — пронеслось в голове Иоаннеоса.

– Рита, подойдем, взглянем, что он делает, – сказал.

– Но не слишком близко. Быть может, у него дурные намерения.

«Но ведь она не говорила мне своего имени» – понял он вдруг. Рита же, услышав свое имя, улыбнулась.

Незнакомец сидел на корточках над скелетом и рисовал ему большим пальцем знак креста на лбу. Иоаннеос склонился, чтобы лучше видеть. Не боялся незнакомца.

– Так следует делать для всякого, кого увидите, – сказал мужчина, не поднимая головы.

– Всякому или только скелетам? – спросил Иоаннеос.

– Поможет каждому, но уж скелету – наверняка.

Значит, сумеет справиться каждый.

У скелета были глаза. И глядел он на них двоих.

– Отвернись, – сказала ему Рита. – Она стыдится своего вида. Пробуждение – вещь интимная.

Он положил ей руку на плечо.

– А тебе не холодно?

– Может чуть-чуть. Можешь держать так руку. Хорошо чувствовать прикосновение человеческого тела, теплого и ласкового. Во мне слишком много озноба, влажности и глиняных комков.

Они почувствовали движения позади. Инстинктивно обернулись.

Человек в серой куртке куда-то ушел. Не было уже и скелета. За ними стояла красивейшая брюнетка, одетая, как и они, лишь в фиговый листок. Были у нее большие влажные черные глаза, искрящиеся блеском. Крупные, тяжелые груди и округлые бедра ниже узкой талии. Как и Рита, она казалась идеальным воплощением своего типа красоты. Свисай грудь чуть ниже – не была бы столь красива, будь бедра чуть шире – оказались бы великоваты, и напротив, окажись она чуть тощее, красота ее порядком потеряла бы. Он знал, что зовут ее Карина – или как-то так.

– Пойдем! – Рита потянула его за руку.

– Можно пойти с вами? – спросила Карина.

– Нет. Он – мой, – решительно произнесла Рита.

Иоаннеос ничего не сказал. Не мог отвести взгляда от красоты девушки.

– Здесь уже никто – ничей, – пожурила ее Карина. – Все – всехние, Рита.

– А ты откуда знаешь мое имя?

«А откуда его знаю я?»

– Ты тоже знаешь мое. Тут все знают имена всех, нет нужды представляться.

– Он знает мое имя, потому что он – мой мужчина, извечно мне суженый. Я ждала его.

– Ты ошибаешься, – Карина покачала головой. – Все совсем иначе.

– Однако я не желаю, чтобы ты с нами шла, – Рита надула губки. – Я сама желаю убедиться.

– Если так, то я попробую кое-что другое, – Карина улыбнулась им так радостно, словно брызнули серебристые искры.

«Красивая улыбка. Столько света».

Карина взмахнула руками, словно птица.

– Ох...! – сделала круглые глаза. – Воздух меня держит! На него можно опереться.

Еще один, второй энергичный мах руками, и девушка оторвалась от земли. С каждым взмахом увеличивала скорость и высоту. Уже поднявшись, помахала нам руками. Вскоре превратилась всего лишь в точку. Иоаннеос лишь теперь приметил множество таких же точек, порхающих пониже радужного облака.

«Сколько же их туда вознеслось», – подумал.

– Может, и мы вспорхнем?

– Не удастся. Воздух не держит. Сам попробуй.

Он несколько раз взмахнул руками. Конечно же, ничего не получилось.

Такое махание было бессмысленным.

– И отчего Карина взлетела, а мы – не в силах?

– Я предполагаю наихудшее, – Рита покачала головой. – Идем отсюда. Поищем более спокойное место. Спрячемся где-нибудь, возможно оно не неминуемо.

Он не спросил, от чего именно должны прятаться, но взял ее за руку – и они пошли. Встречали множество выходящих из-под земли людей, обретавших плоть, а после поднимавшихся в воздух. Проходили и мимо лежащих скелетов.

По завету незнакомца, Иоаннеос начертывал на их лбах знак креста. Однако, сие действие ни у кого не вызывало процесса восстановления.

Они отворачивались, не подсматривали – не помогало ничего.

– Кости как лежали, так и лежат. Я беспомощен.

– Тот человек не был одним из нас, – сказала Рита. – Он единственным одетым здесь, все остальные прикрыты лишь фиговыми листками, подобно нам. Только одетый и может им помочь.

Поодаль он заметил статую крылатого рыцаря с поднятым мечом в одной руке и мерными весами в другой. Броня доспехов сверкала, словно зеркало.

– Взгляни на него! Он движется! – Иоаннеос прикрыл глаза ладонью.

– Кто?

– Крылатый рыцарь на горизонте, – указал рукою. – Пойдем к нему.

– Мне немного страшно, ведь этот великан – живой.

– Ну ладно, тогда пойдем в тот лес.

Роща шла ровненько, словно кто-то выкосил – словно траву – ели на ее границе. Они пошли краем леса. Под свисающими ветвями, на подлеске видели фрагменты тел, погрызенные и разорванные.

– Се – пожранные лесными зверями, – сказала она.

Он кивнул.

– Я знал об этом и без слов, совсем как о тех, над морем.

– Я не знала. Догадалась.

– И еще я без слов знаю твое имя и имя Карины.

– Отчего же для меня это знание скрыто?

Он беспомощно развел руками. Пошли дальше.

Вышли на лесную дорогу, а вернее – на широкую лесную просеку. Протоптанные колеи были неглубокими и сухими.

И сразу же внезапный шум заставил их остановиться. Спрятались под порыжелыми еловыми лапами. Несколько здоровяков в кожаных куртках и застиранных джинсах гнали лесным трактом десяток-другой человек, облаченных лишь в фиговые листки. Обнаженные не защищались, покорно терпели удары и пинки. Были они красивы, как Рита или Карина. Всякий из них выглядел так, словно его тип красоты усовершенствован до идеального предела. Иоаннеос даже не сомневался, что каждый из этих людей раньше выглядел нормально, но теперь был улучшен без потери характерных черт своей красоты. На контрасте, у этих, в кожаных куртках, были опухшие, обгоревшие лица с грубым выражением, глаза же их горели почти звериной яростью. «Словно ликаоны, пожирающие свою жертву, даже не озаботившись убить их перед тем, как начать рвать», – подумал он. Пойманных гнали в сторону поднимающихся над горизонтом столпов черного дыма и пламени. Когда группа прошла, они оба отважились покинуть укрытие.

– А мы ведь шли как раз в ту сторону, – пробормотал он.

– Если б не встретили их, сами попали бы в ловушку.

– В лесу легко заблудиться. Раньше эти огни не были видны, лес заслонял.

– Верно.

Лес этот, сперва светлый и словно бы полный обещаний, сразу сделался мрачен.

И они свернули. Может, идти краем чащи, где лежали куски пожранных? Или – направиться на берег моря? Снова остановились на зеленом лугу на краю леса. Он помнил это место. Однако под ветками уже не лежали фрагменты тел несчастных, разорванных зверьми.

– Время кончается, – проговорила Рита.

– Какое время?

– Ну, время неуверенности. Ведь, когда все проснутся, что-то наверняка должно произойти.

Словно в ответ на слова Риты, к ним подошла женщина в серой куртке и в черных штанах. Они не заметили, откуда та взялась, ведь не появилась же она из ниоткуда. У незнакомки было сосредоточенное лицо, изборожденное глубокими, хоть и немногочисленными морщинами и несколько седых локонов в темных волосах. Усмехалась враждебно.

– Йижога... – прошептала Рита.

– Знаешь ее?

– Знаю ее имя, как ты знаешь мое... – прервала себя.

Он заметил, что губы Риты сжались, грудь затвердела, а соски напряглись. Все тело ее покрылось гусиной кожей.

– Холодно?

– Страшно... – прошептала она.

– Можешь прижаться.

– Нет. Лучше тебе отодвинуться.

Йижога гипнотизировала Риту взглядом.

– Давно тебя разыскиваю, – сказала.

– Мы пошли на прогулку, – отозвался Иоаннеос. – Лугом, а потом немного по лесу.

Такого холодного и презрительного взгляда он не видывал еще никогда. Взгляд этот словно проникал вглубь тела, отыскивал новые и новые органы и сдавливал их ледяной ладонью. Не хватало дыхания, легкие корчились от боли, а сжимаемое железной рукою сердце переставало биться. Чувствовал, что неизвестная женщина завидовала всему в нем: что выглядит так, а не иначе, что стоит рядом с Ритой, что Рита красива, что трава на этом лугу такая аккуратная и зеленая, а лес за ними легонько шумит и пахнет смолою. Что оба они прогуливались, держась за руки, а сам он изредка бросал взгляды на нагую грудь Риты. Но более всего, казалось, завидовала тому, что они – обычные люди. Серо-зеленые глаза Йижоги едва ли не ввинчивались ему сквозь зрачки в самый мозг. Иоаннеос даже отступил на шаг под напором серой, плоской, неприкрытой ненависти.

Внезапно Йижога бросилась вперед со скоростью, непривычной для женщины ее роста. Наклонилась к ногам Риты и крепко ухватила ее за щиколотки.

Следующим движением взметнула ее высоко в воздух. Рита ударилась головой о землю, поскольку Йижога была куда ее выше и шире в плечах. Прежде чем Иоаннеос успел среагировать, Йижога забросила ее себе за спину. Рита кричала от страха, размахивая руками. Перевернутая вниз головой, даже не могла дотянуться до напавшей, свисала спиной к спине той, что ее несла. Иоаннеос шагнул вперед, но Йижога повернулась к нему. Тело Риты качнулось, словно язык колокола.

– Не посмеешь! – яростно прошипела Йижога и послала ему взгляд, ударивший, словно молния.

Выглядела теперь иначе: ее одежда исчезла, открывшаяся нагая кожа оказалась шелушащейся, с множеством родинок и бородавок, серой, словно ненависть Йижоги. Из-за спины ее развернулись большие кожистые крылья.

Рита хваталась за траву. Сопротивлялась. Пыталась за что-то удержаться.

Йижога перехватила обе стопы Риты в одну руку, а второй махнула раз-другой. Поднялась над землей, будто тело жертвы ничего не весило. Под сломанными ногтями Риты осталась земля и клочья травы. И все же злая женщина взлетала неторопливо.

Первое движение должно было стать, как видно, демонстрацией для Иоаннеоса: что Йижога может, что умеет. Теперь равномерно нарезала круги, медленно поднимаясь вверх.

Вид ее совершенно изменился. Была уже многоцветной рогатой тварью с длинными, острыми зубами, с пальцами, что заканчивались когтями, с копытами вместо ног, со странно худой, свисающей ниже пояса грудью, и, наконец, с длинным хвостом, что заканчивался стрелкой.

Взлетала на пастельно окрашенных нетопыриных крыльях. И он не был пойман этим изменением врасплох.

Об ее истинном виде он успел уже догадаться раньше. Удивило его разве что многоцветье ее крыльев. Может, это надлежащая ей радость за похищение прекрасной женщины.

Иоаннеос чувствовал давящую печаль. Не смог спасти Риту от погибели. Не смог ни крикнуть, ни даже заплакать. Горло словно пережало. Реальность померкла, синее небо и радужное облако над головой уплывали куда-то вдаль. Чудесный окоем скрывался во все темнеющем пятне, зернистом, словно старая фотография. Вокруг смыкалась густая тьма.

Проявлялась убогая, скверная мебель его комнаты.

Он снова пробуждался из прекрасного сна. Жалел о каждом мгновении, каждом запахе, каждом дыхании ветра.

Там все было таким красивым, по-настоящему странным, но таким притягивающим, а здесь все вокруг было мелким, тесным, каким-то заплесневевшим.

Он помнил отчаяние в глазах испуганной Риты, несомой вдаль злой женщиной. Ощутил облегчение от того, что страдания Риты не были истинными, и потянулся. Звякнул будильник, а он снова находился в особняке. За окном было темно, ночь или рассветный полумрак. Нужно собираться на занятия.

Встал с кровати, и леность его развеялась без следа. На ее место пришла злость. Начал внимательно разглядывать сперва одеяло, потом подушку, потом – всю кровать.

«И где же они спрятали аппаратуру» – думал, перебрасывая подушку с места на место. «Я ведь был помещен в реальность средневекового Страшного Суда. А такого не может быть».

Заглядывал по очереди во все закутки комнатки.

Авторучкой пытался ковырять щели в полу. Кашлял от пыли. «В конце концов – найду. Нет, ничего нету». Пыль в комнате вытирали только по центру. По углам лежали целые слои серости.

Раз за разом кашляя, он наконец-то сдался. «Проклятая миниатюризация, – подвел итог поражению. – Но лекций пропускать нельзя, контролируют слишком хорошо...».

Усмехнулся своим мыслям и снова чихнул».

2. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш. «Мороки» («Widma»)

Два года назад, в одном из выпусков S.O.D., обговаривая как раз вышедший тогда роман Мацея Паровского «Буря. Бегство из Варшавы’40», Лукаш Орбитовский высказывался о том, каким бы видел роман об альтернативной истории Польши и Варшавского восстания он. Теперь есть возможность его реплику прочесть. Потому что роман «Мороки» как раз и посвящен альтернативной истории Восстания, где Варшава остается невредимой, а все погибшие – живы и здоровы...

Орбитовский – один из самых интересных польских авторов последнего десятилетия. Стартовав в начале 2000-х и начав как «польский Кинг» (не в смысле «пугать как...», но в смысле качества «жизненных историй»), Орбитовский показал себя писателем, который умеет писать по-разному, не стараясь при этом гнаться за конъюнктурой. К тому же – он активно экспериментирует с формой (в этом обзоре мы еще скажем об «Огне» – пьесе, что, в общем-то, далеко не обычный вариант для фантастической книги).

Издательская аннотация гласит:

«Альтернативная история поколения Колумбов* с Кшиштофом Бачиньским** в главной роли. Варшавское восстание не достигает цели. При загадочных обстоятельствах оружие перестает стрелять. Колумбы переживают войну. Кшиштоф Камиль Бачиньский и его жена Бася погружаются в реальность ПНР. Поэт, страдающий от видений и ночных кошмаров, принимается за написание сюрреалистической по духу книжки. Вторая линия – судьбы двух друзей: усердного милиционера Виктора, расследующего дело Чуда Первого Дня – как называют события 1 августа 1944 года – и политзаключенного Янека.

Кто среди несостоявшихся повстанцев сделается палачом, а кто жертвой? Удастся ли покушение на Болеслава Берута***? Как спасти Польшу? Судьбу страны может изменить странная шкатулка, которая однажды уже привело к тому, что история пошла другим путем».

(* – «Поколение Колумбов» — общепринятое в Польше название поколения польских поэтов и писателей, рожденный около 1920 года, почти полностью погибшего во время Второй мировой и Варшавского восстания; название происходит от книги Романа Братнего «Колумбы. Год 1920», изданной в 1957 г., и получившей свое название от псевдонима главного героя, погибающего в Варшавском восстании.

** – Кшиштоф Камиль Бачиньский – польский поэт, родился в Варшаве и погиб во время Восстания, один из наиболее известных польских поэтов периода оккупации; для поэзии его характерны черты катастрофизма и т.н. «исполнения Апокалипсиса», символизм и визионерство.

*** – Берут Болеслав – первый президент ПНР (1947-1952), с марта 1954 до смерти в 1956 – первый секретарь ЦК ПОРП; сыграл немаловажную роль в подавлении оппозиции и создании ПНР).

Из рецензий:

«Исторический паззл, разложенный на страницах последней книги автора «Святого Вроцлава» начинается первого августа 1944 года. Варшава готовится к восстанию, польские конспираторы складируют оружие и вдохновлено ожидают сигнала к началу восстания. Доходит до первого столкновения, обе стороны целятся друг в друга из автоматов и... ничего не происходит. Словно из-за наложенного заклятия патроны не желают покидать магазинов, гранаты не взрываются, танки и мины оказываются недейственны – сконцентрированные в Варшаве немцы и поляки цепенеют, никто не знает, как вести себя в этих необычных обстоятельствах.

Варшава заканчивает войну целой, она не уничтожена в результате боев – и лишь немногие из поляков становятся свидетелями небесного представления, битвы между отрядами ангелов и демонов, что сражаются над головами несостоявшихся повстанцев за судьбы народа. Именно тогда рождается легенда о Чуде Первого Дня, мистическом событии, чтимом с религиозно-мистическим рвением, того, что открывает новую главу в истории Польши. Новую, но вовсе не настолько уж инаковую, как можно было надеяться.

«Мороки» – роман, играющий с альтернативным ходом истории, специфичным образом использует формат исторической фантастики. С одной стороны, это книга, опирающаяся на глубокое знание материала, что позволяет создавать убедительную картинку реалий послевоенной Польши, а с другой стороны – поскольку она использует привычные ходы фантастики, – моделирующая мир согласно авторскому взгляду, авторскому воображению о том, что изменилось бы в Польше, а что осталось бы таким же. Варшава выходит из войны не разрушенной (пусть и не до конца – но не станем спойлерить больше) благодаря договору с дьяволом, заключенного молодой Басей Драпчинской: факт, что имеет огромное значение для столицы – однако для страны куда менее важный, в послевоенной расстановке сил Польша остается страной коммунистической. Все изменения истории исключительно косметического характера, являясь всего-навсего результатами «новых обстоятельств»: например, Новая Гута строится в пределах Варшавы, а подаренный городу Дворец Культуры возведен не в центре, а в другом районе. Польша 50-х – это все равно страна, подчиненная коммунистическому режиму и сталинскому террору, изображенному чрезвычайно ярко. Орбитовский избирает интересный подход к жанру альтернативной истории как литературного направления: даже столь серьезное изменение событийного плана (восстание не начинается) не изменяет дальнейшего течения истории, все идет по своей колее. В таком подходе скрыта немалая доза пессимизма – или, собственно, реализма – провозглашающего в форме сюжетной аргументации, что любые изменения хода истории оказываются лишь иллюзорными и, по сути, ненормальными. В этом смысле «Мороки» можно прочесть как роман «антиеслибылогичный», такой, что успокаивает: нет смысла метаться, заколдовывать историю, напрягать фантазию и ссориться вокруг несостоявшихся сценариев; все это ничего не стоит.

Такой вот мир романа Орбитовский населяет галереей героев, отчасти реальных, а отчасти – придуманных. «Мороки», все же, серьезный «роман о жизни», написанный с вдохновением и зрело, рассказ о том, насколько изломанными могут быть биографии людей, брошенных в водоворот исторических перемен. Интриги добавляет и тот факт, что пишет автор о поколении, которое в реальности почти полностью погибло во время Восстания. На первый план выступает история Кшиштофа Камиля Бачиньского и его жены Баси, выписанное в темных оттенках исследование гибели любви; позволив им пережить войну, Орбитовский совершает своеобразное переосмысление легенды о молодом поэте. Бачиньский не может врасти в новую, серую реальность Народной Польши – из многообещающего поэта Кшиш превращается в потерянного, карикатурно искривленного писателя, копающегося в сюрреалистической эстетике, годы и годы работающего над созданием великого романа о судьбе рабочего люда. Бася же, в свою очередь, устраивает в квартире библиотеку, пытаясь удержать в узде обезумевающее эго мужа, человека сломанного, вечерами топящего печаль в рюмке в обществе литературных «сливок» Варшавы. Во время одной из пьянок Кшиш знакомится с Ханой, молодой и красивой плавчихой, в которую и влюбляется по уши. История трагического любовного треугольника становится основным стержнем, организующим сюжет романа, одновременно являясь наибольшей удачей «Мороков»; один из блестящих фрагментов книги повествует о второй наибольшей музе Бачиньского, его матери, Стефании, и об ее безнадежных попытках повлиять на жизнь без малого сорокалетнего сына. Вообще, именно женщины и являются настоящими героями романа Орбитовского, персонажами, раскрытыми в наибольшей мере – сложные и многомерные, они притягивают внимание – особенно на фоне никакого Бачиньского (который чем дальше, тем больше раздражает – скажем прямо, прекрасно удавшийся образ героя, совершенно несимпатичного).

Не менее интересной нитью сюжета оказывается пара Янека и Виктора, старых приятелей со времен оккупации, которые в новой реальности оказываются по разные стороны идеологической баррикады. Первый – мученик, жертва бездушной системы, питаемый в равной степени как идеалами, так и видениями, чей исток – овладевающее им медленное безумие; второй же – прекрасно чувствует себя в послевоенной Польше, некритично принимая роль палача, брутального охотника за правительственными врагами.

Хотя «Мороки» — несомненно самая сложная и зрелая книга Орбитовского, истинное доказательство его развития как писателя, нашедшего себя в пространстве между фантастикой и мейнстримом (если для кого-то все еще важно подобное деление), она не идеальная книга. Наибольший упрек касается чрезмерного объема романа, благодаря чему становится заметен разрыв между первой, повседневной сюжетной основой ее – где автор создает портреты персонажей, и второй, которая снова возвращает нас в жанровое поле фантастики, расцвеченной элементами романа ужасов. За поступками героев почти не видна линия договора, в силу которого Варшава уцелела в буре войны, результатом которого стало внезапное «исправление» реальности, где пугающе преобразованная столица ведома неназываемыми силами к неясной цели. Здесь проявляет себя любовь автора к эстетике хоррора, однако, неоспоримый талант к изображению «страшных» сцен берет, кажется, верх над чувством меры – излишнее эпатирование описаниями распадающейся Варшавы, сквозь которую путешествуют – в бесконечность – герои, не слишком-то соотносится с общей тональностью романа. Сюжет к концу начинает слишком тяготеть к поп-культурному схематизму (используемому, правда, совершенно сознательно, но все же диссонирующему с первой частью книги). К счастью, конец романа прекрасно сплетает все сюжетные линии, предлагая – кроме завершения действия – глубокие размышления над природой истории, а прежде всего – о специфическом месте, которое в ней занимает Польша. Быть может, «Мороки» и слишком грешат непоследовательностью, чрезмерностью сюжетных линий, не реализованных в полной мере, – однако это совершенно не уменьшает значения романа, амбицию и смелость которого нельзя недооценивать».

В сети выложен пролог романа и первая глава.

ПРОЛОГ: РУЧЕЙ

1944

В последний день июля девочка, которая должна была стать Ящеркой, встретила одного человека.

Жила она в Гнойнике под Варшавой. Приехали сюда пару недель назад – то есть, о двух неделях говорила мама – машиной, одолженной у друга. Мотор чихал, девочка беспрестанно вертелась на заднем сидении, не зная, куда и зачем они едут. Ехали же, как оказалось, в двухэтажный домик, где фрамуги окон были из темного дерева, а крыша – словно шапка волшебника, а по ночам над нею висели россыпи звезд и серп месяца. На первом этаже жил кто-то, кого отец сердечно поприветствовал, у этого «кто-то» была пергаментная кожа и глаза такие серьезные, что в девочке рождался страх – такие глаза горазды глядеть на то, на что глядеть не должно, решила она. Человек показал им две комнаты наверху, маленькие и бедные, зато с окнами, выходившими на поле и реку. Стояла там кровать, в которой спали они втроем, стол и разваливающиеся стулья, а не было электричества, к которому девочка уже успела привыкнуть. По вечерам комнату освещали воняющие керосиновые лампы, снизу то и дело доносились какие-то шорохи, а сверху – птичий свист. Отец вышагивал по комнатке, поглядывая озабочено, мял то затылок, то живот, и часто, когда мама и девочка спали, втыкал нос в книгу, отчеркивая острым ногтем избранные строки.

Насколько девочке сперва не понравился Гнойник, настолько быстро она сумела его полюбить, или, по крайней мере, принять. Село подкупало ее своим мягким теплом. Сперва коты, целые стаи: рыжие и одноглазые, пугливые и робкие, целое меховое царство таилось в окрестностях дома. Могло показаться, что ни одна лапа или хвост не нарушали спокойствия трав и погребов, но достаточно было просто замереть, довериться собственной терпеливости, чтобы приметить мягкие тени и получить ключ к мурчащему царству. Коты приносили мышей, желая таким вот образом заслужить удивленье, похвастаться, подставить шерстку под маленькую ручку. Некоторые лишь смотрели на нее, слишком гордые, чтобы подойти, другие же почти домогались ласки, а третьи не понимали, как следует себя вести с этой необычной маленькой гостьей, для которой малы и необычны были они сами. Такие коты приближались к девочке на два-три метра, садились, сложив лапки, выгибая спины, опрокидываясь на бок, с когтями у морды, усаживались на заборах и подоконниках, а она научалась их различать, давала им имена. Когда б не коты, было бы скушней, хотя Гнойник только начинал открывать свои тайны.

Была там дорога, отсыпанная из щебня, достаточно широкая, чтобы две машины сумели разминуться, были лесные заросли, полные черники, но лучше всего был ручей, какого девочка никогда не видала раньше. Это не значит, что он отличался чем-то необычным, что в воде его перекатывались золотые крупинки или поблескивали драгоценные камни, на самом деле, он был самым обычным ручьем под солнцем, вот только красиво взблескивал под его лучами, и оказался первым ручьем, какой она увидала в своей жизни.

Опасайся змей, предупреждала ее мать, хотя если бы хоть раз сошла к берегу над быстрой водой, увидала б, что есть там раки, ящерки и тритоны, но никакой змеи там не повстречаешь. Змеи бывали где-то еще, в местах, о которых девочка и понятия не имела – что не значило, будто она их не боится. Выходя из дому, уже на дороге глядела под ноги, высматривая змеиные изгибы, и не сходила со щебня до самого ручья – пока не нашла палки подходящей длины, и той палкой потом разводила перед собой траву.

Кузнечики, жучки, бабочки удирали от нее, она же спешила, не выпуская палки, пока не добиралась до каменистого берега. По нему надлежало съехать, лучше всего на попе, да так, чтобы приземлиться по косточки в ледяную воду. Девочка ходила босиком, потому кроме змеи опасалась еще острых камней, о которых ей рассказывал отец. Ноги всегда ставила очень осторожно, на случай, если ночь изменила ручей, утыкала его остриями, вспенила и сделала яростным. Это было бы страшно, думала она, когда бы поток сделался злым и захотел меня прогнать, раня в пяту, взвертясь водоворотами и быстрым течением. Девочка нуждалась в приязни ручья, и он давал ее, даря даже куда больше: собственную ширь, которую можно было преодолеть пятью прыжками, безопасную мелкоту – вода, куда ни взгляни, самое большее поднималась чуть выше колена, – маленькие заливчики, рукава, стайки мелких рыбок, что порхали под водой, будя воображение. Ведь все ручьи впадают в реки, реки текут к морям, моря превращаются в океаны, а рыбки из крохотных становятся огромными.

Девочка разгоняла чешуйчатые блестки, желая, чтобы те отплыли к будущей своей величине, чтобы мелкота эта выросла, превратясь в китов, тюленей, тунцов и акул-людоедов, Боже, именно это она и чувствовала, плеская по воде ладошкой, разгоняла стаи будущих чудовищ, зародыши зубов и острых плавников.

Ручей дарил также и раков, слишком быстрых и ловких, чтобы она сумела их схватить, головастиков, для которых она устраивала специальные заливы из камешков, намереваясь наблюдать за ними, как станут превращаться в лягушек. Увы, головастики всегда находили пути бегства из неумело возведенной темницы, и хотя девочка пыталась укреплять конструкцию щебнем, сбегали, чтобы превратиться где-нибудь вдали от ее глаз. К счастью, было их множество, и девочка всегда могла наловить новых, к тому же ручей дарил ей и еще кое-что, будто желая просить прощения за бесформенные камешки, непригодные для строительства тюрем. Дерево, омытое водой, гладкое и твердое, а также кусочки стекла, безопасные, удивительных матовых оттенков.

Девочка сперва сносила их домой, но там быстро поняла, что дерево и стекло, вынутые из воды, теряют свою странную красоту. Потому обустроила для них специальное место в заводи, рядом с берегом. Ручей дал ей также и ящерок – пусть они и жили вне воды, девочка не сомневалась, что они дар ручья, – множество ящерок, гнездящихся в траве, выгревающихся на камнях. Быстро поняла, что ловить их – нет смысла, лучше осторожно подойти и рассматривать. Ящерки были совсем другими, нежели коты, они совсем не хотели, чтобы их отыскивали, да и шкурка их немногим отличалась цветом от камней, так что увидеть какую-то из них – уже было наградой, достойной терпеливого хождения с носом к земле. Лишь иногда девочке становилось грустно, поскольку она понимала, что не останется в Гнойнике навсегда, что покинет тритонов, рыб и ящерок, поскольку раньше или позже она отправится еще дальше от города; так хотел отец, и все же забирать у нее ручей было бы чем-то совсем плохим, неблагодарным.

Играя в его потоке, девочка оставалась невидимой, сама же могла смотреть то на дом, то на дорогу. Делала это изредка, на дороге и возле дома как правило мало что происходило. В тот день – последний июльский – что-то, однако, изменилось, дрожь перекинулась с воздуха на людей и животных. Зарычал мотор машины, и девочка решила увидеть, кто едет, а потому вышла из ручья и легла на берегу, на живот, так, чтобы голова ее чуть-чуть высовывалась из травы. За спиной шумела вода, солнце стояло высоко, а глазам ее открылась машина, длинная и черная, с четырьмя немецкими военными. Двое, как видно, были офицерами, носили зеленые фуражки с заломленной тульей и постоянно нервно осматривались. Лица их были серьезны, ноздри нервно раздувались, кадыки подрагивали. Двое других солдата, один в шлеме, второй без, замерли на сидениях, словно сделавшись их частью. Мотор ворчал и покашливал, машина двигалась, и девочке в голову пришло, что как хорошо, что эти четверо немцев знать не знают о ней, о головастиках и ручье. Может немцы – как рыбы, а значит, они тоже сделаются больше, тогда в конце-концов они должны измениться, и не случится ли так, что когда доедут в то далекое место, куда направляются – а направлялись наверняка, такие лица у людей бывают в начале длинного пути, – так вот, если доедут туда, куда хотят, не станут ли они совершенно другими? Великанами или акулами? Или наоборот, если немцы, которые прибыли в Варшаву, были злыми, то не должны ли они сделаться добрыми, вернувшись в немецкую землю? Такие мысли вскружили ей голову, а тем временем машина исчезла, а на дороге появились люди.

Шли или ехали нестройной колонной, с отчетливой поспешностью и не оглядываясь – самое большее, посматривали друг на друга. Часть сидела на повозках, запряженных лошадьми и заваленных пожитками так плотно, что места не оставалось; взгромождались на это барахло, толкались, наверняка было им ужасно неудобно. Дети плакали на руках матерей, мальчишки с трудом удерживались на месте, мужчина на передке повозки не слишком-то понимал, что делать с бичом. Были еще и пешие, с тяжелыми сумками, которые чаще всего несли по двое, в теплой, не по погоде, одежде, которая наверняка порядком весила вместе с вьюками – едва переставляли ноги. Девочке стало как-то странно, она догадалась, что это немцы, слышала немецкие слова, а ведь редко когда видела немца с узлами, напротив, узнавали их по свободному шагу и свободным рукам, что и отличало их от поляков, которые шаркали и всегда что-то да несли. Быть может, что-то изменилось, только не понимала, что именно, только лишь ощущала, что изменение имеет что-то общее с тем, что отец выбрал Гнойник вместо Варшавы. Немцы шагали именно из Варшавы, но направление их путешествия было загадкой.

Девочка лежала и, затаив дыхание, следила за этими людьми. Старались идти на расстоянии друг от друга, только семьи и держались рядом, никто никого не обгонял, но никто никому и не помогал. Женщины сами тянули свои тележки, мужчины горбились под рюкзаками и порыкивали на детей. То и дело колонна расходилась в стороны, чтобы пропустить машину, военную или гражданскую – и если гражданскую, то заваленную барахлом по самую крышу. Пешие провожали автомобиль завистливыми взглядами, некоторые махали руками, пытались его останавливать, окликали сидящих, словно старых знакомых. Порой кто-то останавливался, утирал лоб, пил, вынимал из свертков хлеб, вьюки ложились на землю, вздымая облачка пыли, человек же поспешно ел; прежде чем пыль опадала, он, не успев еще прожевать, хватал уже свое малое имущество и снова пер вперед, раздраженный, злой, сбегая вместе со своими. Девочка совсем не хотела, чтобы ее заметили, и не потому, что могли бы ее обидеть, попросту хотела смотреть на этих людей издали – те глаза, усталые мягкие тела – хотела бы видеть их издали.

Ни миг отвернулась и увидела, что рядом с ней греется на солнышке зеленая ящерка, равнодушная и к детям, и к убегающим немцам. Девочка легонько дотронулась до ее спинки, ящерка дернулась и кинулась к ручью, метя хвостом по камешкам. Там – остановилась. Девочка вернулась к наблюдению за дорогой. Теперь по дороге шагал мужчина, который пробудил ее беспокойство, и если бы кто-нибудь из немцев должен был бы сойти с дороги, приблизиться к ручью и увидеть ее, то выбрала бы любого, но только не этого. Не знала, сколько ему может быть лет, в ее мире существовали только взрослые, дети и старики, а этот мужчина не был ни стариком, ни ребенком, а потому был взрослым – как она это понимала. Узкий в плечах, весь он был словно вытянутым, огромные ноги – втиснуты в военные сапоги, одет же он был в коричневую куртку. Светлые волосы спадали на лоб, усы были не густыми, зато опускались почти до подбородка, по щекам курчавились бакенбарды. Мужчина нес кожаный портфель, и что было страннее всего, шагал он в сторону обратную остальным. Эти, видно, не знали, что и думать: женщина в берете сошла у него с пути, но мужчина за ней уперто шагал, как шел, заставляя свернуть человека. Портфель стукнул прохожего по ноге.

Мужчина остановился, поставил багаж между ногами, поставил руки на бедра и запрокинул голову, будто бы хотел сказать: «Хороший сегодня денек». Немцы глядели на него с нескрываемой ненавистью, но мужчина на это внимания не обращал, более того, усмешка, расцветшая на узком лице, давала понять, что настроение толпы ему по вкусу. Постоял так минутку и вместо того, чтобы отправиться своей дорогой лосося, вверх по людскому потоку, выломался из него и с портфелем подмышкой зашагал напрямик, по траве, прямо в сторону ручья. Девочка не хотела, чтобы он ее заметил, но не знала, как этого избежать. Вжала лицо в траву, к самой земле, сильно и вслушивалась в зловещие шаги, надеясь, что, кем бы ни был тот человек, не выберет он того же места, что и она сама, а то и до ручья не доберется: соблазнится другим кусочком луга, да так там и останется. Его даже могла бы укусить змея; над ручьем, несмотря на опасения матери, змей не было, но если какая и должна была б здесь появиться, то пусть бы именно теперь.

Девочка лежала неподвижно, представляя змей, что спасают ее от опасности, а мужчина прошел рядом, бросив на нее короткий, но чрезвычайно внимательный взгляд. Сошел к самой воде, снял ботинки, засунул в них носки, штаны закатал до коленей, и опустил ноги в воду. Что-то было не так с теми ногами, но девочка не знала, что именно, до этого времени видела только ноги отца, а те, которые носили по свету чужака, были другими: худыми, скрученными из одних только жил, обтянутыми кожей, волосатыми, словно у обезьяны, с черными ногтями. Девочка присмотрелась к ногтям и поняла, что именно кажется ей странным. У мужчины было шесть пальцев на каждой стопе, и тот шестой торчал смешно, скорее коготь, чем палец, маленький, с темной шпорой, девочка просто не могла понять, как кто-то сумел бы натянуть ботинки на что-то такое. И тут поняла, что уже не лежит, но сидит по-турецки, и они смотрят друг на друга: спокойно, серьезно – она и тот мужчина.

– Шесть, – сказал он, а она кивнула.

Из кармана на груди он достал металлический потемневший мундштук, потом в руке его появилась папиросная бумага и табак, и через миг он уже курил, пуская дым носом. Словно конь фыркал – вот как это выглядело. Дым был темнее и гуще, чем из отцовской трубки, он и ложился по-другому, девочке казалось, что мелькают в нем размытые фигуры, подобные тем, на дороге, а за ними растут руины, трепещут флаги, гремят гусеницы танков, а дым превращается в темное небо и сожженную землю, в ущелья разрушенных домов, мавзолеи боковых улочек, в людей, скорчившихся на дне подвалов, покрасневшую реку, и девочка охнула, а дым снова сделался лишь дымом, наиобычнейшим в мире, рассеивался над ручьем.

Мужчина курил спокойно, наконец сплющил окурок в пальцах, продул мундштук и положил его на камень. Другой рукой схватил что-то, чего девочка не видела, спрятал это в большой кулак и кивнул, чтобы подошла. Черты его лица, увиденные вблизи, казались еще более резкими – будто вырезали их в мясе с яростью и в большой спешке, зато глаза были удивительно ласковыми – такими глазами глядят на расшалившихся детей, счастливых матерей или, собственно, на ручей, и девочка решила, что человек с таким взглядом не причинит ей никакого вреда, и приблизилась. Уселась в метре от него и тоже погрузила в воду ноги. Улыбка у мужчины была такой же ласковой, как и взгляд. Он протянул зажатый кулак в ее сторону, очень осторожно, словно всовывая его меж змеями, и разжал пальцы.

На ладони сидела ящерица размером с патрон – непонятно, отчего ей пришло в голову именно это сравнение – с тоненьким хвостиком и квадратной головкой. Совершенно не боялась, больше того, казалась довольной, что сидит именно на этой руке, вертелась, выпускала коготки и изгибала хребет, словно кошка. Ладошка девочки поплыла в ее сторону, замерла: можно ли, – мужчина покраснел, щеки его надулись, потом не выдержал, закашлялся, засмеялся, затрясся весь – кроме раскрытой ладони, слезы радости выступили на глазах.

– Гляди! Ящерка!

Страх покинул девочку, и ладонь ее соединилась с ладонью мужчины. Ящерка двинула головкой, смешно, словно заводная игрушка, одна из тех, которые девочка видела в магазине на Новогродзкой, а потом, уже совсем не механически, но с жизнью, переползла на детское запястье и там застыла, с головкой, положенной на основании большого пальца. Девочка поглядывала с восхищением и чуть боялась, что малейшее движение испугает животинку, а мужчина все смеялся. Девочка почувствовала, что должна что-то сказать, поблагодарить, потому что не дело, если кто-то пытается быть хорошим, а в ответ получает молчание, она поискала слов, но слова ускользали от нее, словно ящерки. Чем интенсивней думала, тем хуже становилось: так странно, потому что должна, а не может, пока, в конце концов, она не сосредоточилась, решив, что здесь, над ручьем, ей вовсе нет нужды оставаться умной и даже воспитанной, что этому мужчине хватит и простого слова.

– Вы любите ящерок, да?

Теперь незнакомец должен спросить, как ее зовут, взрослые всегда так делают: как тебя зовут, девочка? Тем временем, мужчина интересовался исключительно собственным смехом, и вопрос лишь усилил его веселье, он давился, кашлял, вытирал слезы и снова принимался плакать. Отвел руку, наклонился и легонько погладил зверика по головке.

– Люблю, – ответил. – Скажу тебе больше, я настоящий эксперт по ящерицам. Долгие годы брожу по миру по различнейшим делам, ну и, между ними, изучаю как раз ящериц. Видел их в Индии и в Америке, знаком я с ящерицами китайскими и канадскими, а с японскими даже подружился, – заметил, что девочка слушает внимательно, и продолжил рассказывать. – Есть ящерицы крылатые и подземные, черные и разноцветные, злые и добрые, ядовитые и такие, как эта, что не могли бы тебя укусить. Скажу не хвастаясь, мало кто знает о ящерицах столько, сколько я. Например эта вот – маленькая обычная ящерица, которой можно не бояться. Но однако бывают также и огромные – с тебя размером.

Рассказывал, а глаза девочки расширялись от удивления. Завидовала милому незнакомцу из-за его путешествий и из-за того, что видал он разных ящериц, потому что здесь, в Гнойнике, ящерица была явлением обычным, не выделялась ни видом, ни цветом кожи, была созданием скромным сравнительно со своими прекрасными кузинами из далеких стран. Девочке вдруг сделалось обидно, хотела как-то поблагодарить, пойти, например, в траву по ту сторону ручья и вернуться с ящерицей, большой и разноцветной, какой этот милый человек еще не видал. Решила, что извинит его, даже если мужчина обидится и уйдет. Однако кто знает, вдруг видел он уже столько чудес в мире, что и речи обычные сделались для него необычны.

– У нас только такие ящерицы, как эта.

– А вот это необязательно должно быть правдой, – перебил он ее, словно только этого и ждал. – Я чувствую, что ты хотела бы увидеть то, что видел я, только боишься об этом спросить. И совершенно зря. Я сижу здесь и сейчас пойду дальше, и тогда ты не успеешь задать свой вопрос. Даже больше, мне кажется, что и в этих травах кроются дела куда интересней, чем в травах мексиканских или азиатских, и хватит только, маленькая, повнимательней поглядеть и вооружиться терпеливостью. Однако я думаю, что ты должна отпустить эту ящерицу, чтобы увидеть следующую. Достаточно будет пошевелить рукою. О, именно так.

Ящерка соскользнула, чтобы без оглядки помчаться вперед. Прежде чем хвостик ее исчез в траве, мужчина подсел к девочке, поставив портфель между ними. Ничего не говорил, только глядел по-над ручьем, в густой кустарник, склоненный над водой, и из этого кустарника, совершенно неожиданно, высунулся язык – больший тела ящерки, которая еще миг назад сидела на запястье девочки. Язык исчез на мгновение, появился снова, а за ним – мощная лапа, заканчивавшаяся когтями, за лапой – башка и шея, покрытая морщинистой кожей, за шеей – сильный торс, ползущий над землей, задние лапы враскоряку, подвижный хвост бил по камням. Зверь не забивал себе чешуйчатую голову сидящими на другом берегу, интересуясь по преимуществу собой и собственными желаниями – треугольная морда погрузилась в воду. Девочка понятия не имела, какими большими могут быть такие твари, знала лишь, что эта – огромна, что захоти она перейти ручей, могла бы облизать ее, девочки, лицо; придись оценивать, сказала бы, что та больше любого кота, какого ей приходилось видеть, размером, должно быть, если не с машину, то с велосипед – точно. Причем, не с детский, трехколесный, но тот, что для взрослых. Или же – с дышло в повозке. Длинная, словно половина коня, крупная, словно большая собака.

Тварь все пила, набирая воду стрелкой языка, потом утолила жажду, застыла на пару минут, за которые девочка успела рассмотреть устройство мощных лап, переходящей в спину шеи, а прежде всего – голову, об такую голову, словно в сказке, можно было б мечи ломать. Мужчина снова закурил, девочка смотрела во все глаза, а ящеру надоело общество, он поглядел по сторонам и исчез в травах.

– Должно б мне было сказать тебе заранее, что это будет никакая не ящерица, а настоящий ящер, – сказал мужчина. – Но откуда б мне знать, кто к нам придет? О! – удивился он. – А это что такое?

Быстро прыгнул в ручей, широко расставив ноги. Склонился над узилищем из камней, где заточены были головастики – теперь ровнехонько трое, весело трепыхающиеся на дне. Девочка не нашла причину, чтобы соврать, и рассказала о своих проблемах, о том, что сколько бы ни старалась, всякий из головастиков найдет дорогу меж камнями, высмотрит ямку, не заполненную галькой, и вырвется на свободу. А она, кроме ящерок, хотела бы увидеть еще и превращение головастика, раньше не видала ни одного превращения, кроме того, что в церкви, да и там надлежало верить на слово. Мужчина, как видно, прочитал ее мысли, глянул на портфель – должен был держать там что-то исключительно важное – склонился над водою, взял головастика, сомкнул в горсти как ящерицу ранее, дохнул, прошептал что-то и бросил его в ручей. Водил над ним пальцем, головастик не мог пошевелиться от удивления, но вместо этого начал изменяться, распухать, хвост сжался, внезапно отросли лапы, горло, голова над этим горлом, раздалось кваканье, и появилась зелень. Лягушка, настоящая лягуха размером с тряпичный мяч – в этом случае девочке не было трудно отыскать сравнение – застрекотала, выстрелила языком, и только ее и видели.

Девочка смотрела, онемев, и только через некоторое время поняла, что пропустила еще одно чудо, может куда более важное, но слишком неприметное, чтобы заметить его сразу. Если раньше ручей тек от Варшавы в том самом направлении, в котором шли немецкие беженцы, то теперь он бежал к городу, неся траву и щепки – чтобы девочка не имела ни малейших сомнений.

– А эти люди? – девочка встала прямо, беженцы могли ее увидеть, но она знала, что рядом с мужчиной она в безопасности, и ни капельки не боялась. – Этих людей вы могли бы повернуть вспять? Чтобы шли куда-нибудь в другую сторону? Как ручей?

– Но зачем? – мужчина встал рядом с ней. – Пусть идут себе, куда захотят. Зачем тебе их поворачивать? Да и кто бы захотел? Вот слушай, я подумал тут, что ты могла бы мне помочь. Мне и в самом деле потребуется помощь. Ничего сложного, ладно? – спросил и присел подле нее так, чтобы его лицо оказалось как раз на уровне ее лица.

Понравились ей его глаза, спокойные и уверенные, потому она кивнула, и тогда мужчина вернулся за портфелем и достал из него деревянную шкатулку и ключ. Ключ вложил в отверстие замка, попробовал прокрутить, была она закрыта, он похлопал по чуть выглаженному, голому дереву, а в руке его появилась упаковочная бумага. Ключ он положил на крышку и принялся заворачивать шкатулку, старательно укутывая, пока вся она не исчезла, прикрытая серым. Девочка очень хотела знать, что находится внутри, фотографии или сокровища, однако решила, что мужчина, если захочет, скажет ей. Тем временем, он потянулся за потрепанным шнурком, обвязал пакет и теперь готовился затянуть узел.

– Не могла бы ты здесь прижать? Вот здесь, – попросил и показал, где именно собирается сделать узел. Она не без сомнения приставила палец, куда просил; бумага была теплой, словно камень у костра, удивилась, что она не горяча, а всего лишь тепла – приятно грела кожу.

Подняла удивленные глаза, и взгляд ее встретился со взглядом мужчины, тот моргнул и скрестил два конца шнура, достаточно быстро, чтобы узел не распустился, и достаточно медленно, чтобы девочка успела убрать руку. Он засмеялся – даже больше, казался искренне обрадованным, аж по бедрам похлопывал себя от этой радости, а из рукавов его посыпались ящерки, многоцветное множество: желтые, золотые и радужные, карабкались по полотняным штанинам, обежали девочку и исчезли, только хвостики взблескивали меж камнями.

– А что у вас в шкатулке?

– Ох, уж точно не ящерицы. Разные вещи и места, которые должны быть занесены в самую Варшаву. Не могу сказать тебе, что там, хотя могу рассказать о многих других вещах. И мне кажется, что это довольно вежливо. Сможем договориться так вот? Тайну шкатулку я доверю кое-кому иному, а тебе открою другое, – пакет исчез в портфеле. Мужчина тотчас сунул его себе меж коленей, присел на корточки. – В утешенье скажу тебе еще, что тайна шкатулки, скорее, пресная и печальная, и не должна бы тебя никак касаться, зато та, которую я тебе приготовил – она специально для твоих ушей, и, к тому же, кажется мне интересной, яркой, словом, я не мог бы предложить тебе ничего более занимательного, – легонько прикоснулся к ее лицу, она разрешила, он лег на спину, потянул девочку за собой, смотрели в небо, в клочья облаков, разорванные солнцем. – Давай договоримся, что я открою тебе мою тайну, заберу шкатулку с собой, а тебе не станет грустно. Так что, договоримся?

Коснулся кончика носа девочки, лицо ее покрылось румянцем. Мужчина приобнимал ее легонько, так, чтобы могла выскользнуть из-под его руки, если б захотела, но зачем бы ей хотеть, если тепло от него аж било, да еще и усы, щетина, дразнящая ее кожу. Чужак не останется здесь навсегда, хотя и мог бы, девочка об этом знала и попросила тайну.

Мужчина отодвинул ее от себя, снова присел напротив, а она уселась, молчаливая и серьезная, с телом, скрученным, словно веревка, приготовившись к неизведанному. Лицо человека давало надежду, губы его были мягкими, глаза теплыми, первые морщинки сплетались приязненно, от носа шли две мелкие бороздки.

– Ты ведь любишь ящериц, верно? – сказал он.

Она кивнула.

– Тогда я должен тебе сказать, что ты и сама некогда станешь ящеркой. Не такой, как эти здесь, даже не такой, как тот ящер, которого мы видели недавно, но будешь ящеркой самой настоящей, самой настоящей изо всех, – он говорил и смеялся одновременно, словно было у него не одно, а два горла. Девочка подумала, что она и вправду могла бы быть ящеркой, но важнее бытья настоящей-пренастоящей ящеркой было то, чтобы ящерка такая оказалась счастлива от носа до хвоста. Должно быть, мужчина это услышал, знал, видно, дверку в ее голову. – Если теперь тебе кажется, что ты счастлива, то лишь когда станешь ящеркой, поймешь, что такое настоящее счастье, – взял ее лицо в горячие ладони, говорил быстро, явно спешил. – Все прочее покажется тебе сном, кроме нашего разговора. Но, конечно, до времени это заснет в тебе, пока кто-нибудь не скажет тебе, что ты – ящерка.

– Скажет?

– Ведь ящерки не узнают самих себя. Даже думают, что они – кто-то совсем другой, птица или дерево, а потому им нужно об этом сказать. Я мог это сделать, но ты пока ею не стала, а потому нужно подождать кого-то другого. А теперь извини. Я должен идти.

Поцеловал ее в лоб, собственно, лишь прикоснулся губами, обдал еще теплом и отошел, не оглядываясь. Девочка же поняла, что, пока они разговаривали, позабыла о мире вокруг, который медленно, в медовом ритме июля, двигался вокруг. Немцы все тянулись дорогой, грустные или сердитые, ноги их все вздымали пыль, повозки тарахтели, рычали моторы машин, точно так же, как и до того, журчала вода и шелестели травы. Девочка не хотела, чтобы мужчина уходил, но не знала, как могла бы его задержать.

– Скажите пожалуйста, а тот человек? Скажите, та девочка, которой вы несете тот пакет... Она тоже – ящерка?

Он не замедлился, не повернул головы, но услышала явственно:

– Она – кое-кто совершенно иной.

И оставил ее одну. Хотела побежать за ним, однако знала, что было бы это неправильно, этот милый человек посвятил ей столько времени, сколько мог, а то и больше, может, не пристань она к нему, уже отдавал бы шкатулку той девушке и говорил бы ей что-то другое, чуждое, предназначенное для ушей взрослых. Она смотрела ему вслед, вбирая в себя абрис его стройной фигуры, узких плеч и почти девичьего затылка, чтобы тот же миг с удивлением понять, что мужчина исчезает, тает в толпе идущих немцев, незаметный и бледный даритель собственного тела.

Девочка, которая должна была стать ящеркой, смотрела в удивленье на пропыленную дорогу, которой шли люди, кони и коты. У коней не было голов, а коты фыркали огнем».

3. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш. Огонь («Ogień»)

Еще одна позиция, занимаемая в обзоре все тем же Лукашем Орбитовским, автором рассмотренных чуть выше «Мороков». И, пожалуй, самый необычный эксперимент ушедшего года в польской фантастике. Потому что «Огонь» — это пьеса. Изданная в серии «Маятник времени. Альтернативные истории» (изданная «Национальным центром культуры», то есть – под частичным государственным патронатом), альтернативной историей она, в строгом смысле слова, не является. Скорее, это «альтернативный мир», но такой, какой приходится распаковывать и достраивать, серьезно при том напрягаясь, самому читателю – но, поверьте, это того стоит.

Сюжет пьесы обращается вокруг поездки двух братьев и жены одного из оных за наследством отца: с призраками семейного прошлого, одолевающими их, сплетающими в странную любовь-ненависть. Но путешествие из простой поездки превращается в странствие во времени – им придется столкнуться даже не с собственным прошлым, но с прошлым всей страны.

Собственно, «Огонь» — это псевдоним Юзефа Курася, одной из легенд послевоенного польского Сопротивления. И именно с его судьбой – и, в некотором смысле, с его неуспокоенным духом – встречаются герои в тех местах, где духи и души никуда не исчезают.

И – не удержусь и приведу почти полностью один из самых интересных отзывов на «Огонь» — оказавшийся куда шире, собственно, разговора об «Огне» – от еще одного чрезвычайно интересного польского писателя, Павла Майки (у которого, если ничего не изменится, в этом уже году должен выйти дебютный роман; а зная, на что Майка способен, роман этот я очень жду).

Стало быть, эссе «Народ духов. «Огонь» Орбитовского» из блога Павла Майки (http://waszawina.blogspot.com/2012/09/194...) – с некоторыми сокращениями.

«Из содержания драмы видно, что писана она кем-то, кто по-настоящему сведущ в классике, но вырастает при этом из поп-культуры, включая ее мрачную и суровую ветвь – хоррор. Ведь «Огонь» начинается как традиционный слэшер – группа молодежи выезжает в провинцию, попадает в лес, нисколько не обращая внимания на предостережения старого аборигена. Так начинается и «Техасская резня бензопилой», и пастишевый «Домик в лесу». Туристы обязаны столкнуться со смертью, а последней из живых обязана остаться девушка – таковы условия, и, кажется, до сей поры их никто не пытался сломать.

Орбитовский не столько вышел за схему, сколько раскрасил его по-своему, сюжетом, который начинает превращаться в его писательскую манию. Потерявшиеся в лесу встречаются – ясное дело – с чудовищами, однако, в отличие от вооруженных топорами и бензопилами туземцев из американской, английской или норвежской провинции, здесь они окажутся лицом к лицу с существами, которых литературным героям уже доводилось неосмотрительно приглашать на свадьбу. Американцы в своих слэшерах показывают дегенеративные сельские семьи, норвежцы – кровожадных лесорубов, Орбитовский же обратился к духам из национальных травм и обрек героев на то, чтобы и они вписались в тот хоровод и в вечное круженье в призрачном танце. Так уж оно получилось, что если в начале чтения вспоминались мне американские фильмы, позже ассоциации выстраивались чуть ли не исключительно с Выспяньским. И прежде чем успел доехать из Вроцлава в Краков, сидя на разваливающемся автобусном сиденье, я подумал: «а действительно, не был ли хоррор подходящим инструментом познания нашей истории и национального характера?».

И то ведь: в наиважнейших польских произведениях герои всегда встречаются с духами, а то и вызывают их. У Выспяньского призраки кружат между повстанцами, а вызванные – не отказываются прибыть на свадьбу. Герои Мицкевича все время мечутся среди духов, а его драма, посвященная нациестроительству, суть один большой ритуал общения с душами умерших. Не избегает духов и Красинский, не презрит их Словацкий. И духи эти не выступают в роли украшательств, отвечающих за атмосферу произведения – или чтобы легонько подтолкнуть к мести упрямого сына. Нет, духи в нашей национальной литературе – существа настолько же значимые, как и живые, а может даже более важные, чем эти последние. Живут не только рядом с нами – но и вместе с нами. Мир польской литературы – это мир ужаса, существования с мертвыми, которые необязательно должны желать нам добра. А если даже и так, то невольно изменяют нашу реальность или ее восприятие – и меняют наши судьбы. История Польши, если оценивать ее сквозь литературу, это история одного большого морока. Порой это морок недосказанный, словно живые отдают себе отчет, что о духах лучше не говорить даже при свете дня. Тогда используют эвфемизмы, склоняют головы и лишь вспоминают, что там, в лесу, есть такая могила, определяющая нашу жизнь, наше будущее и прошлое. Мертвые смотрят на нас из нее.

Несчастные наши учителя польского не знали об этом: как видно, не смотрели они фильмов ужасов. А ведь – совсем иначе, чем во всем остальном мире – в Польше нет необходимости перерабатывать свои жемчужины литературы, чтобы превратить их в ужастики. Они уже ими являются, с самого начала. Даже Трилогия Сенкевича, которая вместо польских «Трех мушкетеров» переосмыслена литературными критиками едва ли не в пророчество. Казалось бы, роман о рубаках, скачущих из одной войны в другую и любящих своих дам, предельно далеко отходит от травмы и от хоррора. Но так ли это? В «Огнем и мечом» Украина – страна призраков, и Сенкевич именно так ее и описывает, Заглобе приходится чуть ли не убеждать сотоварища, что он – чародей, дабы сотоварищ отважился войти в заклятые ущелья. В «Потопе» судьбы героев сплетают мертвые, озабоченные судьбами живых и удерживающие их в напряжении своей волей, а в «Пане Володыевском» дело доходит до едва ли не единственного в нашей литературе неудачного вызова духа – умерший Володыевский не оживает. Призраки правят всей Трилогией, даже если Сенкевич и избегал столь близких романтикам сюжетов. «Дух в народе не погибнет», но все дело в том, что не дух, а призрак. Хоррор так глубоко коренится в наших душах, что невозможно от него сбежать, даже если этого хочется.

Орбитовский, любитель хоррора, понял это куда быстрее меня. В «Близится» — повести, в которой герой должен совладать с гэбешным прошлым отца, это прошлое настигает его, воплощенное в совершенно реального призрака. Роман о Варшаве, в которой не случается Восстание, носит красноречивое название «Мороки», хотя Орбитовский и обещал, что это будет роман о любви. В «Огне» он ставит проблему ясно как никогда: это духи правят нашей реальностью. И невозможно от этого убежать, никакое разволшебствление истории ничего не даст. Призраки всегда были и всегда будут сильнее.

И если бы только Орбитовский так писал! Ведь взгляните на Шостака. Он еще камуфлируется, еще делает вид, что Орбитовский вовсе не заразил его бациллой хоррора, когда они сидели как-то за пивом. Но ведь в «Хохолах» самые главные герои – это те, кого нет: какой-то погибший брат, что, возможно, никогда и не существовал, но дух которого (а, скорее, призрак) сильно влияет на судьбы героя и семьи. Весь жилой дом «Хохолов» стоит на могилах, и Шостак указывает нам, что могилы и мертвые для обитателей его мира – суть самое главное. Думановский – очередной дух, поскольку снова же неясно, существовал ли, как существовал, и сколько было тех Думановских, говорится об этом прямо. Так как Хохолы из могил создали фундамент своего обиталища, так он желает создать заново Краков, как мировую столицу некрополии. Когда же сей план сходит на нет, превращает Краков в город духов – кружат по нем духи пророков, которым встречаются духи их ненаписанных произведений. Если Орбитовский пишет ужасы, то Шостак ближе, скорей, к готическому роману. И все же диагноз их – сходен: Польша это страна хоррора.

Русские пишут о своей душе, американцы – о духе свободы и утрате себя в той свободе среди громадья пространства, немцы – о долге, французы – о разврате, итальянцы – о красоте, англичане – об этикете. Мы – пишем об ужасе. Призраки – наши сотоварищи лет минувших, даже если мы забываем об этом все чаще. Кто нынче помнит, что лишний столовый прибор на Рождество мы кладем вовсе не для случайного гостя, но для духов наших мертвых? Где-то кроме села еще объезжают с гробом границу поселения, чтобы не впустить смерть меж домов? Вся наша традиция – это ритуалы взаимодействия с мертвыми. Мы, в нашей повседневности, все чаще об этом забываем. Но писатели – люди с границы миров, из мест противостояния космоса и хаоса, где час движется иначе. Лукаш Орбитовский может не знать этнографических подробностей, но литература помнит это вместо него».

4. ТВАРДОХ Щепан. «Морфий» («Morfina»)

Щепан Твардох сделался известен как автор романа и цикла рассказов об альтернативной истории Европы восемнадцатого века – где центром революционных событий становится не Франция, а Австрия. И уже тогда сделалось ясным, что автору тесно в рамках жанра и конвенции – как на уровне сюжета, так и на уровне языка. Дальнейшее его творчество – попытка выйти за рамки привычного. Пиком – до сегодняшнего дня – стал его роман «Вечный Грюнвальд», одна из наиболее интересных книг позапрошлого года. И вот, после прошлогоднего сборника рассказов «Лицом к земле» (о котором мне приходилось рассказывать в обзоре прошлогодней польской фантастики), вышел новый роман Твардоха: теперь уже без малого окончательно за рамками привычной фантастической конвенции.

И, кстати сказать, вполне символично то, что новый роман выходит в издательстве «Выдавныцтво Литерацкэ» — там же, где выходят переиздания Лемма или новые книги Я.Дукая.

Издательская аннотация:

«Константин Виллеманн, варшавянин, но сын немецкого аристократа и полонизированной силезки, мало внимания обращает на патриотические лозунги и традиции, окропленные кровью героических солдат. Он – циник, негодяй и бонвиван. Неверный муж и плохой отец.

Константин неохотно берет участие в сентябрьской компании, а после ее поражения – и тоже противу своей воли – становится членом тайной организации. Он не желает быть поляком, не желает быть немцем. Жаждет лишь получить очередной пузырек с морфием и жить своей старой жизнью ходока и любовника.

Однако сбежать от истории не удасться.

Щепан Твардох в «Морфие» сумел сделать то, что редко случается в польской прозе – создал антигероя, которого невозможно не любить. Молодой писатель, подобно великим – Виткаци, Гомбровичу, Литтеллу – сумел показать слабого, сломленного человека, впутавшегося в большую историю.

Это безумный, трансовый и смелый роман».

Отзыв на роман (со все того же сайта «Эссенции»)

Константин ходит по Варшаве; блуждает по ней без цели, от жены Хелены к любовнице Саломее, от очередной порции морфия к угрызениям совести. Существует как бы в стороне от военного хаоса – вокруг комендантский час, немцы на улицах, но герою куда более важны наркотические трипы и семейные проблемы. Но все меняется, когда он становится обладателем таинственной пачки, которую должен доставить к малоизвестной ему госпоже Любенской. Вскоре он знакомится с активным участником подполья, Стефаном Витковским, который плотно втягивает его в опасный мир сопротивления и заговоров.

Однако герой сопротивляется щупальцам истории. Привязанный к жизни бонвивана, он все цепляется к очередным юбкам и тянется к пузырькам с морфием. Для польских повстанцев он важен из-за своего двойного происхождения – мать Константина полька, отец – немец. Нетрудно догадаться, что конспиратор Витковский любой ценой пытается убедить его пуститься путем Конрада Валленрода, натянуть макиавелиевскую маску, которая позволит проникать в ряды врага. И как для мицкевичевского шпиона главной проблемой была ущемленная честь, так и для Константина патриотизм оказывается не пустым звуком. Однако не все так просто.

Могло бы показаться, что время войны – это время быстрых и однозначных деклараций – это поляк, это еврей, это немец. Тем временем, над любовью Константина к родине тяготеет его двойное происхождение. Он поляк, потому что так хотела его мать. Он немец, потому что любит отца. Дело национальной идентичности не настолько уж сплетено с конкретным государством, языком или местом – или даже с поддерживаемой идеологией, но, прежде всего, с привязанностью к родным. С одной стороны, именно в этом корни большинства моральных дилемм Константина, а с другой – это позволяет ему быть конформистом. Когда он попадает в руки солдат Рейха – становится немцем, когда пребывает среди поляков – становится одним из них. Он не притворяется, как актеры, но именно что становится – Константин человек как минимум с двумя, если не с большим числом, лиц: хороший муж и изменчивый любовник, ищущий утешения морфинист и безжалостный убийца, поляк и немец. И вот Константин ходит по охваченной войной Варшаве, существует в нескольких местах и в нескольких женщинах одновременно, хотя зачем существует – того уже не может узнать и сам; ведь, в конце концов, проще не существовать, чем быть. (...)

Твардох в очередной раз оказывается писателем высшей пробы – доказывает, что на тему 1939 года и оккупации Варшавы сказано далеко не все. Его гротескная, но одновременно пронзительная книга получила «Паспорт Политики» (одна из наиболее значимых наград для литературных произведений – «наджанровая» – в Польше. – С.Л.). И кто знает, возможно мы снова услышим о «Морфии» в мае, во время объявления кандидатов к Литературной Награде Ники».

И – пара небольших фрагментов из романа.

«Гела смотрела на меня взглядом Гелы, тем же привычным взглядом Гелы, словно ничего не изменилось, словно не было войны, и словно я просто рассказывал о неком парадоксе, словно всерьез оглашал некое противоречивое суждение, о котором Гела не знает, что и думать, а потому просто смотрит на меня, так, как научилась, таким вот взглядом: и не соглашаться, и не возражать. – Мне нужно лечь. – У папы к тебе просьба. Нужно занести пакет к такой себе Любенской, на площадь Спасителя. И полагаю, я бы предпочла, чтобы ты не носил, поскольку это нечто такое, что если тебя с ним схватят, то расстреляют. Понимаешь? Откажешься, ладно? Я папочке уже отказала, но он уперся. И снова, снова: небольшое испытание, Гела. Окажется ли мой Костусь достоин великих традиций борьбы за освобождение нашего рода? окажется ли человеком настолько отважным, насколько должен быть отважен муж Гелены Виллеманн de domo Пешковской герба Ястженбец? Не побоится ли он смерти? Достоин ли мой Костусь зваться поляком? Охренеть.

Думаю, Гела желает мне смерти. Хотела бы стать вдовой, в чернь увитой, ухаживать за моей могилой с бронзовым крестом, воспитывать Юречка в убежденности, что его папочка был правильным поляком, потом позволить какому-то достойному офицеру опекаться нею и Юрком, принимать его помощь, полюбить его со взаимностью, но, конечно же, не дать и пальцем до нее дотронуться, дабы после, в душераздирающей сцене отвергнуть его признания. Огласить: да, люблю, но не могу, есть у меня уже муж, Константин отдал жизнь за Польшу, не могу так с ним поступить. Офицер, ясное дело, поймет; именно этого и ждал, именно это и хотел услышать, женщина, в которую он влюбился, а, скорее, полька, в которую он влюбился, именно так и должна отвечать, если бы согласилась, разочаровала бы его и он бы на ней женился, испытывая скрытое презрение, а после, возможно, лупил бы ее шпицрутенами за все провинности. Яцек мог бы выступить в сей роли, мой сладкий, добрый Яцес Ростаньский, но он бы Гелену не лупил. Стало быть, сидели бы за каким-то столом со свечами, или держались бы за руки, или только бы жаждали ладони друг друга, пальцы Гелы хотят ощутить сильную хватку уверенной руки Яцека, но не могут, потому что все уже сказано, они возлагают свою тихую любовь на алтарь, это делает их еще лучшими людьми, потому руки не соприкасаются, а сами они сидят и гордо, спокойно переживают свою интимную трагедию. Потом Яцек гибнет на какой-нибудь баррикаде или в каком-нибудь повстанческом дозоре, умирает в каком-нибудь повстанческом лесу, сжимая медальон с ее фотографией, и потом Гела ухаживает уже за двумя могилами, и она свята, и одета в черное. Она полька. – Нехорошо мне, – простонал я сквозь зубы, вскакивая из-за столика. Побежал в ванную, и там меня стошнило, потом – снова. Гела придерживала мою поникшую голову, вытирала губы мои мокрым полотенцем, я же выблевывал из себя Салу, выблевывал из себя женский ее запах, ее вино, ее еду и ее любовь. Потом лег спать. Был слишком измучен, а над городом моим властвовали немцы».

(...)

«Джиджя спит. Я же думаю о Юречке: когда держал тебя на руках впервые, было тебе уже несколько недель, раньше меня не пустили, Геля рожала тебя еще на вилле у моей матери, не было еще ни дома на Мадалинского, ни старого жилища Пешковского на Подвалье, занимали мы угол у моей матери, и я сперва сбегал от твоего большого живота, Геля, потому что казалась ты мне с животом этим кем-то совершенно чужой, а потом сбегал от того свертка в твоих руках, потому что не хотел, из головы выбрасывал это, поскольку начало маленькой жизни твоей, сынок, могло помешать мне в жизни моей, бурной, мельтешащей, шампанской, с предрассветными возвращениями в какие-то комнаты, нанятые не мною, в отели, а ты, с твоей матерью Геленой, сыночек, такой крохотный и сине-розовый, и доктор переживал, а я не мог, лишь взглянул на тебя несколько раз и исполнил какие-то там обряды, которые казались мне обрядами гордого отца и родителя, и все время думал я о слове «породил»: породил, породил сына, словно бы акт сего порождения был актом сознательного ремесла, словно бы человек должен был что-то уметь, что-то сделать, а не в этом ведь дело, что в мать порождаемого дитяти вложил он свое семя, в этом ремесла нет, это всякий зверь сумеет, но однако говорят об этом с гордостью, словно выстроили машину из зубчатых колес и шатунов, и теперь машина эта едет ровным, прекрасным ритмом, и говорят: породил сына, наследника, потомка, продолжателя моего рода. А они ведь ничего не продолжают, только жизнь свою печально пустую, ничего более от нас нет в тех детях, которых порождаем мы, они – нисколько не мы, ибо что есть кровь, а если некто за спиной нашей рога нам наставил, и не своего ребенка мы воспитываем, что тогда, какое имеет это значение? Какое? Никакого. И потому я пил в хрустальных дворцах с фарфоровыми княжнами, пил текучие бриллианты, и рубахи снежно-белы, манжеты накрахмалены, запонки как золотые солнца, и пуговицы – жемчужины в золото оправленные, шампанское и водка как масло белые, белая манишка и фрак и музыка и последняя неделя танго самоубийц, а потом все это – грязно от еды, соусов, красного вина и красных губных помад на воротнике-стоечке и вороте пальто, запахиваемся пальто, и женщины запахиваются пальто, когда, смеясь так, что почти выплевывая внутренности, искали мы дрожки или такси и куда-то ехали, улицы Варшавы, но не туда, где Юречек, ехали мы с женщинами или в одиночестве с алкоголем всегда пьяные порой на кокаине порой на опиуме к Китайцу ехали, порой дрались мы с апашами, нож и кастет, и я не боялся ничего, смерти, отчего бы боятся мне смерти, разобранные разбитые хари морды не наши когда сшибли мы какого-то нувориша, потому что взглянул криво, а ты, Юречек, с матерью твоей Геленой. Дорога, мокрый снег, Джиджя на софе.

Сперва сбегал я от них, от Гели и от него, в кружева и пеленки завернутого, будто и рук не было у него, и ног, ни ручек, ни ножек, завернутый белый червь с синим лицом почти человеческим, но слегка обезьяньим. А потом развернули его из этого личиночного состояния, потом сделал он первые шаги, а я внезапно влюбился в мальчишку, которого, якобы, породил, словно бы составил из тела, будто машину или радиоаппарат. Влюбился, потому что обнимал он меня за шею, потому что говорил мне «папочка», потому что смеялся, будто безумец, будто ребенок, дети всегда безумны и жестоки, и влюбился я по уши. Желал смотреть на него, обнимать его и целовать. Желал счастья ему и желал слышать его голос и его шаги, и тогда Геля перестала бояться, что меня потеряет, потому что знала, что поймала меня через сей плод живота своего.

Не любил в нем я себя нового, лучшего. Не был он мною. Не имел он со мной ничего общего. Конечно: был я его отцом, носил он мои черты, мои у него глаза, серо-голубые. Но что с того, не был он мною, и не имел со мной ничего общего, ничего. Кого любил я в нем, что любил я в нем до безумия, в том малом глупом человечке? Не ведаю».

5. ШИДА Войцех. «Фаустерия. Роман антиагиографический» («Fausteria. Powieść antyhagiograficzna»)

Новый роман еще одного очень хорошего польского писателя. Войцех Шида до выхода «Фаустерии» выпустил два романа (принятых с заметным интересом читателями и критиками) и двух сборников рассказов. Рассказ «Путь чудес» (держа в голове разницу между «чудом» и «чудесным»; в рассказе значимо именно первое значение) был номинирован на премию им. Я. Зайделя и вошел в сотню лучших фантастических рассказов от «Эссенции».

Шида – один из немногих молодых авторов, кто уверенно играет на поле религиозной и метафизической фантастики – не впадая при этом в попсовые переборы вроде знакомых русскоязычному читателю романов Чекмаева или Володихина. Уже первый его роман – «Отель «Вечность» (2005) – по словам критиков, находился под влиянием «Божественной Комедии» и рассказов Борхеса. Роман «Город душ» (2008) построен вокруг полученной в неопределенном будущем возможности изымать душу без вреда для земного существования человека («бездушные» не могут быть спасены на Страшном Суде, но и недоступны с этого момента дьявольским козням) и ставит вопросы о свободе человеческого существования и ее границах. Собственно, третий (и, как отмечают критики, наилучший) роман Шиды продолжает развивать именно эту религиозную и метафизическую линию.

Издательская аннотация (а книга вышла в той же серии, что и «Огонь» Орбитовского и формально относится к жанру альтернативной истории) предельно краткая: «Психолого-реалистический роман с элементами альтернативной истории, инспирированный «Доктором Фаустусом» Манна и образом и проповедью св. Фаустерии». Блерб на обложки раскрывает содержание чуть больше:

«Шида, автор таких романов, как «Отель «Вечность» и «Город душ», остается верным эсхатологической тематике, пишет о грехе, смерти, погибели и спасении. В его романе альтернативный мир порой прорывается из-под нашего мира – и видится миром ужасным, адом концлагерей, пыток, голода и террора. Сначала мы не можем понять, откуда он взялся, и дело проясняется лишь одним предложением, произнесенным старым ксендзом на кладбище. На призыв: «Молитесь святой Фаустине», ксендз отвечает: «Никогда не было такой святой».

(* Здесь – необходимое короткое пояснение: святая Фаустина – персонаж чрезвычайно важный для польской церкви; не менее, пожалуй, важный, чем Папа Иоанн Павел II. Родившаяся в 1905 году и умершая в 33 года, носившая стигматы, визионерствовавшая и оставившая «Дневничок» — книгу, в которой описан ее мистический и жизненный опыт, Елена Ковалевская, ставшая в лоне церкви Марией Фаустиной Ковалевской, была одной из основательниц Ордена Сестер Иисуса Милосердного – организации, сохраняющей сильные позиции в современной Польше. Название книги, как нетрудно увидеть, соотносится как с фигурой святой Фаустины, так и с легендой о Фаусте – и позднейшем варианте манновского «доктора Фаустуса»; по сути, здесь представлены две стороны одного и того же процесса: выбора, сделанного человеком между знанием и спасением).

Рецензии на роман:

«Само название – «Фаустерия» – уже дарит нам две ассоциации. Прежде всего, конечно же, это мотив Фауста – человека, подписывающего договор, который гарантирует помощь сатаны в реализации его мечтаний в земной жизни, но равнозначен обещанию вечной гибели после смерти. Еще одна коннотация – и как знать, не более ли сильная для польского культурного сознания – это святая Фаустина. Беатифицированная и канонизированная Иоанном Павлом II, создательницы нового пути католицизма, признающего милосердие важнейшей чертой Иисуса. И к какой же фигуре ближе главная героиня романа, та самая Фаустерия из названия?

Мотив фаустовского человека в романе Шиды предельно отчетлив. Как отмечает и сам автор, более важны здесь даже не реминисценции из драмы Гетте, но отсылки к «Доктору Фаустусу» Томаса Манна. У Фаустерии, главной героини, как и у Адриана Леверкюна, есть творческие амбиции. Как студентка Польского университета искусства и талантливая художница она сделает все, чтобы достигнуть успеха. Но заключает ли она, подобно предыдущим ее литературным прототипам, договор с дьяволом? Как раз на этот вопрос нет однозначного ответа. Потому что вместо сказочного договора, подписанного кровью, в «Фаустерии» то и дело появляются моменты – то более, то менее заметные, – благодаря которым роман можно прочитывать как исследование одержимости. Начинается все просто. С нескольких проектов карт Таро, с портретов поп-культурного дьявола. Однако, интерес к темноте и злу слишком притягателен. Для Фаустерии вскоре мало становится лишь художественного успеха. Она жаждет узнать сатану таким, каков тот на самом деле. Обычный интерес со временем перерождается в болезненную одержимость, и подхваченная нею героиня пародирует изображение Иисуса Милосердного Адольфа Гилы (собственно, созданный по видениям святой Фаустерии и под ее руководством. – С.Л.); использует поэтику церковной массовой культуры, чтобы изобразить негатив Сына Божьего – Князя Тьмы. Популярность и деньги приходят словно сами собой. Однако совмещение успеха и помощи дьявола не подано в книге тенденциозно и морализаторски. Шиде удалось сделать непростое – зацепить эсхатологическую тематику, не принимаясь, одновременно, вещать с амвона и не вставая в позу проповедника. Из всех сюжетных сплетений романа, неоднозначных сигналов и связей с оккультизмом ведет несколько тропок, и читатель сам решает, считать ли происходящее проявлением высших сил или же – как утверждает доктор в последних разделах романа – опухоли, давящей на мозг и вызывающей у Фаустерии личностные проблемы.

Весь роман пронизывают и цитаты из «Дневничка» Елены Ковальской. Отсылки к видениям и биографии святой Фаустины не только выступают подпорками для сюжетного скелета романа и для создания облика главной героини. Через весь роман также проходят сюжеты, связанные с культом Божьего милосердия и накрепко сплетенные с историей польского католицизма. «Фаустерия» может быть прочитана и как своего рода «метанарратив», поскольку описывает и судьбу «польскости», которая – независимо от личностных убеждений – в последние десятилетия была тесно сопряжена с религиозностью, а об облике ее в изрядной мере делали вывод по таким фигурам, как Иоанн Павел II, Ежи Попелюшко или Стефан Вышинский. «Фаустерия» требует – как, впрочем, и любой другой фантастический роман, – чтобы читатель совершил Кольриджевский «добровольный отказ от неверия». Уверовать, однако же, нужно не в драконов, как в случае с фэнтези, и не в путешествия в далекие галактики, как в НФ, но в мир, тесно сплетенный с христианской метафизикой. Религия оказывается здесь отправным пунктом, из которого автор умело вытягивает нить сюжета».

И – небольшой фрагмент из «Фаустерии»

«(...) познаю в единый миг больше, нежели за долгие часы умственного напряжения и размышлений. Се – внезапный свет, дающий мне увидеть вещи так, яко Господь на них глядит; так же в материи мира внешнего, как и в материи мира внутреннего»

(«Дневничок», 733)

* * *

Болезнь, которую она в себе носила, сперва не была обременительна. Она и знать не знала об опухоли, расположившейся в ее мозгу. Разве что порой чувствовала слабость, перед глазами темнело и приходилось тогда минутку отдыхать или за что-то придерживаться – за стену, поручень, лавку, за все, что угодно. Через пяток секунд все проходило. Однако бывали и моменты, когда она ощущала странные психические состояния. Не походили они ни на что из того, с чем она сталкивалась раньше, хотя уже девочкой ей случалось прикрывать глаза и распахивать сознание во вселенную, в поисках силы и вдохновения... Теперь такое возвращалось с удвоенной силой и в куда более конкретных формах. Некогда читала она об одном композиторе, кажется, о Шостаковиче, советском гении симфонической музыки, у которого в голове сидел осколок от снаряда – и когда он наклонял голову, то слышал музыку. Но, конечно же, это мог быть и пустой слух.

Однако, поскольку и сама переживала подобные состояния, была склонна верить. Разве что в ее случае речь шла об образах. Порой, после секундного помутнения сознания, когда чувствовала, как кровь бежит сквозь ее мозг, она сидела, свесив голову, прикрыв глаза и... начинала видеть. Никогда не была она ранена, никакое чужеродное тело не торчало в ее голове, однако обрушивалась на нее лавина образов. Ее словно захлестывала волна видений. Галлюцинации бывают слуховыми, зрительными и даже обонятельными, но это, все же, галлюцинациями не было. Фауста контролировала свое состояние. Отдавала себе отчет – сновидит наяву. Могла прерваться, когда б только захотела. Было это приятное чувство, словно сквозь мозг тек ручей пластического творчества: готовые образы, рисунки, наброски... Словно нечто, что до той поры зрело в ней в зачатках, являлось внезапно в готовом виде, который она должна была лишь ухватить, запомнить, чтобы после перенести на бумажный лист. Сперва это было непросто, словно воссоздание собственного сна, который бывает впечатлением, что невозможно перенести в реальность. Однако когда попыталась в третий или четвертый раз – ей удалось. Поняла, что сумеет нарисовать то, что ранее видела в голове во время сеансов интроспекции, когда, словно кровавая волна, проплывала перед ней река образов. Так начали возникать удивительные рисунки.

Замок, выстроенный из ножей. Горящая церковь на вершине горы. Нагая девушка на снегу – с перерезанными жилами. Дерево из человеческих мышц. Обезьяна в короне...

Рисунки эти не походили на схематичных дьяволят. Была это графика, требующая внимания к деталям, оттенкам. Макс Эрнст или Гюстав Доре были патронами такой техники. С гордостью она ставила внизу подпись «Фаустерия». «F» напоминало ленту или флаг – венчало картину куда как наилучшим образом.

С точки зрению сюжета, это был сюрреализм, но какой-то особенный. Словно потаенная индивидуальность, из которой она добывала эти образы – фигуры людей, рисунки растений и предметов – не была человеческим подсознанием. Даже подсознанием собирательным, в смысле юнгианском, наполненном архетипами, поскольку – ну что это за архетипы? Напрасно она искала их в словарях или лексиконах символов и аллегорий. Ни Фрейд, ни Юнг...

Мир на рисунках, которые она вылавливала из памяти – как старые фотографии из тьмы сознания – был фантасмагорически-сомнабулическим, но одновременно тревожно приподнятым.

Геральдическим.

Как карты Таро – обладал внутренней мрачной силой...

* * *

Все были игровыми картами.

Солдаты в странных картежных мундирах, рабочие, спешащие на фабрики с карточками труда, раскачивающимися на шеях, милиционеры с пришитыми на месте погон имитациями карт, чиновники в картежных беретах, словно этот мотив был последним писком моды в промышленных разработках.

Познань казалась низкой, дешевой, домики едва вставали над поверхностью. Домики были размером с беседки, парцеллы – с квартальные сады. Никаких церков, многоэтажек или присутственных мест.

Все уплощенное.

Рустикальный мир в пространстве города.

В небо торчали лишь трансформаторные башни. Бронзовые или красные, достигающие нескольких десятков метров, а между ними – электрическое оборудование. Одинокие стражники пространств в пустом пейзаже, с небесными жилками трансформаторов, оживляющими серость. Наэлектризованный воздух, словно над городом прошла электрическая буря – нервность, ощутимая в атмосфере, нитки соединений.

Фауста принимала участие в апрельской общественной акции, обычно называемой «выкарты». Одетая по-сельски, вместе с другими сермяжно укутанными девушками, была гонима от одной башни к другой. Должно им было разыскивать лежащие на поле карты. Странный, сельско-городской пейзаж раскидывался вокруг, а они были его детьми, словно рожденными из сей коричневой почвы: дочери грязи...

Дорогой они должны были внимательно вглядываться в землю. Размокшие колеи неприятно чавкали под калошами. Время от времени девушки приседали, полагая, что обнаружили, что хотели, однако чаще всего это был кусок газеты или картонки.

Фауста уступала всему этому безвольно, от необходимости. Впрочем, выбора не было.

За час они нашли две карты. Нашедшей нельзя было глядеть на найденное. Только соответствующим образом выученная инструктор оценивала карту, словно опытный грибник, порой используя специальный атлас, наполненный репродукциями старых портретов. Когда верификация заканчивалась, карта исчезала в мешочке из фольги, потом – в специальном конверте, проштампованном красными печатями, а потом – в черной сумке на плече чиновницы. Там она была уже в безопасности. Нашедшая получала официальную благодарность, и класс продолжал свой поход.

«Уж лучше бы мы искали колорадских жуков», – думала про себя озябшая и уставшая Фауста. Предпочла бы сейчас сидеть в лекционном зале, пусть бы и на матюхе.

Первый перерыв сделали лишь под башней трафо. Могли наконец выпить чаю. Десять гектаров поля было обыскано! По этому случаю не обошлось без лекции инструкторши:

– Быть может вы полагаете, что две карты – это мало, – вопила она оглашено. – Однако знайте, что важен любой фрагмент этой опасной... субстанции! Враг не дремлет!.. Всякую ночь он подбрасывает отравленные колоды. В последнее время даже сменил тактику. Рассыпает их так, чтобы нас запутать, понемногу здесь и там, по одной-двум... но мы с этим справимся! Благодаря растущей бдительности служб безопасности и помощи учеников и масс трудящихся, мы вместе поможем очистить страну от этого мистического мусора! Небесным мусорщикам мы говорим твердое «нет»!

От станции трафо, подле которой они и стояли, прошла отправка – с характерным бряцаньем голубой зигзаг ринулся в сторону соседней башни.

– Да здравствует электрификация! – рявкнула инструкторша, встав по стойке «смирно».

– Да здравствует! – воскликнули в притворном энтузиазме ученики.

Инструкторша поправила на плечах карту с королем чаш – Иосифом Сталиным – и двинулась в измазанных грязью калошах через поле. Группа девушек направилась за нею. По плоскому коричневому пейзажу они ступали словно участницы некого сюрреалистического крестового похода или безумного паломничества.

Идя, пели гимн к Великому Электрофикатору:

Сквозь напряженье, мощь и силу тока,

Веди вперед, нам просветляя путь,

Пусть свет нам даст отвагу у истока

Весь старый мир вверх дном перевернуть!

В тот день они не нашли больше ни карты.

Вечером, сидя с родными у радио, после целого дня «карточных раскопок», уставшая Фауста слушала диктора, что говорил с заученным восторгом:

– Сто пятьдесят четыре карты – вот результат сегодняшней акции очищения городов и сел от враждебных пропагандистских материалов. Официальные данные были подтверждены Антикультовым Штабом в Варшаве. От имени Партии, мы хотим искренне поблагодарить всех участников сегодняшних маршей. Электрификационный Совет ценит и поддерживает ваше неравнодушие. Говоря коротко: хорошая работа, товарищи! Уже известно, что подобные акции будут повторены, поскольку враг не устает в своих...

– Что они делают с теми картами? – спросила Фауста по-над тарелкой. Как раз закончила есть гречку.

– Не разговаривай, пока не доешь, – напомнила мать, штопая свитер.

– Микрофильмируют и передают в Москву, – выручил ее отец, умывая под краном лицо.

– А те башни? – выспрашивала девочка. – Отчего они закрыты?

– Ток – наиважнейшее народное добро. Если раскрадут...

Ходили легенды, что в башнях спрятаны копии картинок. За запретные религиозные узоры. Закрыты наглухо железными запорами и засовами. На каждой башне размещена табличка с черепом и костями: «Запретная территория! Электрическое оборудование, опасно для жизни!».

Перед сном, когда она уже за все поблагодарила Великого Электрофикатора (его черно-белый портрет висел над кроватью), Фауста услышала разговор родителей в спальне рядом:

– Говорят, вчера схватили ребенка Новацких. Рассказывала мне знакомая из совета... Была у него половинка карты, спрятал ее в калошу во время «выкартов», маленький ублюдок. Представляешь? Старуха Новацкая чуть не поседела, ясное дело, проверка, допросы, а сынок вылетел из школы...

– Им не позавидуешь.

– Говорю тебе, проверяй ее ранец!

– Я проверю, проверю.

– И пусть Лидка за ней присмотрит, когда приходит помогать в поле.

Фауста посильнее натянула одеяло. Сердце стучало. Дрожащая рука протянулась к обивке кровати в изголовье. Это там, в неприметной щели, она спрятала свою тайну. Нашла ее несколько дней назад в туалете. Лежала среди обрезков газет для подтирки. Целехонькая, непорванная, никогда раньше она не видывала настоящей карты из запретной колоды, но решила, что это одна из них... не стала звать родителей, не объявила о находке в школе. Просто забрала ее домой. Когда была сама, порой глядела на нее украдкой – внаглую, под самым взором Великого Электрофикатора.

Лицо в корнете. Неопасно выглядящая девушка. Джокер из запретной колоды. Говорили, что такую карту было труднее всего найти.

Знала, что это запрещено, однако до того времени не отдавала себе отчета о последствиях. Слушая разговор родителей, испугалась. Нужно убрать карту из дома! Нельзя повергать всех опасности! Завтра возьмет находку и выбросит или закопает. Завтра...

Ночью ей снилась башня и плененная картинка. Красное сердце пульсировало, словно лампочка, обещало спасение. Фауста стояла напротив – и боялась войти.

Проснулась рано утром и уже не сумела заснуть.

Несмотря ни на что, чувствовала облегченье. Как хорошо, что власти не могут подсматривать за снами».

6. КАНЬТОХ Анна. Черное («Czarne»)

Анна Каньтох чуть-чуть известна русскоязычному читателю – в прошлом году тогда еще живой «Если» напечатал ее рассказ, взявший премию им. Я.Зайделя, «Миры Данте». Но на самом деле, диапазон Каньтох – куда богаче. В ее творчестве есть и исторический детектив с элементом мистики (цикл о Доменике Жордане), и фантасмагория а-ля «new wierd» «Подлунные», и постапокалиптика (получивший Зайделя рассказ «Духи в машинах»). В прошлом же году у Каньтох вышел еще один роман – совершенно непривычный для нее, выдержанный – если, конечно, сводить все к заранее заданным жанровым определениям – в стиле «магического реализма». (Здесь, кстати, стоит указать в скобках, что польское звучание романа – указывает одновременно на «черное» и на «чары», что немаловажно для прочтения романа).

«Черное» вышло в серии «Контрапункты» издательства «Powergraph» — мне приходилось уже вспоминать о ней, о серии, в обзоре польской фантастики за прошлый год. Серия предназначена для книг, которые в нашем книгоиздании давно и плотно получили название «неформата» – и получила довольно громкий резонанс (например, я удивился бы, не попади повесть Каньтох в шорт-лист Зайделя, а то и в номинацию премии им. Е.Жулавского).

Издательская аннотация гласит:

«Черное – это дача, где проводит каникулы семья героини книги. Повествование же, в котором сплетаются драматическая судьба прекрасной актрисы Ядвиги Раф – музы отца рассказчицы, разыгрывается в летние месяцы 1893, 1914, 1935 годов. Варшавские кафе, встречи в Спиритуалистическом Обществе, ленивая атмосфера предвечерья в старом дворике и пробуждающийся эротизм подростка создают неповторимую атмосферу повести. Читатель медленно приоткрывает для себя, чем на самом деле являются воспоминания рассказчицы, и какую тайну скрывает год 1863, год Восстания».

Из довольно большого количества рецензий, я бы предложил вниманию читателей ту, что размещена на страницах «Эссенции».

«Серия «Контрапункты», начатая издательством «Powergraph», включает в себя книги из пограничья разных жанров; книги, которые успешно противятся любой классификации, а традиционная терминология оказывается недостаточной для описания их содержания. «Черное» прекрасно вписывается в эти условия. Ибо Каньтох, черпая из разных жанров, заимствует из них элементы, которые сплетает в единое целое. В результате, часть книги – крепко коренится в детективе, а рядом – настолько же приметные фантастические элементы; формат повседневного реализма не мешает совмещению с элементами «романа взросления». Поэтичность языка выгодно оттеняет трудные и проблемные моменты повествования. Смесь жанров при этом не является пустой постмодернистской буффонадой, но служит для представления проблем героини.

Однако же, начнем сначала.

Действие начинается в приморском санатории, где героиня пытается упорядочить свою жизнь. Женщина повторяет, что все пациентки находятся здесь добровольно. Читатель, однако, понимает, что ее слова противоречат реальному положению дел, а убеждение всех вокруг в своей нормальности – с легкостью становится доказательством личностных проблем. Героиня – в первых главах – находит загадочное окровавленное платье; рядом с ней находится доктор Кремпиньский, поведение которого позволяет подозревать его темное прошлое. Однако уже в следующих главах детектив оказывается дезавуирован.

Сюжет переносится в межвоенную Варшаву и в заглавное Черное – дачную местность. Будущее и прошлое вторгаются в повседневность рассказчицы, не только одолевая ее видениями, но и изменяя окружающий мир. Реальность подвергается тотальной деконструкции; остается между теплом воспоминаний и жестокостью «завтра», меж двух братьев: Франтишека, воплощающего будущее, и Стася, искушающего водами прошлого. Героиня в поисках настоящего времени пытается опираться на слова; описание реальности должно прояснить законы оной. Однако оказывается, что даже они – выражения и наименования, отсылавшие некогда к реальным предметам – внезапно становятся неясными и пустыми. Точно так же расплываются даты. 1914, 1935, что соотносятся с близящимся взрывом Первой мировой и сломом Версальского договора III Рейхом, вовсе не указывают на Большую Историю, которая – как, например, у Орбитовского, входила бы в жизнь простых людей и окончательно ее изменяла. Здесь трагедия рождается в тиши дома, жилья или санатория; между плохо подобранным словом и неточным жестом; источник ее – неуспокоенная тоска зрелой женщины и душевные метания подростка.

Каньтох не предлагает готовых решений поднимаемых ею проблем. В «Черном» путешествия во времени просто существуют. Вместо растолковывания метафизики или новейших технологий, которые объясняли бы феномен временных перемещений, автор делает ударение на психологический аспект. «Черное» — это рассказ о молодости, которая – прежде чем по-настоящему начинает существовать и прежде чем человек успеет ее распробовать и оценить – уходит в тень воспоминаний. Это книга неоднозначная, бегущая схематизма интерпретационных ключей, она написана рафинированным польским, поэтичность которого лишь подчеркивает значение небольших по размеру разделов. Это история, которая цепляет читателя и не отпускает его, заставляя снова и снова реинтерпретировать себя, множить возможные смыслы и обнаруживать в повести самого себя».

Ну и – первый раздел «Черного», лежащий в открытом доступе:

1. СЕЙЧАС. ЧЕРНОЕ, ТВАРИ, С МОРЕЙ ПРИВЕЗЕННЫЕ

Я всегда знала, что наступит день, и я вернусь в Черное. Вижу этот миг, словно бы он уже настал – вот я стою на дороге подле тихо ворчащего автомобиля, смотрю на пласты влажной земли и на белый домик под темной линией деревьев. За деревьями – диск солнца; свет насыщен дымным багрянцем, воздух сделался резче и пахнет лежащей под лесными камнями тьмой, в бороздах на поле собираются тени. Ветер треплет длинное прямое платье, рукою я придерживаю большую шляпу, поля которой украшает причудливая кокарда и цветы. Я мерзну, упиваясь этим мгновением, этим ветром и холодом, прежде чем войду в уютное нутро Черного.

Я есмь. Я вернулась.

Доктор Кремпиньский расхохотался, когда я рассказала ему: хохотал так, что тряслась его борода, а сам он откидывался в кресле, под соломенный зонт. Его морщинистый лоб и обвисшие щеки были покрыты солнечными крапинками, в ладони покачивался стакан лимонада. С раскаленного неба стекала жара, зонт почти не давал укрытия – и, несмотря на это, белая рубаха Кремпиньского все еще оставалась свежей, брюки – наглаженными ровно так же, как в тот миг, когда в восемь утра он сошел на завтрак.

Я ухватила свой стакан и сразу же отпустила его, поскольку лимонад уже слишком нагрелся. Влажные пальцы оставили на стекле досадные, жирные следы.

– Но зачем бы тебе надевать такую страшную шляпу? – спросил Кремпиньский, а я послала ему неуверенную улыбку, поскольку подобные головные уборы действительно давным-давно вышли из моды, в последний раз я видела их... когда? Пожалуй, еще подростком, еще до того, как разразилась война. Нынче же, в это жаркое лето 1935 года, носят совершенно другие шляпки.

Он отставил свой стакан – на том не было никаких следов.

Как они это делают?

– Ты хотела бы вернуться в Черное?

– Да, – ответила я. А потом добавила. – Может быть. Нет. Не знаю.

Он засмеялся снова, будто мои сомнения были самой смешной шуткой в мире. Когда-то я читала, что врачи обязаны давать пациентам надежду, однако все медики, которых я знала, лишь заставляли меня чувствовать себя глупым ребенком.

Должно быть, он ощутил мое недовольство, поскольку замолк и взглянул на меня, извиняясь, но в то же время и с озорством, будто заранее знал, что я дам себя успокоить.

– Прости, моя дорогая, порой я теряю над собой контроль. Кто живет в Черном? Может, поехать туда было бы и вправду неплохой идеей?

– Мой брат, – ответила я. – Младший, – добавила без нужды, поскольку Кремпиньский знал старшего. Именно Франтишек некогда привез меня в санаторий, оставил под профессиональной опекой, и теперь навещал время от времени. – Он... другой.

– Другой, как ты?

Двусмысленность вопроса повисла меж нами. А может, никакой двусмысленности не было, может, я это себе только вообразила.

– Пройдемся? – предложил Кремпиньский.

Я кивнула.

Шли мы неизменным маршрутом наших прогулок, вдоль берега до самого маяка на мысе. Ветер нес с моря освежающий соленый холод, пенная вода заполняла оставленные на песке следы. Кремпиньский шагал быстро и уверенно, элегантный даже в мокрых туфлях. Рассмеялся, когда очередная волна лизнула штанины; влага, впрочем, молниеносно высыхала, словно даже ей приходилось отступать перед врожденной неуязвимостью этого человека. Я старалась держаться вровень с ним, с туфельками в руках, всё опасаясь, что наступлю на скрытые в мертвых водорослях кусочек стекла или острую раковину. Чувствовала себя неуклюжей, пот струился из-под волос на шею. Время от времени мы проходили мимо деревянных рыбацких баркасов, вытащенных на пляж. От них несло протухшей соленой водой и гниющей на солнце рыбой. У одной из лодок трудились припозднившиеся рыбаки, а на дне ее, запутавшись в сети, посверкивали упругие серебряные тела. Я вспомнила рассказы Ирэнки, которая утверждала, что чем дальше в море уплывают ловцы, тем более странных тварей привозят. Ближе к берегу это простые сельдь, треска и камбала, дальше же – удивительные, фантасмагорические создания, ни живые в полной мере, ни мертвые, с разумными глазами и диковинными формами.

Тогда я смеялась, сейчас, однако, отвела взгляд».