1. ЦЕТНАРОВСКИЙ Михал. «И душа моя» («I dusza moja»)

Михал Цетнаровский – польский писатель и критик, в последний год сменивший бессменного, казалось, Мацея Паровского на посту заведующего отделом польской прозы в журнале «Nowa Fantastyka». До выхода книги – автор двух десятков рассказов, сборника «Лабиринты» (вышедшего в том же «Powergraph’e» несколькими годами раньше и собравшего куда как неплохие отзывы), многочисленных критических статей в бумажных и электронных журналах.

Редакторская аннотация

«В коридоре вспыхнула канонада выстрелов.

Зазвенело битое стекло, кто-то принялся испугано кричать. Ученики выскочили из класса. Ева услышала визг. В поле ее зрения мелькнуло несколько мальчишек, не оглядываясь, сломя голову бегущих голову куда глаза глядят, и тогда откуда-то из-за двери одного из классов громыхнуло, раз и другой, пугающе громко в закрытом пространстве, разносясь эхом по коридорам, раскололось простреленное окно, часть стекол вывалились во двор, часть – острыми брызгами рассыпались по коридору. Один из бегущих мальчишек запнулся, упал на колени, глубоко, до мяса, рассекая ладони стеклянным крошевом на полу. Потом громыхнуло снова, скрытый в тенях коридор коротко, словно вспышка фотоаппарата, пыхнул огнем, и затылок стоящего на коленях паренька взорвался кровавым облачком. Стены покрылись брызгами крови, тело свалилось на пол, подрагивая в агонии. Мимо в панике пробегали остальные ученики».

Мрачный триллер Михала Цетнаровского рассказывает о людях, противостоящих злу, которое больше их. Скандинавы доказали, что жанровый роман может говорить о важных вещах. «И душа моя» — пример того, что подобные тексты могут появляться и в Польше.

Фрагмент:

«Можно ли прожить жизнь иначе? Выбрать другую дорогу, сменить один фрагмент и запустить другую версию мира, начать жить своею жизнью – но уже и инаковой, уже не-своей? Остановиться вдруг и сказать, по горячим следам, в настоящем времени, а не после всего, когда мы приноравливаем прошлые события к уже наступившему будущему: вот, здесь, в сей миг расходятся тропы моей жизни. Если выберу так, жизнь моя потечет сяк-то, если эдак – то совсем в другую сторону. Ну конечно, можно так, можно. Выбираешь школу – и наперед прикидываешь, что тебя в ней ожидает. Выбираешь предметы для выпускных экзаменов, университет – и снова в общих чертах понимаешь, какое будущее минует тебя: никогда уже не станешь ты пилотом, юристкой, писателем, учительницей, врачом.

Но можно ли гадать о будущем, об истинной случайности, так, как рассказывали на истории: по вещим снам, полету птиц, расколотым костям, горьким зельям, бросаемым в пламя, собачьим внутренностям? По тому, как колышутся деревья под утренним ветром, когда ты идешь в школу, по каплям, которые в первый день стекают по стенкам чашки с кофе? Можно ли прочесть те вести наиважнейшие – не то, кем станешь ты в будущем, но то, не попадешь ли ты нынче под колеса машины, не случится ли с тобой несчастный случай? Сущи ли такие знаки? И сумеет ли человек их расшифровать? А может, удается их распознавать лишь когда все уже случилось – во воспоминаниях, но никогда не ранее? Вышла бы ты из дому или не вышла бы, если б днем ранее подошла к тебе на вокзале пьяная цыганка и хриплым голосом напророчила смерть – твою и только твою?

Виолета никогда о подобном таким вот образом не думала. Теперь подумала: откуда берутся такие мысли. И испугалась еще больше. Потому что не так ли близится к человеку смерть? Не так ли выглядят последние твои мгновения, когда через миг ты умрешь, а миру уже можно не скрывать свои тайны? Она боялась. Но мысли уходить не желали.

Что было бы, если б вчера она вернулась домой попозже, замерзла и не пошла бы в школу? Или если бы с Лидкой – о Боже, что с Лидкой?! – закосили б они урок, рванули б во Вроцлав сразу после часу? Или рассорься она серьезно с отцом – заморачивалась бы вообще тогда школой? Или если бы мама была здесь, если бы не уехала, а сама она – не смылась бы с урока в туалет, покурить? Что тогда? Лежала бы она теперь с головой в кровавом ареоле, с пустым взглядом, с обломками зубов в простреленном рту, убитая – где-то под стеной?

И самое важное: разве от подобных мыслей, пустых, фальшивых – ибо прошлого, этого, своего, малого прошлого невозможно изменить – нельзя ль сойти с ума?

Она попыталась вспомнить, что в подобных ситуациях рекомендуют телевизионные спецы-психологи. Удивилась, как много она помнит: все некогда вполглаза прочитанное, просмотренные наскоро ньюсы на Интерии или Онеце. Стало быть: думай примитивно; не теряй надежды, не теряй головы; все закончится, и мы как-нибудь над этим посмеемся. (Нет, никогда мы над этим не посмеемся). Думай о чем-то приятном. Виолета попыталась.

Однажды отец взял ее на пикник. Был ей лет одиннадцать-двенадцать, и подумала она тогда, не отцу хотелось бы иметь сына. Взять хотя бы тот пикник: сперва, одетые в пятнистые куртки и штаны с карманами на коленях, они целый день ловили рыбу. Отец на полном серьезе учил ее надевать на крючок червя: ночью они накопали их при свете фонаря. Виолете было немного противно, сперва она не хотела всаживать тонкое острие в склизкое тело червя. Отец даже спросил ее, не желает ли она ловить на тесто. Но нет, покачала она головой, если уж пикник – так пикник, если рыбалка – так рыбалка. Они ведь потом все равно съедят рыбу, потому это – не больше чем изворотливость мысли, а такой обман был бы несправедлив, это-то она понимала.

Отец поймал семь штук, она – пять, из которых трех пришлось отпустить, поскольку те оказались мальками. Отец тщательно мерил с нею каждую плотву и леща, доныне она помнила, как скользкие, покрытые чешуей тела трепетали в ее маленьких ладошках, помнила неподвижные взгляды рыб, когда отец выковыривал крючки их насильно раскрытых ртов. Потом они вместе разделали рыбу, он показал ей, как тонким ножом соскрести чешую и рассечь брюхо, как вытянуть внутренности и вырезать жабры или отрезать с ними вместе всю голову, чтобы мясо не горчило. Как она узнала потом, многим позже, когда подросла, отец много лет был харцером, а во время учебы даже отслужил полгода в офицерской школе, и такие занятия были для него привычны.

Но для нее вспарывать рыбьи брюха и нарезать безголовые тельца, которые потом нужно было испечь на костре, вместе с колбасками – это было слишком. Вечером, уже у костра, перед длинной харцерской палаткой, который они поставили тоже вдвоем (а отец показывал ей, как вбивать колышки в землю и как лучше всего натягивать веревки, чтобы не споткнуться о них, если выйдешь), когда они уже съели костистую рыбу и печеные колбаски, она сказала об этом отцу. Это были времена, когда они еще умели говорить друг с другом. Папа, я ведь просто девочка. Не мальчик. Я не умею ловить рыбу и насаживать червяка на крючок. Он тогда взъерошил ей волосы знакомым жестом, немного жестким, лишенным сентиментальности, жестом, который всегда так ей нравился, пусть она и притворялась, что все обстоит с точностью до наоборот, и с серьезным видом ответил, словно говоря с кем-то взрослым (что ей тоже чрезвычайно нравилось). Ну, это-то я знаю прекрасно. Знаю несомненно. Ты – моя королева. Ты – прекраснейшая под солнцем. Ты лучшее, что было у меня в жизни.

«Лучшее, что было у меня в жизни», – повторяла она безголосо, одними губами, раскачиваясь вперед-назад на грязном унитазе. Она сидела на нем с ногами, подтянутыми к подбородку, в вонючем школьном туалете, среди расписанных стен. По лицу медленно ползли холодные слезы».

Рецензия

Михал Цетнаровский воспринимается прежде всего как редактор, но на его счету как минимум несколько чрезвычайно хороших рассказов (часть из них опубликована в вышедшем в 2009 году сборнике «Лабиринты»). Потому не удивляет тот факт, что он опробовал свои силы и в большой форме. «И душа моя» – а это название носит его роман – вышел в серии «Контрапункты» издательства «Powergraph». Как и остальные книги серии, соединяет он в себе хорошую литературу, сильные эмоции и фантастический элемент, однако – чрезвычайно экономный. Это – роман ужасов, где вовсе необязательно вводить сверхъестественный элемент, чтобы стимулировать эмоции.

Роман начинается как приличный кинематографический триллер: дело завязывается неторопливо, перед нами проходят главные герои в их повседневных делах – поисках работы, болтовне с подругами, поездках на съемки очередного скучного репортажа. Однако, в отличие от голливудского кино, Центаровский не завершает этап экспозиции слишком быстро, он создает из нее хребет романа. В «И душа моя» стрельба в школе становится лишь фоном: она присутствует все время, но не описывается со всей тщательностью. Ключевым же оказывается изображение различных человеческих реакций и поведения перед лицом кризиса и трагедии. Эскалации и увеличения напряжения автор достигает совершенно другими средствами.

При таком положении дел, важнейшим элементом становится лепка персонажей. Автор не пытается удивить, на роли первого плана он выводит обычных – можно бы даже написать «архетипичных» — персонажей. Отец и дочь, с непростыми взаимоотношениями, молодая учительница с чувством миссии, жадный до славы и сенсации репортер или полицейский, полагающий свою профессию... не божьим промыслом, но чем-то весьма далеким от своих юношеских мечтаний. Собственно, их глазами читатель и получает возможность следить за событиями, причем, картинка эта фрагментарная, всегда полная вопросов. Уверены мы можем быть лишь в их реакциях, представленных убедительно, хотя часто и в рамках конвенциональных для жанра решений. Герои не выпадают из роли, но это не означает, будто их поведение не может время от времени поймать читателя врасплох.

Как уже писалось, у «И душа моя» – изрядно нетороплива в экспозиции, а прежде всего, в точках ретроспекций. Роман сконструирован таким образом, что каждая часть состоит из эпизодов, подаваемых с точки зрения всех персонажей. Исходной точкой выступает настоящее, но мысли героев активно обращаются к прошлому, углубляя их, героев, характеристику и объясняя, каким образом они оказались в нынешней ситуации. Можно было б сказать, что Цетнаровский всерьез воспринял слова, что в момент кризиса перед глазами у человека проходит вся его жизнь. Но это уж точно помогает узнавать о героях и вызывать у читателя эмоции, хотя порой в голову и приходит ощущение, что в данных обстоятельствах мысли протагонистов должны бы быть о другом. Однако герои именно благодаря этому выстраиваются, обретают глубину и делаются знакомыми, почти реальными – и непросто понять, как именно у автора это получается.

Пытаясь применять жанровую классификацию, можно говорить, что книга Цетнаровского – это триллер или, быть может, афантастический роман ужасов: такой, в котором чувство страха и прочие эмоции, испытываемые читателями, являются не результатом введения сверхъестественного элемента – но лишь делом умелой сюжетной конструкции и прорисовки персонажей. К такому у нас прибегают – разве что с большим использованием фантастики – Лукаш Орбитовский или Якуб Малецкий. Кроме одного, пожалуй, эпизода и одного героя – все остальное в романе суть реализм: тем более жуткий, поскольку приближенный к реальной жизни.

«И душа моя» — попытка присмотреться с нелегкой теме грубых трагедий, что, увы, все чаще происходят вокруг. Мотивацией, однако, становится не желание воспользоваться дешевой сенсацией, как хочется одному из героев, но, скорее, потребность перековать на язык литературы острые эмоции, что сопутствуют такого рода несчастьям. Одновременно, благодаря удачной расстановке акцентов, роман оказывается достаточно далеким как от пафоса, так и от ужаса.

2. ПЕКАРА Яцек. «Висельник» («Szubienicznik»)

Полагаю, читатели колонки – да и вообще читатели – уже знают имя Яцека Пекары. Однако пока что разговор пойдет вовсе не об очередном томе цикла об инквизиторе Мордимере Маддердине, но о новом романе (и – увы – тоже первом томе; впрочем, второй уже вышел; а еще через пару месяцев грядет и завершение «длинного приквела» к инквизиторскому циклу – «Дети с разноцветными глазами», до которого, ЕБЖ, время и руки еще дойдут).

Пока же – «Висельник».

Аннотация издательства

Кто и зачем собрал чужих друг другу людей в поместье стольника Лигензы? Кто и зачем написал им ранее драматические письма от имени хозяина? Какие тайны скрывают оные гости и что их единит? Месть, ненависть, великое сокровище?

Кажется, будто жестокий демиург сплетает людские судьбы. Кто еще падет жертвой его интриг? Сдержит ли его подстароста Яцек Заремба, известный охотник за преступниками? Никто не является тем, кем он кажется – всякий может оказаться как дичью, так и охотником...

Отрывок

«– Пан Яцек Заремба! – надрывался во все горло худыш в рваном мундире драгуна и крохотной треуголке, насаженной на макушку. Странный человечек побежал в сторону ворот, сражаясь какое-то время с одной из створок, и снова закричал, еще громче и еще радостней. – Пан староста Заремба!

Яцек Заремба, коего призывали столь зычно, окинул крикуна взглядом скорее заинтересованным, нежели суровым, поскольку в голосе мужчины слышалась истинная радость, пан же Яцек никак не мог припомнить, где он мог видывать столь оригинального персонажа. Худой человечек, как сказано уже было, носил мундир драгуна да крохотную треугольную шляпу, в которой он, может, и выглядел бы молодецки, когда б не то, что один угол треуголки был обрезан почти под корень. Однако от внимательного взора Зарембы не ушел тот факт, что у мужчины на пальце надета массивная гербовая печатка, а золотые запонки на голенищах высоких сапог такой величины и красоты, что можно было б на них купить небольшое сельцо. Однако ножны сабли незнакомца были серыми и ободранными, а торчащая из них рукоять казалась лишена любых украшений.

Подстароста хорошо знал, что в Речи Посполитой не должно обращать внимание на видимость. Здесь человек, за коего, на первый взгляд, и ломаного гроша не дашь, оказывался князем крови, что имел такую охоту, чтоб ходить в мундире простого солдата. И такоже случалось, что шляхтич весь вызолоченный, высоболенный, выцапленный и выбархатченный оказывался, стоило лишь присмотреться к нему поближе, мотом в долгах по уши у жидов и армян. Конечно, чаще всего князья выглядели княжески, а нищие – нищенски, но у людей случались разнообразнейшие капризы, и пан Яцек знал, что лучше и безопасней кого-либо переоценить, нежели недооценить, и что лучше кого-либо подсластить, чем подкислить.

Заремба натянул узду и соскочил с коня.

– Приветствую вашмосць пана, – произнес с вежеством, поскольку ж широко улыбающийся шляхтич наверняка хотел ему прислужить, как сумеет, раскрывая пред ним ворота двора. – Счастлив я был бы, коль вашмосць позволил бы мне вспомнить, где и когда имели мы оказию встречаться.

Худой мужчина аж замер и взглянул на пана Яцека с явным сожалением.

– Вашесть меня не узнаешь? – спросил жалобным тоном. – Ведь вашмосць пан для меня – словно брат, ежевечерне в молитве вспоминаемый...

Заремба внимательней пригляделся к своему собеседнику, но мог бы поклясться, что никогда ранее его не встречал. Поскольку как не запомнить было б такой нос – словно клюв ястреба, – хищно очерченные челюсти и следы от оспы, из-за коих левая щека шляхтича выглядела, будто манежный плац, изрытый конскими копытами? Мог он, правда, подозревать, что незнакомец надсмехается над ним или что-то крутит. Но мало, что ли, встречалось людей, пред взглядом коих воображение рисовало несусветные образы? Пан Яцек – человек бывалый, видывал и не такие вещи, особенно в войнах, в которых принимал он участие; встречал там людей, что от страха, от отчаяния или от боли сходили с ума. В Венгрии и Молдавии Заремба не раз и не два встречал людей, похожих на призраков, что бродили сожженными селами и местечками, как и полями давних битв. Слышал он матерей, зовущих мертвых детей, и мужчин, сзывающих друзей, которые давно уж гнили в земле. Но как знать, не было ли более правдоподобным предположение, что незнакомец так сильно потакал питейным своим вкусам, что знакомые путались у него с незнакомцами и наоборот. Очевидно, пан Яцек не намеревался объявлять чужаку о своих подозрениях, благоразумно предполагая, что тот мог бы посчитать сие за великое оскорбление и из человека приязненно настроенного превратиться тогда в злейшего врага. Поскольку так уж оно случалось в шляхетском сословии – а подстароста, как защитник закона, понимал сие как никто другой – что от сердечного дружелюбия здесь очень скоро переходили к яростной враждебности, а приязнь сменялась ненавистью настолько же быстро, сколь быстро ладонь ухватывала саблю. Ради справедливости, надобно было еще признать, что запал и гнев часто растворялись в заливаемой напитками сердечности, кровь мешалась с вином, а слезы искреннего и громко выказываемого чувства бывали финалом не одного поединка. Ибо польская шляхта, хоть и любила биться, и билась с чувством, оставалась чужда убийству просчитанному, по французской или итальянской моде, где двое людей, холодно и трезво, становились друг напротив друга с мыслью оборвать противнику нить жизни. На поединки во французском стиле в Речи Посполитой поглядывали косо, а тех, кто принимал в них участие, скорее презирали, нежели славили. А уж чтоб кто-то сражался, будто в Испании, со шпагой в одной и с кинжалом в другой руке – о таком и речи быть не могло.

– Прости, милсдарь, и не принимай близко к сердцу эту амнезию, ибо в славной битве под Парканами, во время которой я имел честь служить в гусарской хоругви, – пан Яцек гордым жестом подкрутил усы, – турки жестоко посекли меня, и с того времени случается, что не упомню я лица старых знакомцев.

– Ах, когда бы только осмелился я, пан староста, извинять или не извинять, ибо кто я таков, чтобы извинением моим либо неизвинением беспокоить значительных персон? Хоть и признаюсь, что и сам я, вслед за Цицероном, могу повторить: memini etiam quae nolo, oblivisci non possum quae volo...

Заремба не успел ответить, а собеседник его – даже не ожидая ответа – просиял и сложил, словно в молитве, ладони.

– Парканы! – воскликнул в восхищенье и взглянул в небо, будто желая узреть под тучами оное славное поле битвы. – Как ни встречу кого из героев, что участвовали в той pugna letalis, покорно прошу их, дабы рассказали мне о ней. Потому обещаю, что и вашу милость пана подобная difficultas с моей стороны не минует, ибо страшно интересно мне из очередных уст услыхать, какова же была та баталия, достойная знаменитейших римских полководцев, в коей uno impetu столь великая держава брошена была на колени.

– Тут вашмосць в цель попал, сказав: «достойная римских полководцев», – господин Яцек солидно кивнул, – ибо лишь в истории Рима и можно сыскать подобной нашей виктории, когда огромная вражья армия сметена была без остатка с поля боя, мы же сами при том потеряли лишь несколько десятков людей. Сам Юлий Цезарь мог бы у нашего короля Яна поучиться тактики. Но позволь сперва, вашмосць, – Заремба прищурился, – спросить тебя об имени, снова попросив о прощении, что твоего имени и лица твоего я не припомню.

– Любезный пан староста, что же здесь, venia sit, прощать?! – шляхтич заслонился так, словно Заремба намеревался его ударить. – Повторю снова: кто я таков, чтобы прощать либо не прощать герою, коему militaris virtus позволила купно с королем Яном, fama eius semper vivat, громить турок на чужбине? И тотчас милсдарю я аккуратно представлюсь. К услугам вашей милости, – он снял шляпу и глубоко поклонился. – Гидеон Рокицкий, герба Любич, честными обывателями родимого повета одаренный честью быть выбранным подсудком липновским, – последние слова произнес он с такой гордостью, словно окрестная шляхта выбрала его не подсудком липновским, а, как минимум воеводой Иновроцлавским.

Яцеку Зарембе все еще не говорило это ни о чем, однако он снял перчатку для конной езды и пожал вежливо протянутую руку шляхтича. Тот обееручно встряхнул ладонь пана Яцека с таким вдохновленным выражением лица, словно от самого папы едва-едва получил драгоценнейшую из реликвий.

– А куда ж подевался хозяин? И где остальная компания? – вопросил пан Яцек и нетерпеливым жестом дал знак своим приспешникам, чтоб те въезжали во двор».

Рецензии

Когда более 10 лет назад Яцек Комуда издал «Сказания из Дикого Поля», немногие верили в успех проекта. Казалось, будто на нашем рынке нет места для книг, похожих на сенкевичевскую «Трилогию», приправленную щепоткой мистики. Однако дело пошло. Настолько, что следом Комуде, с добрым или плохим результатом, направилось несколько других писателей. Одним из них оказался и Яцек Пекара, который опубликовал в 2009 году «Характерника». Однако эта попытка не оказалась слишком удачной – книге не хватало размаха, и все казалось, словно написана она через силу. Отсюда и наше удивление, когда появилась информация о «Висельнике», очередном романе Пекары, написанном на реалиях сарматской Польши. Неужели автор решил реабилитировать себя в глазах читателя?

«Висельник» удивляет. Достаточно заглянуть на любую страницу, чтобы заметить, как сильно, в сравнении с инквизиторским циклом, изменился стиль автора. Простоту и легкость замещает теперь сложность фраз и легкая стилизация под польский язык XVII века. В описаниях все так же не помешал бы динамизм, сам же роман в немалой степени выстроен на преисполненных длиннотами диалогах. Именно потому сначала книжка отталкивает – и нужно некоторое время и читательское упрямство, чтобы привыкнуть к такого рода стилю.

Не помогает в том и сам сюжет. Беря в руки «Висельника», я надеялся на роман приключенческий, использующий вовсю элементы т.н. «истернов» – налеты, поединки или погони. Они и вправду появляются на страницах книги, но способ представления их оставляет желать лучшего. Пекара выстраивает историю столь неторопливо, что лишь после прочтения сотни страниц читатель понимает общий абрис главной интриги. Вместо быстрого действия, автор показывает «открытки» из жизни шляхты (пиры, хозяйства и т.д.) или ведет устами героев длинные разговоры, что касаются как дел политических, так и обычаев. В результате, на более чем четырехстах страницах мы найдем описание лишь одного боя, остальные же военные столкновения – лишь пересказываются.

Сюжет концентрируется вокруг персоны подстаросты Яцека Зарембы, который оказывается вызван ко двору стольника Иеронима Лигензы ради расследования дела таинственных писем. Заремба должен раскрыть, кто их истинный автор и зачем, от лица стольника, собирают загадочных гостей. Отдельные главы романа посвящены именно этим гостям и их проблемам: семейной ссоре за имущество, похищению богатой шляхтички или умелому мошенничеству. Каждая из этих историй обладает немалым потенциалом, и будь они лучше представлены, имели бы шанс оказаться сильной стороной книги. Проблема, однако, в том, что Пекара выбрал как бы не самый худший способ их представления. Рассказываемые очередными героями истории не оказываются оттого монолитной структурой, они разорваны многочисленными отступлениями и репликами слушающих их шляхтичей.

Проблему не снимают и герои. Как мне думается, о характере персонажа лучше всего свидетельствуют поступки, а в случае с «Висельником» мы имеем дело с образом, что возникает на основе провозглашаемых героем суждений и его размышлений. Таким образом, Лигенза – совершенный шляхтич, прекрасный хозяин, переживающий за судьбу страны; Заремба – честный и одновременно разумный исполнитель судебных приговоров. Но, в свою очередь, герои второго плана были набросаны грубыми штрихами и одномерно: пьяница, наемник, затурканный юноша. На их фоне выделяется фигура некоего Гидеона Рокицкого, который с момента появления своего порождает у читателя некое беспокойство. Хотелось бы, чтоб во втором томе уделили ему побольше места.

И, собственно: второй том. Рецензированная книга – первая часть «Висельника», а заканчивающий книгу клифхангер указывает, что автор решил серьезно усложнить судьбу одного из главных героев. Новейший роман Пекары из-за своего отличия в стиле и конструкции, может не прийтись по вкусу нынешним фанам писателя. В свою очередь, у любителей «истернов» есть, все же, Яцек Комуда и его цикл «Орлы над Кремлем». Время и, прежде всего, результаты продаж покажут, каким путем пойдут судьбы Яцека Зарембы и его компании.

Напоследок – коротко о последнем абзаце: в январе текущего года уже вышел второй том «Висельника». Видимо, продажи удовлетворили издателей.

3. КАНЬТОХ Анна «Предлунные» (книга 1 и книга 2) («Przedksiężycowi»)

Об Анне Каньтох мне уже приходилось писать в одном из прошлых обзоров польской фантастики. В 2012 году вышел ее роман (по сути – повесть, размеров «Змеи» Сапковского) «Черное», отмеченный многими как жанровыми, так и «внешними» по отношению к «фантастическому гетто» критиками. В 2013 году, во все том же «Powergraph’е» вышли две части ее трилогии «Предлунные»: первая выходила пару-тройку лет назад в «Фабрике слов» и получила премию им. Я.Зайделя, однако вторая часть так и не была тогда выпущена. (В конце прошлого года вышла третья, последняя книга романа, но о ней – и о романе в целом – в каком-то из следующих обзоров, ЕБЖ).

Сам роман можно было б, полагаю, отнести к польской ветви «новых странных», но если, например, Рафал Оркан со своим циклом «Парамифия Ваккерби» ближе к «черно-социальным» романам, то Каньтох – куда мягче в социальном плане, но не менее продуманно-фантастична. Автору изрядно удалось то, что можно было б назвать «миростроением»: действие происходит в странном городе Лунаполисе, который непривычным образом соотносится как с пространством, так и со временем. Во-первых, он сложен пространственно – как повелось в такого рода мирах и романах: отдельные кварталы, многочисленные технические гаджеты, странные социальные отношения. Во-вторых, город, под управлением неких никому неизвестных всесильных Предлунных движется к некоей неясной цели во времени – и движется прыжками: с неясной периодичностью, жители города переносятся на несколько лет вперед; но переносятся не все – часть из них остается «вне времени», отобранные по неясным критериям; именно поэтому в городе расцветают разновсякие теории о причинности отсеивания – от жесткого поведенческого кодекса до генетического моделирования свойств новых поколений.

Главные герои романа – художник-аматор Финнен и девушка Каира, жители Лунаполиса, старающиеся уцелеть в этом странном мире. Кроме того, пунктирной линией, соединяющей части романа, является история земной межзвездной экспедиции, находящей пустой и старый город – возможно, тот самый Лунаполис, затерявшийся в бездне времен.

Но – о второй книге романа (хотя, повторюсь: «Powergraph» выпустил – еще в 2013 году – том третий).

Издательская аннотация

Узнай Лунаполис – последний мегаполис на планете. Город художников и убийц, превративших убийство в искусство, необычный тигель механоидов, душеинженеров, проектирующих детей по заказу родителей, экспериментов с телами, которые позволяют достигнуть совершенства и дают шанс на выживание.

Се – Лунаполис, город, ожидающий Прыжка, который счастливо приблизит к Пробуждению, а недостойных сбросит в бездну прошлого.

Сумеет ли Финнен, нереализовавшийся художник, сотворить шедевр из своей жизни? Какую судьбу отец приготовил для Каиры, девушки столь обычной, что даже опасной, в городе, где все стараются отличаться любой ценой? И куда на самом деле долетел, купно с международным экипажем, Даниэль Панталекис?

Се – мир Предлунных: узнай их тайну.

Фрагмент

1.

Он увидел: то, что первоначально принял за мост, было одной из нескольких рук гигантского существа, по колени стоящего в огне. Вместо головы было у него пульсирующее раскаленной желтизной миниатюрное солнце, за которым виден был кусок неба, вырезанный в форме круга – поскольку сами они находились внутри монструозно-огромного и огненно-сухого колодца. Механическое туловище гиганта проворачивалось, словно в танце, руки ходили вверх, вниз и в стороны. Плывя к одной из них сквозь светящееся горячее пространство, Исса пытался отметить регулярность в движениях железного человека. Казалось, будто он дотрагивается до некоторых из камер-клеток, одной над другой, размещенных в каменных стенах колодца. Многие из камер были пустыми, но в некоторых находились люди, полуобнаженные или полностью голые, потные и грязные, с ребрами едва ли не протыкающими кожу. Некоторые из них кричали, лупя кулаками по решеткам. Когда гигант остановил одну из своих рук у как раз такой камеры, где обитал орущий узник, ее сиделец замер в неподвижности, замерев между надеждой и ужасом. Несмотря на расстояние, Исса явственно распознавал те два чувства, чрезвычайно друг другу противоречащие.

Директор Сухенри заметила удивление на лице товарища.

– Когда рука останавливается напротив камеры, – пояснила равнодушным тоном, – порой это означает, что механический страж принес узнику еду, а порой – что готовится отправить его на допрос.

– В таком случае, отчего эти руки задерживаются подле пустых камер?

– Потому что когда машина была запущена, все они были занятыми, а нам не улыбается рыться в ее внутренностях.

Через внутренности механического создания они прошли на другую руку, расположенную ниже. Исса дышал со все большим трудом, крики узников ввинчивались в его уши. Один из заключенных взобрался на решетку и повис там, раскинувшись крестом и выплевывая из себя поток проклятий. Потом помочился, но моча испарилась еще до того, как долетела до дна колодца. Исса старался не глядеть вниз, на пламя, как и вверх, на солнце. Потому глядел на узника, к келье которого приближалась железная рука. Скорчившаяся у самой решетки худая, мальчишеская фигура не казалась знакомой, лицо закрывали волосы, однако цвет тех волос... цвет Исса узнал без труда, тот пробивающийся сквозь слои грязи, все еще огненный цвет не давал возможности ошибиться.

Слыша скрежет притормаживающего механизма, узник осторожно отполз вглубь камеры. Надежда в его глазах быстро угасла, теперь наполнял их исключительно страх – столь большой, что парень казался не в себе. Сухенри раздвинула двери, одновременно второй рукою потянувшись за спрятанным в кармане халата усмирителем. Исса мысленно похвалил ее предусмотрительность, хотя не думал, что оружие хоть как-то пригодится.

Парня, похоже, сломали еще во время первого допроса. Нынче не сумел бы он сбежать, даже распахни ему настежь двери. С левой половины его тела, от груди и до самых стоп, палач содрал узкие полоски кожи – и сделал это столь умело, что пурпурный рисунок обнаженного мяса складывался в растительный орнамент. Правой руки у парня уже не было, вместо нее из запястья торчали гибкие стальные отростки, раскачиваясь при каждом движенье. Их приподнятые кончики напоминали пасти змей, готовых ударить, едва только жертва бросится наутек. Именно потому парень и двигался столь осторожно. На правой стороне его тела, главным образом на животе и бедре, виднелось достаточно много следов укусов, чтобы рыжий набрался опыта. А когда парень повернулся к стене и скорчился, Исса заметил, что из лопаток его торчат два одинаковых окровавленных крыла, изготовленных из материала, что выглядел как свежеободранная от мяса кость.

Некогда Исса, возможно, удивился бы работе палача. Или нет – возможно, он позволил бы себе капельку сочувствия, поскольку лицо рыжего, словно по иронии, оказалось нетронутым, и оставалось заметным, что еще недавно он был симпатичным пареньком. А Исса иной раз жалел уничтоженную красоту.

Однако нынче у него не было охоты ни для одного, ни для другого.

Он подошел к скорчившейся в углу фигуре:

– Ты меня узнаешь? – проговорил тихо. За спиной слышал шум дыхания Сухенри, которая стояла у клетки и правдоподобно изображала, что ее чрезвычайно интересует то, что происходит снаружи.

– Рошууууу, – скулил парень. Проблемы с речью свидетельствовали, что и с языком его что-то не так. – Я сееее сазааааал... Нисегооо бооольсе нееее знаааааю...

– Ты все сказал, да? Ничего больше не знаешь? А они продолжают тебя мучить?

При каждой фразе узник горячо кивал.

– Оемуууу?

– Почему? Что ж, сказать по правде, я полагаю, что работающие тут палачи желают демонстрировать свое искусство, а поскольку узники так быстро ломаются... Сам понимаешь. Или не понимаешь, без разницы. Ты меня и вправду не узнаешь?

Полный напряжения взгляд, на лице выражение интенсивного умственного усилия. И надежда, несмело выглядывающая из-под предельной усталости. Он полагает, – думалось Иссе, – что если вспомнит, то его прекратят пытать.

Через миг парень скорчился еще сильнее, словно запал в себя.

– Неееет...

– Все в порядке, – Исса вынул из кармана плаща плоскую флягу. Он пришел сюда не затем, чтобы радоваться несчастью парня, но лишь затем, чтобы взять его признания, которых никто непосвященный не должен читать. – Попей.

Рыжий на минутку приложился к горлышку. В здешних условиях жажда была пыткой ненамного меньшей, чем боль искалеченного тела.

– Достаточно, – Исса спрятал флягу и уже хотел уходить, когда парень ухватил его за запястье.

– Яааа умрууу? – спросил.

Пойманный врасплох мужчина в первый миг не знал, что ответить.

А впрочем, какая разница?

– Да, – ответил он.

Рыжий прикрыл глаза.

– Спасиииибооо...

Рецензии

«Второй том «Предлунных» Анна Каньтох заставила нас ждать долго. Были даже опасения, что продолжение не выйдет вообще. К счастью, писательница попала в «Powergraph», а первый, как и второй тома романа попали в руки читателей. Я полагала, что в очередном томе найду ответы – может не все, но, по крайней мере, хотя бы на несколько наиважнейших для меня вопросов, – что хоть немного прояснится тайна Предлунных. Счас! Автор только еще сильнее разожгла мой интерес – так, что я уже не могу дождаться тома третьего.

Вторая часть уверенно держит уровень, и, собственно, нельзя сказать чего-то большего, кроме как: Каньтох использует тот же метод, что и прежде, раскрывая сюжет по чуть-чуть, подставляя очередные кусочки паззла к своей огромной головоломке, а читателю приходится постоянно оставаться в напряжении, поскольку непонятно, где и когда эти подробности окажутся значимыми. И, конечно, неверным было б говорить, что писательница не дает ответы на вопросы. Дает, несомненно, однако они столь частичны, что почти невозможно выстроить вокруг них контекст, и читателю, в конце концов, приходится возвращаться к начальной точке. Автор в совершенстве овладела техникой поддразнивания читателя, вождения его за нос, давая – и одновременно не давая подсказки, те якобы несущественные детали, которые окажутся важными дальше, через много страниц. Ведь остается вера, что эти детали стоит нагромождать, что в некоторый момент они сложатся в общую картину, и мы испытаем озарения. Верно?

Второй том, кроме стержневого сюжета развивает и побочные истории, сплетая очередные мотивы, будто паутину. Можно признать, что эти второстепенные фрагменты порой кажутся самыми интересными и самыми увлекательными в романе – возможно потому, что у автора есть чрезвычайный талант к выстраиванию детективных сюжетов. К тому же, мы все лучше узнаем Лунаполис, который остается одним из главных героев, а также все явственней показывает безнадежность человеческого здесь существования, существования которое почти лишено смысла. Постоянная погоня за совершенством, вечной молодостью, богатством оказывается контрастом с убожеством и знаками смерти прошлых миров. Само настоящее Лунаполиса меняется, обитатели его начинают сомневаться в необходимости власти Невидимых, в самом их существовании – и начинают их провоцировать. Каким-то образом, две эти реальности могут оказаться метафорой нашей жизни (насколько можно было б понять из романа), при этом – это не морализаторская метафора.

Второй том, как и первый (а может даже сильнее), оставил меня в тумане догадок, тумане, все более густеющем. Хотя мы и получаем ответ на несколько вопросов, их место занимают тысячи новых. Книжка оставила у меня большое ощущение голода, и я очень жду выхода последнего тома. Если читателям неохота чувствовать себя так же, стоит подождать конца года – и тогда спокойно усесться, чтобы прочесть все тома сразу».

О третьем томе – в благовременье, благо он успел выйти в декабре :)

4. ХАСКА Агнешка, СТАХОВИЧ Ежи. «Видя сны о силе» («Śniąc o potędze»)

Наверное, одна из самых интересных – и при том лишь частично и с оговорками художественная – книг ушедшего года. (Название ее, переведенное на русский, утрачивает или точный смысл, или благозвучие, поскольку дословно она – «Сня о силе»; на польском способность «видеть сны» обладает и активным залогом, как сознательное действие и установка :) ).

Агнешка Халас – исследовательница Польши «межвоенного двадцатилетия» (в последние годы, если я не ошибаюсь, у нее вышло две монографии по судьбам варшавских евреев в предвоенные годы и годы оккупации). Кроме того, оба исследователя много лет сотрудничают с журналом «Nowa Fantastyka», ведя рубрику «Из закромов» («Z lamusa») – собственно, очерки о позабытых авторах прошлого польской фантастики.

Книга – подборка статей о польской фантастике «межвоенного двадцатилетия» (формально – даже захватывая время первой мировой войны). Каждая статья снабжена отрывками из произведений, множеством фотографий, изображением обложек вышедших в те годы.

Структурно, книга состоит из следующих разделов: «Война за независимость» (единственный раздел, говорящий о текстах, формально относящихся к альтернативной фантастике: по факту – осмысление антинемецких и антисоветских настроений в первые годы получения независимости); «Ураган с Востока» (тематика, связанная с «желтой угрозой», которая, как помним, была в начале ХХ века актуальной для многих европейских мыслителей); «Польская мощь» (своеобразный «военный утопизм»); «Колониальные сны» (раздел чрезвычайно интересный – и непривычный для русскоязычного читателя: фантазии польских авторов о Польше как колониальной державе – вплоть до книг, посвященных «мадагаскарскому» проекту); «Война тотальная» (соответствие романам, например, Шпанова в пространстве советском); «Все концы света» (апокалиптика межвоенного периода); «Конец света (и его начало)» (подобия уэллсовских «Когда спящий проснется»: наш человек в утопическом либо антиутопическом будущем).

И не могу еще раз не отметить высокое качество издания – в рамках, кстати сказать, все того же проекта «Zwrotnice czasu. Historie alternatywne», издаваемого Национальным Центром Культуры.

Фрагмент

(Введение)

Как быть могло (и может)

Альтернативная история пользовалась популярностью от самых начал фантастики. Что интересно, первые сюжеты на тему «что было бы, если» обладали характером, скорее, политическим, нежели технологическим – поскольку сосредотачивались на предсказаниях о вероятных войнах, а не о чудесных изобретениях, которые изменят жизнь человечества. Одной из ранних литературных попыток подобного рода, был памфлет «Aulicus his dream of the King’s sudden coming to London» («Сон Авликса о внезапном прибытии короля в Лондон», 1644), написанный во время гражданской войны роялистов со сторонниками парламента и повествующий о получении власти Карлом I.

(...)

Что интересно, первая польская альтернативная история одновременно была антисемитским памфлетом – в 1817 году Юлиан Урсин Немцевич пишет «Год 3333, или Сон небывалый» (опубликованный лишь в 1858 году в «Przeglądzie Poznańskim». В нем Варшава захвачена евреями и превращается в Мошкополис. Очередные попытки создания альтернативной истории не заставили себя ждать. В 1829–1842 Адам Мицкевич писал «Историю грядущего», должную состоять из нескольких рассказов. Действие первого из них происходило в 2000 году, когда Польша ведет войну с Китаем – вся же история, как мы можем прочесть в письме Антония Эдварда Одиньца к Юлиану Корсаку, заканчивалась «вхождением Земли в отношения с другими планетами, осуществляемых при помощи воздушных шаров, каковые в те поры будут так же путешествовать по воздуху, как нынче корабли по морю». Остальные рассказы должны были повествовать о европейской революции, в которой республиканцы воюют с монархистами, а также о гражданской войне во Франции. Не исключено, что замысел Мицкевича был инспирирован романом Ф. Булгарина, которого поэт знал лично. Увы, написанные фрагменты «Истории грядущего» погибли при неизвестных обстоятельствах.

Следующих альтернативок на польском пришлось ждать до самого рубежа XIX и ХХ веков. Причин было несколько – во-первых, позитивизм использовал фантастику главным образом как штафаж, подложку для дидактических романов для детей и юношества, был это единственный способ, чтобы читатель не зевал над скучными повествованиями о хорошем воспитании или о бабочках и жучках. Во-вторых, развитие культуры в польских землях продвигалось сложно – не хватало свободного оборота массовой книги, а прежде всего – грамотных людей. К концу XIX века в таком большом городе, как Варшава, читать умели лишь половина женщин и 60 процентов мужчин. Начало ХХ века связывают с резким усилением урбанизации в польских землях. Наступил рост городов, и связанное с этим увеличение числа читателей; появляется и литература, ориентированная на менее прихотливую публику. Процесс этот сопровождался развитием высокотиражной прессы, в которой ориентированные на написание бестселлеров литераторы охотно публиковали свои романы с продолжением. Еще лучшие времена настали для популярной и массовой книги после установления независимости. В возрожденной стране начали заботиться о том, чтобы все учили национальный язык (даже те, кто не идентифицировал себя с поляками), а издатели желали заработать большие деньги на толпах новых читателей. А на чем же зарабатывать, как не на авантюрных историях с простым сюжетом и отсылками к делам, которыми жили все?

Вместе с тем, межвоенный период – это и время, когда во всем мире проходит становление фантастики в ее модерных формах: менее ориентированной на дидактику – и все более на острый сюжет и приключение. Более того, вместе с возрождением государственности, важным и актуальным делом стало выстраивание видения новой Польши. Модернизация пробуждала горячие споры. И фантастика более всего подходила для рассмотрения этой темы. К жанру этому прибегали также в целях публицистических и пропагандистских. Фантастика позволяла заинтересовать этой проблемой широкий круг читателей. Потому среди авторов нашей антологии будут журналисты, персонажи, озабоченные делом построения государственности и даже высокие чины офицерского корпуса Войска Польского.

Потому не странно, что в нашем сборнике читатели найдут, прежде всего, тексты, написанные именно в пределах межвоенного двадцатилетия – хотя мы и делаем короткие экскурсы к началам ХХ века, как и к первым послевоенным годам. Собранные здесь тексты можно очертить как «польская альтернативная история до 1939». Однако их «альтернативность» надлежит понимать двояко. Часть произведений показывает альтернативное видение истории с перспективы автора, версию того, «как могло бы быть» – более или менее фантастические представления на тему того, что в момент написания произведения уже случилось. Обычно речь тут шла об истории новейшей – получение независимости, борьба с захватчиками, война с большевиками. Таких произведений возникло поразительно немного. Остальные книги – это истории, альтернативный характер которых виден лишь когда мы смотрим на них из нашего «сегодня». Это повествования, сюжет которых развивается в будущем, часто достаточно отдаленном, хотя обычно в ХХ веке – и поднимает вопросы о месте Польши в Европе и мире. С сегодняшней перспективы те футурологические решения, часто преисполненные невероятных идей, и имеют, собственно, привкус альтернативной истории Польши. Если внимательно взглянуть на проблемы, поднимаемые в таких книгах, окажется, что были они – как это обычно случается в фантастике – сильно связаны с современностью. Авторы сосредотачивались на сценариях разнообразных вооруженных конфликтов с нашими вековечными геополитическими соперниками, то есть, с немцами и Россией (как бы та не называлась), а также с вероятным нашествием с Востока (которого боялась вся Европа). В целом же, хотя футурологическая проза часто поднимала тему возможной тотальной войны, которой боялись уже с 1918 года, именно исполнение этих опасений – или же взрыв Второй мировой – привел к тому, что эти картинки фантастического будущего превратились в своеобразные альтернативные истории.

Также нельзя забывать и о третьем – наряду с войной и польской мощью – герое массового фантастического воображения того периода: об апокалипсисе. Истории альтернативные часто говорили об уничтожении планеты разнообразными изобретениями или из-за природных и космических катастроф, что заставляли жителей Земли перемещаться в летающие города, на другие планеты или попросту в Антарктику. Конечно, элементы катастрофически-военно-государственные в альтернативных историях часто переплетались, а землетрясения не только сопровождались нашествиями с Востока, но и оказывались поводом к тому, чтобы показать польскую силу и современную техническую мысль.

Фантастика тогда была прежде всего доменом писателей, чьи произведения нынче уже не читаются и даже не вспоминаются. И все потому, что были они создателями литературы популярной, потворствующие массовым вкусам, а это отразилось и на качестве их прозы. Конечно, среди них случались и авторы бестселлеров, как, скажем, Антоний Марчинский, которые были хорошими ремесленниками, обладали отработанным стилем и писали в разных направлениях, что привело к тому, что и через несколько десятков лет их книги пользовались популярностью. К жанру фантастики прибегали и авторы известные, до дня сегодняшнего занимающие места на литературном Парнасе, например, Болеслав Прус, Антоний Слонимский или Антоний Ланге. Однако множество творцов фантастики были, что скрывать, графоманами. Для современного читателя дополнительную проблему создает и тот факт, что произведения эти частенько написаны теми литературными стилями, которые уже на момент первого издания вышли из моды, а нынче они – и вовсе невыносимы. И все же в этих романах, словно в зеркале, отражаются самые важные темы популярной культуры того времени – сны о силе, Польше от моря до моря, Европейском Союзе, заморских колониях, выигранных войнах, гибели мира и о новом начале. И хотя бы из-за этого о них стоило бы напомнить современному читателю».

[/i]

Далее — в зависимости от обстановки на фронтах — третий и четвертый квартал (как по мне, они оказались побогаче второго)

ВНЕКС

Есть в рассказе – с самого начала – определенный диссонанс: как читатель, я никак не попаду в ноту и не могу решить, это гротеск, или клоуны – настоящие. Эта вот неопределенность мешает всю дорогу – и нисколько не проходит до самого конца чтения. Несомненный плюс: автор придумал для себя мир в некотором числе ярких подробностей. Несомненный минус: подробности эти у меня не сложились в сколько-нибудь целостную картинку. Как не сложилось впечатление об, например, изменениях в восприятии людей. И это, думается мне, нехорошо даже в конкурсных рамках, не говоря уже о.

Окончание «Внекса» – не срабатывает совершенно. Вот просто в пустоту проваливается. И – главная проблема текста: есть завязка, и нет ничего кроме; и это крепко обидно.

При этом написано достаточно складно, «конкурсная гладкопись» с претензиями на то, что автор – захоти он – сумел бы и больше и лучше. Проблема – что не захотел.

Оценивать, потому, приходится не только за сделанное, но и за обещанное. Ситуация совершенно неправильная, как мне думается. Вывожу оценку дрожащей рукою.

И – из недопродуманностей: дальность прямой телепатии, по тексту, не превышает двух метров, а Прозорова – в следующем же абзаце – легко работает на четырех. Плюс (вернее – в минус этой вот идее вокруг телепатии) – наличие кармической полиции, срабатывающей тоже на «мыслепреступление».

ГУЛЬКИНА МАТЬ

Эпиграф... Ну, мне было бы стыдно. Как-то он показался крайне невместным. «Кто же не знает старика Крупского?». К тому же – ну никак он, эпиграф, не играет на остальной текст, не соотносится «гулькина» с «кузькиной», имея в виду рассказанную историю.

Стиль... Неудобоваримый, как по мне. С периодическими несообразностями, которые, конечно, можно списать и на особенности бабульки-главной-героини, но которые куда скорее говорят об авторе, а не о персонажах.

Сюжет... А нету сюжета. Есть намеки, что у автора в голове среднеусредненный «зомби-апокалипсис» на момент написания текста был. Но корабли не просто не вылавировали – они даже и лавировать толком не начинали.

И – обратный перенос «гулей» в «голубей» я себе представить не могу. Как и «гулей» вместо «зомби» вне среднеазиатского региона.

ЗАПОВЕДНИК

Странный штрих: мамка, стало быть, главного героя никак не может оставить голодным, но завтрак главный герой готовит себе сам. Странный мир: автор нам рассказывает о целенамеренном упрощении, но поселяне – как вроде из какой русской не-совсем-глубинки, и инопланетяне – как вроде недотехнократы из соседней области. Говорящие, при том, на английском. Некузяво. Ну и детали быта, рис этот...

В целом – очень так себе. Утомительно долго и невнятно – и все ради последней фразы? При этом – парадокс! – не просто вяло, но мало и вяло. Мира – нет; мотивации – нет; герои усреднено никаковы. Мучительное чтение.

ИСПОВЕДНИК

Как бы так сказать... Базовые теории, которыми руководствуются герои-этнографы в начале первой страницы (религия etc.) – они даже не из прошлого, они из позапрошлого, думается, века. Потом герои принимаются говорить куда более научнообразно и выспренно. Читатель им, похоже, с некоторого момента начинает крепко мешать (ну, если считать читателем меня, читающего). Наверное, это тоже имеет право на существование, отчего бы нет. Только я бы с большим удовольствием прочитал бы все те рассуждения в виде каких-нито выдержек из оф.документации, а не пытался бы представлять, что они – вот вживую так говорят. (И тут, кстати, вопрос почти на засыпку: а чего они, космоэтнографы, вообще там шляются? типа, обряды собирают? бо сверхзадачи, как понимаю, у них нисколько нету).

«Сакли из сланцевых плит», «монгольский антрополог Ким», «причудливая скала, замыкавшая скалистый цирк»...

И – э? Чего оно за конец, драгоценнейший автор? Тут ведь все дело к парадоксу шло, к необычайной необычайности. А вы вдруг – р-раз! – и финальная точка. Тут бы хотя бы моралитэ, если уж на парадокс не сподобились.

КУКЛА МЁБИУСА

Название хлесткое, да. Бестолковое, как по мне, но – хлесткое.

И – боже ж мой, автор, с чего вам в голову пришло сбиться на этот дурацкий псевдофилософский стиль (даже – «штиль», ага) во второй половине? К чему бы и зачем бы? Неужто вам до сих пор еще никто не сказал, что такое вот – бестолково (в смысле – никакого толка от этого не бывает) и отъявленно тяжеловесно?

И – образ девочки-подростка-читающей-Бодлера-на-подоконнике-трин адцатого-этажа-с-сигаретой – это даже не пошло. Это за гранью пошлости (при том, что – да, вполне поверю, что в жизни оно так случается на самом деле; но в рассказе – ужасно до скрежета зубовного).

НАПАЛМОВЫЙ ДЕКАДАНС

Кстати, замечу в скобках, что тема «жизнь-в-колониях» – довольно забавная лакмусовая бумажка к временам и нравам авторского здесь-и-сейчас. В том смысле, как авторы меняют картинку этой вот «повседневности». Тут, в рассказе, – скука, стало быть в приграничных колониях. Ага. Наверное, там еще и ай-фоны не работают.

«микроскопическая нестыковка в атмосфере»; «чертов муравей», что «ковыряет соседние булыжники»; всякоразная горсть такого вот. Выжечь, автор, без жалости! Напалмом.

И – гэги, замечу я со своей колокольни, совершенно не заменяют сюжета. А поскольку сюжета – нетути, а гэгов – много...

Беда-беда, огорчение. Такую б энергию – да в мирных целях...

НАРОДНЫЙ СПОСОБ

Идея «скринов» – ну, не знаю. Чтобы вот – быть нацеленным на потребление информации, а не на всякоразное потребительство да развлечение... Идея сомнительна и слабопредставима исходя из нашего нынешнего «здесь-и-сейчас» (и из авторского «2017 года»), но ладно уж – в рамках рассказа смирюсь с. Хотя логика где-то в середине текста начинает казаться все более вывернутой и отъявленно волюнтаристской: федеральная блокировка каналов легендирована как ответ на распространение «скринов», но тяга к информационной наркомании фиксирована как следствие этой самой блокировки. Я из этой логической петли так и не вышел. Как и из ряда воспоследовавших, кстати.

И чисто технические противоречия: то «скрины» качают информацию отовсюду (в том-то и смысл нарко-инфо-зависимости, как нам сообщают первоначально); то вдруг для того, чтобы получить информацию – необходимо изъять скретч-карту у мертвого (а то и умерщвленного) скрина. То фантомный главгерой должен ходить с оружием – то с оружием ходит его жена, поскольку сам он оружия не любит и не понимает. То «скрины» живут рядом с нами – то для скринов невозможен контакт с инфо-сетью (поскольку сразу же: передоз и смерть), а стало быть и с нашей повседневностью. Ну и вот такое вот – в каждом абзаце.

Петля же сюжетная... Я, вот, отчего-то проскользнул мимо нее. Бо меня унесло течением. Три пятых текста мы фиксированы на герое, потом нам излагают историю его жены, потом главгерой оказывается фантомом у жены, которая сперва фиксирована как жаждущая излечиться от инфо-зависимости, потом – как актуализированный инфо-наркоман. Добрая и веселая шизофреничность, конечно, радует, однако не проясняет совершенно ничего.

Учитывая, сколько – сравнительно со словами об остальных – понаписалось, рассказ имел шанс. Ну, поскольку раздражает нас то, что по каким-то причинам оказывается близким.

НЕ РАСТВОРИ В СЕБЕ КУМИРА

Ух... Названьице... К тому же – никак не выстреливающее в конце-то концов.

«Животные, напоминающие змей, но очень упитанные»; «люди со впалыми глазами»; «шел, погруженный в мысли, а глазами бегал по помостам»; «хижина из бамбука», но «сгнившие доски»... Ну и немного всякого такого. Подвычистить бы.

Сама история... Еще не рассказ, уже не попытка набросать на коленке миф. Для рассказа не хватает вкусных маленьких деталей и не хватает мотиваций героев. Для мифа – переизбыток сиюминутно-личностного в главном герое (ну да, такой вот парадокс: одновременно избыток и недостаток). И – детальки не сращиваются одна с другой. Ну, например: солнце по небу несут рабы (и они явно не прошлые Кумиры; нам четко говорят: то, что произошло с героем – новое и небывалое); при этом они – страдают; при этом ход их по небу видится как Вечный Праздник небожителей; а тут еще и всадники, которые из картинки выламываются окончательно. А детали в таких сюжетах должны играть одна на другую – и сливаться в некоторую целостность, которая и должна удивлять меня, читателя.

При этом – да, как по мне, рассказ мог бы состояться. Не уверен, что в этой жизни, но автору есть куда стремиться.

Да, еще: тема девушки – не раскрыта, много обещает и при том совершенно ничем не заканчивается. И здесь – еще раз: детали должны поддерживать друг дружку; без этого такой рассказ не сыграет ни за что.

ОТКРОВЕНИЕ

Ежели горло – аж «пульсировало... сжимаясь и разбухая», а герой чувствует это «как будто щекотку в горле» – я как читатель делаю вывод, что мне рассказывают об инопланетной физиологии. Что, конечно, настраивает – с первой же фразы – на довольно лирический лад, ага.

«Лицо ... было простое, не страшное, только морщинистое»; «хрустнули складки плаща»; «пью таблетки, синие и желтые; противные и горькие» — синие противные таблетки это мне по нраву, да-с; «соседка взопиет»...

Но в целом – слитненько так.

До конца четвертой страницы – все было даже фактурно. Выдержано в одном духе – детальки интерьера, повседневность, имена, поведение... Поскольку, правда, потолок максимального размера нависал, а сюжет требовал течь вперед и увлекать – то то, что мне пришлось бы по нраву, скорее угадывалось, чем просвечивало. Приходилось прищуриваться и порой делать вид, что это вот – здесь, ага, в этом, например, месте! – авторская недопроговоренность, а не клише.

А вот последняя страница – куда как плохо. Вы, автор, так славно наворачивали ожидания, и – ради чего? Ради глупейшего и всеизвестного при том нам, читателям, религиозного шума, в котором не то что «Откровением», но и «откровением» не пахнет? Дурно это, добрейший сэр автор.

РАДУГА ЗА ОКНОМ

«Приближался, но пока что стоял»; «мама достала аптечку и они с Аллой выпили по капсуле»... Н-да. Не лучшее начало для рассказа. Автор и вообще – не Цицерон в смысле владения языком. Как сквозь сухой крыжовник продираешься: «мама приподняла ее голову, помогла влезть в резиновый шлем»; «сказала она и тоже одела противогаз» (кстати сказать – там мир такой, где шапки-противогазы и прочее разное – именно что «одевают»).

И, автор, вы всерьез полагаете, что от вируса спасает противогаз? От вируса? Впрочем, там есть и «молекулы вируса», потому я даже и не знаю...

И – в целом – как-то совсем не убедительно. С одной стороны – голос ребенка и всякое такое, но с другой-то, подобный прием должен быть приемом, для того, чтобы рассказать историю, дать пищу для размышлений и пр. А вот этого «и пр.» – совсем-совсем не получается. А я слишком черств, чтобы реагировать на такие вот «прасабачку», какой заканчивается текст.

САНКТОРИЙ

Так. Стоп. Автор, а как у вас совмещается многопоколенная «война против врагов» — с духовыми оркестрами и ландышами – с жизнью в многоярусных (сотни полторы, насколько понимаю, ярусных) городах? Ну и – дома на сто-с-гаком-ярусов, а перекрытия – «считай-картонные»? Я понимаю – антиутопия, туда-сюда, но вот так-то – зачем же? Зачем же – так-то?

В целом... В целом – я затыкнулся о несовпадающий масштаб. Межзвездные (да и хотя бы межпланетные) перелеты задешево – и сугубая архаика в технике и механизмах уничтожения? Повстанцы эти... Автор, у вас же – планета, а не автономный округ. Планета – она большая. И пять процентов поверхности – это тоже огромнейший кусок. С Африку. Ну, хотя бы с Австралию.

То есть – ну вот я, как, так сказать, отдельный представитель хомо сапиенс сапиенс, не могу себе представить миллиард. Как число реальных объектов. Вот точно так же я не могу себе представить и ваш мир, автор.

А потом – еще и Долина. Безумная в своей нефункциональности и не-пойми-зачемности. (Мелькает – во сне героини – некий Хозяин, много обещающий для сюжетных скреп, но исчезает как сон же, едва закончив абзац).

Ну и перегиб с мелодраматичностью.

Вообще же – автор, полагаю, умеет. Но вот зачем он сумел так вот – это большой вопрос, н-да.

СЕРДЦЕ ПРАВЕДНИКА

Стиль – это какой-то даже штиль, ага. «Гурьбой высыпала молодежь из затхлых подъездов на улицы стольного града, смеясь и изгибаясь в долгожданном мартовском веселии; повеяло в воздухе нежной любовью, и не было такого юноши, чтоб взглядом не целовал он чьих-то заветных губ, не ловил с замиранием сердца стыдливых девичьих взоров, не искал куцых букетов в замысловатых рубленых проулках». Ой, ля, автор! Ой, ля! «Губы под каштановой бородой дрожали в Иисусовой молитве»...

Правда, справедливости для, к середине текста градус понижается, и становится возможным все это читать почти без перекошенного лица. Зато, чем ближе к концу, тем сильнее начинает заливать тебя, читателя, патокой. При таком-то напряге конец рассказца кажется совершенно неестественным – как вроде в сусальную рождественскую сказку на призыв: «Дедушка Мороз!» приходит Дарт Вейдер времен Империи, что наносит ответный удар.

Ответа на «зачем – Булгаков», я так и не нашел, извините.

СЕРЫЕ, В ЧЕРНУЮ РЯБЬ

«Оседая сыростью на перья», н-да. «Пересел под крышу чердачного отверстия». «Покрутив толстую белокрылую семечку в зубах». «Заметить случайным взглядом».

Попахивающая лёгким сдвигом относительно нормального мировосприятия фантасмагория. Чо, я не против. Не уверен, что я благодарный читатель такого вот дела, но – вот не против. Пущай будет. Сто цветов, миру мир и всякоразное прочее.

То есть – как рассказом, я им не удовлетворен. Но совершенно не удивлен, увидев его в финале. Автор играет нам знакомую мелодию в три аккорда, но эта дворовая песня при определенных обстоятельствах очень даже неплохо звучит. Без оригинальности, правда, но тут-то – и не до оригинальности, скажем честно.

Вот только бы поменьше было тут предсказуемости.

ЧИТАРИК

Такого числа банальностей на абзац – первый! – вынести было куда как непросто, вот честное слово.

Сетка с поплавками. Куда добыча – пусть даже и медузы – набивается.

Ну и метод утилизации отходов в развитом обществе потребления – не мог не повеселить.

В целом – молодой Айзек Азимов встречает господина Неймана, ага. Картина невнятная, но эпическая. Будь внятности побольше – длиннее был бы наш рассказ.

В целом по конкурсу: ребята, вы меня, глупого человека, уж извините, но как-то оно не тянуло на финал, прошедший двойной отсев. Если мерить по конкурсам, сквозь которые мне доводилось хаживать, то самое большее тянул этот результат ФЛР на первый тур, не более. И это куда как обидно было для меня – как для читателя.

Тимотеуш «Shadowmage» Вронка

Старый друг, новое приключение

Четырнадцать лет спустя, Анджей Сапковский возвращается к «Ведьмаку». Одно из главных событий последних лет? Несомненно. Однако совладает ли «Сезон бурь» с легендой? Тут придется решать каждому из читателей. В любом случае, это роман, милейшим образом соединяющий хорошее приключение с отголосками из прошлого. И в этот мир стоит погрузиться еще раз.

Известие о новом «Ведьмаке» было как гром среди ясного неба. Автор, правда, уже некоторое время перестал настаивать, что более никогда он в этот мир не вернется, да и издатели на встречах с читателями давали явственные сигналы, что нечто готовится. Однако читатели не слишком-то этому верили; и вдруг – свершилось! От официального известия до премьеры «SuperNowa» оставила лишь пару недель: едва успеют сойти на нет первые эмоции, а книга уже окажется в руках многочисленных читателей.

Со времен первого текста о Геральте прошло двадцать семь лет, а со времени завершения саги – четырнадцать. Это немалый кусок времени, читатели изменились, да и сам автор – наверняка тоже, между этими датами выросло новое поколение. Непросто будет нынче вызвать всеобщий энтузиазм и удовлетворение, особенно учитывая, что во многих сознаниях ведьмак за эти годы идеализировался, а образ его, скорее, окажется отражением героя компьютерных игр, а не книги. Геральт нынче уже не просто литературный герой, он икона поп-культа, известная во всем мире. Все это приводит к тому, что соответствие ожиданиям и представлениям может оказаться вызовом даже для несомненного таланта Анджея Сапковского. Да и пишущий эти строки не уверен: возможно ли отделить «Сезон бурь» от воспоминаний, сантиментов и того, что навоображал себе ты сам?

Самый известный польский автор фэнтези не претендует на оригинальность: он написал роман, который повторяет удачные моменты его более ранних ведьмаковских романов. Геральту приходится противостоять магическим тварям – что уже видно в первой главе, размещенной в сети, — но куда чаще приходится иметь дело с чудовищами, облаченными в человечье тело. Он попадает в тюрьму, теряет мечи, оказывается нанят чародеями – да тут весь спектр приключений, с которыми может столкнуться проклинаемый, однако и призываемый в случае нужды убийца чудовищ.

Таким образом, в романе создается несколько сюжетных линий, которые взаимно переплетаются, хотя и нет необходимости ожидать, что они поведут к одной цели; некоторые соединяются, но это отнюдь не правило. Сюжетная структуре романа – особенно вначале – ближе всего к... «Башне шутов»; более важным становится само повествование, чем конечная цель. Также как и в томе, открывающем «Гуситскую трилогию», герой мечется по миру, ведомый обстоятельствами (и плохо настроенными телепортами), становится жертвой интриг, его шантажируют и очаровывают. Однако Геральт – не Рейневан: в конце концов он сумеет взять дело в свои руки, никогда не склонит головы, всегда станет выбирать собственный путь. И хотя, по большому счету, влияние его на происходящие события не слишком-то и велико (не в первый раз), однако он сумеет оставить на них свой отпечаток. И – да, это все тот же добрый старый ведьмак, неминуемо попадающий в проблемы из-за отношений с совестью и острого языка, а потом пытающийся выйти из них с помощью меча, кулака или... затычки от бочки.

Из героев предыдущих произведений на страницах романа можно повстречать Лютика, фривольного как всегда; и как всегда готового стеной встать за Геральта. Мимоходом появляется некая волшебница в черни и белом, однако значительной роли в повествовании она не играет. Вместо нее на сцене появляется Коралл – волшебница настолько же рыжая, насколько красивая и коварная. Это не мешает, однако, герою броситься, очертя голову, в бурный роман – впрочем, не единственный в книге. Ничего странного, поскольку ж известное дело: «ведьмак похотлив чрезмерно». Среди новых героев, однако, не хватало персонажей настолько же выразительных, какими были Регис, Цири или Трисс; может потому, что являются они лишь героями второго и третьего планов – а то и просто фоном. «Сезон бурь» – это, скажем честно, сцена лишь для одного актера, что приближает роман, скорее, к рассказам, чем к циклу.

Хватает и того, что я лично более всего ценю в прозе Сапковского: игр со словом, развлечением с жанром и представлением известных мотивов в новом свете. В данном романе автор не слишком-то ударяется в это – но несколько раз оно случается очень четко. К счастью, не обошлось также и без циничных и юморных диалогов, точных шуток и едких комментариев в сторону окружающей нас реальности. Порой – особенно в начале – не хватает блеска, как будто бы не только читателю, но и самому автору требовалось несколько времени, чтобы снова войти в мир ведьмака. Однако чем дальше читаешь, тем чаще попадаются жемчужины.

После сообщения, что книга должна вскоре выйти, разгорелись споры насчет того, как будет располагаться сюжет романа относительно ранее изданных рассказов и цикла. Теоретически, содержание дает однозначный ответ на этот вопрос: роман происходит перед рассказом «Ведьмак» — только-только идут слухи о проклятой принцессе – и вскоре после «Последнего желания», поскольку Геральт где-то с год назад расстался с Йеннефер. Однако Сапковский не был бы собой, если бы не попытался запутать читателя, потому события, содержащиеся в эпилоге, могут обещать как многое, так и ничего конкретного, что наверняка станет причиной новых диспутов относительно как прошлого, так и будущего беловолосого ведьмака.

Чтение «Сезона бурь» – как встретить старого друга через годы: он несколько иной, более взвешен, но одновременно ты быстро вспоминаешь, отчего в прошлом именно с ним связано было множество безумных эскапад. Наверняка роман не будет ни самым любимой, ни лучшей частью «Ведьмака», но... это все еще приключение, достойное того, чтобы его прожить.

1. ШОСТАК Вит. «Фуга» («Fuga»)

В самом конце прошлого года вышел третий роман из условного «краковского цикла» одного из наиболее интересных современных польских авторов – Вита Шостака. О самом Шостаке мне уже приходилось говорить в обзорах за прошлый год. Формально, роман примыкает к двум ранее вышедшим книгам: «Хохолам» и «Думановскому» (главный герой – один из многочисленного семейства Хохолов, сама же структура романа – напоминает структуру «Думановского» с его нерасчлененностью правды и вымысла).

Аннотация издательства:

«Полный тепла и юмора рассказ о проигранной жизни.

Бартоломей Хохол возвращается в свое старое жилье в краковском доме. Застает пустынь, пыль и прикрытую тканью мебель. Люди, которые когда-то здесь обитали, давно ушли. Мужчина восемь раз начинает рассказ о своей жизни, но всякий раз сотворяет новую историю. В одной он – последний король Польши, в другой – беззаботный ребенок, в очередных – становится бездомным, национальным героем, успешным человеком и разочарованным стариком. Где искать правды о нем? И кем на самом деле является Бартоломей Хохол?

Новый роман Шостака – завершение краковской трилогии: «Хохолы» рассказывали о возникновении семейной мифологии, «Думановский» — о мифологии национальной. В «Фуге» человек с помощью мифов и символов пытается рассказать самого себя. В романе появляются персонажи и мотивы, известные из предыдущих книг. Из этих нитей рассказчик ткет ковер своей жизни, порой обманывая, порой фантазируя – а все для того, чтобы суметь как-то добраться до своего наиболее болезненного опыта. В повествовании он пытается сохранить то, что утратил в настоящей жизни».

Фрагмент

«Мое имя Бартоломей Хохол, и я последний король Польши. Решил я оставить дела и укрылся от людского взора. Возвращаюсь в обиталище предков, до сих пор для меня родное. Тут проведу остаток жизни. Я упорно взбираюсь ступень за ступенью. Нога все еще болит. Попрощался я с женою.

Я последний король Польши и звание это я пронес через всю жизнь свою с честью, служа моей стране, как умел. Не всегда бывало это легко, поскольку нынешняя ситуация не столь уж благоприятна к правящему монарху как некогда. Но, несмотря на это, я не останавливался в своих усилиях и никогда не позволял себе стать маргиналом. За неуступчивость свою я заплатил высокую цену.

Нога все еще болит, хотя со времени покушения прошло много недель. Я не держу зла на своих преследователей, ибо поступком своим себя они оскорбили куда сильнее, нежели меня.

Я решил оставить дела и укрыться от людского взора, хотя, возможно, должен я и дальше служить Отчизне. Последние месяцы я упорно трудился над новой конституцией, что окончательно обосновала бы королевскую власть. Столько дел осталось неисполненными, столько повелений – для передачи многочисленным чиновникам.

Я попрощался с женою, королевой Зофьей, и возвращаюсь в обиталище предков. Упорно взбираюсь, ступень за ступенью.

Нога все еще болит, хотя доктора обещали выздоровление. Те, кто стоял за покушением, прекрасно знали, что таким образом они лишают меня влияния на самые важные дела в государстве. И теперь я знаю, что они хотели меня убить.

Я последний король Польши, но в госпитале дошло до меня, что возможно, никогда не смогу я сойти в королевские усыпальницы. А без этого власть моя сделается иллюзорной.

Понял я это в отделении для выздоравливающих, когда во время длинных больничных ночей пытался сложить в своей голове все элементы головоломки. События, предшествовавшие несчастному случаю, не оставляли и тени сомнения, и несмотря на темноту в палате, я проницал весь смысл того, что со мной произошло. На Вавеле говорили о несчастном случае, но даже поверхностный анализ фактов обязан склонить всякого, мнящего себя персоной из числа людей разумных, к признанию гипотезы покушения. За покушением наверняка стоял заговор, который плели за моею спиною долгие недели, а может и месяцы, старательно выжидая соответствующего момента, чтоб ударить. Кем бы они ни были, наконец-то им удалось.

Нога все еще болит, я упорно взбираюсь ступень за ступенью. Старые деревянные ступеньки скрипят, рассохшись. Ощущаю я в воздухе тот самый запах, который помню с детства. Смесь пыли и старости, которая скрывает давнишнюю тайну.

Я упорно взбираюсь ступень за ступенью. Помню как сегодня, что взбегал по ним столько раз, не вынужденный считать, сколько шагов еще осталось. Молодые ноги перескакивали через две ступени, вниз и вверх, здоровое тело не ведало ограничений.

Я возвращаюсь в обиталище предков, в котором никого не было вот уже годы.

Я последний король Польши и наверняка именно по этой причине сделался я целью стольких никчемных и подлых поступков разных малых людей. В тот несчастливый день я покинул тронный зал последним. Отпустил сотрудников, сам же предался рефлексиям, предметом коих была Польша. Прохаживался я по залу, выглядывая на погружающийся во тьму двор. Стихли беседы, ведущиеся за дверьми, и отдалились все шаги. Вавель отходил ко сну. Была уже ночь, когда я покинул тронный зал, дабы удалиться на отдых. Во дворце царила темнота. Я нащупал на стене выключатель, однако свет зажигаться не захотел. Я двинулся дальше, по памяти, кончиками пальцев касаясь стены. Ходил я этими коридорами много лет, знал все повороты и пороги, многократно пересчитал все ступени мраморных лестничных клеток. Я шел уверенно, но осторожно, погружаясь во тьму. Чувствовал, что через миг доберусь до края лестницы. Однако, прежде чем это случилось, моя обутая в тапочек нога поскользнулась, а я рухнул вниз и потерял сознание.

Нога все еще болит, и болела, когда я очнулся. Вокруг меня было полно народа, а доктора в белых халатах готовились перенести меня на носилки. В травматологии оказалось, что у меня сломана левая нога, что весь я ушиблен, а на голове моей выросла болезненная, пульсирующая шишка.

Кто-то отключил во дворце электричество. Кто-то оставил скользкие ступени. Заговорщики хорошо знали, где поставить на меня ловушку. Дожидались сумерек и наверняка напряженно ждали, пока я покину тронный зал. Прекрасно знали мой распорядок дня, ведали, когда отправлюсь я на отдых. Наверняка планировали это неделями, сговариваясь в вавельских покоях. Эти же люди ежедневно улыбались мне, приветствовали и спрашивали о здоровье. Вместе с ними я ел второй завтрак и обед, с ними часто разговаривал после целого дня своих трудов. Рассчитывали они, что, падая с лестницы, я сверну себе шею. Но я все еще жив.

Нога все еще болит, а я упорно взбираюсь ступень за ступенью. Считаю каждый шаг и вижу, сколько еще отделяет меня от дверей обиталища моих предков. Здесь проведу я остаток жизни, поскольку решил оставить дела и укрыться от людского взора.

Я попрощался с женою, королевой Зофьей, хотя сама она отошла, не сказав ни слова.

Возвращаюсь я в обиталище предков, в котором не был я уже без малого двадцать лет. Каким его застану? Найду ли в нем мебель, которую ясно и отчетливо помню с детства? Или за дверьми узрю лишь запыленное пространство старой пустоши? Кажется мне, что помню я его как сейчас. Но не путается ли моя память, подсовывая искривленные годами картинки?

Нога все еще болит, несмотря на длительную реабилитацию. Госпиталь научил меня справляться с болью. И дело здесь не в таблетках или обезболивающем. Пусть служба здоровья побережет его для моих подданных. Я последний король Польши и научился жить с болью. Это вопрос достоинства.

Я – последний король Польши, и во время длительной реабилитации я решил, что уйду из жизни моего народа. Возможно, покушение было знаком; возможно, должен я был уйти раньше, раньше передать бразды правления. Может, я не заметил множества сигналов, которые отовсюду посылал мне мир? Может, нужно было читать настроения в обществе в лицах людей, проходящих тронным залом, чувствовать изменения в голосах моих сотрудников, когда разговаривали мы о простейших вещах, глядя на лежащий у наших ног Краков? Чаще всего человек не замечает этих мельчайших изменений, что случаются в его мире и являются знаками близящихся важных решений.

Нога все еще болит, и я смирился с тем, что боль эта станет сопровождать меня до конца. Больничная койка – место, учащее смирению. Человеческая беспомощность, страдание, окружающее человека – все это приводит к тому, что вещи становятся для тебя чем-то другим, чем они казалось раньше. Уже в машине скорой помощи я попросил врача, даже потребовал от него, чтобы не выделяли мне отдельной палаты, а положили с обычными пациентами. Он пожал плечами, но когда я вышел из наркоза после операции, во время которой складывали мою изломанную при падении ногу, я с удовлетворением отметил, что рядом со мной лежат другие собратья по страданию, простые люди. Я не был затворен в золотой клетке, но разделял свою боль с соотечественниками. Эта солидарность в ощущаемых неудобствах весьма укрепила меня, и с того момента я сносил свои горести с радостью и внутренней силой.

Я последний король Польши, однако решил оставить дела и укрылся от людского взора. Народ, который поднимает руку на монарха, недостоин того, чтобы иметь короля. Народ, который порождает цареубийц, пусть даже и столь неудачных, сам выносит себе приговор. Тот народ, что подготовил на меня покушение, сам решил, что желает он управляться людьми низкими и никчемными. Я скроюсь от людского взора, и тогда все увидят, что потеряли. Изменения наступят постепенно, ибо хорошо отрегулированный механизм не перестает действовать в один день. Но соотечественникам моим будет житься все хуже и хуже, все вокруг начнет портиться. Будут они чувствовать растущее беспокойство, причины которого, однако, не сумеют уразуметь. Мир будет делаться все серее, утрачивать с каждым днем яркость. Но они сами выбрали.

Нога все еще болит, хотя доктора обещали выздоровление. Через два месяца сняли с меня гипс, и началась мучительная реабилитация. Ежедневно навещал меня специалист по этому делу, который заставлял меня страдать от мучительных и болезненных упражнений. Однако я переносил это со спокойствием, поскольку знал, что за его суровыми приказаниями скрыта забота о моем здоровье. Ведь для нас обоих было важно, чтобы я вернулся к когдатошней ловкости.

Я попрощался с женой, которая умерла в одиночестве.

Я последний король Польши, однако решил оставить дела. Был я уверен, что желаю уйти. После покушения уже ничего не удерживало меня на троне. Друзья меня подвели, народ – предал. Я попрощался с женою, королевой Зофьей, и ничего не единило меня с этим миром, который жил своими дворцовыми интригами в вавельских залах. Я мог уйти.

Однако монарху непросто исчезнуть из мира, укрыться от людского взора. Потому во время длинных больничных дней в голове моей начал вызревать тайный план».

Отзывы:

«Черное млеко рассвета пьем...» – так начинал очередные строфы в стихотворении «Фуга смерти» Пауль Целан. Станислав же Бараньчак писал в произведении «Контрапункты»: «не он слушает, но музыка одалживает / слух ему, время, страдание, все, что пророчит». И хотя цитируемая лирика повествует о двух разных вещах, существует и то, что соединяет их вместе. Это сопротивление материи языка и проверка границ слова: Целан и Бараньчак пытались адаптировать контрапункт к почве литературы, то есть, совершить вещь физически невозможную (мы можем слышать несколько звуков одновременно, но вот прочитать одновременно несколько предложений уже не удастся). Бараньчак описывает словом семейную сценку, в которой одновременно происходит несколько событий. Немецкоязычный поэт, в свою очередь, использует репетиции, и кажется, именно этот путь выбрал для своего романа и Вит Шостак.

Ведь очередные главы «Фуги» начинаются с маниакально повторяемых фраз – «Я последний король Польши», «Я попрощался с женой», «Я наполнил этот дом воспоминаниями» — и пр. Бартоломей Хохол, вернувшись в дом предков, сталкивается с проблемой рассказа о самом себе. Каждый встречаемый им в комнатах предмет вызывает некие ассоциации. Ассоциации возвращаются, постоянно разрастаются, в очередной раз приводят к новым и новым конклюзиям, раз за разом гибнут, обрываются, теряются между тысяч прочих реминисценций. Воспоминания – несмотря на усиленные попытки упорядочивания и выстраивания в стройные ряды – производят хаос, сквозь который невозможно прорваться к истине о собственном прошлом.

А возможно такая истина и не существует. Воспоминания – лишь определенная форма повествования, наррации о себе самом. Когда каркас ценностей, до той поры казавшийся неколебимым, оказывается зданием, построенном на песке, когда рушатся и умирают очередные авторитеты, тогда нужно искать и находить ответы на то, что до сего момента заговаривалось общими фразами, но что раньше или позже предстает во всей красе, ободранное от табу, явное, словно удар в лицо – предательство, смерть. Из разбитой вдребезги стеклянной стены не выстроить нового убежища. Остаются лишь слова: собираемые и повторяемые, они не представляют тебе никакой защиты, но это заменитель бессмертия, хотя они же – и в это парадокс – участвуют в регистрировании человеком собственного ухода.

Постоянно повторяющаяся фраза – «Мое имя Бартоломей Хохол» – не оказывается достаточным тезисом, скрепляющим идентичность. Это, скорее, вопрос, перед которым оказывается герой, когда чувствует, что имя и фамилия уже не отсылают к конкретной персоне, но кажутся лишенными значения, выдолбленными, будто хэллоуиновская тыква. Они кажутся конкретным, но таковыми не являются. Характеризует их, скорее, перегруженность. Перегруженность историями и повествованиями, которые – все равно, случились ли они на самом деле или остаются лишь выдумкой – льнут к Бартоломею Хохолу, и даже больше: которые и есть Бартоломеем Хохолом.

Если вернуться к связи с поэзией, легко заметить схожесть между романной поэтикой Шостака и мелодией стиха недавнего лауреата Ники – Эвгениуша Ткачишина-Дыцкого. «Суть поэзии – не столько закономерность / сколь беззаконие намеков и повторений» – писал «Дыць» в томе «Песенка о зависимостях и зависимых». Однако там, где повторения являются для поэта попыткой укорениться в слове, для героев романа Шостака они – попытка укоренения в конкретном месте, среди распознаваемых и ощутимых предметов. Перенесение в жилой дом всего мира и заключение его в четырех стенах, наблюдение, как он первоначально расцветает и взрастает, чтобы потом умереть; навязывание диалога с материей помещения – все это попытки понять самого себя, а также близких, которые эту материю оформляют.

Слово «фуга» происходит из латинского языка и означает «бегство». И Шостак это бегство приближает к делам, в жизни наиважнейшим, приближает умело, сочным, мясистым языком, может слегка старомодным, но не архаичным. Завершение краковской трилогии – достойно остальных двух частей».

2. АНТОЛОГИЯ «Вожделение. Антология рассказов любовных, чувственных, эротических и странных» («Pożądanie. Antologia opowiadań miłosnych, zmysłowych, erotycznych i dziwnych»)

Очередная антология от издательства «Powergraph» — и в очередной раз в меру провокационная и куда как интересная.

Сразу нужно оговориться, в отличие от известных и нам сборников эротической фантастики, выходивших на западе, «Pożądanie» играет, все же, в чуть другую игру: читатель не найдет здесь «любви с чужими» – на страницах антологии встречаются только и исключительно люди, хотя некоторые из них могли бы дать фору инопланетянам в смысле своей инаковости.

Подборка авторов – из тех, за которыми куда как интересно следить, и о ряде из них мне уже приходилось упоминать на страницах колонки – и, я уверен, придется упоминать еще не единожды (Л. Орбитовский, Щ. Твардох, А. Каньтох, Я. Новак и др.).

Состав сборника:

Шостак В. «Козлята серны» («Koźlęta gazeli»).

Каньтох А. «Человек разделенный» («Człowiek nieciągły»).

Новак Я. «Холодно, как скроется» («Zimno, gdy zajdzie»).

Цетнаровский М. «RP Productions».

Малецкий Я. «Нынче зовусь Агатой» («Dziś mam na imię Agata»).

Пранджёх Б. «Интервью» («Wywiad»).

Рогожа П. «Playgirl».

Орбитовский Л. «Кожи» («Skóry»).

Твардох Щ. «Fade to black».

Пшибылек М. «Крошка Мэй» («Mała May»).

Урбанюк Я. «Двойная жизнь» («Życia podwójne»).

Жульчик Р. «Ох, Рафал» («Och, Rafał»).

Издательская аннотация:

«Вот двенадцать текстов современных польских писателей – о любви, телесности и чувствах.

Об успокоении и ненасытности.

О нашей сексуальности и открытии ее секретов, порой чрезвычайно удивляющих нас самих.

О поиске дополнения в другом человеке.

О преодолении табу. Смело и без цензуры.

О разных обличьях вожделения».

Фрагмент я выбрал из рассказа М.Цетнаровского – из рассказа довольно провокационного, при этом несколько – в начале – усложненного языково; но закручивающегося – потом – в приличную life story, чтобы в конце незаметно вобрать в себя и элемент фантастический.

Цетнаровский Михал. RP Productions (фрагмент)

* * *

Мешко, Гнезна владыка, славный русый полян елдак, встопорщил ус свой, светлый, словно пучок соломы, да рукою храброю, что не одну репу мяла, стиснул княжье свое достоинство.

– Ну-ка, кобылица славная, подходи поближе, – просопел и международным жестом прошелся кончиком языка по скрытым под усищами полным губам.

Лыковые лапти его были стоптаны, портки – подвязаны конопляным шнуром, на котором не стал бы вешаться даже кметь, которому маркграф Годон село разорил, но под расхлюстанной рубахою из сурового льняного полотна играла мускулистая, намасленная грудь, татуированная хорошо видными тремя косыми сплетающимися лентами, ритуальным знаком, пирамидой ночи; квадратная же бритая челюсть его казалась наковальней, на коей избранные правят дарующий власть меч богини, крадут железо у отцов огня.

Размашистым жестом отставил он на малый буковый столик пустой деревянный кубок и еще сильнее ослабил веревку на тесных штанах. В комнате было темно, но не так, чтобы совсем уж; видел он прекрасно, кого привел жрец. Большое ложе в шкурах зайцев и лис стояло позади него в ожиданье.

– Се она, владыка, – жрец-маг Сецех, первый того имени, выдвинул наперед худощавую, высокую красотку с огненно-рыжими волосами и смело торчащими грудками с красными сосками, хорошо видными под прозрачным пеньюаром. Жилистый жрец с вислыми тоненькими усами одет был лишь в кожаные, мохнатые штаны из бобровых шкур, и Мешко знал, что в другой сцене с удовольствием пособил бы ему, как привык говорить, «взять ее в две палки», безо всякой славянской липы и леля-полеля, однако нынче было его, Мешко, соло, и делиться князь не намеревался. Кивнул небрежно и помял яйца, как и было оговорено раньше. Жрец завершил презентацию – дочка Пшемышлиды, градецкой княгини, княжна Добрава.

Красноволосая сбросила сорочку, подошла к князю и, нагая, гладко выбритая, встала верноподданнически на колени пред Мечом Германцев. Конечно же, смотрела ему в глаза и приоткрывала уста, дабы нашептать чувственные словечки и ласки оральные, бесстыдные и языческие. Мешко Пяст смерил ее оценивающим взглядом и, не отрывая глаз от пленницы, произнес, обращаясь к магу:

– Где влас так ярок, там и огнь в жопе жарок...

– А то! – засмеялся жрец и попустил поводья своей эрудиции, в кою непросто было б поверить позднейшим летописцам. – Каков benedicte, таков и oremus.

– Да вы б, хреновсунец, и сами ее... Уж я вас, друидов-полюбовников, знаю.

Мешко подкручивал с удовольствием ус. Сецех все посмеивался. Знал, что будет, и не оставлял его кураж. Все же не во всякий праздник папоротника случалась княжья свадебка.

– Пусть власы мои седые, сам я несогбенный, – отбил он ритм он, словно филид, искусству коих обучался на Святой Горе в одном из тамошних кельтских племен, во время путешествия в Крайны, на землю шльёнзан. – Чеснока головка бела, да вот хвост – зеленый. Да и тебе, княже, ведомо: чем кот старше, тем, как говорится, хвост его тверже. Да и дуб, хоть заскорузлый, хоть лист на нем сохнет, год за годом здоровеет, ибо корень крепнет.

Мешко оценил остроту. Но уж настала пора перейти от слов к героичным деяниям.

– Ежели б годно было к панне словно к кобылке приоцениваться, то не преминуть бы и прикус ее опробовать... – обратился он к нагой богине. Не застал ее врасплох. Добрава знала, как вести такую вот политику.

– Дай-ка я потружусь, а ты отдохни... – прошептала гортанно, а после закончила с развязыванием княжьих порток. Рубаху Мешко снял уже сам и поиграл мышцами. – М-м-м, о, да... какой он, мх-м-м-м, достойный, да твердый...

Мешков сюнька, Скипетр Славян, Копье Девиц, сам восстал на главный план. А там и вправду было на что поглядеть. Орган первого средь Пястов светлел белесо, как хорошо высушенное жниво на рустических равнинах, напрягался железно, пика воинов, в бой скачущих, клинок никогда не тупящегося меча. Однако ж Добрава неспроста зовома была – с уважением, ясное дело, – чешская-сучка-не-на-поёб. Не только не испугалась, а и громадье вызова сумело мобилизовать ее. Приняла его в рот, глядя в голубые глаза князя, с наслажденьем, словно ела первую в жизни своей сдобу. Потом возлегли они на ложе, под сводами разносились теперь вздохи и постанывания.

Мешко, средь медведей рожденный, млеком туров кормленный, врагами с севера званный Дагоном, Синим Драконом, а врагами с востока Красномордым Вепрем, а германцами – сучьим выблядком, с жаром принялся за дело.

Сделал это утопленником – головой вниз; бигосом – везде понемногу; задавакой – с пальцем в заднице; мучным супом – со всеми яйцами; по-селянски – держа дубину рукою; Тевтонским Молотом – с анальным натиском; вепрем, барсуком, лаской – ловко, шевеля усищами; дедом – с подбородком меж бедрами; наконец, ленивцем – царапая по брюху. Князь измучился сурово, но была се усталость сраженья, радость победы, жар охоты: вкус, что бывает у меда, когда под холодным небом, меж опавшей листвою, смываешь с кожи след железа либо кровь убитого зверя.

Сецех стоял в тени, свидетельствовал игрищам, страж традиции на страже отчизны; стискивал сквозь портки набрякший корень. В конце, на чудесные, розовососцовые груди идеальной формы, Мешко исполнил свой знаменитый медовый выхлест мощи.

– Bravo! Bravissimo! – раздалось из-под стены зала, когда владыка отирал потное чело, а Добрава соблазнительным движением размазывала щедрый княжий дар по своей гладкой коже. – Гениально! Так твориться история!

Князь, измученный, но не побежденный, улыбнулся лучисто, искренне, как только славяне и умеют.

– Только зачем, скажи мне, прошу тебя, – продолжал голос, – был этот product placement «адидаса» в кадре?

Князь пожал плечами и сошел с застеленного ложа. Кто-то подошел и подал ему пластиковую бутылку с носиком, наполненную изотоническим напитком. Одним движением он отклеил усы и накрылся принесенным полотенцем, толстым, жестким, словно шкура вепря.

– А-а-а, читал где-то, что смотрят нас футболисты на сборах.

Зажегся свет, пястовское помещение растворилось в сверканье ламп. На площадке «Мешко І – Князь ёбарей» закончился очередной знойный съемочный день».

Рецензия 1

«Сперва поздравим «Powergraph» за удачный маркетинговый ход. Будем искренни: когда глядишь на обложку «Вожделения», ассоциации возникают сами собой – вот он, польский ответ на разнообразнейшие «Оттенки серого» и прочие «80 дней в цветах радуги». К тому же название – краткое, но одновременно вызывающее четкие ассоциации. Сложно сказать, как идея аукнется на продаже книги, однако привлечение новых читателей, чувствую, должно произойти. А что остается для фанов «Powergraph’а»? Хорошая небанальная литература.

Тексты, размещенные в «Вожделенье» непросто классифицировать. Их общее основание – любовь, но не та, из любовного романа, а куда более приземленная, горькая, часто нереализованная. Отличает их подход к материалу: порой они играют с табу («Холодно, как скроется»), порой – вызывают улыбку («Ох, Рафал»), иной же раз мы дело с вивисекцией человеческих чувств («Крошка Мэй»). Что интересно, сюжет содержащихся в антологии рассказов, в отличие от типичной женской литературы, дан преимущественно с т.н. «мужской точки зрения». Определенным объяснением мог бы стать внимательный взгляд на авторов: на десять господ здесь приходится лишь две дамы, но и Анна Каньтох делает главным героем своего рассказа мужчину. В результате это дает интересный познавательный эффект для читателей обоих полов. Для одних чтение антологии будет возможностью обретения нового знания, для других – шансом верификации знания, уже имеющегося. При этом авторы стараются бежать банальностей, не выбирают для своих героев простых решений, концентрируются на человеческих чувствах: любви, вожделении, но и на одиночестве. Хватает здесь места и фатальным очарованиям, и невозможным к исполнению мечтаниям или человеческой трагедии. Пожалуй, только Якуб Жульчик подошел к теме с иронией, создавая развлекательный текст, чуток опирающийся на мотивы «Лолиты».

«Вожделенье» было анонсировано, кроме прочего, как сборник эротических рассказов, но любители садомазохистских сцен родом из книжек госпожи Е.Л.Джеймс не найдут здесь слишком многого для себя. Это, впрочем, не означает, что мы получаем книжку без «перчика». В антологии встречается секс, напр.: утопленником, барсуком, лаской («RP Productions»); хватает здесь и элементов насилия («Кожи») или кровосмесительства («Холодно, как скроется»); в свою очередь, Марцин Пшибылек описывает жизнь главного героя в форме сухого изложения фактов. К счастью для читателей, авторы вышли из всех этих «любовных игрищ» без потерь – используемые слова не смешат и не переступают границ хорошего вкуса; а вместо анатомически-гинекологических подробностей мы получаем в лучшем случае описание категории «soft porno». Удовлетворит ли такой подход к теме читателей – это уже другой вопрос.

Схожая история и с фантастическим элементом. Большая часть представленных здесь авторов – это люди из жанра, а потому довольно естественно, что часть читателей ожидала текстов, глубоко укорененных в его условностях. Это – теория. На практике в семи текстах можно отыскать элементы, которые позволяют зачислить их к фантастике в широком смысле этого слова. Где-то это будут лишь декорации, что не обладают значимым влиянием на сюжет («Крошка Мэй»), где-то появится одиночная – пусть и ключевая – сцена («RP Productions»). В случае «Двойной жизни» элементы сверхъестественные, как кажется, лишь дополнительный момент, без которого текст запросто мог бы и обойтись. Более всего «зависимы» от фантастики тексты Лукаша Орбитовского («Кожи»), Якуба Новака («Холодно, как скроется»), Петра Рогозы («Playgirl») и Якуба Жульчика («Ох, Рафал»). В их случае убрать футуристический элемент означало бы сломать концепцию текста.

«Вожделение» – интересная попытка сыграть на поле актуальных издательских трендов. Есть лишь трудности с очерчиванием вероятного читателя. Тех, кто ждет «Оттенки серого по-польски», будет привлекать сама обложка, но боюсь, куда хуже окажется с содержанием. В свою очередь, привычных читателей «Powergraph’а» может несколько отпугнуть тематика рассказов: скорее повседневных, чем фантастических. С другой стороны, серия «Контрапункты» показывает, что на нашем рынке существует спрос на хорошую современную прозу. А таковой, без сомнения, является и «Вожделение».

Рецензия 2

Обстоятельства, связанные с эротикой в литературе – суть наиболее непростые для достоверного представления их: здесь легко впасть в банальность, искусственность или и вовсе не найти равновесия между легким эротизмом и обыкновенной порнографией (хотя, понятное дело, найдутся любители и этого литературного направления). А в антологии «Вожделение» с этой деликатной, но искушающей темой соревновались двенадцать польских писателей; и остается лишь недосыт в том смысле, что среди них оказались лишь две женщины, поскольку в таких обстоятельствах разнородность точек зрения – ключевая.

Во время чтения едва ли не всех рассказов бросается в глаза, что хотя вожделение в широком смысле слова присутствует в тексте в разных обличьях, прежде всего авторы ставили перед собой целью создать произведения, интересные литературно и концептуально. Именно потому сюжет не обязательно концентрируется вокруг эротики, а число использованных жанров, с которыми авторы играют, чрезвычайно велико. Есть здесь тексты, что лишь соприкасаются с фантастикой, через сновидчество или сюрреализм, но есть и классические фантастические сюжеты, в рамках литературы ужасов или научной фантастики. В результате возникает антология текстов довольно интересных, которые стоит прочесть вне зависимости от того, кажется ли вам, что главная тема стоит греха.

К интереснейшим концептуально и эмоционально можно отнести рассказы, например, Анны Каньтох («Человек разделенный»), Якуба Новака («Холодно, как скроется» – как бы не наилучший в сборнике текст, одновременно с интересной идеей и отличным эмоциональным наполнением) или Якуба Малецкого («Нынче зовусь Агатой»). Хорошо написаны «Козлята серны» Вита Шостака, соединяющие эротизм с простотой идеи. Одновременно это как бы ни самый чувственный рассказ в сборнике; по крайней мере, наиболее воздействующий в этом смысле на воображение, что прекрасно соотносится с установками текста.

Среди более простых рассказов выделяется «Крошка Мэй» Марцина Пшибылека: текст, что описывает разные этапы связи между героями. В нем нет серьезных неожиданностей, рассказ идет предсказуемым, хотя и умело сделанным, образом. Финал, должный, вероятно, привести к катарсису, оставляет чувство неудовлетворенности. К довольно простым по своей конструкции должно отнести и «Интервью» Бернадеты Пранджёх, но нельзя отказать этому рассказу в определенном очаровании, что проявляется, прежде всего, в настроении. Хорошо написан, но недостаточно интригующ «Fade to: Black» Щепана Твардоха. Несколько разочаровывает «RP Productions» Михала Цетнаровского, в котором, правда, проявляется забавный юмористический акцент, однако сюжет чей кажется вымученным, чтоб не сказать вторичным и легко предсказуемым. Однако даже эти – несколько более слабые в отдельных аспектах – тексты находятся на высоком уровне; и если даже не интригуют, то (обычно) также и не заставляют скучать.

«Вожделение» не лучшая (но и не худшая) из тематических антологий, изданных «Powergraph’ом» – здесь, как мне кажется, всепобедительной остается «Science Fiction», но все же это книга, достойная внимания. В ней нет рассказов, что выделялись бы в негативную сторону, а ради чудесно эмоционального Новака, прекрасного стилистически Шостака или умело ведущего описания Жульчика этот сборник стоит прочесть. Тем более, что и прочие тексты не должны разочаровывать – но могут доставить немалое удовольствие, прошитое отчетливым эротизмом. Да и всякий найдет здесь чуть больше, чем каплю рефлексии. И это радует».

3. ЯБЛОНСКИЙ Витольд «Слово и меч» («Słowo i miecz»)

Витольд Яблонский – писатель, переводчик (молчи, Владимир Аренев!). Автор нескольких книг, но наибольшую известность ему принесла тетралогия «Звезда Венера, Звезда Люцифер» — своего рода историческая фэнтези, чье действие происходит в Шлёнских землях в ХIII веке; главным героем здесь выступает персонаж исторический, Вителон, польский средневековый естествоиспытатель. В тетралогии Яблонского он – еще и наследник языческого знания, своего рода ученик чернокнижника. Тетралогия о Вителоне, как на мой вкус (человека, прочитавшего, по крайней мере, первый том ее) – цикл достаточно интересный, но о нем – как-нибудь при случае. Пока же отмечу одно лишь: с выхода тетралогии «Звезда Венера...» за Яблонским закрепилась репутация ненавистника и гонителя христианства – и вот уже какое-то время выступления его на польских конвентах выстраивались вокруг славянского язычества в переломные для него моменты истории.

Собственно, «Слово и меч» – роман, посвященный именно такому периоду: восстанию в Польше после смерти Болеслава Храброго.

Издательская аннотация:

«Слово и меч» – роман, чье действие происходит в XI веке, во времена первых Пястов. Входящее в земли Польши христианство противостоит все еще сильному языческому элементу. Обиженная Болеславом Храбрым наследница мазовецких князей рождает бастарда Мецлава и воспитывает из него мстителя, встающего за дело родных богов и демонов, близящего Время Замяти: трое сыновей Храброго гибнут при странных обстоятельствах, восстают сильные, а народ жжет костелы и уничтожает ненавистных миссионеров».

Фрагмент

Пролог (осень 1047)

Сердце объял мрак. Однако она не намеревалась поддаваться ни сомнениям, ни отчаянию. Покинула женскую половину, чтоб не слушать более плача женок и плача детей. Не могла смотреть в глаза, полные страха, а порой – тщетной надежды. Не хотела уже произносить пустые слова утешения.

Миновала исходящую вечным жаром Кузницу Перуна и взошла к частоколу со стороны Вислы. Охватил ее порыв холодного ветра, кружащего сохлую листву. Закончилась пора летнего веселья. Близится час оголодавших волков и ярящихся призраков, час тьмы и смерти.

Частокол в этом месте не был высок, и нисколько не пострадал во время сражений. Не было необходимости усиливать палисад земляным валом, поскольку сама крутизна высокого приречного обрыва в достаточной мере охраняла его. Стражу здесь несли беззубые старцы и неоперенные молокососы, на чьи плечи давил слишком большой или слишком малый груз лет, ведь все достойные юноши и хоробрые витязи готовились там, внизу, к последней битве. Рвались к оной с того момента, как вражья армия подошла под город и опоясала его железным кольцом.

Рыцари под знаком Иисусова Креста не бросались на штурм мощных валов, но засыпали город камнями и зажигательными снарядами различнейших катапульт – и те причиняли немалое опустошение. Однако куда опустошительней был голод, который со временем принялся досаждать осажденным, когда те исчерпали заготовленные ранее припасы. Захватчики сожгли окрестные села и закрыли дороги, поймав защитников твердыни словно зверя в берлоге. Казалось, что умерла последняя надежда. И только приход прусских и литовских сотоварищей, а вскоре после того и князя Земомысла с немалыми силами поморян, что принялись тревожить захватчиков частыми нападениями, изменили злую судьбину.

Враги отступили на другой берег реки, и теперь общую Судьбу сражающихся должна была решить большая, решающая битва.

Пруссы, а особенно Сыны Дерев, яджвинги, никогда не дали бы запереть себя в стенах любого из городов, да и здешние воины рады оказались наконец выйти из тесной, затхлой клетки. Княгиня не удивлялась радости, с какой выдвигались они в поле для сложения богам кровавой жертвы. Выезжая главными воротами на небольших, но сильных косматых кониках, друзья и соратники ее сына пели вдохновенно древнюю боевую песнь:

Коль в дорогу, коль в сраженье

Поведет король и вой,

На кровавое броженье,

На какой великий бой;

Коль в сраженье, коль в дорогу,

Лютых рыцарей возьмет,

Себе в свиту заберет

Ради стрел, мечей – к порогу,

К славе и в кровавый зной...

Для матери оная юнацкая песенка звучала нынче особенно мрачно, поскольку предчувствовала она, что многих из тех молодых воинов уже никогда не услышит. Минувшей ночью воинский пир начали они гимнами в честь Перуна, дабы тот насытил отвагой сердца сражающихся – а закончили его гусляры: заклятиями, дабы Велес взял под опеку павших.

С вершины Тумского взгорья обе армии, выстроенные у речного брода, были видны, словно на ладони великана. Жрица усилила свои возможности видения, произнеся должное Слово и сплетя жестами руки невидимую магическую сеть в чистом, хотя и насыщенном холодной волглостью воздухе. Заклинание «соколиных чувств» позволяло ей увидать и услыхать, что бы она ни захотела, она словно кружила над землею, в поисках добычи. На ветвях лесных дерев, окружавших равнину, в ожиданье обильной трапезы сидели несметные стаи хищных птиц. Несложно было воссоединиться с их внимательным наблюдением за людскими деяниями.

Жрец Владыки Молний, Войбор, благословлял всякое оружие, придавая ему кровавую действенность нисходящей на него милостью бога воинов. Чаровал, чтобы конь был быстр, меч – остер, а щит – крепок. Ярый жертводаритель был в добром настроении, поскольку нынешним утром, прежде чем двинулись в поле, он разбил кузнечным молотом черепа схваченных поморянами двух обозных-русичей. Кровь лучисто разбрызгалась на каменном алтаре, что означало: жертва принята благосклонно. Слуга Перуна взял из оружейни свой старый меч, вычистил его и наточил.

Поморские жрецы Стрибога заклинали стрелы своих побратимов, чтоб благоприятные ветра несли их далёко, причиняя острыми наконечниками быструю, неминуемую смерть. Лучники вынимали из-под легких шишаков или меховых шапок тетивы луков, спрятанные там, чтоб не отсырели от утренней влаги, и натягивали их на длинные, пружинистые луки. Командиры напоминали им, чтобы целились главным образом в скакунов врага и экономили стрелы.

Прусские и литовские варгары, одетые в волчьи шкуры, с зубастыми башками на затылках, едва сдерживали близящуюся боевую ярость, порыкивая слегка и переступая неспокойно ногами. Предводители Измененных вполголоса советовали юношам:

– Держите тварь в узде, пока не начнется битва. Тогда же – освобождайте в себе волчью ярость, и та наполнит вас неудержимой мощью...

Старшие, бородатые берсерки, укутанные в медвежьи шкуры, только ворчали снисходительно на нетерпенье молодых волчков. Известно, волк мишке никогда служить не станет, пусть бы они и в одном лесе охотились. Опытным воинам не нужны поучения, хватило бы и облегчающего оборотничество отвара из грибов, коим их поили жрецы. Известно было, что охваченные безумием, станут они биться с нечеловеческой силой до самого конца, пока останется в них хоть капля крови, хоть искра жизни.

С другой же стороны реки епископ Арон объезжал строй имперских паладинов и кропил обнаженные головы святой водой, отпуская им все грехи за битву с врагами креста. Христианские воины принимали из рук оруженосцев копья и серебристые шлемы, украшенные орлиными перьями. Позавчера они нашли их в близком урочище, трупы мертвых хищников сцепленных друг с другом клювами и когтями. Сражались ли те за власть над небесными пажитями?.. Рыцари посчитали это добрым предзнаменованием. А потому заткнули мокрые кровавые перья в кольца плюмажей, некоторые – за наплечники. Епископ хвалил набожный пыл христовых воинов. Белые плащи их хлопали на холодном ветру словно ангельские крылья.

Хлопали и флажки с грифом Палатината, гербом Экцонидов, красным орлом бранденбуржцев, бело-голубая, косая шахматная доска Виттельсбахов. Пястовский орел несколько терялся средь этих чужих знаков.

Неподалеку стояла русская конница князя Ярослава, мощные, бородатые мужики с огромными двуручными топорами и булатами. Крестились размашисто на восточный манер, когда их поп кадил над ними, чтобы оборонить от дьявола, а молоденький дьячок, держащий златую хоругвь с узором грозного Избавителя-Пантократора, выводил псалом тонким, дрожащим голоском:

Хвалим Тебя, Господи,

врагов наших повалим и неверных стопчем во имя Твое.

Ибо не на лук свой полагаюсь, и не меч мой охранит меня пред погаными,

но Ты нас охранишь от неприятелей истинной веры,

а ненавидящих Тебя ты покоришь.

На Бога всегда мы полагаемся,

а имя Твое вечно славим...

Тяжеловооруженные отряды стояли стремя в стремя, стражи истинной веры, верующие в свое призвание.

Саксонские и баварские арбалетчики, не слишком истово предаваясь молитвам, спокойно, почти флегматично накручивали коловороты и укладывали в канавках стальные стрелы.

Обе армии были готовы, ждали лишь приказа.

Мецлав, владыка мазовшан, видимый издалека по красному перу на позолоченном шишаке и по сверканью пурпура на плечах, выехал пред шеренгу своей дружины, потрясая Копьем Перуна.

– Мы здесь, – говорил, – дабы оборонить нашу свободу и родную веру. Мы здесь, дабы оборонить Народ Слова от ярма тех, кто несет ему погибель. Что сделаете вы, когда победа и поражение, жизнь и смерть лежат на чашах весов? В обозе врага – мясо, хлеб и пиво, славное оружие и добрые скакуны. Все это будет нашим, когда мы победим. Я хочу увидать, как враги истекают кровью! Как лежат в грязи, моля о пощаде! Не найдут ее. Да наполнит нас сила Арконы! Делайте же, что должно, и ждет вас бессмертная слава!

– Слава! – отозвались воины древним заклятием, вливающим в сердца их дух отваги и доблести. – Добудем их пищу, оружие и женщин!

Сопутствовали тому мерные удары оружием в щиты, истовый вой берсерков и гуденье турьих рогов.

Князь Казимеж Кароль, с большим крестом на груди, в серебристой, двухслойной кольчуге и снежно-белом плаще, также не играл в длинные речи. Его рыцарям хватило и болтовни епископа Арона на утренней полевой мессе. Он поднял копье святого Маврикия, копию Крестоносного Императорского Копья и крикнул:

– Будьте словно архангелы, воюющие с отрядами тьмы! Как святой Ежи, бьющийся с драконом! Убивая врагов, вспоминайте апостолов и святых! Кто прольет кровь язычника, нынче будет мне братом! Убивайте во имя Господа, никого не щадя! In morte pagani glorificatur Christus!

Склонил копье, подавая знак к атаке. Заиграли трубы и раздалось несколько нервное, мрачное пение паладинов: «Christ ist erstanden...». Епископ Арон лишь недавно начал труд над песнью о Богородице, сложенной языком полян.

Никто в этой битве не намеревался брать пленных. Обе стороны прекрасно об этом ведали и черпали из сего знания яростную силу.

Жрица отвернулась, не желая смотреть на водоворот резни и крови, что должен был закружиться через миг. Ловушка врагу была расставлена, все прочее зависело от воли богов. В миг сей больше общей Доли заботила женщину Доля единственного ее сына. Не должно было б ему говорить о погибели, подумала она. Сила наших чар слабеет, потому нельзя еще и ослаблять ее дурным словом.

Прошептала – почти непроизвольно – молитву к Матери Сырой Земле, которая должна была напоить жизненной силой героев:

– Ты станешь народ родить и станешь его пожирать. Что родишь, то сама и пожрешь, ибо тебе принадлежит...

Мысли ее побежали в далекое прошлое, когда все начиналось, призывая память о событиях, что привели к происходящему нынче.

А тем временем у подножия холма две армии столкнулись с нечеловеческим ревом и грохотом ударяющихся щитов. Прежде чем поморские и прусские лучники успели натянуть тетивы у уху и отпустить стонущие стрелы, белые паладины склонили копья и двинулись сомкнутым строем в шуме орлиных перьев и трепете знамен, топча копытами огромных, закованный в сталь скакунов хрустящий ковер ржаво-красной листвы...»

Рецензия 1 (хвалебная)

«Славянские верования притягательны, но к нашему несчастью сохранились лишь в остатках, а в многочисленных позднейших обработках непросто отделить оригинальные истории от придуманных. Не говоря уж о событиях исторических – из раннего средневековья, которые были переписаны настолько же последовательно, как и мифология. Были и те, кто попытался совладать с непростым вызовом создания повествований в славянских тонах. Но после чтения многих из них, начинаешь подумывать, что прав был Анджей Сапковский, когда в одном из интервью сказал, что создание достоверной славянской фэнтези почти невыполнимо. Однако создатель «ведьмацкого цикла» ошибался. Витольду Яблонскому удалось не только написать приличную славянскую фэнтези, но и возвести ее на историческом пласте, какого не даст никакой учебный курс.

«Слово и меч» ждали четыре года – со времени авторской встречи, на которой Витольд Яблонский сообщил, что работает над славянской фэнтези, чье действие разыгрывается в Х веке в Польше. Премьера новейшего романа несколько раз откладывалась, но вот я получила рецензентский экземпляр и... Отложила книгу после прочтения нескольких десятков страниц, уж слишком раздражал меня стиль автора, который своими прямолинейными описаниями навязывал собственный взгляд на события и героев. Должно было пройти нескольким месяцам и нескольким интересным книжкам, чтобы вернуться к роману. На этот раз я проигнорировала этот характерный тон, который, впрочем, уходит после полутора сотен страниц – и позволила увлечь себя в магическое путешествие в замшелое прошлое.

Яблонский прекрасным образом доказывает, что возможно написать увлекательный исторический роман с фантастическим мотивом. Он завлекает читателя в страну древних славян, страну богов, властителей и отважных вождей. Любители славянских мифов будут в восторге, поскольку автор умело вплетает верования и обряды в описываемые события. В очередной раз, характерным для себя, слегка дерзким и может порой слишком цветистым способом, Яблонский показывает коварную игру Католической Церкви, которая шаг за шагом уничтожала языческие верования, одни из них поглощая и делая своими, прочие уничтожая совершенно не по-христиански. А поскольку повествование враждебно по отношению к католицизму, можно сделать вывод, что любая религия служит для владычества над людьми, без исключений; автор умело показывает эти механизмы – и с одной, и с другой стороны.

Кроме главной сюжетной линии – то есть, битвы одной веры с другой – писатель отразил тогдашние обычаи и политический фон, столь далекие от того, что нынче присутствует в школьных учебниках. В учебниках мы узнаем королей-символы, книга же Яблонского позволяет увидеть их в повседневных обстоятельствах. Возможно, порой это сильно расходится с тем, что мы слышим обычно, но получается куда правдивей, чем расхожие стереотипы. И чтение книги наверняка склонит многих из читателей взглянуть не только на источники, упомянутые в романе, но и на другие книжки, касающиеся нашей истории.

Яркий язык романа соотносится и с полнокровными героями. И хотя сам автор говорил, что главным персонажем в романе является вождь мазовшан, восставший против польских королей и христианской веры, но самая важная для всей истории – фигура Дзеванны. Невинная девушка, красавица Дзеванна становится монахиней Донатой, хитрой и коварной подстрекательницей, чтобы в конце концов превратиться в мстительную колдунью, воплощение богини Живии. Мать Мецлава, беременная от короля Болеслава, чьи воины убили ее родных и любимого во имя католической веры, воспитывает из сына мстителя, обрекая на вечную расплату и себя. Более того, Мецлав понимает, что он – всего лишь пешка в руках сильной ведьмы, и не слишком-то счастлив от предназначения, какое она ему выбрала – и предпочел бы простую жизнь, но все же принимает свою роль с достоинством и покорностью истинного воина. Кроме этих двоих в романе появляется еще множество интересных персонажей – влюбленный в Живию Мстигнев, его опекун – и учитель женщины – ворожей Видун, таинственный, напоминающий эльфа Андай, брат Люций, Болеслав, его сыновья, а также Казимеж, польский-непольский властитель. «Слово и меч» не только повествование о сраженьях, но и история пожертвования, боли, предательства, путешествия к избавлению, по-разному понимаемых разными героями.

Но прежде всего, «Слово и меч» это чудесное и необычайно связное видение славянского мифа. Находящиеся здесь боги – это не резные фигурки, но истинные божества, которые приходят на призыв, если им это необходимо, могут быть жестоки и играют своими почитателями, но ценят их отвагу и помогают реализовывать их планы. И они ближе, чем христианский бог. Описываемые обряды настолько подробны, что кажется, будто ты сам в них участвуешь, и легко поверить, что именно так и жили в старину люди на польских землях. Это одна из наилучших книжек в этом году. Горячо рекомендую!».

Рецензия 2 (критическая)

«Дело происходит в первой половине XI века, в Польше под властью первых Пястов, начиная с Болеслава Храброго (начало книги) до владычества Казимежа Восстановителя. Аннотация к книге главным героем называет Мецлава, однако оный мазовецкий вельможа играет в романе лишь второстепенную роль. Как ублюдок Храброго и сын красавицы Живии, он должен вернуть славу своему роду, сделавшись пешкой в руках собственной матери. На самом деле, на страницах романа Мецлава мы будем встречать не слишком-то часто. Вместо этого, мы двинемся вослед языческой жрице, которая любой ценой старается противостоять возрождению власти Пястов и христианизации страны.

Кажется, что главная идея, которая двигала Яблонским во время написания книги, это критика христианства. Это еще можно понять, но избранные автором методы совершенно не выполняют своей роли. Ибо всякий монах (или же, как зовут их язычники, «чернец») – отвратительная креатура, физически отталкивающая и обязательно каким-то образом деформированная (один из антагонистов, брат Люций – хромец), он не моется сам и не стирает своих одежд. Не говоря уже о самих владыках: Храбрый, которого мы узнаем в самом начале, распространитель христианства и друг Оттона, оказывается неотесанным грубияном, насилующим главную героиню. Для большей карикатурности, позже король помещает ее в монастырь, а рожденного ублюдка воспитывает при собственном дворе. Чтобы героям хватило пушечного мяса, Яблонский вводит на страницы романа представителей необычайно таинственного, католического рыцарского ордена, называемого «Gladius Dei», представленного, ясное дело, рассадником фанатизма.

Посреди всех этих без малого пасквильных нападок на христианство, Яблонский порой оглашает весьма цельные соображения, связанные с религией, с расхождениями между старой и новой верой или с глубоко укорененным в людях традиционализмом. Один из героев, раздумывая над готовностью чернецов отдать собственную жизнь за веру, горько сетует, что о языческих мучениках не скажут никогда. В другой раз жители города не в силах понять, отчего новый бог требует в кровавую жертву всю семью местного гусляра. Но, увы, все это – в тоне мучительного, пропагандистского бормотания, под которым мы погребены чуть ли не на каждой второй странице.

Книгу не спасают ни быстрое действие, ни интересные интриги. Можно заметить два параллельных сюжета: первый представляет нам историю Живии и ее сына, Мецлава, тогда как второй, разыгрывающийся в 1047 году, это упомянутая в прологе экспедиция за сокровищем, «dungeon crawl» и схватка со славянскими зомби, а также встречи с практически неизвестными богами пантеона полян. Первые элементы истории главной героини кажутся достаточно интересными; нельзя здесь отказать себе в удовольствии сравнения с Мартиновской Серсеей, с той лишь разницей, что у Яблонского это персонаж куда более удачливый, а предпринимаемые нею интриги почти всегда заканчиваются успехом. А чего другого можно ожидать от избранницы богини? Увы, политический сюжет очень быстро исчезает, и его замещают слабо связанные с главной сюжетной линией повествования о третьестепенных героях: во-первых, об убийце, посланном на поиски Казимежа (будущего Восстановителя), во-вторых, о жизни одного из монахов. В обоих случаях, это лишь повод (добавим, достаточно скучный), чтобы попотчевать нас очередной порцией литературной критики ранней христианизацией польских земель.

Вторая часть книги – это необычайно важная экспедиция, в которой участие принимают двое монахов, изменяющий облик воин и таинственный пришелец. Ну, словно их перенесли из очередной партии «Dungeons and Dragons»: воин, вор, жрец и маг. Миссия их – очередной повод: на этот раз чтобы представить нам авторские познания в славянской мифологии. Герои сражаются со старопольскими упырями и зомби, в перерывах беседуя с богами, да ведут друг с другом мучительные (для читателя) диспуты. И чем дальше в лес, тем толще деревья... в смысле – больше штампованных мотивов фэнтези, купно с лазанием подземельями.

Все вместе выглядит так, как если бы Яблонский обладал достаточно интересной идеей, которую можно было б хорошо реализовать. Однако искусственно раздувать ее до размеров романа (который, к тому же, обещается продолжиться), – это кажется ошибкой, особенно учитывая введение в этот славянский мир элементов, жанрово не принадлежащих к видению средневековья. Тем сложнее понять размещенную в конце книги библиографию, которой автор пользовался для создания исторических реалий. Потому что это вовсе не исторический роман, да и термин «историческая фэнтези» употребить здесь непросто».

Напоследок, разве что, стоит сказать, что учитанное начало «Слова и меча» производит куда как неплохое впечатление (что, впрочем, вполне может говорить о разнице ожиданий и о «твердом среднем уровне», как он видится из наших, страдающих от попаданцев палестин).

4. РУСНЯК Марцин. «Время огня, время крови» («Czas ognia, czas krwi»)

Очередная попытка польского стимпанка. И – снова довольно интересная. Для разнообразия – стимпанк здесь магический, так сказать, контр-научный.

Редакционная аннотация:

«Любовь и магия – две сестры. И обе бывают изменчивыми.

Викторианская эпоха. Молодой чародей прибывает в Вену, чтобы продолжать изучение запрещенных наук. Однако инквизиция не спит – местная гильдия оказывается уничтоженной, а маги – объявленными вне закона. Молодому адепту приходится скрываться, пытаясь узнать, кто их выдал. А будет это непросто, поскольку на пути его стоят: инквизиторы, турецкие войска и маги, механическая женщина и множество других персонажей, которые изменят его жизнь. Судьба заставит его пройтись дальними уголками Европы, чтобы узнать правду и встать лицом к лицу со своим предназначением. Но справится ли он с этим?

Стимпанк и магия – что может быть лучше?»

Фрагменты (учитывая, что идут они не подряд):

Фрагмент 1

– Хочу увидеться с инквизитором, – повторил я. – Передайте ему, что Филип Сагго, странствующий маг, просит о встрече.

Ствол норвежской винтовки глянул мне в лицо, второй солдат выдернул из-за пояса саблю. Я почувствовал, что, хоть никогда не был особо религиозен, пришел момент молиться.

– Стой и не смей двигаться, – рявкнул тот, что был с саблей. – Я иду к Стражу, и лучше бы мне иметь повод для его беспокойства, потому как пустая болтовня поркой не закончится.

Он пошел. Время тянулось немилосердно, солнце закатывалось за дома неспешно, медля, будто интересуясь, получу я пулю или нет. У меня в голове мелькнуло, что «каммерледер» тяжеловат, и что солдату, раньше или позже, надоест, что он устанет; наверняка же пристрелит меня, чтобы спокойно отставить оружие и поковыряться в носу.

– Пойдем, – в чувство меня привело возвращение мужчины с саблей. – Только без глупостей и с уважением!

Я так испереживался, что почти не видел дороги. Солдат провел меня к ступеням, потом – куда-то в сторону, мы повернули еще раз или два, и прошли в дверь, совершенно не отличавшуюся от остальных. Проводник обыскал меня и прикрыл дверь за моей спиной.

Кабинет был заставлен массивной дубовой мебелью, на полу лежал толстый ковер, по обе стороны от окна свисали тяжелые шторы. Позолоченная миска наполнена черешнями, виноградом и земляникой; на стене – фреска со святым Щепаном; в углу – драгунская сабля в черных ножнах. За столом сидел человек, которого я видел в последний раз с год назад в Гьёре и надеялся никогда более не повстречать.

– Филип Сагго, – приветствовал меня инквизитор, Церковный Страж Святой Австрийской Империи, Рутгер фон Абштхафен. – Что за милая неожиданность. Выпьешь что-нибудь, прежде чем я прикажу заключить тебя в камеру и отдать в руки мастера-палача?

– Нет нужды, – сказал я. Потом пододвинул стул из-под стены поближе к столу и уселся. Я изо всех сил старался сохранить спокойствие и изображать уверенность в себе, но правда выглядела так, что я был отдан на милость или немилость человека, чья профессия – уничтожать таких, как я.

Фрагмент 2

Стук – нет, грохот – грохот в двери. С этого все и началось. Разговоры замерли, улыбки застыли на лицах, Антон Остманн замер с наполовину вынутой пробкой из бутылки рейнского вина. Миг концентрации. В царящей снаружи тишине, которую мы внезапно осознали, раздался чей-то крик и щелчок, в котором я сразу же узнал перезаряжаемую винтовку. Вино выскользнуло из рук Остманна, звякнуло стекло бутылки – за миг до того, как разверзся ад.

Кто-то – полагаю из молодых волшебниц, Мария или Рита – начал выговаривать заклинание. Я почувствовал на шее дрожь медальона гильдии, но чары помогли слабо: треснули вышибаемые входные двери. Поднялся крик, дом во мгновение наполнили голоса военных, стук десятков тяжелых сапог.

Солдаты ворвались в здание, а главный зал сразу же вскипел от магической энергии. Воцарился хаос. Всякий формировал собственное заклинание, резиденты воровали силу у адептов и вплетали ее как придется в собственные инкантации. Новые и новые телепортации разрывали воздух с треском, схожим с щелканьем бича, один же из учеников принялся вопить от ужаса. Мистресса Дюнкельвитт и мастер Коэпке обменялись взглядами, сплели ладони, соединили силу в одни мощные чары.

Тогда раздались выстрелы – первым выпалил усатый сержант с глазами садиста. Негодяй плевать хотел на приказы. Инквизиция наверняка повелела взять нас живьем, таких как мы всегда жаждут захватить живьем. Но он, похоже, решил, что несколько нас уцелеет в любом случае. Начал стрелять без предупреждения. Пуля, укоротившая мастера Коэпке на полголовы, прервала также и выстраиваемое им и мистрессой Дюнкельвитт заклинание. Заклинание из рода тех, которых не должно прерывать.

Что именно случилось – я не знаю. Вспышка, грохот, электрический импульс, прошивающий мышцы, трясущиеся колени – все это сразу. Крик, потом крик повторный, вырвавшийся одновременно из десятка глоток, и сила, вышвырнувшая меня в окно. Словно мухобойка, бьющая насекомое влет. Меня охватил мрак ночи, тело впечаталось в твердую брусчатку. Я кувыркнулся, перекатился по камням и застыл в неподвижности под стеною по ту сторону улицы. А когда открыл глаза, наш этаж жилого дома просто взорвался.

Фрагмент 3

Дрожащей рукою я ухватился за засов и отворил его заклинанием. Ступени оказались отвесными и пустотелыми, мои тяжелые шаги, казалось, слышны на километр. До меня долетели крики – я узнал немецкие слова – и скрежет камня. Наконец я добрался до верха ступеней и взглянул в сторону шума.

Как я и предполагал, скрежет каменных блоков исходио от отворяющегося в стене прохода – подвалы дома Стояна и старого дворца епископа должны были соединяться. Крики императорских солдат доносились с другой стороны, с моей же я увидел фигуру темнокожего мужчины в черных мешковатых штанах, высоких сапогах и в красном камзоле. Он как раз поворачивался в мою сторону. Проход за его спиною закрывался, оставалось в нем не более полуметра ширины.

– Останови это! – крикнул я. – Это ловушка!

В мнении краковских мастеров насчет быстроты моего ума должно быть, нечто было, поскольку я крикнул турку по-немецки. В результате мигом позже я глянул просто в ствол его золоченого пистолета. Мужчина выстрелил, и лишь благодаря тому, что я успел отклониться назад, пули свистнула над моим плечом. Я снова укрылся на ступенях, отчаянно ругаясь, а скрежет камня отрезал меня от внешнего мира. Мигом позже он стих. Я снова был в ловушке; но теперь еще и с турком на шее.

– Спокойно. Только спокойно, – сказал я, на этот раз по-гречески. – Я не хочу сражаться.

Тишина, потом щелчок перезаряжаемого оружия.

– Ты меня слышишь? – попытался я снова. Чувствовал, как потеет моя рука на рукояти ножа. – Не хочу сражаться. Я тебе не враг.

– Ты волшебник? – спросил он на ломаном греческом, но вполне внятно. Голос его чуть дрогнул. Видать, светящийся шар над моей непокрытой головой не показался ему просто свечкой. Я вздохнул.

– Да. Но слабый, тебе нечего бояться, – я понадеялся, что искренность меня не убьет.

– Я не хочу биться с волшебником.

– Я тоже не хочу, – уверил его я. – Спрячь оружие, поговорим.

Я высунул голову, поглядев в его сторону. Пистолет он сунул за пояс, но у него были еще два кривых клинка, которые его соплеменники зовут килий. Он кивнул, недоверчиво поглядывая на меня. Я знал: первое же мое неосторожное движение станет и последним. В турке было не больше метра семидесяти, и был он худощав, но золотая цепь на шее и пояс с золотыми бляхами говорили о его ранге больше, чем имперские погоны. Должен был оказаться как минимум капитаном или неким его соответствием в османской армии.

– Ты не солдат, – решил он, присмотревшись ко мне повнимательней. – Но все же носишь одежду, похожую на ваши мундиры. Что ты здесь делаешь?

Я заколебался. С чего начать? С того, что мы оба в ловушке? Что магия его соплеменников навлечет на нас гибель? А может его она не коснется? Я и правда не знал, что мне говорить.

Вместо этого я спросил:

– Выпьешь кофе?

Выражение его лица подсказывало, что ниточку понимания мы завязали.

Фрагмент 4

Из этой части подвалов можно было попасть в помещение, почти полностью занятое огромной угольной печью – должно быть, действующей зимою, когда на Гьёр опускались воистину суровые морозы и когда той, что была на первом этаже, не хватало для обогрева всего дома. Напротив входа высилась гора угля. Снаружи я не приметил бункера для ссыпания топлива, но показалось мне маловероятным, чтобы кто-то сносил его сюда ступеньками, между всеми теми решетками. А если был бункер, у нас оставался шанс.

Я снял заклинание и спрятал медальон под рубаху. Без видения с помощью Откровения оказалось, что я стою в абсолютной темноте. Я отыскал лампу, зажег ее и поставил у входа. Не был уверен, достаточно ли у меня сил, чтобы выколдовать светящийся шар.

Я принялся разгребать уголь лопатой, но успел махнуть лишь пару раз, как наткнулся под углем на нечто твердое и тяжелое. Дальше я копал уже осторожней, и парой минут позже из кучи топлива показалась черная ладонь. Я присел на корточки и принялся убирать очередные куски угля – один за другим, открывая засыпанную фигуру. Остановился, добравшись до головы.

Я нашел Ласло Стояна.

В этот момент я и почувствовал прикосновение холодного ствола к затылку. Ведомый импульсом, сам не понимаю как, я отреагировал мгновенно. Отклонился, одновременно отмахиваясь, с пол-оборота, кулаком. Во что-то попал, человек хэкнул, подался в сторону, но устоял. Ответил пинком мне в колено, выдав собаку съевшего в уличных драках. Потом добавил, ударив меня стволом в лицо. Было больно, я отшатнулся, плюхнулся на пол. Услышал щелчок взводимого курка.

– Встань, – сказал мужчина.

Я немногое различал, после удара в нос слезы заливали мое лицо.

– Только медленно и без глупостей. Представь, что ты – Голиаф, а я – Давид, а этот чудесный американский кольт – праща образца Аnnо Domini тысяча восемьсот восемьдесят девять.

И только когда я протер глаза, узнал человека, который держал меня на мушке. Передо мной, в безукоризненно чистом черном мундире стоял инквизитор, которого я повстречал на постоялом дворе под Гьёром. Выглядел он отдохнувшим и полным сил. Драгунскую саблю держал в правой руке, в левой – сжимал револьвер: тот поблескивал, будто едва-едва выйдя из мастерской оружейника.

– Я тебя едва увидел – и сразу понял, что-то с тобой не так, – сказал он. – А теперь я застаю тебя за тем, что ты прячешь тело хозяина дома. Ох, не возражай. Я всегда распознаю убийцу. И если уж мы об этом говорим, то интересно, отчего ты так торопился добраться в город и нанести визит Ласло Стояну. Ты не побоялся огня, не побоялся турков...

Он знает, понял я внезапно. Конечно. Проклятые турки должны были послать больше, чем одного гонца с новостью о том самом артефакте. И теперь – собирают урожай. Грызуны попали в ловушку, один за другим.

– Это ложь, – покачал я головой. – Нет никакого артефакта. Это всего ли...

– Тихо! – рявкнул инквизитор, и на миг мне показалось, что он снова ударит меня стволом в лицо. Я был больше и сильнее его, но заклинание ослабило меня до такой степени, что в схватке шансов у меня не было. – Этот дом насквозь пропитан магией, я это чувствую! Не пытайся меня заморочить, что здесь ничего нету. Уже тогда, на постоялом дворе, я подозревал, что ты – волшебник, один из тех слуг дьявола, которые плевать хотели на любую святость! Не играй со мною. Тебе придется сей миг показать, где спрятано то, что мы ищем, или...

Оборвал его звук взводимого пистолетного курка».

Рецензии:

Колеблющаяся:

«Марцин Русняк известен читателям фантастики по многочисленным рассказам, опубликованным как в бумажных, так и в интернет-изданиях. Некоторые из них были очень хороши, благодаря как атмосфере, так и интригующим идеям, другие – обычны, не остающиеся в памяти надолго, однако обладающие весом благодаря неплохой подготовке автора. «Время огня, время крови», дебютантская книга Русняка, чуть ближе ко второму случаю. Здесь нашлось место нескольким интересным концепциям, благодаря отработанному стилю книга читается быстро и с приятностью, но в этом нет ничего, что помогло бы ей выделиться среди прочих книг, попадающих в польские книжные магазины.

Конструкция «Времени огня, времени крови» вызывает в памяти сборник «Последнее желание» Сапковского (на всякий случай замечу, что отмеченная ниже схожесть – единственное подобие, и я не обвиняю автора в чрезмерном подражании). Раненный Филип Сагго, маг, попадает в монастырь, где медленно приходит в себя (и, собственно, не делает ничего больше). Между скучноватыми фрагментами, что описывают мысли монаха, который опекается героем – возможно, это должно придать целостность действию, – идут ретроспекции из времен, когда Филип путешествовал по миру. В те времена Саго попадает в ужасную ловушку, оказавшись в обществе турка и инквизитора, спасает жизнь ребенка (похоже, слегка дьяволического) и оказывает помощь заключенному, на котором почиет явственный знак божьей милости. Если к каждой из этих глав – рассказов – присматриваться отдельно, все их можно оценить очень неплохо. В каждом появляется нечто достойное внимания: атмосфера, интересная идея, особенно хорошее описание. Однако они не составляют единой, связной истории, а ведь отчетливо на это претендуют. Кроме того, отдельные истории приятны, хорошо написаны, но ни одна не обладает специфичного очарования, которое позволяло бы помнить их годы и годы (как, например, бывало с текстами Анны Бжезинской из «Вод глубоких, словно небо» или с уже упомянутым Сапковским). Еще одна проблема – предсказуемость автора: ему порой удается поймать нас врасплох каким-то малым мотивом, но довольно легко догадаться, куда движется история Филипа в целом.

Все эти претензии происходит прежде всего оттого, что, зная предыдущие тексты Русняка, непросто не чувствовать, что этот автор способен на большее.

В плюс можно зачесть хорошо сконструированный мир: конец XIX века, реальность, альтернативная относительно нашей: здесь существует магия, а инквизиция преследует тех, кто ею владеет – настолько же тщательно, как у нас преследовали колдуний. Техника и магия смешаны между собой, и подняв голову, можно увидеть дирижабль, а в руинах захваченного города – повстречать механическую женщину. В минус – главного героя, который, увы, слишком обычен.

По большому счету, книга относится к приятным, но не к великолепным. Любители стимпанка, что искали бы несложного, развлекательного, хорошо написанного чтения, должны быть удовлетворены. Однако невозможно противиться впечатлению, что Марцин Русняк лучше показывает себя в короткой литературной форме».

В целом негативная:

«Оставаться в тренде – книжка, видимо, весьма хотела бы этого. Трендом же этим является использование в построении альтернативного мира и альтернативной реальности отечественного материала. Для книги таким свидетельством могло бы стать присутствие среди второстепенных героев Юзефа Пилсудского или же сосредоточение автором внимания на настроениях тех, кому тягостно ярмо, наброшенное угнетателями Польши и в ком тлится огонь патриотизма. Однако «Время огня, время крови» остается, все же, в первую очередь рассказом о приключениях не слишком-то талантливого мага, к тому же опирающегося на предельно простую схему – путешествия, побочные миссии, отыскание союзников, плюс – чрезвычайно сложный любовный сюжет, и все это – направлено к финальной схватке с архизлодеем.

Автор, что правда, предпринимает ряд обманных ходов: прежде всего через маскировку главной сюжетной линии. Нехронологическое расположение сцен, смена нарратора с первого на третье лицо и обратно, вплетение событий, которые якобы разрешены до конца, однако позже оказываются такими, что продолжают оказывать влияние на героя – всякий из этих приемов обладает определенным потенциалом, однако они не использованы убедительно, ни один из них не обладает серьезным шансом вызвать у читателя удивление.

Что же касается, собственно, стимпанка... Что ж, «Время огня, время крови» было бы не слишком-то правильным располагать в рамках этого направления, поскольку несколько условных антуражных деталей не слишком-то склоняют нас к принятию этой идеи.

И все же книжный дебют Марцина Русняка не является лишь бесформенной последовательностью плохо использованных приемов и недостатков. «Час огня, час крови» содержит в себе некоторое количество ярких, вкусных деталей, как, хотя бы, возможность пройтись уличками ХІХ-вечного Кракова. В целом же, книга – куда как сносно написанное фантастико-приключенческое повествование, которое можно с чистой совестью рекомендовать, например, фанам инквизиторского цикла Яцека Пекары».

И в целом позитивная:

«Книга представляет собой сборник из нескольких рассказов, объединенных в единую большую историю, главным героем которой становится польский маг Филип Сагго. Он не принадлежит к числу ни великих, ни даже сколько-нибудь заметных адептов тайного искусства, однако это не спасает его от того, чтобы попасть в водоворот политических событий международного масштаба.

Повествование начинается в ночь с 13 на 14 июня 1889 года, когда в результате предательства венская гильдия магов оказывается раскрыта и уничтожена австрийскими солдатами и Инквизицией (вернее – Церковной Стражей Святой Австрийской Империи), сам же Сагго – молодой адепт, только начинающий изучать серьезную магию – вынужден бежать и прятаться в мире, охваченном пламенем военных пожаров.

Сперва Филип попадает в Гьёр – город, стоящий на линии фронта между Австрией и Турцией. В результате случая он попадает в ловушку, поставленную в доме известного его мастеру мага, где герою придется столкнуться с силами, изрядно превышающими его способности, – да еще и под жестким давлением обстоятельств. Здесь он впервые встречается с важными для дальнейшего рассказа персонажами: с турецким солдатом Анкуром, а также с инквизитором Рутгером фон Абстхафена. Тут же появляется первый – и, по-правде, последний – стимпанковый элемент: таинственный конструкт по имени Катя. Вся история взаимодействия трех потенциальных врагов, к коему те принуждены смертельной опасностью, держит читателя в напряжении.

Во второй части Сагго, по дороге из Гьёра, встречает Грету – выступающую кем-то вроде оруженосца при ком-то вроде ведьмака. И так уж складывается, что наниматель девушки гибнет при довольно таинственных обстоятельствах в схватке с обычной женщиной, что пытается сберечь своего ребенка. Младенца – девочку – забирает с собой Филип, который, из милосердия к нему и к своей новой спутнице, решает помочь тем добраться до Кошиц, однако вскоре оказывается, что герой, увы, не блещет интуитивными предчувствиями – их начинают преследовать оборотень, темный маг и кое-кто третий...

Насколько в начале чтения думалось «Ну, неплохо, но без блеска», настолько с каждым следующим рассказом чувствовалось, как автор раскручивается. Однако тем, что пришлось по вкусу больше всего, оказался не стиль писателя – довольно простой, избавленный чрезмерных усложнений, что довольно хорошо передает характер мышления большого простого парняги, не слишком-то большого мыслителя. Также это и не умение микшировать различные жанры и классические сюжеты. Наиболее интересным акцентом книги показались мне исторические отсылки или травести, с которыми на каждом шагу встречается Филип Сагго. Юзеф Пилсудский, Людвик Заменхоф, император Франц-Иосиф – это лишь некоторые из персонажей этой фантастико-исторического приключения.

Интересно представлено и альтернативный исторический фон. В этой версии истории Реформация оказалась укрощена беспощадным преемником безвременно почившего (или же – убитого) папы Льва Х, а Католическая Церковь сделалась главенствующим институтом в большей части Европы. Одновременно в конце ХІХ века в отличном состоянии пребывает и Османская империя, которая, собственно, опустошает юг Австрии и не похоже, чтобы намеревалась это прекратить. При том, информация эта подается либо мимоходом в диалогах, либо умело вплетена в ход событий. Ровно так же и со стимпанковыми элементами. Вроде бы и появляется здесь викторианский андроид, созданный механикой и магией, вроде бы и есть где-то там, за границами повествования, военные машины, но герой сталкивается с ними лишь изредка.

«Время огня, время крови» — неплохой дебют. Хорошо прописанные приключения и хорошо осмысленная версия альтернативной истории – сильнейшие его части. Приключения симпатичного адепта магии, однако, страдают от недостатка продуманности, что приводит к некоторой хаотичности повествования. Но если вы ищите приключения с героем, который не может не быть симпатичным – книгу можно покупать совершенно смело. Разочарованными же окажутся те, кто предпочитает литературу более амбициозную – как, впрочем, и любители жесткого стимпанка».

5. ЛЕВАНДОВСКИЙ Конрад Т. «Орел белее голубицы» («Orzeł bielszy niż gołębica»)

Конрад Левандовский – писатель, публицист, редактор, инженер-химик, доктор философии. В Польше он – автор известный, но пишущий неровно. Начав с сугубо приключенческого цикла «Котолак», некоторое время бывшего образчиком слабо осмысленной приключенческой фантастики, он одновременно получил – в 1995 году – премию им. Я. Зайделя за рассказ «Нотека 2015». Позже он пишет весьма удачный историко-фантастический цикл «Янтарное королевство». И вот теперь вышел роман, представляющий достаточно удачную попытку совмещения альтернативной истории и стимпанкового антуража. Что показательно, роман вышел одиннадцатым томом в серии «Zwrotnice czasu. Historie alternatywne», издающейся Национальным Центром Культуры – т.е. на государственные дотации (о серии и некоторых вышедших в ней книгах мне уже приходилось говорить в прошлые годы).

Аннотация издательства:

«Книга Конрада Т. Левандовского – это выдержанное в стимпанковом духе повествование об альтернативной судьбе январского восстания. Игнаций Лукасевич, известный изобретатель керосиновой лампы, конструирует «наземные локомобили», в которых рабочим элементом и одновременно топливом выступает керосин. Использование танков в битве меняет судьбу восстания, полякам удается отвоевать независимость. В стране царит эйфория, повстанческое правительство устанавливает сотрудничество с учеными, среди которых появляются Джеймс Максвелл или Даниэль Тесла, младший брат Николы. Счастье отвоеванной независимости омрачает весть о создании танков и у захватчиков. Россия готовит реванш. Какова будет дальнейшая судьба восставших?»

Фрагмент:

Пролог

Запах горящего керосина навязчив, несносен и ни на миг не дает о себе позабыть. Как и шум, что через пару часов просто проламывает виски – бесконечный грохот, перестук, рычание, шипенье пламени... Могло бы примерещиться, что я оказался в кратере вулкана, вот-вот готового взорваться, но пока что огонь, скрытый внутри машинерии, ничего не освещает. Две махонькие керосиновые лампы разгоняют мрак, одна из них выхватывает кругляш давлениеметра подле главного котла и внимательно всматривающиеся в него лица машинистов. Вторая, на командном мостике, освещает штурвал, руки рулевого и фрагмент разложенной карты. Я еду на дне стального сундука, наполненного густыми тенями, ревом механизмов, вездесущим запахом керосина... Mon Dieu, это самое неудобное путешествие, какое я когда либо в жизни совершал! Библейский Иона в китовом брюхе наверняка обладал большими удобствами, нежели я, он-то наверняка мог там свободно сесть, а когда нужно было ему упереться, железные нити не впивались ему в спину с каждым ухабом на дороге. Я – словно яблоко, пинаемое вместо мяча группой подростков по брусчатке. Синяков и шишек на голове я не в силах перечесть, вот только это еще не конец! До этого момента я и представить себе не мог, что можно одновременно мерзнуть и потеть от жары.

Железная стена, на которую я опираюсь, пугающе холодна – снаружи пятнадцать градусов мороза! Зато здесь, внутри, наверняка куда выше сорока! По спине моей пробегает холодная дрожь, зато глаза – заливает пот. Я боюсь подхватить серьезное воспаление легких, едва только выйду из этой печи на холод. Сопутствующие мне поляки справляются, как привыкли – пьют водку с лауданумом... И правда был прав Первый Император, когда говорил: «Пейте, как поляки, но и бейте, как они!». Они угощают и меня, но я отказываюсь от этой чудесной микстуры, хоть она, несомненно, помогла бы превратить все эти неудобства в чуть более сносные. Однако я предпочитаю поглощать доступные впечатления ничем не затуманенными чувствами. Страдания измученного тела несущественны относительно важности и значения исторического момента, в коем мне удалось принять участие.

Таинственная экспедиция в Польшу

Вот уже пять часов я безжалостно трясусь, одновременно изжариваемый и замораживаемый живьем. Поляки ругаются, что я им мешаю. Бог мне свидетель, я стараюсь никому не лезть под ноги, корчусь, как только могу, вжимаюсь во всевозможные углы, но свободного пространства здесь попросту нет! Гениальные конструкторы этого необычного механизма не предусмотрели места для военного корреспондента.

И все же должно признать, что это самое чудесное приключение моей жизни! Несмотря на невозможность выспаться, несмотря на всяческие телесные страдания, я полон удивления и ажиотации. Кто бы мог предполагать, что в этом славянском народе дремлет столько гениальности! Пусть у меня, Франсуа Фухо, и не течет в венах польская кровь, я разделяю гордость, какую всякий гражданин цивилизованного мира должен питать по отношению к столь чудесному результату технической изобретательности.

Человек, который объял мыслию эту идею и воплотил ее в земную материю, именуется Игнаций Лукасевич. В восприятии своих соседей и австрийских властей дотоле он казался спокойным аптекарем. На самом же деле – был блестящим изобретателем, создателем новой разновидности паровой машины. Мне в общих чертах пояснили суть проблемы, раскрывая многочисленные подробности военной тайны. Итак, в котле вместо воды кипит керосин, и это его сжатые пары приводят в движение рычаги и шестерни этого механизма. Кроме того, чтобы получить больше мощности, в цилиндрах происходят процессы дополнительного сожжения оного керосина, что напоминает изобретение нашего французского земляка, химика Луи Тенара. Потому я имею полное право и честь написать, что сей прекрасный земляной поезд есть совместным делом польско-французского братства гениев.

Я прибыл сюда по приглашению польского Национального Правительства, тайный эмиссар которого пару месяцев назад пожаловал в нашу парижскую редакцию. Путешествие на восток с самого начало несло в себе много интригующего. Мне обещали, что я стану свидетелем нового польского восстания против России, но то, что я увидел на месте, превзошло самые смелые мои ожидания.

Из Варшавы, когда я обратился по указанному адресу и произнес оговоренный пароль, меня послали в город Люблин, а оттуда, вместе с группой вооруженных заговорщиков, отправились мы к границе Австрийской империи, «разделу австрийскому», как говорят поляки. По дороге нас догнал курьер с известием, что восстание сделалось фактом. Тайное польское Национальное Правительство призвало всех патриотов к оружию и борьбе с захватчиками. Я узнал об этом ранним утром 22 января 1863 года, прошу хорошо запомнить этот исторический день!

Я был убежден, что как военный корреспондент, присоединюсь к одному из польских отрядов и буду иметь честь документировать его боевой путь. Сперва многое на это и указывало. В лесу подле австрийской границы мы повстречали отряд польской кавалерии, который, как мне сообщили, должен был выполнить особое задание. Мы ожидали нечто, что должно случиться в сумерках.

Небывалое зрелище

Сперва я полагал, что это отзвук близящейся бури, хотя в середине зимы грозы случаются крайне редко. Однако куда большее удивление охватило меня, когда под ногами дрогнула скованная морозом земля.

Минутой позже меж деревьями показался пульсирующий красно-желтый свет, а громыхание обрело силу и сделалось мерным. Наши кони стали беспокоиться. Тем, кто был испуган больше прочих, на глаза опустили шоры.

Признаюсь, я не поверил собственным глазам! Думал, что это сон либо бред. От австрийской границы приближались три удивительнейших механизма, заставлявшие вспоминать английские паровые омнибусы, однако куда более мощные и быстрые. Всякая из этих польских машин двигалась на шести огромных колесах, между которыми то и дело вырывался живой огонь горящего керосина.

Машины двигались сквозь заснеженный лес, одна за другою, растапливая снег на обочинах тракта и пачкая сажей стволы деревьев. Только представьте себе это – стальные, склепанные ящики с пушками и башенками, двигавшиеся словно бы в буре огня (издали не видны были колеса). Зрелище запирало дух! Сопровождавшие меня поляки, хотя и были, как я полагаю, предупреждены, что именно они увидят, от удивленья снимали шапки и крестились с большим чувством.

Грозные машины остановились, часть экипажа вышла наружу, к ним приблизились наши люди с факелами, и там же произошел поспешный совет. Теперь я узнал, что наш кавалерийский отряд должен обеспечить этим машинам прикрытие и эскорт по дороге к далекой цели, которую пока что нам не назвали. Этот необычный конвой перешел границу без малейших помех, поскольку всех австрийских и российских стражников на этом отрезке границы заранее подкупили либо завербовали и привели к присяге. Кроме того, мне объяснили: эти экипажи официально изготавливались как сельскохозяйственные механизмы, что не возбудило и малейших подозрений властей. Я же оказался свидетелем того, как тайное дело и усилия, ведомые вот уже пятый год, получили свое завершение. Нынче же начиналась боевая миссия. Выстроенные в глубочайшей тайне броневые механизмы должны были поддержать едва-едва начавшееся восстание.

Им дали имена прославленных польских поэтов, вдохновенно прорицавших возрождение Польши в буре огня и железа, что обрушится на захватчиков. У меня же перед глазами было исполнившееся пророчество... Каждый из этих экипажей – движущийся памятник вдохновленным народным пророкам: Адаму, Юлиушу и Жигмунту. Только первое из этих имен не было мне чуждым. Речь здесь о профессоре Адаме Мицкевиче, преподавателя парижского Коллеж де Франс, на лекции которого имел честь хаживать мой отец. Поляки позволили мне сделаться пассажиром экипажа, названного именно этим именем – «Адам». Я сам настаивал на этом, безмерно интересуясь внутренним устройством машины. Возможно, я несколько поторопился. Вероятно, куда более удобным было бы ехать верхом за ними либо впереди, вместе с людьми с фонарями, что указывали в темноте дорогу для рулевых. Здесь внутри видно было немного, тряска изрядно затрудняет ведение заметок, порой нет возможности и карандаш удержать в руках, но осознание, что я документирую творимую историю, вознаграждает все это.

Ночной рейд

Мы минуем польские села, оставляя за собой пылающие плетни – загоревшиеся от огня, вырывающегося из наших машин. Собаки окрест надрываются куда как яростно, однако гул двигателя Лукасевича почти полностью их заглушает. Я сомневаюсь, что хоть кто-то из добрых селян сумел проспать проезд нашего конвоя. Наверняка этот шум всех поднял на ноги, а вид, открывающийся из окна, не одного бедолагу должен был привести в крайнюю степень ужаса. Никто, однако, не посмел выйти на порог. Да что там, нас и вообще можно бы принять за всадников Апокалипсиса! Мы везем гибель миру тирании и рабства!

Движемся мы со скоростью бегущего человека, который, однако, не ведает усталости. Каждый час мы делаем лишь короткие остановки для пополнения керосина и той другой, таинственной микстуры, изобретенной монсеньором Фенардом. Первоначально поляки не хотели открывать мне, что оно такое. Я подозревал, что сие спирт либо витриоль. Нынче же я могу уже сказать, что речь идет о воде оксигенной, зовомой еще окисленной. Соединенная с горючими парами керосина, вызывает она к жизни силы, многократно превышающие возможности обычного парового двигателя. Отсюда этот непрестанный грохот и пламя, порскающее во все стороны.

В очередном местечке приветствует нас пожар. Капитан Ян Годлевский, командир «Адама», объясняет мне лаконично, что здесь находился циркул – пост российской полиции, который группа заговорщиков ликвидировала как раз перед нашим прибытием, чтобы не было ни свидетелей, ни помех. Мы едем дальше, не задерживаясь.

Та же самая ситуация повторяется в местечке Ополе Любельское, двумя часами позже. Мы проезжаем через рынок, подле которого пылает несколько домов. Сквозь смотровую щель в стальном борту я примечаю людей с косами, которые останавливаются, увидав нас. Меня охватывает странное чувство, что это не они, а именно мы несем пожар, который вскоре охватит всю Польшу. Мы несем огонь и месть! Настроение минуты охватывает и моих товарищей. Они принимаются петь – или, скорее, скандировать – некий стих Мицкевича:

Месть, месть, месть врагу!

С Богом, либо против Бога!

Я начинаю понимать, что значит польский бунт!

Мы минуем город Пулавы, над которым также стоит зарево пожаров. Беспрепятственно едем мы на север.

Битва за Демблин

Наконец утро.

С некоторым удивлением я принимаю факт, что после сей ошеломительной ночи наступает день. Я уже полагал, что тьма, рев и стихия огня, что танцует вокруг нас, будут длиться вечно. Но вот мы доезжаем, и ясным становится цель нашего нападения. Это российская крепость в городе Ивангород, который поляки зовут Демблином.

В стратегическом месте к северу от впадения реки Вепш в Вислу четверть века назад россияне начали строительство цитадели, чьим заданием было контролировать переправы и судоходство по Висле, а также утвердить московское владычество над средними и восточными районами Конгрессового Царства. Никогда не бывает достаточно крепостей, чтоб покорить поляков! Но нынче переворачивается страница истории. Захват Ивангорода даст серьезную базу для поднимающегося восстания.

Последняя остановка для дозаправки топливом. Вроде бы все идет согласно с планом. Мы должны ударить на рассвете. Mon Dieu, только сейчас до меня доходит! Три польских бронированных наземных локомотива против большой российской крепости... Что это будет за битва! Волнение приводит к тому, что я забываю об усталости, синяках и отсутствии сна. Только бы мне выжить и засвидетельствовать эти события.

В большом лесу на южном берегу реки Вепш ночь напролет собирались вооруженные заговорщики, готовые атаковать Демблин. Когда мы подъезжаем, там их уже больше тысячи – это их мы должны поддерживать. Простые поляки только сейчас видят, сколь необычную помощь им прислало Национальное Правительство и инженеры-патриоты. Из-за необходимости сохранять тайну, руководители предупредили их только в последний момент. Я вижу, как на лицах стрельцов и косинеров смешиваются чувства опасения, удивления и национальной гордости. Какой-то ксендз торжественно благословляет нас. Этот религиозный жест вызывает всплеск энтузиазма. Солдаты воспринимают это как знак, что Бог им помогает. Мы формируем боевую колонну. Кавалерия перемещается на фланги. За бронированными экипажами располагаются стрельцы с лучшим вооружением, за ними – косинеры, которым мы должны пробить дорогу сквозь российские укрепления. Совершаем мы это чрезвычайно четко, но необходимо поторапливаться! Уже почти рассвет, а впереди еще Вепш, который нам необходимо преодолеть.

Я всерьез опасаюсь, выдержит ли, несмотря на суровую зиму, лед на реке тяжесть этих механизмов. Капитан Годлевский убеждает меня, что все приготовлено преждевременно. В выбранном для переправы месте еще осенью затопили барку с песком и камнями, которая нынче послужит нам опорой ледяного моста.

Мы выезжаем на замерзшую реку. Лед угрожающе потрескивает и крошится под колесами, но – лишь верхние слои. Предварительно подпертая снизу плоскость льда выдерживает, и все три машины в безопасности оказываются на противоположном берегу. За нами переходит пехота.

Мы выезжаем на Любельский тракт. Здесь останавливаемся еще на минутку, чтобы упорядочить строй после переправы. Хорунжие разворачивают польские знамена, поднимают церковные хоругви, короткая молитва перед боем. Главнокомандующий наступлением, генерал Эдмунд Тачановский, бывший прусский офицер, в компании двух адъютантов, выезжает конно на ближайший холм, вынимает саблю и указывает на российскую крепость. Это знак. Начинаем атаку!

– Двигатели на полную силу! – приказывает капитан Годлевский и приглашает меня к себе на мостик.

Тесно здесь, но зато прекрасно видно, что происходит впереди нас и в тылу. Я стараюсь, насколько возможно, не мешать рулевому – однако и пытаюсь ничего не упустить.

Наш «Адам» выдвигается первым, за ним «Юлиуш» и «Жигмунт». На ровной дороге мы быстро набираем скорость. Стрельцы бегут следом, пытаясь поспевать за нами. Мы напираем на врага, что за прекрасное чувство!

Через три минуты перед нами показался первый российский форт – часть внешнего кольца укреплений Ивангорода. Мы едем прямо на него! Минута-другая – и раздадутся выстрелы. Канониры в носовом отсеке готовят пушку. Нынче 23 января 1863 года, шесть часов утра...

Россияне не реагируют. Кажутся они совершенно растерянными. Один из их часовых останавливается наверху шанцев и с ошеломлением всматривается в нас. Он настолько удивлен, что не поднимает тревогу. Тем временем из наших задних шеренг раздается первый прицельный выстрел. Солдат упускает винтовку и сползает вниз по склону.

Мы подъезжаем сзади, к воротам форта. Они закрыты наглухо. Капитан Годлевский приказывает артиллеристам открыть огонь с близкого расстояния. Грохот орудия в закрытом стальном ящике вызывает в мыслях внутренности звенящего колокола. Во всепроникающую вонь керосина врывается новый запах – сгоревшего пороха. Наше орудие заряжается с казенной части, это изобретение итальянского генерала Кавалли, выстрелы раздаются каждый десяток секунд.

Польские снаряды разносят ворота вдребезги за минуту. Противники отвечают лишь редким винтовочным огнем. Все еще не могут выйти из ошеломления. Теперь в бой отправляются пешие повстанцы, вбегают в дым и с ходу одолевают разбитые ворота. Двое из них падают и не поднимаются.

Битва передвигается внутрь форта. Я не вижу, что происходит внутри, но через четверть часа над захваченным укреплением уже гордо бьется польский флаг. Первый успех! Однако это лишь присказка... Теперь нас ждет истинная проблема. Мы должны ударить по главной цитадели, гарнизон которой предупрежден уже разносящимися звуками битвы.

Капитан Годлевский предлагает мне покинуть экипаж. Говорит, что сейчас будет по-настоящему опасно. Вероятно это правда, однако в таких обстоятельствах нельзя поддаваться страху. Отказаться сейчас, в такой-то момент? Это невозможно! Я решаю быть свидетелем происходящего до конца, что бы ни случилось.

Польские наземные локомотивы поворачивают на главную дорогу. К нам присоединяется пехота, мы отправляемся. Перед нами Любельские Врата – истинная цель нашей атаки. Ведет к ним мост над широким рвом. Нет иной дороги к российской цитадели. Поместимся ли мы на этом мосту? Выдержит ли он наш вес? Все это выведали заранее, механизмы же спроектированы таким образом, чтобы справиться с заданием. Через миг мы убедимся, не было ли в расчетах ошибки, и не позабыли ли мы о чем-то...

И вот пред нами Любельские Врата и ведущий к ним мост. Пойманные врасплох, россияне не сумели его повредить или уничтожить. Однако у них уже приготовлены пушки в фортах, расположенных по сторонам от ворот. Приближающиеся польские экипажи приветствует мощный залп из шести стволов. Взрывы гранат вспахивают снег и мерзлую землю вокруг нас. Осколки, комья земли и льда резко бьют в броню.

Поляки отвечают огнем. Три бронированных наземных локомотива движутся теперь строем, прикрывая прячущуюся за ними пехоту.

– Целиться в амбразуры! – приказывает наш капитан артиллеристам.

В нас попали!

Оглушающий грохот перекрывает по силе все прочие шумы. Рывок сдергивает меня с мостика. Поскольку руки у меня заняты писчими приборами, я не успел даже ни за что толком схватиться. Ошеломленный, я лечу вниз машины, больно прикладываясь загривком и головой о какой-то фрагмент механизма. Раню обо что-то рот, теряя кусок зуба. Однако замечаю это позже. Я уверен, что сейчас начнется пожар, что захлестнет меня горящий керосин...

– Броня выдержала! – совершенно спокойно провозглашает капитан Годлевский.

Я беру себя в руки, на ощупь нахожу свой блокнот. Карандаш я удачно привязал к обложке, а потому могу продолжить свою работу. Однако уже не решаюсь взойти на мостик.

В броню снова бьет – словно мощным молотом. Это всего лишь рикошет... Поляки что-то кричат в боевом угаре. Бой продолжается, а я в самом центре сражения. Собираю волю в кулак и снова взбираюсь к узкому визору.

Российские батареи плюются огнем. Поляки не остаются в долгу. У них только три трехдюймовки против целой фортеции, однако целятся они куда как лучше. Один из польских снарядов влетает внутрь форта в правом крыле ворот и вызывает там детонацию боеприпасов. Из бойниц рвется пламя! Целых три орудия уничтожены одним выстрелом!»

Рецензия:

Начнем от стандартных для романа танков, что называются в книге «твердоходами». Появились они уже в первых известиях о близящейся книге и сразу вызвали противоречивые суждения, увидеть же мы их могли в бук-трейлере, что выглядел немного как интро к стратегической игре из середины 90-х. Конрад Левандовский подчинил этому своему изобретению большую часть книжки, описывая двигатель, вооружение, логистику, вспомогательные отряды, тактику и стратегию использования нового оружия. С твердоходами связаны мотивы научные, шпионские и даже духовные (освящение боевых машин, превращение их трупов в памятники). Такой тщательный подход довольно убедителен и остужает первоначальный скептицизм, даже если автор строит свое видение на слишком смелых предположениях (Лукасевич – гений среди гениев, а потому изобретение его сразу оказалось воплощенным) или использует стимпанковские идеи для того, чтобы переломить ограничения концепции (напр., замораживание рек таким образом, чтобы машины могли перемещаться и обладали стратегическим значением). Также представлена эволюция изобретения в сторону чуть ли не наземных военных кораблей. Однако самое важное – то, что на страницах романа эти машины живут, а красочные столкновения стальных гигантов будят воображение и фантазию.

Однако так случилось, что кроме твердоходов, крепко укорененных в сеттинге, Левандовский исподволь вводит и другое стимпанковое изобретение, куда более фантастическое и намного более значительное для представляемого мира – то, что, в конце концов, и связывает сюжет. И насколько эта связка весьма прозрачно и четко отображает смысл романа, настолько само изобретение с технической стороны производит впечатление божка из машины. И это касается и многих прочих элементов – в результате последовательного придания жизненности гениального изобретения Лукасевича, не хватает дыхания прочим сюжетным линиям. Автор сигнализирует, что знает о них (например, крестьянский вопрос, контакты с польскими территориями, захваченными другими странами), на парафразируя известное высказывание – картинка ХІХ-вечное стимпанковое Царство Польское красива весьма, но твердоходы все заслоняют. Особенно сильно не хватало мне экономической линии, которая позволила бы дифференцировать содержание эпохи, и которая появляется лишь в рамках экономики войны – возможности выпуска машин и оружия.

Конечно, определенное ограничение перспективы можно объяснять человеческим фактором – главный герой и одновременно рассказчик, это молокосос, горящий жаждой битвы, тем паче, что в Польшу он приезжает уже после первых побед повстанцев, во время патового положения обеих противостоящих сторон. Левандовский прекрасно подает образ этого юношеского запала того, кто пытается добиться своего места в жизни. Но большее впечатление на меня произвели герои второго и третьего планов. Особенно образ Ромуальда Траугутта, для понимания которого пригодится послесловие Станислава Веха, а также Эмилии Плятер, «железной дамы» Повстанческого Государства. Зато забавно выглядит разрыв между описанием папы Пия IX в романе – как персонажа, однозначно мешающего повстанцам, и в затекстовой биографической заметке, где он предстает как благосклонная к польскому делу сила.

Отдельный абзац стоило бы посвятить изданию романа. «Zwrotnice Czasu» на сегодняшний день – одна из наилучшим серий на нашем рынке – твердая обложка, прекрасная бумага, отличные иллюстрации, встречающиеся вложенные схемы, порой приложения и пр. Однако рецензируемая книжка поднимает планку еще выше. К проекту был привлечен Томаш Пёруновский, что вернулось сторицей – прекрасная иллюстрация на обложке (то, что она выглядит как Дарт Вейдер, сочетавшийся браком с локомотивом, не делает ее хуже), планы твердоходов на отдельном вложенном листе, графика, открывающая главы. К тому же – пролог, стилизованный под прессу 19-го века и отдельное приложение в конце книги. Радуют также два куда как хорошо написанных послесловия, из которых одно сосредотачивается на ситуации политической реального восстания, второе же представляет собой обзор революции в плоскости войны. «Орел белее голубицы» — одна из наиболее благородно изданных фантастических книг, которая когда-либо мне встречалась.

Подводя итоги: каков танк – видит всякий. Большой, солидный, как в смысле писательского мастерства, так и в смысле издания книги. Однако, с другой стороны, полететь он – не полетит. «Орел белее голубицы», соответствующий всем стандартам, какие можно применить к стимпанковому роману или к истории альтернативной, не вносит в эти жанры чего-то нового. Этот роман – попросту глыбища приличной литературы, что не претендует на звание переломного произведения. И к тому же – с интересным, сладко-горьким концом, выдающимся интересным и выверенным комментарием относительно смысла январского восстания, как такового. Рекомендую».

ПШЕХЖТА Адам. «Гамбит Велопольского» («Gambit Wielopolskiego»)

Адам Пжехшта – один из немногих авторов, которые достаточно успешно разрабатывают в польской фантастике «российскую» тему: он охотно пишет книги на тему Великой Отечественной войны («Демоны Ленинграда») или на тему современной конспирологической криптоистории («Отряд Михаила Архангела»). Романы его обычно хвалят за динамику и умение грамотно выстраивать сюжет, однако редко когда говорят об удачах чисто литературных – да автор, кажется, к этому не особо и стремится. Не чужд он и альтернативной истории: первый его роман, «Первый шаг», был посвящен альтернативно-фэнтезийной истории Европы раннего средневековья (с магами, французским государством и Римской империей одновременно). В этом году Национальный Центр Культуры в серии «Zwrotnice czasu. Historie alternatywne» издал его роман «Гамбит Велопольского» (рассказ из мира романа с одноименным названием публиковался в журнале «Nowa Fantastyka», № 1 за 2011 год).

Аннотация издательства

Книга Пшехжты повествует об альтернативных судьбах Польши и России в XXII веке, раскрываемых на фоне альтернативной истории целой Европы. Пшехжта задает вопрос: как выглядела бы история Польши, не начнись январского восстания?

(из послесловия М. Паровского):

«Адам Пшехжта создал чрезвычайно интересную, приключенческую повесть о январском восстании. Создал он исторический трактат или, как говорится, повесть-идею, а вместе с тем попустил вожжи буйного киберпанка и альтернативной научной фантастики, чье действие происходит во второй половине XXII века. При этом что удивительней всего, в книжке его январского восстания почти нет. Нет, поскольку оно не вспыхнуло, поскольку, чтобы этого не допустить, маркграф Велопольский совершил подлость куда более изобретательную, нежели мы знаем об этом из реальности...».

Фрагмент

«Поезд из Оренбурга припаздывал, однако Чаховский допускал, что – нагонит позже. При скорости в пятьсот верст в час проволочка в десяток-другой минут не имела большого значения. А на вокзале должен ждать транспорт к Малой Таганке. Таганка... Небольшая станция на границе с коммунистическим Китаем. Офицер вздохнул, напоминая себе, что как раз заканчивается третий день его отпуска. Однако никак не мог отказать просьбе генерала Меркулова, Бориса Владиславовича, дяди Бори...

Чаховский уселся поудобней – купе было почти пустым, кроме него здесь была лишь подремывающая подле окна молодая девушка и настолько же сонный пехотный поручик.

Он кивнул вежливо на приветствие проходящего коридором полковника гусар – согласно с неписанными правилами, даже старшие по званию первыми отдавали честь, видя мундир личной гвардии царя. «Собственный Его Императорского Величества Конвой» был легендой. Со времени обороны Севастополя, солдаты «Конвоя» обладали первенством в солдатских столовых, на балах и в борделях. И принимали знаки уважения от старших их на три звания.

– Господа офицеры! – подал команду становясь «смирно» невысокий, чернявый поручик.

Чаховский не отреагировал. В купе шагнул рослый мужчина в мундире майора жандармерии. Смерил быстрым взглядом поручика – команда того не была слишком уж вдохновленной и раздалась с запаздыванием в пару секунд; мало кто любил жандармов. Потом он перевел взгляд на Чаховского.

– Документы попрошу! – рявкнул, испепеляя офицера взглядом.

Не торопясь, с холодно просчитанной развязностью, поляк потянулся за пропуском.

– Ваши шевроны! – указал пальцем майор.

– Что-то не так? – притворно удивился Чаховский.

Понятное дело, не так было все – нашивки размещались вверх ногами и ниже локтя, словно у подофицера. Одна из фанаберий, которые позволяли себе после Севастополя солдаты «Конвоя».

Жандарм покраснел – казалось, вот-вот взорвется, но потом взгляд его скользнул по орденским лентам поляка. Слева отображающего военную карьеру офицера «овощного салата», со стороны сердца, видно было одно пустое место. Не хватало ордена «За Севастополь», одного из важнейших отличий Империи. Явный знак, что штабс-капитан принимал участие во второй крымской. Гвардейцы никогда не носили этого ордена – в память о погибших товарищах.

Из-за спины жандарма выглянуло заинтересованное лицо одного из солдат патруля. Арестовывать офицера гвардии за несоблюдение уставных правил? Шуточки! Даже главнокомандующий, брат императора, Великий Князь Алексей, делал вид, что не замечает изъянов в форме гвардейцев. И не удивительно, поскольку именно «Собственный его Императорского Величества Конвой» спас жизнь царя. Любой командир гарнизона освободит поляка в четверть часа, а позже примется за чересчур ретивых жандармов.

Похоже, майор пришел к тому же выводу, поскольку скрежетнул зубами, отдал Чаховскому документы и без единого слова покинул купе.

– Я прошу прощения у господина капитана за этот мой ор, – отозвался с раскаянием в голосе поручик, – но я предпочел бы, чтобы эта задница не слишком внимательно просматривал мои бумаги. Последний такой су... – он резко оборвал себя, увидев, что сидящая под окном девушка открывает глаза. – Прошу прощения, мадемуазель, – он внезапно покраснел.

Девушка ответила снисходительной улыбкой.

– Ничего страшного, – уверила.

Раскрыла дорогой кожаный плащ, показывая подпоясанную свитку и пристегнутый к поясу пистолет.

– Я из донских казаков, – сказала. – И порой, когда папаша разгуляется после водки – и не такое себе позволяет...

– Куда вы едите? – поинтересовался Чаховский.

– К сестре. Они живут с мужем в Малой Таганке.

– В гарнизоне? Это ведь у самой границы, – нахмурился офицер.

– В гарнизоне, – согласилась она. – Место жены – подле мужа, – добавила спокойно.

До времени, – хмуро подумалось Чаховскому. – До времени.

– А вы? – спросила она.

– И я – в Малую Таганку. Если вы не имеете ничего против военного транспорта, я могу подбросить вас в город, – предложил. – Доедем раньше, чем пассажирским судном на воздушной.

Поколебавшись мгновение, девушка приняла предложение. Поручик, вынув гитару, обратился к попутчице и запел старую казацкую песню. Девушка вторила ему высоким чистым голосом. Чаховский прикрыл глаза, убаюканный тоскливой мелодией и шипением разрезаемого поездом на магнитной подушке воздуха.

* * *

– Вы наверняка кто-то важный, – сказала, глядя на него с интересом, девушка.

– Я? – искренне удивился Чаховский. – Отчего вы сделали такой вывод?

Офицер уже разместил багаж попутчицы в десантном отсеке ВKA-120 и взялся переносить собственные вещички. Не то чтобы их было много: рюкзак с несколькими сменами одежды и бритвенными принадлежностями и чемоданчик с оружием. Генерал Меркулов позволил ему захватить собственное – места, граничащие с китайцами не пользовались доброй славой.

– Ну, за вами ведь прислали «Кабана», – простодушно ответила она, указывая на машину. – Из эскорта.

Поляк вздохнул, беспомощно оглядывая хищные силуэты двух разведывательных машин, фланкирующих транспортер. Он не мог – как и любой другой солдат гвардии – критиковать членов царственной семьи. Литеры ВКА были аббревиатурой «Великий Князь Алексей». Проблема же была в том, что солдаты предпочитали использовать более неформальные названия знаменитой машины, и кто-то из острословов – и не без причины – обозвал его «Кабаном». Что ж, и впрямь была определенная схожесть между видом транспортера и дородной фигурой Великого Князя. Шутили, что вскоре в армию попадет еще одна версия ВКА, означенная теперь цифрой 130 – чтобы соответствовать нынешнему весу главнокомандующего...

– А вы видели брата императора? Он и вправду настолько толст? – продолжала девушка.

– Великий Князь – прекрасный танцор, – с каменным лицом ответил Чаховский.

Широким жестом пригласил ее внутрь машины, сам сел подле панели наблюдения – один из солдат уступил ему место. Легкие машины на воздушной подушке порхнули вперед, моментально окружая себя маскирующим полем. Лишь едва видимое дрожание воздуха и пригибающаяся трава – находящийся в предместьях Оренбурга вокзал был окружен старательно подстриженными газонами – позволяли проследить их путь. «Кабан» был не таким быстрым, а его система камуфляжа всего лишь размывала общие контуры машины, но многослойная броня и шестиствольное орудие Гаусса делали его смертельно опасным противником. Офицер совершенно не ощущал угрозы, месяцами ему приходилось пребывать в куда более опасной обстановке, потому он полагал, что выделенный ему эскорт был скорее выражением беспокойства о миссии в целом. Генерал Меркулов не скрывал всей серьезности ситуации; суперкомпьютер петербургского Центра Симуляции Реальности разоблачили очередного джокера, человека, чьи поступки могли изменить историю. Этот был обычной «шестеркой» – если использовать любимую экспертами Центра картежную терминологию: порученец в приграничном гарнизоне. Но вот факт, что он принимал участие в деятельности тайной организации со странным названием «Смерть Велопольскому!» (небось, за то, за что маркграф считался героем империи), был не настолько уж обычным. Выделенный системой человек был поляком, а потому для выполнения миссии выбрали именно его – поляка же. И активиста считающейся террористической группы «Независимость». Ну хорошо – бывшего активиста Чаховский надеялся, что договорится с соотечественником, ибо знал, что в случае неудачи дело передадут в соответствующее подразделение охранки. И те дело закроют. Окончательным образом».

Рецензия

«Гамбит Велопольского» Адама Пшехжты – юбилейный, десятый том «Zwrotnic czasu». На протяжении нескольких лет существования, серия обрела многочисленные группы как единомышленников, так и критиков. Первых радует стилистическое и тематическое разнообразие, вторые – настаивают на неровном уровне текстов, к тому же финансируемых из бюджета страны. Как оно на самом деле – оставим решать читателям. Однако придется признать как минимум одно: о книжках, изданных Национальным Центром Культуры, говорят. Я подозреваю, что точно так же произойдет и в случае Пшехжты.

«Гамбит Велопольского», изданный по случаю приходящегося на этот год 150-летия начала январского восстания, идеально вписывается в дискуссию о смысле народных взрывов. Но сам подход к теме совершенно оригинален – мы получаем роман о восстании, которое не вспыхнуло. У Пшехжты взрыв 1863 года не является доминантой – он всего лишь повод для того, чтобы показать альтернативное течение истории нашей страны и народа.

Исходной точкой в романе становится встреча двух офицеров на службе российской армии. Бывший заговорщик, а теперь лояльный солдат, Анджей Чаховский, должен убедить Ружицкого, чтобы тот отказался от подпольной деятельности. Обоих их соединяет польское происхождение, к тому же они, согласно Центру Симуляции Реальности, обладают способностями «джокеров», людей, могущих изменить течение истории. Именно так все произойдет и нынче.

Сюжет книги не позволяет читателям ни на миг перевести дыхание. На неполных трехстах страницах мы участвуем в нескольких вооруженных стычках, попытках покушения и даже в бунте. Хватило также места на балы, игры разведок или закулисных политических столкновений. И всему этому сопутствуют литры выпитой водки, футуристические гаджеты и изрядная доза хорошо понимаемого русофильства. Однако «Гамбит Велопольского» это не только приключенческая книжка, но и попытка представить альтернативное видение мира. Жаль только, что это не является сильнейшей из сторон книги.

Главный изъян Пшехжты – это создание слишком большого числа «белых пятен». Точка бифуркации в его мире – это январское восстание, которое, согласно тому самому «гамбиту» из названия, и не начинается толком. Я не хочу раскрывать здесь подробности, но у меня есть сомнения, действительно ли замысел Велопольского привел бы к описанным в книге эффектам. Все же нет людей незаменимых. Каким образом отсутствие восстания повлияло на дальнейшую судьбу империи Романовых – так до конца и не понятно; можно лишь предполагать, что царь Александр ІІ решился на реформы, которые усилили позицию России. Жаль, что автор даже не заикается насчет событий между неудавшимся восстанием и минутой, когда завязывается сюжет романа. Или в альтернативном мире не было ни колонизации, ни гонки вооружений, каковые причины привели ко взрыву Первой мировой? Точно так же обстоит дело и с описанием реальности здесь и сейчас, где все наше знание насчет нее – в том, что мы знаем о существовании Евролэнда и Китая.

Куда больше информации мы получаем о положении поляков, обитающих в России. Благодаря царским привилегиям, они являются одной из наиболее быстро развивающихся социальных групп, о чем свидетельствуют изрядное влияние в Думе, в военных и экономических кругах. Понятное дело, это не по вкусу многим из россиян, потому нужно совсем немного, чтобы вспыхнули бунты антипольского характера. Картина, предлагаемая автором, чудесна, чтобы не сказать идиллическая, а из-за этого – мало реальна. Если после двухсот лет после интриги Велопольского поляки продолжают заговорщицкую деятельность – то не слишком-то хочется верить, что наши предки хотя бы раз не поднимались на битву. Непросто также поверить и в настолько уж большое влияние на политику империи.

Определенные споры может вызвать сам исторический контекст, выстроенный вокруг наших восстаний в девятнадцатом веке. Все факты, хотя и находящиеся в соответствии с исторической истиной, поданы таким образом, что не всякому это придется по вкусу. У Пшехжты нет места для пустых мечтаний и святоотеческих воззваний – только безжалостная фиксация слабостей: начиная с позиции вождей (восстание ноябрьское), через отсутствие соответствующей подготовки (восстание январское), и заканчивая позицией крестьянства. Жаль, что эти решения не были представлены интересней – Чаховский «вооружен» знанием, которое помогает ему с легкостью разбивать аргументы оппонентов и навязывает свою точку зрения. В результате вместо столкновения двух идей, романтизма и прагматизма, мы видим игру в одни ворота.

Роман Адама Пшехжты – очередная «Zwrotnica czasu», рядом с которой невозможно пройти равнодушно. Хотя и не лишенный изъянов, он склоняет к новым мыслям насчет нашего видения истории. Горький и критический, но одновременно показывающий, что противу словам Велопольского, что «для поляков можно сделать все, с поляками – ничего», есть еще для нас надежда».