ИНКВИЗИТОР КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ (два варианта одного сюжета)

Nomen est omen. Но некоторые имена и слова вдруг получают дополнительную значимость, оживают после, казалось бы, несомненного забвения. И всегда интересно смотреть, какова та новая конфигурация, в которую они отливаются, опять становясь актуальными.

Это, например, происходит с понятием «инквизитор»: движение от «безжалостный служитель религиозного мракобесия» до «безжалостный служитель Справедливости-Закона» возможно проследить на всей линейке нынешней актуализации термина: от героев сеттинга «Вархаммер 40000» до Глокты у Джо Аберкромби. Но это случаи, так сказать, предельные: от слова здесь остается лишь оболочка, набиваемая новыми смыслами – смежными, коннотативными.

Однако другие примеры – куда интересней.

Польша: Яцек Пекара, цикл об инквизиторе Мордимире Маддердине.

Россия: Надежда Попова, цикл об инквизиторе Курте Гессе.

Оба текста играют в сходные игры (отталкиваясь, что важнее, от религиозной плоскости), оба автора – правого консервативного толка, оба, по сути, агностики. Т.е. начальные условия – сходны. Обе попытки – как минимум интересны. Однако результат несколько различен: и по структуре мира, и по силе внутренней убедительности.

Попробую объясниться.

Цикл о Мордимере Маддердине Яцека Пекары.

Русскоязычному читателю известен официальный перевод первой книги цикла – сборника рассказов «Слуга Божий» (плюс перевод «по-фану» как минимум еще одного сборника – следующего, «Молота Ведьм»).

На сегодняшний день цикл существует в формате 4+1+3, с обещанием еще четырех книг, которые должны бы его завершить. Изданные (на польском) книги – это тетралогия основного цикла (Мордимер Маддердин как состоявшийся инквизитор), ранняя предыстория «Крест и пламя» (главные герои – функционеры Внутреннего Круга Официума, а Мордимер – подросток-с-трудной-судьбой) и приквелл к тетралогии, подцикл «Я, инквизитор» (молодость Мордимера Маддердина; три вышедшие книги, последняя обещана – в очередной раз – на текущий год). Цикл должны завершить второй том «Креста и пламени» и двукнижье «Черной Смерти», венчающее основную линию. В планах автора еще и сборник «Мясник из Назарета», повествующий об альтернативной истории христианства в мире Мордимера Маддердина и о возникновении Официума-Инквизиции.

Как помнят читавшие, мир, созданный Пекарой, принципиально мрачен и темен – такова его родовая черта. Это не столько «альтернативная история», сколько «альтернативный мир»: дело даже не в том, что в здешней истории Христос, будучи распят, сходит с Креста и устраивает своим противникам Страшный Суд, не отходя от Голгофы; этот момент важен, но не окончателен. Более значимо другое: это мир, где магия реальна как объективный феномен – с демонами, языческими пантеонами, ангелами и схваткой над- и внечеловеческих сил.

(Кстати, заметим, что автор полностью осознает всю условность своего XVI века – названия городов лишь частично накладываются на известную нам карту, да и то – лишь в точках, что были известны на 33 год по Р.Х.; автор изначально выводит нас из мира исторической реальности в мир условностей – в том числе и жанровых; это момент важный, запомним его).

Довольно упрощенный язык, пронизанный повторами – не всегда нужными и часто чрезмерными, – слабый детективный сюжет (редко когда хотя бы двухходовки), не слишком-то явственно описанный мир (авторская позиция: «читатель видит лишь то, что известно главному герою и актуально для его здесь-и-сейчас» — вполне внятна, но...). Четыре первых тома, которые запросто можно было бы скомпоновать в два (сам автор, кстати, некоторое время с такой идеей носился), особо не потеряв при этом в общей логике цикла.

Но: целостный герой.

Но: мощная пружина центрального конфликта мира и сопутствующих – политических и магических – факторов.

Герой: воплощенная Справедливость (причем, заметим, действует он отнюдь не по Закону и даже не по принципу здорового прагматизма; в каждом деле персонажи получают по грехам и проступкам своим). При этом Справедливость в мире, где виновен всякий и дело лишь в дне, когда наступит воздаяние, штука весьма специфичная. И требующая от героя не менее специфичного поведения. Что не менее важно – герой целостен и последователен в своих реакциях на мир: мы, по мере прочтения, лишь уточняем особенности его личности. Правда, порой сталкиваемся с тем, что нечто, что мы принимали за принципиальную жизненную позицию – лишь ложная завеса, скрывающая (порой и от самого героя) совсем иные чувства.

Что немаловажно, все книги – рассказ от первого лица, и при этом пост-событийный (отсюда – и навязчивое обращение к читателю/слушателю «милые мои», маркировка героя «ваш нижайший слуга» и прочие характерные моменты). Учитывая то, что можно узнать о герое, прочитав цикл, рискну предположить, что это – исповедь (в обоих двух смыслах: как исповедование – чуть ли не пред-, а то и постсмертное, и как рефлексивное жизнеописание а-ля Блаженный Августин или Абеляр).

(С героем, кстати, происходит забавная вещь: в подцикле «Я, инквизитор» Пекара описывает его становление: Маддердин там – едва-едва выпускник Академии Официума, ведет первые свои дела. Работа с наставниками в поле, первые ошибки и первые победы. Тексты делаются длиннее (при одинаковом объеме тома здесь не четыре-пять рассказов, а два; последний вышедший том и вовсе – роман), но плотность их стала на порядок ниже – число событий сократилось в угоду автокомментарию героя. И – герой и мир вдруг сделались менее интересным, если не сказать «уплощились». Попытка ретроспективно описать «откуда есть пошел» Мордимер в полноте его чувств, поведенческих шаблонов и мировоззренческих схем – интересна. Однако она ничего не добавила к тому, что мы уже знаем о герое. Мы разве что расставляем по полкам и полочкам уже известное: вот эта фраза Мордимера взята от сякого-то его наставника, а та привычка – от наставника такого-то).

Конфликт цикла: протекает в нескольких планах – и пространственных, и временных.

Во «временном» плане – это, прежде всего, конфликт между христианством и дикой древней магией (он же – один из фоновых пространственных конфликтов: основной противник христианства – Восток, но не арабский, а Персия с магическими тварями на службе царя царей). Второй (а, по сути, первый, но это уже спойлеры) конфликт-во-времени – между христианством мира Мордимера и еретическими движениями, которые для читателя оказываются не такими уж и еретическими (базовый для понимания текст здесь, как мне кажется, рассказ «Сады памяти», которым открывается второй том четверокнижия, «Молот ведьм»; и мне совершенно непонятно, отчего именно им не заканчивался том первый).

Конфликты «пространственные» – «вертикальный» (между силами земными и сверхъестественными) и несколько «горизонтальных»: в плоскости организационной (Инквизиция и Внутренний Круг ее, организация куда более сложная, чем может показаться на первый взгляд), в плоскости внешне-религиозной (между Инквизицией и Церковью – вернее, Папским престолом, Замком Ангелов – за влияние в политической и социальной жизнью) и, наконец, в плоскости политической (Второй Рейх против своеобразной Бургундии/Голландии тамошнего мира – и центробежные процессы в самой Империи).

В центре всех конфликтов находится Официум – специфическая организация, по сути – тайная полиция, но с четко выраженной религиозной компонентой: уголовные преступления ее действительно нисколько не интересуют. Что характерно – учреждена она не Папой, но напрямую Христом-Виктором (не Сальватором, что тоже важно). У истоков ее стояли римские военные, а потому и обучение в Академии Официума включает подчеркнуто светские дисциплины: есть здесь и обучение дознанию и изучение предметов «сакральных». Что важно – такой утилитарный характер обучения не результат реформирования, «novacio», это именно что «tradicio» Инквизиции мира Мордимера. Здесь не изобретают велосипедов: здесь на них ездят.

Мир Мордимера находится в фазе идеологической оттепели (красной нитью сквозь рассказы цикла проходят воспоминания о когдатошних – несколько десятилетий назад еще актуальных – перегибах и жестокостях, творимых во время оно Инквизицией). С другой стороны – это мир, уже занесший ногу над пропастью политического краха (Папа и церковь, в борьбе за «власть-через-устрашение», готовы пожертвовать политической стабильностью – что, боюсь, грозит миру Мордимера кровавой резней и распадом в духе «войны пяти королей» доброго сэра Мартина). В этой точке, мне кажется, циклы Пекары и Поповой странно сближаются – впрочем, тут-то как раз играют идеологии, которых авторы придерживаются – разве что Пекаре нет нужды клеймить «либералов»: напрямую или экивоками.

(Тут еще одно дополнение. Противопоставление Церкви и Инквизиции – важная черта для цикла Пекары. Даже если опустить чисто авторскую позицию (поскольку нелюбовь к церкви в католической пост-пээнэровской Польше – дело для Пекары политическое; это проявляется во всем его творчестве, а не только в данном цикле), эта особенность во многом определяет реакции героев первого и второго-третьего планов. Вместе с тем, при всем недоверии к церкви как к формальной организации, религия остается в этом мире величиной фундаментальной. Сколько бы, например, главный герой не проявлял гибкости в отношениях с низами и верхами, едва дело доходит до его профессиональных обязанностей и до вопросов веры – исчезают любые двусмысленности, и Мордимер превращается в карающий меч).

Наконец – и этот момент мне кажется настолько же важным и показательным – цикл о Мордимере Маддердине это последовательная, как минимум, попытка отыгрывать типажи, сообразные религиозной и культурной ситуации мира Маддердина. Пусть даже «типичность» их отдает «шаблонностью» —  автор последовательно играет в психологию человека традиционного общества; да главный герой в ряде своих черт не менее традиционен, нежели самый распоследний крестьянин.

Повторюсь: цикл многим меня не устраивает – в частностях. Но неудовольствие это сбалансировано «удовольствиями от повествования». Цикл о Мордимере Маддердине интересно не столько читать, сколько – собирать паззл, четко зная при этом, что эта головоломка принципиально решаема.

Цикл о Курте Гессе Надежды Поповой.

Несколько другая ситуация в наших палестинах. Если не считать без малого двадцатилетней давности «Мракобеса», писавшегося в другой стране и другими людьми, да отбросить чисто декоративные использования слова «инквизитор» (например, в «дозорном» цикле С.Лукьяненко или в романе – полуромане – «Леди не движется» О.Дивова), инквизиция как специфическая организация долгое время русскоязычными авторами не использовалась. (Случай «Ведьминого века» М. и С. Дяченко, кажется, отдельный сюжет для отдельного разговора).

И вот – едва ли не первая попытка поиграть с антуражем и сюжетом в меру всерьез. Попытка, выходящая за рамки голой декоративности.

На сегодняшний день, цикл о Курте Гессе состоит из шести романов, связанных главным героем. Расположены они в хронологической последовательности. Отдельные романы, насколько я понимаю, совершенно самостоятельны в событийном плане, и связаны лишь общими «надсюжетными» крючками – да жизнеописанием главного героя. В отличие от хронологического бедлама цикла Пекары, цикл Поповой линейный и векторный: от молодости героя до высшей точки его жизненного пути. Цикл – как и у Пекары – незакончен: нам, вдобавок к шести существующим, обещается как минимум два дополнительных романа.

На текущий момент опубликовано два романа – «Ловец человеков» и «Стезя смерти» (upd: пока статья отлеживалась, опубликованных романов стало три), но поскольку до наших палестин доехал пока только первый роман, (а он, пройдя редактуру и прочие издательские причесывания и издевательства, имеет окончательный вид), то мне, говоря о Курте Гессе, было бы честным опираться прежде всего на этот текст – и на свой непосредственный читательский опыт.

Сразу же оговорю два момента:

– во-первых, на вялом безрыбье современной русскоязычной фантастики «Ловец человеков», несомненно, заметен; выход его – можно только приветствовать, роман автора я купил, среди книгопродАвцев – всячески хвалю и рекламирую, и, скорее всего, куплю и второй роман, когда он доберется до – да еще б и по вменяемой цене;

– во-вторых, роман меня не удовлетворил – ни сюжетом, ни глубиной проработки мира, ни глубиной проработки главного персонажа. Сравнивать цикл Поповой с циклом Пекары – при всей их схожести – вроде бы особого смысла нет, но вот опираться на те зарубки на память, которые относились к инквизитору Мордимеру Маддердину, – могло бы оказаться небезполезным (как минимум, в смысле вопросов, которые возникают к миру и героям Поповой – поскольку сходные вопросы Пекарой решены).

Пространство и время. Время действия первого романа четко зафиксировано: 1389 год от Р.Х. Место действия – «Германия». И тут сразу появляются вопросы, поскольку ряд мелочей говорит нам, что это – мир, отличный от нашего в целом ряде точек (оставляя за скобками вариант «ошибки автора» как наименее интересный – пусть и самый вероятный).

Сама автор – первоначально – фиксировала «точкой расхождения» мира реального и мира Курта Гессе «появление «Молота Ведьм» на сто лет ранее». Именно эта версия вошла в окончательный текст романа, авторским предуведомлением. Вопрос, отчего книга, скорее, научно-популярная (если искать соответствия в нашем повседневе), и не воспринимавшаяся реальной Инквизицией в качестве текста релевантного, сделалась базовой и выступает в книге едва ли не учебником инквизиторского ремесла – остается на совести автора. Впрочем, это-то как раз более-менее понятно: таково расхожее мнение, так отчего бы автору и читателям перед ним не уступить?

Из этого сдвига реальности следует сдвиг следующий, на котором базируется все конфликтное поле романа: инквизиция как официальная институция в этом мире также появляется раньше и приобретает новые и небывалые формы. Например, инквизиция здесь – не столько принцип (с Папой назначаемыми следователями-инквизиторами; с комиссиями, создаваемыми по необходимости и расформировываемыми, когда необходимость исчезает; со специфическим ведением расследования и отношением к обвиняемому и т.д.), сколько организация: с четкой структурой, с представительствами в отдельных городах, со сложившимся авторитетом, модусом оперенди и т.д. Она – своего рода теократическая спецслужба (но не задавайте вопросы, кто и как позволил бы такому существовать, просто примите как элемент мира; отмечу лишь, что этого «...и не задавайте вопросов» в романе до обидного много). К тому же, в этом мире инквизиторы еще недавно были свирепы, руководствуясь признаниями, полученными под пыткой (в тексте это именуется узнаваемым «перегибы на местах»).

На момент действия романа Конгрегация переживает реформы: в нее теперь рекрутируют выпускников специализированного заведения (автор, именуя его «академией святого Макария», — подмигивает нам, помнящим «Педагогическую поэму»); наборы идут уже с десяток лет (учитывая возраст, личный номер и историю главного героя); набирают учеников, по преимуществу, среди социально-опасных элементов (молодые преступники, члены уличных банд и т.д.); дисциплины, которым их обучают, логичны не для средневекового университета, а для приличной школы (контр)разведки: юриспруденция, ведение дознания (с изучением анатомии), ведение боя на короткой дистанции, фехтование, тайнопись и прочее разное.

При этом историческая и социальная логика появления таких заведений в мире Курта Гессе остается совершенно невнятной (имея в виду ту реальную дистанцию, которую Европе пришлось пройти для изобретения самого принципа «спецшкол» – хотя бы в виде «колледжа»; да и шпион для Средних веков – всегда продукт уникальный, а не поточный – как, впрочем, и представитель любой другой профессии, купно с проповедниками и клириками).

Остается надеяться, что все эти элементы общей картины мира непонятны пока что.

Однако не менее странными оказываются и прочие мелочи, связанные с академией святого Макария. Например, герой, будучи выпускником, получает клеймо (буквально, выжженное, знак его профессии – и этот момент как раз хорошо играет на достоверность); но он же, одновременно, раз за разом думает о себе как о «выпускнике номер тысяча двадцать один» (да к тому же – как о закончившем несколькогодичный курс обучения с отличием). И «с отличием», и «курс обучения» – суровый анахронизм, это совершенно другое представление об обучении, нежели характерное не только для 14-го века – но и для века 17-го. (Приличный средневековый университет – как и университет раннего Нового времени – не предполагает четкого числа студентов в группах и количества курсов, которые студент должен прослушать; не предполагает программы обучения – даже на уровне отдельного университета, не говоря уже о «профессии»; не предполагает одинаковых возрастных когорт обучающихся – в одной аудитории может оказываться воистину «и стар, и млад»...)

...а уж обезличенность формулировки «выпускник номер тысяча двадцать один» — и вовсе совершенно чужда для организации, связанной с церковью: как будто Господь превращается здесь в равнодушную Бюрократическую Машину, которой нет дела до отдельной души Его верного пса.

Ну и особенности повседневной работы Конгрегации: с представительствами в малых городах, с системой «сигналов в органы»... Главный герой, например, назначенный в германское зажопье, с первых же дней вынужден разбираться с писанными местным населением по его приезду анонимными доносами. Даже если не обращать внимания на эту нелепицу, отметим, что представительство Инквизиции на местах не обладает никакой инфраструктурой и подручными средствами – кроме Евангелия, что используется исключительно как шифровальная книга. Отдельная песня – обеспечение связи молодого инквизитора с материнской организацией. С одной стороны, от него требуются ежедневные отчеты (отчего – не отчет по факту сделанной работы – сие тайна великая есть). С другой – у героя нет никаких средств связи. Все сводится к: «выйти к проселку и ждать попутку».

То есть, остается впечатление, что автор не столько создает свой мир, подбирая камешек к камешку к общей мозаике, а использует готовые блок-схемы из несколько разных конструкторов – главное, чтобы они соответствовали сюжету который хочется рассказать. Ход привычный, но для книги, изданной под лозунгом: «вам, любители У.Эко» несколько недостаточный.

К тому же, доверительности с читателем отнюдь не способствуют и довольно топорные игры в «постмодерность» и «интертекстуальность». И ладно бы речь шла о продуманной системе – а-ля «Карл, герцог» А. Зорича. Так нет же, единственное на что играет та интертекстуальность – это устойчивое чувство, будто смотришь старые советские худфильмы «про средневековую историю» глазами Митьков: и персонажи знакомые, и говорят как у нас во дворе, и вон того белобрысого я в каком-то детективе уже видел.

Как говорят читавшие весь цикл, с некоторого момента оказывается, что нам рассказывают историю о возникновении новой империи (ну, или об укреплении старой), что, приняв во внимание исторический материал, с которым автор играет, тоже не лезет ни в какие ворота.

(Заметим, кстати, и специфику авторской позиции: если авторское вступление говорит нам об «альтернативной истории», то затекстовые ремарки – в ЖЖ прежде всего – настаивают уже на «альтернативном мире». Однако всей «альтерантивности мира» в первом романе – лишь странные представления о Священной Римской Империи Германской Нации: конгломерат германских княжеств, не единый в политическом, судебном и социальном смысле, со специфической императорской властью и с сильными светскими и церковными феодалами, – в цикле о Курте Гессе он воспринимается как единая держава. Более того, то и дело этот конгломерат начинает именоваться – изнутри, героями, – «германскими землями», «германским народом» и прочими отчаянными анахронизмами. При этом реальных зацепок «отчего так»  в первом томе нет чуть более чем совсем. Есть же – вместо ощущения мира – жонглирование образами из советского масскультурного пространства: вплоть до пошлейшего до зубовного скрежета «теперь они будут думать, что МУРовца напугать могут», перепетое на новый лад. Учитывая речёвку, вынесенную креативными издателями на обложку, и вовсе хочется поджать от неловкости пальцы в ботинках).

Что до «альтернативности мира», то у меня, как у читателя, осталось стойкое послевкусие, что все «фичи» текста – на самом деле его «баги»; что автор просто не слишком хорошо представляет себе эту вот повседневность глубинки конца четырнадцатого века – и лепит туда печатные книги и брошюры (до свиданья, товарищ Гуттенберг!), лепит почти современные представления о процессе обучения и манере разговора беглого школяра с представителем власти, лепит сына барона, взятого из дешевых трэшевых фильмов о «как-бы-средневековье», лепит нехарактерные для высокого средневековья системы рекрутации – пусть даже в новую/обновленную Конгрегацию, лепит познания героев в психологии в насквозь – по факту – религиозном мире, да и предельно заниженную его, этого мира, религиозность... В общем, с «верю!» в этом мире все очень нехорошо.

О последнем моменте, о религиозности, стоило бы сказать особо: религия в тексте, несомненно, присутствует. Однако, увы, лишь как артефакт, о котором вспоминают, когда это удобно автору. Этой фоновой религиозности, разлитой в окружающем пространстве на уровне образов, сюжетов, знаков и картинок в голове у героя (героев), этого повседневного ощущения религии – ну вспомним, хотя бы, едва ли не одновременное событиям романа «Имя розы» – в книге нет и в помине. Светские персонажи ведут светские беседы – и возникает резонный вопрос: а нахрена было помещать всю картинку в типа-земное-средневековье? Не честнее ли было б поступить как Аберкромби – и придумать свой собственный мир, где вопросы к слову «инквизиция» снимаются без особых заморочек? Зачем нам морочат голову почти знакомыми интерьерами, если никакого смысла в них, кроме как быть картонными декорациями, нет?

Это для меня самое обидное – в романе нет мира. Он не чувствуется – ни на уровне проговорок, ни на уровне тщательно выстроенных подмостков. Есть набор штампов, но нет раствора, который сумел бы их схватить, собрать воедино (в отличие, кстати, от того же Пекары – мир Мордимера Маддердина не менее шаблонен в смысле используемых блок-схем, однако информация, которой с нами делится герой и автор, создает иллюзию целостного культурного пространства, иллюзию открытого горизонта, мест, что куда больше локаций, где приключается Слуга Божий).

Впрочем, быть может положение спасает главный герой? Может, при общей бедности мира именно он вытягивает сюжет?

Увы, здесь тоже не все так хорошо, как хотелось бы. Потому что заявленные сведения о герое почти никак не соответствуют его поведению. То есть, о чем я? Курт Гессе – сирота, сбежавший от тетки и проведший несколько лет в банде беспризорников в средневековом городе (тут ушлый читатель хмыкнет, а то и ухмыльнется, ну да ладно), совершивший несколько убийств (с холодным сердцем и головою), схваченный городской милицией и переданный в Академию св. Макария, и несколько лет (не менее семи-восьми, что, кстати, тоже – из странностей романа) натаскиваемый телесно и духовно на роль пса Господня. Горячее сердце, чистые руки. Плюс – вероятные парапсихические возможности – не осознаваемые, но время от времени пригождающиеся.

В результате, казалось бы, должен получиться скрытный человек-себе-на-уме, не без социопатии, ориентированный на горизонталь «свой – чужой». Жесткий контроль чувств, четкое осознание: что и для чего он делает. Личная преданность родной структуре. В меру истовая религиозность. Вообще – ожидается, что «быть инквизитором» для такого персонажа – отнюдь не профессия; это призвание, со всеми вытекающими последствиями.

(Снова же – нельзя не вспомнить Мордимера Маддердина: то, чем он, человек сходной судьбы, стал; Инквизиция для него – дом родной, она вне пространства сомнений, здесь все свои по умолчанию; у героя холодный расчетливый ум; осознание собственной значимости – и принадлежности к сильной организации – характерно для него при любом столкновении с любыми другими социальными силами).

На деле же – по крайней мере, у меня, читателя, – возникает образ нервного (до невротичности) субъекта, который весьма неуверенно воспринимает место – свое и Конгрегации – в мире, который невоздержан ни на язык – не в смысле язвительности, а в смысле элементарного самоконтроля «кому-и-что-говорю», – ни на проявление эмоций (и при том даже не пытается их скрывать).

Не станем далеко ходить за примером: первая глава, последовательное описание перепадов настроения главного героя во время чтения «доносов с мест» (даже держа в голове срабатывающий – головной болью – триггер, включающий способности Курта): «сидел в задумчивости» – «обе (стопки) раздражали одинаково» – «настроение испортилось вдруг как-то враз» – «захотелось его (листок) порвать» – «читал вдумчиво и внимательно» – «внимание никак не хотело сосредотачиваться» – «взявшись за седьмой, последний, донос, почувствовал, что его уже начинает тошнить» – «спать не хотелось ... лежать и смотреть в потолок было скучно» – «почти с ненавистью перевел взгляд на свое единственное чтение» – «все нарастающее раздражение» – «почувствовал, что начинает беситься» – «вялость и апатия ушли бесследно, уступив место ... азарту». Такие вот эмоциональные качели, которые впору, извиняюсь, тетеньке в климаксе, а не юноше, воспитанному в жестких рамках Академии св. Макария.

На этом фоне даже удачные ходы автора – все эти в первых главах присутствующие картинки «молодой дознаватель проводит анализ обстановки», с одной стороны не делают весны, с другой же – очень быстро автором забываются (хотя – именно этот-то момент надлежало, думается, отыгрывать до самого конца).

Наконец – последний (вестимо, не по значению, а по очередности) элемент. Язык. Увы, язык – тоже отнюдь не высшего качества. По факту, в большей части книги язык этот – смесь канцелярщины с пафосом, неуместное (в смысле идеологическом, в мире романа) употребление слов, отсутствие четких языковых характеристик представителей разных социальных слоев и пр. Для примера – накидаю немного образцов из пролога и первой главы – чтобы далеко не бегать.

«В-третьих, из всего этого мракобесия следовал один утешительный вывод: грамотность в городке прямо-таки повальная»

«впал в искушение доступности выпивки, всегда наличествующей в его распоряжении»

«Временами тянуло написать «Ересь», только не в академичном смысле, а в разговорно-народном»

«Собственно, Курт – единственное, что у них будет общего в законодательно-правовом, так сказать, смысле.»

«Придется натягивать торжественную физиономию»

«Курт никаких шагов навстречу не предпринимал – с интересом дожидался, чем увенчается эта борьба раздумий»

«он нервно ковырялся в снеди, больше перекладывая с одного края тарелки на другой, чем принимая ее внутрь»

«все никак не мог избавиться от сложной смеси благочестия и почтительной полуулыбки на лице»

«одним своим запахом пробуждающую все чревоугоднические прегрешения»

«То ли не заметив неодобрительного отношения Курта к своим демонстрациям, то ли решив вдруг сыгнорировать его, аббат перешел во вторичное наступление»

«Святой отец ехал верхом на довольно плешивом ослике»

«карали за это безжалостно в самом страшном смысле этого слова».

Ergo: заслуживающая внимания – на общем упадочном фоне состояния русскоязычной фантастики – однако совершенно неудовлетворительная попытка автора-с-потенциалом. Будет ли потенциал реализован – покажет время.

Со своей стороны разве что могу пообещать прочесть второй роман и отозваться на него отдельной рецензией. (Правда, оговорюсь сразу: подсмотренная начальная сцена, где главный герой ведет тренировочный бой на ножах с кардиналом – одновременно одним из создателей Академии им. св. Макария – оптимизма не добавляет по вполне понятным причинам).