Охота на Крысь
Агония в восьми истериях
(Предуведомление переводчика
С настоящим текстом произошла вполне кэрроллианская история. Издательству перевод понравился, но литературный редактор категорически отверг мою любимую Крысь, настаивая на классическом Снарке. Поэтому пришлось не только менять Крысь на Снарка, но и пол персонажу. Так книжка и вышла.
Но уверен, правда, то есть Крысь восторжествует! )
Истерия первая
Высадка
«Здесь вот Крысь и живёт!» — Буйноглас возопил,
моряков осторожно сгрузив,
и при том за вихры их держал что есть сил,
чтоб команду не смыло в пролив.
«Здесь вот Крысь и живёт! Дважды сказано вам
то, в чём смелость обрящет матрос.
Здесь вот Крысь и живёт! Надо верить словам,
если трижды я их произнёс».
В сборе был экипаж: Башмачист, Биржевик,
чтоб оценивать кучу вещей;
адвокат Балабол, чтоб улаживать вмиг
всех их ссоры, и Беретошвей.
С ними был Бильярдист, чей неслыханный дар
всё бы вытряс из их кошелей,
но Банкир поручил (за большой гонорар)
все их деньги заботе своей.
А Бобёр, что по палубе шастал подчас,
выплетая платок кружевной,
всех спасал от беды (утверждал Буйноглас),
но не ведал никто — от какой.
Там прославился Некто поклажей своей,
при посадке забытой в порту;
без часов и колец, без платков и плащей
бедолага скучал на борту.
Не забыл на своих сорока сундуках
он поставить свой инициал,
но припомнить об этом забыл впопыхах
и без клади покинул причал.
Не жалел о вещах: был одет в семь пальто
и в три пары ботинок обут
этот Некто, — но вспомнить не мог ни за что,
как его от рожденья зовут.
Отозваться он мог на «Привет!» и «Дружок!»,
на «Зажарь!» и «Гори мой парик!»,
и на «Как тебя там!», и на «Как там пирог!»,
но обычно на «Спляшем, старик!».
Но иные давали ему имена
почитатели вычурных слов:
он для дружащих с ним был «Огарком свечным»,
«Сыром плавленым» был для врагов.
«Он лицом неказист и умом нездоров, —
замечал Буйноглас, — но смельчак!
Только это и нужно, в конце-то концов,
чтобы Крысь изловить натощак».
Он, гиен изводя, отдавал им поклон
и шутил, взгляд их злобный держа;
и в обнимку с медведем расхаживал он —
«Исключительно для куража».
Хоть он Булочник был, но признался не в срок,
Буйногласа в безумье вогнав,
что всю жизнь выпекал только Брачный пирог,
а к нему нет на судне приправ.
Наособицу был их последний моряк:
одержим был он Крысью одной
и хоть выглядел как чрезвычайный дурак,
Буйноглас взял беднягу с собой.
Он Бойскоттом служил, забивая бобров,
в чём признался он только в пути.
Буйноглас в немоту впал от эдаких слов
и от страха не мог отойти.
Но ответил, робея: «Бобёр этот — мой,
он один здесь, он явно ручной.
Мне придётся о нём горевать всей душой,
если он отойдёт в мир иной».
Оказалось, Бобёр слышал тот разговор,
возразив со слезами в глазах,
что восторг от охоты на Крысь с этих пор
тонет в мрачных таких новостях.
«А нельзя ли, — спросил он, — чтоб этот Бойскотт
плыл один, на другом корабле?».
«Нет, — сказал Буйноглас, — ибо это сорвёт
планы, свёрстанные на земле.
При единственном колоколе мудрено
мореходство на судне одном,
а на двух кораблях — это сопряжено
со смертельно тяжёлым трудом».
«Будет лучше всего, если купит Бобёр
пусть не новый, но бронежилет
иль в конторе возьмёт страховой договор», —
подал Булочник дельный совет.
А Банкир предложил на умеренный срок
пару полисов справить с Бобром,
чтоб один от Пожара его уберёг,
а другой — был от Града щитом.
И Бобёр после этих прискорбных минут,
где б ему ни попался Бойскотт,
то сбежит из-за странных каких-то причуд,
то застенчиво взор отведёт.
Истерия вторая
Речь Буйногласа
Люди за Буйногласа молились богам —
как он строен, изящен, толков!
Глянь вы раз на него, показалось бы вам,
что мудрее он всех мудрецов.
Карту он приобрёл, на которой была
лишь вода и ни пяди земли,
от чего вся команда была весела:
все читать эту карту могли.
«Был Меркатор неправ, Полюс нарисовав.
Где ж Экватор и Тропик найдёшь?» —
вопросил Буйноглас и услышал тотчас:
«Эти символы — чистая ложь!
Сущность карт не нова: берега, острова...
Но как славно, что наш Капитан
вместо карты простой одарил нас такой,
где имеется лишь океан!».
Ладно, если бы так, но их славный Моряк,
как открылось им время спустя,
думал, что мореход океан перейдёт,
звонко в колокол свой колотя.
Он был невозмутим, но приказом своим
мог с ума всю команду свести:
рявкнет: «Полный вперёд, влево руль, вправо борт!».
Как тут кормчим не сбиться с пути?
То и дело там путали руль и бушприт,
что случается в южных морях,
замечал Буйноглас, если судно бежит,
как сказал бы моряк, на крысях.
Но в пути их Патрон был весьма огорчён
тем, что сделал досадный просчёт:
если ветер в корму, то, казалось ему,
судно движется носом вперёд.
Вот закончен поход, и на берег несёт
сундуки и мешки экипаж.
Но команду страшат виды горных громад,
где над пропастью высится кряж.
Дух команды угас, понял вдруг Буйноглас
и прочёл, взяв изысканный тон,
анекдоты, что к чёрному дню он припас,
а в ответ услыхал только стон.
Разливая радушной рукою коньяк,
он велел им присесть на песок,
и, едва начал речь, понял каждый моряк,
как могуч Капитан и высок.
«Други, граждане Рима», — цитировал он
для любителей точных цитат.
(Трижды здравицей он был за то награждён,
что налил им три раза подряд.)
«По морям много месяцев мы и недель
(по четыре за месяц) неслись,
но нигде не приметила наша артель
никакого намёка на Крысь.
В море много недель мы скитались и дней
(дней по семь за неделю почти),
но не можем на Крысь, что для нас всех милей,
нежных взоров пока навести.
Мне прошу вас внимать, я напомню опять
(раз мы с вами сюда добрались)
точных признаков пять, по каким опознать
вы могли б настоящую Крысь.
По порядку начнём. Перво-наперво вкус:
хоть и постный, зато жестковат,
наподобье костюма, который кургуз, —
и чуть слышен её аромат.
А привычка её почивать допоздна
в ней столь странный оставила след,
что под вечер свой завтрак съедает она,
а на утро другое — обед.
До неё каламбуры доходят с трудом.
Кто пошутит, тот сразу поймёт,
что страдает она, если острым словцом
ранит сердце ей ваш анекдот.
А в-четвёртых, в купальни она влюблена
и берёт их с собою в вояж,
и, хоть это сомнительно, верит она,
что они украшают пейзаж.
В-пятых, честолюбива. Затем надлежит
разделить их на группы: в одной
обнаружим пернато-клювастый подвид,
а кусаче-усатый — в другой.
Хоть у Крысей невредный, как правило, нрав,
но и Буджумы есть среди них...
Рухнул Булочник в обморок, затрепетав,
а рассказчик в тревоге затих.
Истерия третья
Рассказ Булочника
Оживляли беднягу салатом и льдом,
предлагали горчицу и джем,
поднимали советами и пирожком,
и решеньем несложных проблем.
Вот он ожил, но, чтобы печальный рассказ
свой начать, набирается сил...
«Всем молчать! Не визжать!» — завопил Буйноглас
и в свой колокол нервно забил.
Стало тихо вполне. Не звучат в тишине
вопли, крики, стенанье и гам...
Тут, избрав древний стиль, начал горькую быль
тот, кого звали «Как тебя там».
«Мать с отцом у меня, хоть бедны, но честны...».
«Сократить! — Буйноглас повелел. —
Гаснут солнца лучи, Крысь исчезнет в ночи:
миг спустя будем мы не у дел!».
«Ты мне лет сорок пять предлагаешь убрать, —
плачет Булочник, — но, как ни злись,
не забуду я дня, как ты принял меня
в моряки для охоты на Крысь.
А мой дядя, чьё имя ношу я сейчас,
говорил, провожая меня...».
«Дядю тоже убрать!» — проорал Буйноглас,
в колокол беспокойно звоня.
Но о дяде твердил тот, кто был очень мил:
«Дядя знал: Крысь простая — пустяк...
“Замани её в сад, приготовь с ней салат,
наконец разожги с ней очаг.
Ты с напёрстком за нею гонись и с умом;
с вилкой пробуй найти и с мольбой;
и улыбкой прельщай, и зубным порошком;
и грози биржевою игрой...”».
(«Верный способ, — нахальство имел Буйноглас
замечанье поспешно ввернуть, —
если ловите Крысь, говорил я не раз, —
это самый естественный путь».)
«“Если ж Буджума в Крыси, хотя бы вдали,
вдруг приметишь, племянник родной,
то мгновенно и мягко исчезнешь с земли
и уже не вернешься домой”.
Эти дядины речи мне душу томят,
мне о них вспоминать нелегко,
а в груди моей сердце дрожит невпопад,
как створоженное молоко.
Эти дядины речи...» — «Их слушать не сил!» —
Буйноглас разошёлся в сердцах. —
«Дайте мне досказать! — Булочник возразил. —
Вот откуда я чувствую страх:
с Крысью, словно в бреду, бой во сне я веду
и в горячке безумных атак,
выйдя в призрачный сад, с ней готовлю салат
и пытаюсь разжечь с ней очаг.
Если ж Буджума в Крыси, хотя бы вдали,
я примечу на этом пути,
то мгновенно и мягко исчезну с земли —
вот чего я не в силах снести!».
Истерия четвертая
Охота
Буйноглас помрачнел и поник головой:
«Почему ж ты молчал до сих пор?
А когда у нас Крысь, так сказать, под рукой,
неуместен такой разговор.
Будем мы горевать, если с нами опять
не увидишься ты нипочём,
но неужто, дружок, до отплытья не мог,
ты сказать мне о деле своём?
Что теперь неуместен такой разговор,
я сказал тебе вроде бы сам».
И, вздохнув, дал ответ тот, кто звался «Привет»:
«В день отплытья открылся я вам.
Пусть для вас буду изверг я, пусть — психопат
(все мы ходим порою в больных),
но притворства, идущего с правдой вразлад,
нет среди преступлений моих.
По-Голландски, Немецки я речи повёл
вспомнил Греческий, вспомнил Иврит,
позабыв, что Вожак наш — мой промах тяжёл! —
на Английском одном говорит».
С каждым словом лицо Буйногласа длинней
становилось. «Как жаль! — молвил он. —
Но поскольку в беде ты признался своей,
значит, спор наш отныне смешон».
Закричал он команде: «В досужливый час
завершить я смогу эту речь!
Но должны же вы Крысь, что под боком у нас,
ради славы своей подстеречь.
Вы с напёрстком гонитесь за ней и с умом;
с вилкой тщитесь найти и с мольбой;
обольщайте улыбкой, зубным порошком;
и грозите игрой биржевой.
Как обычную тварь, не поймаете Крысь:
Крысь весьма специфический зверь.
Всё, что можно, что нет, всякий сделать берись,
чтобы день не пропал и теперь.
Ибо Англия ждёт... но пускай подождёт:
хоть велик афоризм, но избит.
Распакуйте багаж, снаряжайтесь в поход:
нам сраженье сейчас предстоит».
Булочник, и власы расчесав, и усы,
вычищать все пальто свои стал,
а Банкир, обратив серебро в кредитив,
перевёл себе свой капитал.
Взялись в очередь заступ посредством бруска
Биржевик с Башмачистом точить,
а Бобёр, глядя на суету свысока,
вёл, как прежде, по кружеву нить.
Для Бобра Балабол речь о чести завёл
и цитировать начал дела,
где плели кружева и тем самым права
к нарушениям власть приплела.
«Для Беретов я новый придумал покрой!» —
грозно Беретошвей произнёс,
а ему Бильярдист задрожавшей рукой
мелом густо намазывал нос.
А Бойскотт, между прочим, встревожился так,
что одел, как на званый обед,
и перчатки из лайки, и рюши, и фрак...
Тут сказал Буйноглас: «Что за бред!».
«Встретим Крысь, ты скажи ей, что я неплохой, —
попросил Буйногласа Бойскотт.
«От погоды зависит», — кивнув головой,
прозорливо ответствовал тот.
А Бобёр, уловив, как испуган Бойскотт,
стал злорадостно прыгать вокруг.
Даже доблестный Булочник, как идиот,
подмигнул, видя этот испуг.
«Будь мужчиной! — в сердцах Буйноглас закричал,
услыхав, как Бойскотт заскулил, —
а не то птицы Джубджуб свирепый оскал
нас лишит окончательно сил».
Истерия пятая
Урок Бобру
И с напёрстком за Крысью гнались, и с умом;
с вилкой тщились найти и с мольбой;
обольщали улыбкой, зубным порошком;
и грозили игрой биржевой.
А Бойскотт под влиянием странных идей
вышел в путь совершенно один
в те места, где ещё не бывало людей
средь пустынных и мрачных долин.
Но Бобёр тем же самым пустился путём
под воздействием тех же идей,
а испуг, что таил он во взоре своём,
он выказывал мордой своей.
Каждый думал, что думать ему надлежит
лишь о Крыси и громе побед,
и поэтому делал старательно вид,
будто рядом с ним спутника нет.
Становилась всё уже долина уже,
всё темней становилось кругом,
и пошли они (в страхе, а не в кураже),
прижимаясь друг к другу плечом.
Вдруг пронзительный рёв грянул из облаков.
Было ясно: опасность грядёт.
Полотенца белей от хвоста до ушей
стал Бобёр, и смутился Бойскотт.
Он блаженства ушедшего вспомнил деньки,
беззаботного детства исток, —
в те поры как по грифелю классной доски
скрежетал точно так же мелок.
И вскричал тот, кто был «Дураком» наречён:
«Это Джубджуба крик! В первый раз
я об этом сказал, — гордо вымолвил он, —
как поведал бы нам Буйноглас.
Это Джубджуба вопль! Ты обязан учесть:
я сказал это раз во второй.
Это Джубджуба песнь! Значит, правильна весть,
что три раза объявлена мной!».
Внемля этим словам, в скрупулёзный подсчёт
с головой погрузился Бобёр,
но его безысходность в мырчанье берёт,
как услышал он третий повтор.
Он почувствовал, что, несмотря на труды,
просчитался, наверное, он,
и, пусть лопнут мозги, избежит он беды,
если будет подсчёт завершён.
«Я на пальцах бы смог, — думал бедный зверок, —
два присоединить к одному». —
И припомнил в слезах, как в невинных летах
посчитать удавалось ему.
«Это сделать возможно, — воскликнул Бойскотт. —
Это следует сделать — вдвоём.
Это сделано будет, и час тот придёт —
дай мне только бумагу с пером!»
И бумагу Бобёр, и перо приволок,
и чернил бесконечный запас...
Твари жуткие, повылезав из берлог,
не сводили с них вкрадчивых глаз.
Но Бойскотт ничего не видал, оттого
что считал и писал в две руки.
И, чтоб даже бобрам было ясно, к речам
популярным прибег мастерски.
«За объект вычислений мы Тройку возьмём —
это будет удобней всего, —
Семь прибавим и Десять, умножив потом
на Две Тысячи без Одного.
То, что нами получено не наугад,
делим на Девятьсот Тридцать Пять,
вычитаем Семнадцать — и наш результат
Идеальным придётся признать.
Метод свой изложить я бы рад был весьма,
коль засел в голове он моей,
но нет времени, а у тебя нет ума,
да и тема нашлась поважней.
Понял я с этих пор, что провидит мой взор
сокровенные тайны веков,
и без лишних морок я тебе дать Урок
из Истории Древней готов».
И поведал о том он простым языком
(но забыл он приличья закон:
что без вводных речей вред от этих идей
может Обществу быть причинён):
«Этот Джубджуб отчаянной птицей слывёт:
весь во власти бессрочных страстей,
он является законодателем мод
в несуразной одежде своей.
Взяток он не берёт, помнит он о друзьях
и, хоть сам не даёт ничего,
но на благотворительных он вечерах
не отпустит без жертв никого.
А его, кто омлета вкусней и крольчат,
лучше устриц, пьянее вина,
в бочках красного дерева люди хранят
иль в кувшинах из бивней слона.
Хоть сгущай ты его саранчой и шнуром,
жарь хоть в стружках, соли хоть в клею,
но следи, чтобы он сохранил целиком
симметричную форму свою».
Говорил бы Бойскотт до утра, но Урок
свой закончил, расплакавшись вдруг,
ибо понял, но выразить так и не смог,
что Бобёр ему — преданный друг.
Взор Бобра, подводящий Урока итог,
показал выразительней слёз,
что из книг за сто лет не раскрыл бы зверок
разрешённый Бойскоттом вопрос.
Был (на миг) Капитан ужасом обуян,
видя шедших в обнимку друзей,
но вскричал: «Этот вид нам награду сулит
за скитанья в пучине морей».
Так никто, как Бойскотт и Бобёр меж собой,
не дружил на просторах Земли:
друг без друга ни летом теперь, ни зимой
повстречать их никак не могли.
А когда они ссорились — ведь вгорячах
ссора может случиться в момент, —
песня Джубджуб звучала у них в головах
и скрепляла друзей, как цемент.
Истерия шестая
Сон Балабола
И с напёрстком за Крысью гнались, и с умом;
с вилкой тщились найти и с мольбой;
обольщали улыбкой, зубным порошком;
и грозили игрой биржевой.
Балабол задремал после спора с Бобром
о зловредных его кружевах
и во сне познакомился с тем существом,
с кем так долго встречался в мечтах.
Задремав, увидал он Суда тёмный зал,
где пенсне и парик свой надев,
Крысь читает статьи для защиты Свиньи,
самовольно покинувшей хлев.
Показали Свидетели наверняка,
что пустым оказался загон,
и чуть слышно Судья, словно издалека,
толковал постатейно закон.
Обвинение не было оглашено,
и, хоть Крысь от зари допоздна
распиналась, собранью понять мудрено,
в чём Свиньи убежавшей вина.
Говорили Присяжные наперебой,
не узнав, обвинение в чём;
ни один не слыхал, что вещает другой,
ибо каждый твердил о своём.
В крик Судья: «Бросить спор!». Крысь в ответ: «Что за вздор!
Новый кодекс давно упразднён.
Господа, наш вопрос разрешает всерьёз
только средневековый закон.
Хоть Измена Свиньи очевидна без слов,
не причастна она к Мятежу;
и поскольку за ней не водилось долгов,
здесь Банкротства я не нахожу.
Отрицать факт Побега не стоит труда,
но моей подзащитной вина
(если это относится к ходу суда)
верным Алиби устранена.
Вам судьбу беззащитной клиентки моей
Отдаю!» — и, усевшись за стол,
Крысь велела Судье, чтобы тот поскорей
в деле этом итоги подвёл.
Но узнав, что он в этих делах не мастак,
Крысь итоги свела за него,
расписав показанья Свидетелей так,
что не понял никто ничего.
Чтоб вердикт огласить, у Присяжных ума
не нашлось для мудрёных речей,
и они порешили, что Крысь и сама
их работу исполнит точней.
Хоть умаялась та от заботы дневной,
но вскричала: «Виновна Свинья!».
Застонали Присяжные и вразнобой
пали в обморок, чувств не тая.
Был расстроен Судья, но, вмешавшись опять,
та же Крысь приговор им прочла.
Все притихли, как ночью, и было б слыхать,
упади ненароком игла.
Приговор очень строг: «Дать пожизненный срок.
После срока — сто фунтов в казну».
Аплодировал зал, хоть Судья доказал,
что содержит вердикт слабину.
Но Тюремщик убил их восторженный пыл,
ибо вымолвил, плача навзрыд,
что решеньем Судьи не упрячешь Свиньи,
если та на погосте лежит.
Так смущён был Судья, что задал стрекача,
но, отбросив волненье и стыд,
Крысь берётся Свинью защищать сгоряча
и стенает, и грозно кричит.
Балабол и сквозь сон слышал, как этот стон
нарастает — до боли в ушах...
Он проснулся тотчас — бьёт над ним Буйноглас
в колокол, как на похоронах.
Истерия седьмая
Участь Банкира
И с напёрстком за Крысью гнались, и с умом;
с вилкой тщились найти и с мольбой;
обольщали улыбкой, зубным порошком;
и грозили игрой биржевой.
А Банкир, непонятным объят куражом
(все судачить о том принялись),
словно умалишённый, пустился бегом
в одиночку отыскивать Крысь.
Но пока он с напёрстком искал и с мольбой,
закогтил его злой Бурдосмак,
и Банкир завизжал, осознав, что домой
он уже не вернётся никак.
Сделал скидку и «на предъявителя» он
выдал чек фунтов на пятьдесят.
Бурдосмак, предложеньем таким возмущён,
свой когтистый усилил захват.
Без конца и без слов мучаясь от клыков
свирепозных, Банкир изнемог.
Бился он, рвался он, прыгал он, топал он —
и свалился с натруженных ног.
Но привлёк моряков стон Банкира и рёв —
и пропал Бурдосмак с глаз долой.
«Я боялся за вас», — заявил Буйноглас,
мрачно бухая в колокол свой.
Кто бы прежнюю стать мог в Банкире узнать:
стал от страха он чёрен лицом;
и жилет побелел от неслыханных дел —
мир не ведал о чуде таком!
Тут он, к ужасу всех, кто остался при нём,
встал, одетый в парадный пиджак,
силясь мимикой людям поведать о том,
что речами не может никак.
Сел на стул он без сил, шевелюру взрыхлил
и как выдаст сверблюжий вокал!
Стало ясно, что он явно умалишён,
раз он в кости с собою играл.
«Нам ему не помочь — между тем скоро ночь, —
Буйноглас был тревогой объят. —
Дня уже не вернуть. А промедлим чуть-чуть,
Крыси вновь не изловит отряд».
Истерия восьмая
Исчезновение
И с напёрстком за Крысью гнались, и с умом;
с вилкой тщились найти и с мольбой;
обольщали улыбкой, зубным порошком;
и грозили игрой биржевой.
Содрогнулись они, оттого что вот-вот
неудачей закончится путь,
а Бобёр бил о землю хвостом и вперёд
уносился, чтоб день повернуть.
И сказал Буйноглас: «Вроде Как-его-там,
как безумный, кричит среди скал
и трясёт головой, и рукой машет нам —
видно, Крысь наконец-то поймал».
Все смотрели в восторге. И крикнул Бойскотт:
«Лоботрясом был Булочник наш!».
А безвестный герой, их надёжный оплот,
слал привет им, взобравшись на кряж.
Был он прям и высок, но на крошечный срок;
миг спустя, грозен и диковат,
словно боль ощутив, он метнулся в обрыв,
и застыл с перепугу отряд.
«Это Крысь!» — раздались громовые слова,
столь похожие на похвальбу.
Но на радостный смех и на крик торжества
был зловещий ответ: «Это Бу-у-у...».
И — молчанье... Почудился вскоре одним
заблудившийся вздох-шепоток
вроде «...джум»; между тем показалось другим,
что прощальный подул ветерок.
Но они не нашли ни клочка, ни следа,
ни пылинки от местности той,
где их Булочник, переходя в никуда,
принял с Крысью решительный бой.
С полукриком, затихшим во время прыжка,
в смехе радости, рвущемся ввысь,
он мгновенно и мягко исчез навека —
значит, Буджум была эта Крысь.
(перевод — Ю. Лифшиц )
облако тэгов
![8-]](/img/smiles/blush.gif)