Перевод вот этой небольшой вещицы . Около 8000 тысяч знаков, щедро нашпигованных инверсиями, сравнениями и метафорами. Богатый образный язык оригинала. Не уверена, что вышло достойно. Форма в этой вещице первичнее содержания. А содержание довольно незатейливое: сказка о Золушке на новый лад.

Я прикрепила внизу поста оригинал. Критика и советы приветствуются.

Большое спасибо Anahitta за помощь в редактировании.

Полночь

Танит Ли

Под сводом роскошной, отделанной мрамором бальной залы зловещим светилом висели золоченые часы. Было без десяти минут полночь.

Только десять минут, и все. Затем придется исчезнуть. Но девушка… разве тут можно уйти?

Она перевела взгляд с циферблата на лицо молодого принца, своего партнера по танцу. Пара подходила друг другу, словно две половинки. Оба такие юные, такие красивые и так богато одетые, ведь не только принц был облачен в привычные шелка и бархат, но и девушка выглядела как особа королевской крови.

Она отвела взгляд от циферблата и вновь поглядела в лицо молодому принцу, что кружился с нею в танце на мраморном полу. Пара подходила друг другу, словно две половинки. Оба такие юные, такие красивые и так роскошно одетые, ведь не только принц был облачен в привычные шелка и бархат, но и девушка выглядела как особа королевской крови.

До чего же странное начало у этой истории! Была старуха, девушка ей иногда помогала, делясь объедками с кухни и, по возможности, принося еду получше, хотя и сама бедствовала. И вдруг, в ту самую ночь, когда злобные деспотичные хозяйки упорхнули в вихре оборок на бал, старуха зашла к ней — не через дверь, а прямо из камина — сбросила с себя лохмотья и годы и превратилась в прелестное, лучезарное создание.

— Пойди искупайся, — велело создание изумленной девушке, — и сажу из волос вымой. Как станешь чистой, найдешь наряд и все остальное. Явим всем твою истинную красоту.

Ошеломленная девушка повиновалась, не иначе как под влиянием чар. Шагнув из ванны, она тут же оказалась сухой и благоуханной, а через миг ее облекли белоснежнейшие шелка, что светились в темноте ярче свеженачищенных звезд; в косы вплелись бриллианты. А на ногах возникли туфельки такой необычайной красоты, что не отвести глаз.

— Они не хрустальные, в них удобно танцевать, — сообщило прелестное создание, неожиданно возникнув рядом.

Тут девушка увидела, что туфельки просто расшиты мириадами крошечных кристаллов, рассыпающих радужные всполохи. А сделав шажок, заскользила, танцуя, словно во сне.

— Снаружи, — молвила ее благодетельница, — тебя дожидается экипаж. Я его сотворила, — последовал тихий, возможно, хвастливый смешок, — из тыквы, но теперь он золотой. Шесть белых рысаков — мыши, но о том не знают даже они сами. Отправляйся во дворец и завоюй сердце прекрасного принца. Тебе нынешней не составит труда.

— Но это дары фейри. Утром они исчезнут, — пролепетала девушка, которую в последние ужасные годы насмешливо называли Пепелушкой, держали в рабстве и всячески унижали.

— Верно. Только не просто утром, а в первое же мгновение после полуночи, когда одни сутки сменяют другие. Ты должна уйти прежде, чем пробьет роковой час, иначе тебя увидят в лохмотьях, и ничего не получится.

— Но… — прошептала Пепелушка, бледность которой не смогла скрыть вся ее красота, — зачем тогда вся эта затея?

— Принц влюбится в тебя. Верь. Любовь не слепа, отнюдь. Он найдет тебя даже после того, как часы пробьют полночь. Понимаешь?

— Нет, госпожа, — начала было Пепелушка, но вдруг вспомнила свое настоящее имя: Эльвира.

Она поклонилась былой нищенке, которая умеет выходить из огня.

— Но все равно благодарю вас. Даже если эта ночь закончится для меня плачевно, возможность вкусить радость стоит любой боли.

Во дворе Эльвира обнаружила упряжку белых лошадей и невероятную золотую карету, села в нее и помчалась ко дворцу принца чуть ли не со скоростью света, на который сейчас походила сама.

Королевский сын сразу выделил ее из толпы. Эльвира его — тоже.

Обоих притягивало друг к другу как магниты: один из звездного серебра, другой из огненной стали.

— Я было подумал, на террасу упала луна, — сказал он, ведя ее по отполированному до блеска полу. — Но это оказались вы.

О чем они беседовали после? Началось с куртуазных любезностей, а потом, когда опьянели друг от друга, с губ срывались подобные стрелам фразы, в которых сквозили страстное желание и глубокая нежность, которой оба мгновенно прониклись друг к другу. Позабыв о мире вокруг, они кружились в гуще танцоров и разговаривали о любви — бесстыдно, порывисто, искренне.

И все же, несмотря на всю их искренность, Эльвира ничего не рассказала ему ни о себе, ни о том, что с нею случилось, ни о завистливых кознях приемной семьи. Ни слова о своем положении вечно грязной рабыни, днями копающейся в золе.

Она была не в силах признаться. Слишком боялась. Любовь не слепа? А как же платье из лунного света, бриллианты в волосах и туфельки, что кажутся волшебным образом сделанными из хрусталя? Принц счёл ее дочерью короля, своей ровней.

Эльвира все тянула с признанием, пока до полуночи не осталось лишь десять минут.

И вот — о боже! – стрелки золоченых часов неумолимо приближались к роковому мгновению. Восемь минут из десяти уже прошли. Осталось всего две. Она должна бежать… бежать так, будто спасает свою жизнь.

Позвольте мне остаться еще на минутку. Лишь на…

Ведь потом… О нет, прекрасный принц никогда ее не найдет. Каким образом? Ее же вновь упрячут в темноту. А со временем он и вовсе о ней позабудет. Иначе его сердце разобьется, как это уже случилось с ее собственным при мысли о голой пустыне отчаяния, что ждет ее после этой ночи.

Всего минутка, и уже полночь. Как медленно ползут стрелки часов… и как стремительно.

Ах, если бы Эльвира могла остановить время! Взять последние полминуты и растянуть их еще на одну ночь, еще на один час… ну, или хотя бы еще на десять минут…

— Любовь моя, — обратилась Эльвира к принцу.

И вот пара, что кружила по блестящему полу, не замечая толпы, прервала свой танец. Другие, видя это, последовали примеру. Оркестр внезапно замолк, но в зале еще какое-то время таяли призраки звука.

— Любовь моя, я должна…

Часы пробили. Первый удар из ужасных двенадцати — топор, что расколол ночную гладь.

Эльвира посмотрела в лицо возлюбленному. Его радостное веселье сменялось недоумением и тревогой.

Она высвободила свою руку из его и отстранилась.

Часы пробили. Второй удар. Ночь, уже расколотая вдребезги, рассыпалась черно-золотым снегом.

— Я... — продолжала Эльвира.

— Не покидай меня, никогда, — попросил он.

— Я...

Часы пробили. Третий удар. Дворец и сам город будто вздрогнули.

Собственные ноги в хрустальных туфлях показались Эльвире свинцовыми. Она должна подобрать свои мерцающие лунным серебром юбки и бежать, бежать во всей славе своей красоты, пока иллюзия не развеялась.

Часы пробили четыре, пять, шесть, семь…

Эльвира стояла как истукан. Будто и впрямь превратилась в каменную статую.

Возможность исчезнуть была упущена. Слишком поздно.

Сокрушительные удары топора превратились в тонкий отточенный меч, что вспорол созданный чарами образ.

Выпотрошенное белое платье вспенилось точно пух и растворилось без остатка, бриллианты пролились дождем и высохли напрочь, даже несравненные туфли… Да и как они могли остаться, если все, что было волшебным, исчезло? Туфли превратились в две зеркальные лужицы. Затем в сдвоенную тень от зеркала. А затем — в ничто.

Восемь, девять, десять, одиннадцать.

Двенадцать, проревели часы, возвещая приговор. Двенадцать. Двенадцать. Двенадцать. Казалось, эхо никогда не затухнет, но, спустя вечность снова воцарилась тишина.

Эльвира не убежала. И теперь стояла в толпе незнакомцев, за спинами которых, как она знала, скрыты ее врагини. Все эти люди не утратили своего лоска. Великолепный, прекрасный цветник, в чьих глазах расцветали потрясение, отвращение, а, может, и страх.

А прямо перед нею он… ее возлюбленный, ее принц, тоже обратившийся в бледную, каменнолицую статую.

На девушке была только грязная рубаха в пол. Волосы, пропитанные кухонным жиром и гарью, свисали на спину. От нее пахло уже не цветами и благовониями, а потом и тяжелым трудом, пеплом и агонией.

Любовь не слепа. Нет, любовь видит слишком многое. Любовь видит и становится шипованным хлыстом. О да, Элвира уже прочувствовала это в полной мере, когда мачеха и сводные сестры впервые набросились на нее, словно стая голодных крыс.

Эльвира ждала, не опуская головы, слишком пристыженная, чтобы стыдиться, и слезы были ей единственным украшением.

А он, принц, выбросил вперед руку, словно хотел оттолкнуть, но лишь сжал ей ладонь. Посмотрел в лицо, и в его глазах внезапно вспыхнуло солнце.

Он улыбнулся ей и со всей серьезностью произнес:

— Теперь я понимаю.

— Но… — Эльвира запнулась, — ты все еще желаешь со мной знаться… даже сейчас?

— Я понял, какая ты, с первого взгляда. И ты все еще ты. Какая же ты смелая, что осталась. Должно быть, очень меня любишь… возможно, сила твоей любви даже не уступает моей. Дамы и господа... — Принц повернулся к своим изумленным придворным, крепко сжимая почерневшую от грязи руку Эльвиры. — Вот моя будущая жена.

https://fantlab.ru/work64605

Существует в переводе Семенычева

В названии игра слов, основанная на многозначности "bear"

медвежья возможность — невыносимая возможность

Буду благодарна за идеи как передать

Медвежья услуга

Приходилось ли вам наблюдать, как будущий отец расхаживает по приёмной роддома, прикуривая сигареты одну за другой, обычно не тем концом? Если да, вы знаете, каково приходится бедолаге.

Но это ещё цветочки, видели бы вы Джонатана Куинби! Мечется по коридору возле родильного отделения и не просто прикуривает со стороны фильтра, но так и смолит, не замечая разницы.

Ему и впрямь есть о чём беспокоиться. Всё началось с того вечера, когда он с женой последний раз посещал зоопарк. «Последний» в обоих смыслах. Куинби теперь обходит зоопарки десятой дорогой, как и его супруга. Видите ли, она упала…

Но тут стоит сделать краткое отступление. Так вам будет проще понять, что же произошло тем вечером. В молодости наш Куинби здорово увлекался магией — настоящей магией, а не какими-то там фокусами. Но, увы, с заклинаниями и наложением чар у него так и не сложилось, в отличие от прочих учеников.

Разве что кроме одного... было одно заклинание, которое позволяло Куинби превращать человека в любое животное, какое только вздумается, а потом обратно, произнеся это заклинание задом наперёд. Кому-то злому или мстительному такая способность пришлась бы весьма кстати, но он такими пороками не обладал и после нескольких опытов с добровольцами, вызвавшимися на это дело из любопытства, никак её не использовал.

Десять лет назад, тридцати лет от роду, Куинби женился по большой любви и воспользовался заклинанием снова, чтобы утолить любознательность своей супруги. Когда он рассказал о своей сверхъестественной способности, та не поверила, вынудив подтвердить слова делом, и ему пришлось ненадолго превратить её в сиамскую кошку. После чего жена взяла с него обещание никогда не пользоваться этим заклинанием снова, и он свято его держал.

Если не считать одного раза: того вечера, когда они ходили в зоопарк. Вокруг не было ни души, Куинби шли по тропинке, которая вывела их к глубоким медвежьим ямам. Они поискали их обителей, но те уже удалились ночевать в пещеру. Затем… короче, его жена слишком сильно перегнулась через перила, потеряла равновесие и упала в яму, но, чудесным образом отделалась лёгким испугом.

Она поднялась и приложила палец к губам, показывая на вход в пещеру. Ясно, понял Куинби, хочет, чтобы он её вытащил, но тихо, ведь любой звук может разбудить медведя в берлоге. Куинби кивнул и уже собрался искать сотрудников зоопарка, но тут громкий вскрик жены заставил его обернуться… и он понял, что помощь к ней попросту не успеет.

Из пещеры уже вышел молодой медведь-гризли. Грозно рыча, он направлялся к его жене, готовый убивать.

Спасти её могло лишь одно, и Джонатан Куинби этим воспользовался. Медведи-гризли медведиц-гризли не убивают.

Одна беда: их посещают другие идеи. Куинби, бессильно заламывая руки, с мучением смотрел на то, что происходит с его женой в яме. Вскоре гризли удалился в берлогу, и Куинби, готовый в случае опасности вновь превратить жену, задом наперёд прочитал своё заклинание. Вернув ее в надлежащий вид, он посоветовал поискать среди камней точки опоры и немного подняться к нему. Это позволит вытащить ее за руки. Через несколько минут его супруга благополучно выбралась из ямы. Побелевшие от пережитого потрясения, Куинби подозвали такси и отправились домой. Там они условились никогда не вспоминать этот случай. Выбора был не велик: не окажи Куинби жене эту близкую к медвежьей услугу, мог бы стать свидетелем ее смерти.

Несколько недель они держали данное самим себе обещание, но затем… Что ж, пара уже десять лет жила в браке и хотела детей, но те никак не получались. И вот спустя три недели после ужасного происшествия в яме его жена... забеременела.

Видели когда-нибудь, как будущий отец с донельзя встревоженным видом расхаживает по приёмной роддома? А теперь представьте себе Куинби, который прямо сейчас в ожидании мечется по коридору возле палаты жены. Ну и чего он может дождаться?

BEAR POSSIBILITY

Fredric Brown

If you’ve ever seen an expectant father pacing the waiting room of a hospital lighting cigarette after cigarette-usually at the wrong end if it’s a filter-tip—you know how worried he acts.

But if you think that that is worry, take a look at Jonathan Quinby, pacing the room outside a delivery room. Quinby is not only lighting the wrong ends of his filter-tips but is actually smoking them that way, without tasting the difference.

He’s really got something to worry about. It had started when they had last visited a zoo one evening. “Last visited” is true in both senses of the phrase; Quinby would never go within miles of one again, ever, nor would his wife. She had fallen, you see, into—

But there is something that must be explained, so you may understand what happened that evening. In his younger days Quinby had been an ardent student of magic—real magic, not the slight-of-hand variety. Unfortunately charms and incantations did not work for him, however effective they might be for others.

Except for one incantation, one that let him change a human being into any animal he chose and (by saying the same incantation backward) back again into a human being. A vicious or vengeful man would have found this ability useful, but Quinby was neither vicious nor vengeful and after a few experiments—with subjects who had volunteered out of curiosity—he had never made use of it.

When, ten years ago at the age of thirty, he had fallen in love and married, he had used it once more, simply to satisfy his wife’s curiosity. When he had told her about it, she had doubted him and challenged him to prove it, and he had changed her briefly into a Siamese cat. She had then made him promise never to use his supernormal ability again, and he had kept that promise ever since.

Except once, the evening of their visit to the zoo. They had been walking along the path, with no one in sight but themselves, that led past the sunken bear pits. They’d looked for bears but all of them had retired into the cave portion of their quarters for the night. Then—well, his wife had leaned a little too far over the railing; she lost her balance and fell into a pit. Miraculously, she landed unhurt.

She was getting to her feet and looking up at him; she put her finger to her lips and then pointed to the entrance to the den. He understood; she wanted him to get help but quietly, lest any sound might waken the sleeping bear in its den. He nodded and was turning away when a gasp from his wife made him look down again—and see that it would be too late to get help.

A young male grizzly bear was already coming out of the den entrance. Growling ominously and heading toward her, ready to kill.

There was only one thing that could possibly be done in time to save his wife’s life, and Jonathan Quinby did it. Male grizzly bears do not kill female grizzly bears.

They have other ideas though. Quinby stood wringing his hands in helpless anguish as he was forced to witness what was happening to his wife in the bear pit. But after a while the male grizzly went back into his den and—ready ‘to change her back on a second’s notice if the male should again emerge—Quinby said the incantation backward and brought his wife back to her proper form. He told her that if she could find footholds in the rocks and climb part way up, he could reach down and pull her the rest of the way. In a few minutes she was safely out of the pit. White and shaken, they had taken a taxi home. Once there, they agreed never to discuss the matter again; there was nothing else he could have done but watch her be killed.

Nor had they discussed it again, for a few weeks. But then-well, they’d been married ten years and had wanted children but no children had come. Now three weeks after her horrible experience in the pit she was—with _child?_

Have you ever seen an expectant father pacing a hospital waiting room, looking like the most worried man on Earth? Then consider Quinby, who’s right now pacing and waiting. For what?

Перевод вот этой вещицы https://fantlab.ru/work64623

Перевод довольно старый, но я не помню, чтобы где-то его выкладывала

В нем ближе к концу диалог с довольно странной речью, по всей видимости, стилизацией под архаику и просторечие одновременно. Если у кого-то возникнут соображения, как сделать лучше, не стесняйтесь. Пишите в личку или в комменты под постом.

Смерть в горах

Его хижина стояла на склоне горы. Часто он поднимался на вершину и смотрел вниз, к подножию. На белом снегу его красные сандалии казались двумя каплями крови.

Там, в долине, жили и умирали люди, а он наблюдал за ними.

Над горой проплывали облака, принимая причудливые формы. Иногда он видел в них корабли, лошадей или замки, но чаще — нечто знакомое лишь ему одному и только по снам. В странных очертаниях облаков он узнавал образы из своих видений.

Одиноко стоя в дверях хижины, он любил смотреть, как из росы выныривает солнце. В долине говорили, что на самом деле солнце не восходит — просто земля круглая, как апельсин, и крутится, поэтому по утрам пылающий шар солнца будто подскакивает в небо.

«Но почему земля вращается? И почему солнце пылает? И почему вы не падаете в небо, когда оно переворачивается вверх тормашками?» — однажды спросил он.

Ему ответили, что так было всегда: не только сегодня, но и вчера, и позавчера. Мир устроен так от начала времён. Почему — жители долины объяснить не могли.

По ночам он смотрел на звёзды и огни в долине. Огни в урочный час гасли, но звёзды — нет. Они были слишком далеко и не слышали вечернего колокола.

Одна звезда на небе светила особенно ярко. Каждую третью ночь она низко висела над заснеженной вершиной, и он поднимался поговорить с ней. Но звезда молчала.

Он отсчитывал время по её трёхдневному ходу. Три дня составляли его неделю, а у людей долины — семь. Ее жители не могли представить себе землю Саарбы, где вода течёт вверх, где листья горят голубым пламенем, не сгорая, и где неделя длится три дня.

Раз в год он спускался в долину, разговаривал с её народом и иногда даже видел для него сны. Местные называли его пророком, но их дети кидали в него палки. Он не любил детей, поскольку видел на их лицах печать зла, в котором им предстоит жить.

С последнего спуска в долину минул уже год. Однажды он покинул свою хижину и снова отправился вниз. На рынке он попытался заговорить с людьми, но никто не ответил и даже не взглянул на него.

Он кричал, но все словно оглохли.

Он коснулся плеча женщины, чтобы привлечь внимание, но рука прошла насквозь, а женщина двинулась дальше. Тогда он понял, что за ушедший год умер.

Он вернулся к своей хижине. На дороге, где когда-то упал и поднялся, он заметил что-то лежащее в снегу. Позже люди из долины унесли это с собой, выкопали могилу и похоронили.

Шло время.

С порога хижины он смотрел, как облака оплывают гору, принимая странные формы. Иногда в них виделись птицы, мечи или слоны, но чаще — нечто, знакомое только ему. Эти образы он уже встречал в своих снах о земле Саарбы, где хлеб пекут из звёздной пыли, где унция равна шестнадцати фунтам, и где часы с наступлением ночи отсчитывают время вспять.

Однажды на гору поднялись две женщины. Они прошли сквозь него в хижину и стали осматриваться.

— Нету их туто, — сказала старшая. — Не разумею, куда могли запропасть его сандалии.

— Ступай-ка домой, — ответила младшая. — Темень уж. Как рассвет придёт, сыщу их.

— Не боязно?

— Пастырь овец своих не покинет.

Старшая женщина побрела в долину. Землю уже окутала тьма. Младшая зажгла свечу — похоже, она боялась темноты.

Он смотрел на незваную гостью, но та его не замечала. Волосы её были черны, как ночь, глаза — велики и ярки, а вот лодыжки — толстоваты.

Она сняла одежду и легла в постель, а во сне беспокойно заворочалась и сбросила одеяло на пол.

Свеча продолжала гореть на столе. Её свет падал на маленькое чёрное распятие в ложбинке между белых грудей. Оно приподнималось и опадало в такт дыханию.

Пробил вечерний колокол, возвещая, что настала третья ночь и пора подниматься на вершину.

За дверью выла и бушевала буря, но женщина не просыпалась.

Он шагнул в ненастную ночь. Ветер был жесток, как никогда. Сердце сжалось от страха, но звезда ждала.

Становилось всё темнее, всё холоднее. Позёмка стлалась по земле, заметая то место, где он когда-то упал.

Наутро женщина нашла в подтаявшем снегу красные сандалии и отнесла их в долину.

— Чудной сон мне привиделся, — сказала её старшая подруга. — Крест, а на нём человече корчится.

Младшая перекрестилась:

— Христус?

— Нет. Кричал о какой-то Саарбе и забвении.

— Про оную не ведаю, — ответила младшая. — Небыль какая-то.

— Но он так кричал. Я помню.

— Сны — токмо сны. Что есть, то есть, а чего нету — того и нету.

— Всяко бывает, — пожала плечами старшая.

Облака, как прежде, принимают странные формы. Иногда в них можно увидеть повозки, лебедей или деревья, но чаще — то, что водится только в земле Саарбы.

Облака равнодушны. Они продолжают обтекать обезлюдевшую вершину.

DEATH ON THE MOUNTAIN

Fredric Brown

He lived in a hut on the side of a mountain. Often he would climb to the peak and look down into the valley. His red sandals were drops of blood upon the snow of the peak.

In the valley people lived and died. He watched them.

He saw the clouds that drifted over the peak. The clouds took strange shapes. At times they were ships or castles or horses. More often they were strange things never seen by anyone save him, and he had seen them only ill his dreams. Yet in the strange shapes of drifting clouds he recognized them.

Standing alone in the doorway of his hut, he always watched the sun spring from the dew of earth. In the valley they had told him that the sun did not rise but that the earth was round like an orange and turned so that every morning the burning sun seemed to leap into the sky.

He had asked them why the earth revolved and why the sun burned and why they did not fall from the earth when it turned upside down. He had been told that it was so today because it had been so yesterday and the day that was before yesterday, and because things never changed. They could not tell him why things never changed.

At night he looked at the stars and at the lights of the valley. At curfew the lights of the valley vanished, but the stars did not vanish. They were too far to hear the curfew bell.

There was a bright star. Every third night it hung low just above the snow-covered peak of the mountain, and he would climb to the peak and talk to it. The star never replied.

He counted time by the star and by the three days of its progress. Three days made a week. To the people of the valley, seven days made a week. They had never dreamed of the land of Saarba where water flows upstream, where the leaves of trees burn with a bright blue flame and are not consumed, and where three days make a week.

Once a year he went down into the valley. He talked with people, and sometimes he would dream for them. They called him a prophet, but the small children threw sticks at him. He did not like children, for in their faces he could see written the evil that they were to live.

It has been a year since he had last been to the valley, and he left his hut and went down the mountain. He went to the market and talked to people, but no one spoke to him or looked at him. He shouted but they did not reply.

He reached with his hand to touch a market woman upon the shoulder to arrest her attention, but the hand passed through the woman’s shoulder and the woman walked on. He knew then that he had died within the past year.

He returned to the mountain. Beside the path he saw a thing that lay where once he had fallen and had risen and walked on. He turned when he reached the doorway of his hut, and saw the people of the valley carrying away the thing which he had passed. They dug a grave in the earth and buried the thing.

The days passed.

From the doorway of his hut he watched the clouds drift by the mountain. The clouds took strange shapes. At times they were birds or swords or elephants. More often they were strange things never seen save by him. He had dreamed of seeing them in the land of Saarba where bread is made of stardust, where sixteen pounds make an ounce, and where. clocks run backward after dark.

Two women climbed the mountain and walked through him into the hut. They looked about them.

—They be nothing here, said the elder of the women. —Where might be his sandals, I ken not.

—Go ye back, said the younger woman. —Late it grows. Come sunrise, I will find they.

—Be ye not afraid?

—The shepherd cares for his sheep, said the young woman.

The older woman trudged down the path into the valley. Darkness fell, and the younger lighted a candle. She !r seemed afraid of the darkness.

He watched her, but she saw him not. Her hair, he saw, was black as night, and her eyes were large and lustrous, but her ankles were thick.

She removed her garments and lay upon the bed. In sleep, she tossed uneasily, and the blanket slipped to the floor. The candle still burned upon the table.

The light of the candle flame fell upon a small black crucifix that lay in the white hollow between her breasts. It rose and fell.

He heard the curfew bell and knew that it was time to go to the top of the peak, for it was the third night.

Upon the mountain had descended a storm. The wind shrieked about the hut but the woman did not awaken.

He went’ out into the storm. The wind was cruel as never before. The hand of fear gripped his heart. Yet the star was waiting.

The cold grew more intense, the night blacker. A blanket of snow drifted over the mountain, covering the spot where he fell.

In the morning the woman found the red sandals in the thawing snow and took them back to the valley.

—A strange dream I had, said the elder woman. —A man writhed on a cross.

The younger woman crossed herself. —The Christus?

—Not, said the elderly woman. —Shouted he about Saarba and oblivion.

—I ken them not, said the younger woman. —They be no such places.

—That shouted he, said the elder. —Remember I now.

—La, laughed the younger woman. —Dreams be only dreams. Things what be be and things what be not be not.

—So, said the elder. She shrugged.

Clouds take strange shapes. At times they are wagons or swans or trees. More often they are strange things never seen save in the land of Saarba.

Clouds are impersonal. They drift by an empty peak as readily.

Сегодня я предлагаю вашему вниманию повторный перевод вот этого текста https://fantlab.ru/work64593.

У него есть еще 2 изданные версии:

Ю. Семёнычев (Йсуты); 1995 г.

Б. Жужунава (Джошуа); 2004 г.

Эти два перевода вполне читабельные, но текст оригинала ставит довольно хитрую переводческую задачку. В нем каламбур, построенный на созвучии Jaycees — Jesuses. Кто с ним справился лучше, судить не мне.

Jaycee — это член молодежной палаты (сокр JCC)

Молодежная торговая палата — некоммерческая и непартийная организация, в рамках которой осуществляется подготовка молодых людей к руководящей деятельности в области предпринимательства или гражданской службы. Молодежные торговые палаты появились в 1920; в настоящее время имеются во всех штатах, объединяют сотни тысяч членов.

По сути, Jaycee — это молодая поросль, те кто в будущем займут видное место в обществе.

Я дам текст своего перевода + текст оригинала (мало ли кому-то будет интересно, что было там).

Молодая поросль

— Уолтер, «изусы» это кто? — спросила миссис Ралстен у своего мужа, доктора Ралстена во время завтрака.

— Ну... наверное, члены «ИЗУС», «Инициативы за устойчивое созидание». Была такая некоммерческая организация. Готовила молодую поросль для предпринимательства и гражданской службы. Может, и по сей день существует. А что?

— Марта говорит, Генри вчера что-то бубнил об изусах, точнее, о пятидесяти миллионах изусов.

«Мартой» звали миссис Грэхем, а «Генри» — ее мужа, доктора Грэхема. Они жили в соседнем доме и тесно дружили с Ралстенами.

— Пятьдесят миллионов, — задумчиво протянул доктор Ралстен. — Хм, именно столько сейчас партов.

Он явно владел информацией, поскольку сам же и был в ответе за появление партов — партеногенетически рожденных. Двадцать лет назад, в 1980-м, он и доктор Грэхэм на пару осуществили первый эксперимент по партогенезу человека, оплодотворению женской яйцеклетки без помощи сперматозоида. Продукту этого опыта, юноше по имени Джон, уже исполнилось двадцать, и он жил по соседству вместе с Грэхемами. Те усыновили парня после того, как его мать погибла в каком-то несчастном случае несколько лет назад.

Остальные парты были в два с лишним раза младше. Только когда Джону исполнилось десять и стало ясно, что он абсолютно здоров и нормально развивается, власти наконец согласились выпустить проект в массы. Каждая женщина, которая не могла зачать по причине своего бесплодия или по вине мужа, получила возможность прибегнуть к партогенезису. Общество как раз страдало от нехватки сильного пола. Незадолго до того опустошительная яичечная эпидемия выкосила почти треть мужского населения планеты. Заявку на партогенетическое оплодотворение подало свыше пятидесяти миллионов женщин, и у них родились дети. Все эти младенцы оказались мальчиками — весьма удачно, учитывая дисбаланс между полами.

— Марте кажется, что Генри тревожится из-за Джона, но она не понимает почему. Джон такой славный! — продолжала миссис Ралстен.

Внезапно в столовую без стука ворвался доктор Грэхэм. Его лицо заливала бледность, расширенные глаза свидетельствовали о сильном душевном волнении.

— Я был прав, — заявил он коллеге.

— Насчет чего?

— Насчет Джона. Я еще ни с кем не делился, но... Знаешь, что он сделал вчера, когда у наших гостей закончилась выпивка?

Доктор Ралстен нахмурился:

— Обратил воду в вино?

— В джин. Мы пили коктейли, смешивая его с мартини. А только что Джон отправился кататься на водных лыжах, но лыж-то с собой не взял! Сказал, что хватит и веры.

— О нет! — Доктор Ралстен схватился за голову.

Когда-то давно один младенец уже родился у девственницы. А теперь подрастает пятьдесят миллионов таких же непорочно зачатых. Лет через десять они превратятся в пятьдесят миллионов... изусов.

— Нет, — чуть ли не плача, вскричал доктор Ралстен. — О нет!

Jaycee

Fredric Brown

“WALTER, WHAT’S a Jaycee?” Mrs. Ralston asked her husband, Dr. Ralston, across the breakfast table.

“Why—I believe it used to be a member of what they called a Junior Chamber of Commerce. I don’t know if they still have them or not. Why?”

“Martha said Henry was muttering something yesterday about Jaycees, fifty million Jaycees. And swore at her when she asked what he meant.” Martha was Mrs. Graham and Henry her husband, Dr. Graham. They lived next door and the two doctors and their wives were close friends.

“Fifty million,” said Dr. Ralston musingly. “That’s how many parthies there are.”

He should have known; he and Dr. Graham together were responsible for parthies—parthenogenetic births. Twenty years ago, in 1980, they had together engineered the first experiment in human parthenogenesis, the fertilization of a female cell without the help of a male one. The offspring of that experiment, named John, was now twenty years old and lived with Dr. and Mrs. Graham next door; he had been adopted by them after the death of his mother in an accident some years before.

No other parthie was more than half John’s age. Not until John was ten, and obviously healthy and normal, had the authorities let down bars and permitted any woman who wanted a child and who was either single or married to a sterile husband to have a child parthenogenetically. Due to the shortage of men —the disastrous testerosis epidemic of the 1970s had just killed off almost a third of the male population of the world—over fifty million women had applied for parthenogenetic children and borne them. Luckily for redressing the balance of the sexes, it had turned out that all parthenogenetically conceived children were males.

“Martha thinks,” said Mrs. Ralston, “that Henry’s worrying about John, but she can’t think why. He’s such a good boy.”

Dr. Graham suddenly and without knocking burst into the room. His face was white and his eyes wide as he stared at his colleague. “I was right,” he said.

“Right about what?”

“About John. I didn’t tell anyone, but do you know what he did when we ran out of drinks at the party last night?”

Dr. Ralston frowned. “Changed water into wine?”

“Into gin; we were having martinis. And just now he left to go water skiing—and he isn’t taking any water skis. Told me that with faith he wouldn’t need them.”

“Oh, no,” said Dr. Ralston. He dropped his head into his hands.

Once before in history there’d been a virgin birth. Now fifty million virgin-born boys were growing up. In ten more years there’d be fifty million—Jaycees.

“No,” sobbed Dr. Ralston, “no!”

Закончила этой ночью один давний перевод, заброшенный в 2018 после первого переведенного абзаца

Для этого текста есть изданная версия, (вполне читабельная, но я нашла 2 смысловых), Б. Жужунава,

Признаюсь, моя версия не совсем попала в стиль Брауна (он не архаичный совсем и не такой пафосный), но вроде вышло симпатично. Оригинал прилагаю, вдруг кому интересно будет посравнивать

Отпустительная молитва*

Наш король, сеньор мой, в последнее время пал духом.

Оно понятно и простительно: война была долгой и трудной, теперь мы только жалкая горстка. И всё-таки хотелось бы видеть его прежним. Мы соболезнуем ему, он потерял свою королеву, которую мы тоже любили, но!.. с ней погибла и королева Чёрных, так что эта утрата не означает утраты надежды. Однако король наш, вместо того, чтобы быть нам несокрушимой твердыней, улыбается через силу, и его ободрения отдают фальшью, ибо в голосе его проскакивают нотки унынья и страха. Но всё равно мы любим его и умираем за него, один за другим.

Один за другим мы умираем за него на этом горестном, политом кровью поле, истоптанном конями в грязное месиво, пока они были живы. Нынче мертвы и наши, и вражеские. Придет ли этой бойне конец? Достанется ли кому победа?

Мы можем лишь хранить веру, не позволяя себе впадать в опасное инакомыслие и презрительное неверие в наши светлые идеалы, как то произошло с моим бедным приятелем офицером Тибо.

— Воюем, гибнем — но за что? Не знаем сами мы того, — шепнул он мне однажды, когда мы бок о бок защищали нашего короля, а на дальнем конце поля бушевала битва.

То было лишь началом его неразумия. Он оставил веру в Бога и пришел к вере в богов — богов, что играют нами и не видят в нас личностей. Хуже того, возомнил, что наши ходы в их игре вовсе не наши, что мы лишь марионетки и сражаемся на бессмысленной войне. Но самое скверное (и совершенно нелепое!) его измышление в том, что Белые не обязательно суть добро, а Черные — суть зло, и для Мироздания не важно, кто выиграет.

Разумеется, он доверил свою крамолу лишь мне одному, и то шепотом. Знал, что офицеру не подобают такие речи. Верный долгу, он бился отважно. Да и умер отважно в тот самый день, сброшенный ударом копья наземь и затоптанный конем Черных. Я за Тибо молюсь. Господи, прими его душу и упокой в мире, ибо не ведал он, что говорил.

Без веры мы ничто. И как Тибо мог так заблуждаться, полагая обратное? Белые обязаны выиграть. Лишь их победа нас и спасет. Без победы, наши товарищи, павшие на этом обагренном потоками крови поле, не пожалевшие жизни своей ради жизней наших, погибли напрасно. Et tu, Тибо**.

Ты был не прав, так не прав! Бог есть, и этот Бог столь велик, что простит в милости своей твою ересь, ибо в тебе не было зла, только сомнения... сомнения — проступок, но не зло.

Без веры мы ...

Ага, что-то происходит! Наша ладья, расположенная в начале боя по левую руку от королевы, перемахнула к злому Черному королю, врагу нашему. Нечестивый под угрозой, не может сбежать. Мы победили! Мы победили!

Голос в небесах спокойно говорит:

— Шах и мат.

Мы победили! Война, это израненное ею, постылое поле были не напрасны. А ты, Тибо, не прав, так не...

Ого, что происходит? Сама земля, само поле сражения вдруг накренились, и мы соскальзываем, Белые и Черные без разбора....

...в чудовищную коробку, и тут до меня доходит: да это же братская могила, где уже лежат мертвые!..

ТАК НЕЧЕСТНО, МЫ ПОБЕДИЛИ! ГОСПОДИ, НЕУЖТО ТИБО БЫЛ ПРАВ? ТАК НЕЧЕСТНО, МЫ ПОБЕДИЛИ!

Король, мой сеньор, тоже скользит по квадратам...

ТАК НЕЧЕСТНО, НЕПРАВИЛЬНО, НЕ...

______________________________________________________ __________________

* Оригинальное название “Resessional”. Resessional — гимн, который поется во время "recession", торжественного выхода священнослужителей в конце службы. В русскоязычной терминологии ближайший аналог «отпуст» — благословение молящихся на выход из храма по окончании богослужения. Также “Resessional” – это название самого известного стихотворения Р. Киплинга, в котором затрагивается тема созвучная теме этой миниатюры.

** Et tu, Brute? (с лат. — «И ты, Брут?») — по легенде, последние слова Юлия Цезаря, обращённые к своему убийце — Марку Юнию Бруту.

RECESSIONAL

Fredric Brown

The King my liege lord is a discouraged man.

We understand and do not blame him, for the war has been long and bitter and there are so pathetically few of us left, yet we wish that it were not so. We sympathize with him for having lost his Queen, and we too all loved her—but since the Queen of the Blacks died with her, her loss does not mean the loss of the war. Yet our King, he who should be a tower of strength, smiles weakly and his words of attempted encouragement to us ring false in our ears because we hear in his voice the undertones of fear and defeat. Yet we love him and we die for him, one by one.

One by one we die in his defense, here upon this blooded bitter field, churned muddy by the horses of the Knights while they lived; they are dead now, both ours and the Black ones—and will there be an end, a victory?

We can only have faith, and never become cynics and heretics, like my poor fellow Bishop Tibault. “We fight and die; we know not why,” he once whispered to me, earlier in the war at a time when we stood side by side defending our King while the battle raged in a far corner of the field.

But that was only the beginning of his heresy. He had stopped believing in a God and had come to believe in gods, gods who play a game with us and care nothing for us as persons. Worse, he believed that our moves are not our own, that we are but puppets fighting in a useless war. Still worse—and how absurd!—that White is not necessarily good and Black is not necessarily evil, that on the cosmic scale it does not matter who wins the war!

Of course it was only to me, and only in whispers, that he said these things. He knew his duties as a bishop. He fought bravely. And died bravely, that very day, impaled upon the lance of a Black Knight. I prayed for him: _God, rest his soul and grant him peace; he meant not what he said._

Without faith we are nothing. How could Tibault have been so wrong? White must win. Victory is the only thing that can save us. Without victory our companions who have died, those who here upon this embattled field have given their lives that we may live, shall have died in vain. _Et tu_, Tibault.

And you were wrong, so wrong. There is a God, and so great a God that He will forgive your heresy, because there was no evil in you, Tibault, except as doubt—no, doubt is error but it is not evil.

Without faith we are noth—

But something is happening! Our Rook, he who was on the Queen’s side of the field in the Beginning, swoops toward the evil Black King, our enemy. The villainous one is under attack—and cannot escape. We have won! We have won!

A voice in the sky says calmly, “Checkmate.”

We have won! The war, this bitter stricken field, was not in vain. Tibault, you were wrong, you were—

But what is happening now? The very Earth tilts; one. side of the battlefield rises and we are sliding—White and Black alike—into—

—into a monstrous box and I see that it is a mass coffin in which already lie dead—

IT IS NOT FAIR; WE WON! GOD, WAS TIBAULT

RIGHT? IT IS NOT JUST; WE WON!

_The King, my liege lord, is sliding too across the squares—_

IT IS NOT JUST; IT IS NOT RIGHT; IT IS NOT…