Перевод вот этой вещицы https://fantlab.ru/work64623

Перевод довольно старый, но я не помню, чтобы где-то его выкладывала

В нем ближе к концу диалог с довольно странной речью, по всей видимости, стилизацией под архаику и просторечие одновременно. Если у кого-то возникнут соображения, как сделать лучше, не стесняйтесь. Пишите в личку или в комменты под постом.

Смерть в горах

Его хижина стояла на склоне горы. Часто он поднимался на вершину и смотрел вниз, к подножию. На белом снегу его красные сандалии казались двумя каплями крови.

Там, в долине, жили и умирали люди, а он наблюдал за ними.

Над горой проплывали облака, принимая причудливые формы. Иногда он видел в них корабли, лошадей или замки, но чаще — нечто знакомое лишь ему одному и только по снам. В странных очертаниях облаков он узнавал образы из своих видений.

Одиноко стоя в дверях хижины, он любил смотреть, как из росы выныривает солнце. В долине говорили, что на самом деле солнце не восходит — просто земля круглая, как апельсин, и крутится, поэтому по утрам пылающий шар солнца будто подскакивает в небо.

«Но почему земля вращается? И почему солнце пылает? И почему вы не падаете в небо, когда оно переворачивается вверх тормашками?» — однажды спросил он.

Ему ответили, что так было всегда: не только сегодня, но и вчера, и позавчера. Мир устроен так от начала времён. Почему — жители долины объяснить не могли.

По ночам он смотрел на звёзды и огни в долине. Огни в урочный час гасли, но звёзды — нет. Они были слишком далеко и не слышали вечернего колокола.

Одна звезда на небе светила особенно ярко. Каждую третью ночь она низко висела над заснеженной вершиной, и он поднимался поговорить с ней. Но звезда молчала.

Он отсчитывал время по её трёхдневному ходу. Три дня составляли его неделю, а у людей долины — семь. Ее жители не могли представить себе землю Саарбы, где вода течёт вверх, где листья горят голубым пламенем, не сгорая, и где неделя длится три дня.

Раз в год он спускался в долину, разговаривал с её народом и иногда даже видел для него сны. Местные называли его пророком, но их дети кидали в него палки. Он не любил детей, поскольку видел на их лицах печать зла, в котором им предстоит жить.

С последнего спуска в долину минул уже год. Однажды он покинул свою хижину и снова отправился вниз. На рынке он попытался заговорить с людьми, но никто не ответил и даже не взглянул на него.

Он кричал, но все словно оглохли.

Он коснулся плеча женщины, чтобы привлечь внимание, но рука прошла насквозь, а женщина двинулась дальше. Тогда он понял, что за ушедший год умер.

Он вернулся к своей хижине. На дороге, где когда-то упал и поднялся, он заметил что-то лежащее в снегу. Позже люди из долины унесли это с собой, выкопали могилу и похоронили.

Шло время.

С порога хижины он смотрел, как облака оплывают гору, принимая странные формы. Иногда в них виделись птицы, мечи или слоны, но чаще — нечто, знакомое только ему. Эти образы он уже встречал в своих снах о земле Саарбы, где хлеб пекут из звёздной пыли, где унция равна шестнадцати фунтам, и где часы с наступлением ночи отсчитывают время вспять.

Однажды на гору поднялись две женщины. Они прошли сквозь него в хижину и стали осматриваться.

— Нету их туто, — сказала старшая. — Не разумею, куда могли запропасть его сандалии.

— Ступай-ка домой, — ответила младшая. — Темень уж. Как рассвет придёт, сыщу их.

— Не боязно?

— Пастырь овец своих не покинет.

Старшая женщина побрела в долину. Землю уже окутала тьма. Младшая зажгла свечу — похоже, она боялась темноты.

Он смотрел на незваную гостью, но та его не замечала. Волосы её были черны, как ночь, глаза — велики и ярки, а вот лодыжки — толстоваты.

Она сняла одежду и легла в постель, а во сне беспокойно заворочалась и сбросила одеяло на пол.

Свеча продолжала гореть на столе. Её свет падал на маленькое чёрное распятие в ложбинке между белых грудей. Оно приподнималось и опадало в такт дыханию.

Пробил вечерний колокол, возвещая, что настала третья ночь и пора подниматься на вершину.

За дверью выла и бушевала буря, но женщина не просыпалась.

Он шагнул в ненастную ночь. Ветер был жесток, как никогда. Сердце сжалось от страха, но звезда ждала.

Становилось всё темнее, всё холоднее. Позёмка стлалась по земле, заметая то место, где он когда-то упал.

Наутро женщина нашла в подтаявшем снегу красные сандалии и отнесла их в долину.

— Чудной сон мне привиделся, — сказала её старшая подруга. — Крест, а на нём человече корчится.

Младшая перекрестилась:

— Христус?

— Нет. Кричал о какой-то Саарбе и забвении.

— Про оную не ведаю, — ответила младшая. — Небыль какая-то.

— Но он так кричал. Я помню.

— Сны — токмо сны. Что есть, то есть, а чего нету — того и нету.

— Всяко бывает, — пожала плечами старшая.

Облака, как прежде, принимают странные формы. Иногда в них можно увидеть повозки, лебедей или деревья, но чаще — то, что водится только в земле Саарбы.

Облака равнодушны. Они продолжают обтекать обезлюдевшую вершину.

DEATH ON THE MOUNTAIN

Fredric Brown

He lived in a hut on the side of a mountain. Often he would climb to the peak and look down into the valley. His red sandals were drops of blood upon the snow of the peak.

In the valley people lived and died. He watched them.

He saw the clouds that drifted over the peak. The clouds took strange shapes. At times they were ships or castles or horses. More often they were strange things never seen by anyone save him, and he had seen them only ill his dreams. Yet in the strange shapes of drifting clouds he recognized them.

Standing alone in the doorway of his hut, he always watched the sun spring from the dew of earth. In the valley they had told him that the sun did not rise but that the earth was round like an orange and turned so that every morning the burning sun seemed to leap into the sky.

He had asked them why the earth revolved and why the sun burned and why they did not fall from the earth when it turned upside down. He had been told that it was so today because it had been so yesterday and the day that was before yesterday, and because things never changed. They could not tell him why things never changed.

At night he looked at the stars and at the lights of the valley. At curfew the lights of the valley vanished, but the stars did not vanish. They were too far to hear the curfew bell.

There was a bright star. Every third night it hung low just above the snow-covered peak of the mountain, and he would climb to the peak and talk to it. The star never replied.

He counted time by the star and by the three days of its progress. Three days made a week. To the people of the valley, seven days made a week. They had never dreamed of the land of Saarba where water flows upstream, where the leaves of trees burn with a bright blue flame and are not consumed, and where three days make a week.

Once a year he went down into the valley. He talked with people, and sometimes he would dream for them. They called him a prophet, but the small children threw sticks at him. He did not like children, for in their faces he could see written the evil that they were to live.

It has been a year since he had last been to the valley, and he left his hut and went down the mountain. He went to the market and talked to people, but no one spoke to him or looked at him. He shouted but they did not reply.

He reached with his hand to touch a market woman upon the shoulder to arrest her attention, but the hand passed through the woman’s shoulder and the woman walked on. He knew then that he had died within the past year.

He returned to the mountain. Beside the path he saw a thing that lay where once he had fallen and had risen and walked on. He turned when he reached the doorway of his hut, and saw the people of the valley carrying away the thing which he had passed. They dug a grave in the earth and buried the thing.

The days passed.

From the doorway of his hut he watched the clouds drift by the mountain. The clouds took strange shapes. At times they were birds or swords or elephants. More often they were strange things never seen save by him. He had dreamed of seeing them in the land of Saarba where bread is made of stardust, where sixteen pounds make an ounce, and where. clocks run backward after dark.

Two women climbed the mountain and walked through him into the hut. They looked about them.

—They be nothing here, said the elder of the women. —Where might be his sandals, I ken not.

—Go ye back, said the younger woman. —Late it grows. Come sunrise, I will find they.

—Be ye not afraid?

—The shepherd cares for his sheep, said the young woman.

The older woman trudged down the path into the valley. Darkness fell, and the younger lighted a candle. She !r seemed afraid of the darkness.

He watched her, but she saw him not. Her hair, he saw, was black as night, and her eyes were large and lustrous, but her ankles were thick.

She removed her garments and lay upon the bed. In sleep, she tossed uneasily, and the blanket slipped to the floor. The candle still burned upon the table.

The light of the candle flame fell upon a small black crucifix that lay in the white hollow between her breasts. It rose and fell.

He heard the curfew bell and knew that it was time to go to the top of the peak, for it was the third night.

Upon the mountain had descended a storm. The wind shrieked about the hut but the woman did not awaken.

He went’ out into the storm. The wind was cruel as never before. The hand of fear gripped his heart. Yet the star was waiting.

The cold grew more intense, the night blacker. A blanket of snow drifted over the mountain, covering the spot where he fell.

In the morning the woman found the red sandals in the thawing snow and took them back to the valley.

—A strange dream I had, said the elder woman. —A man writhed on a cross.

The younger woman crossed herself. —The Christus?

—Not, said the elderly woman. —Shouted he about Saarba and oblivion.

—I ken them not, said the younger woman. —They be no such places.

—That shouted he, said the elder. —Remember I now.

—La, laughed the younger woman. —Dreams be only dreams. Things what be be and things what be not be not.

—So, said the elder. She shrugged.

Clouds take strange shapes. At times they are wagons or swans or trees. More often they are strange things never seen save in the land of Saarba.

Clouds are impersonal. They drift by an empty peak as readily.

Сегодня я предлагаю вашему вниманию повторный перевод вот этого текста https://fantlab.ru/work64593.

У него есть еще 2 изданные версии:

Ю. Семёнычев (Йсуты); 1995 г.

Б. Жужунава (Джошуа); 2004 г.

Эти два перевода вполне читабельные, но текст оригинала ставит довольно хитрую переводческую задачку. В нем каламбур, построенный на созвучии Jaycees — Jesuses. Кто с ним справился лучше, судить не мне.

Jaycee — это член молодежной палаты (сокр JCC)

Молодежная торговая палата — некоммерческая и непартийная организация, в рамках которой осуществляется подготовка молодых людей к руководящей деятельности в области предпринимательства или гражданской службы. Молодежные торговые палаты появились в 1920; в настоящее время имеются во всех штатах, объединяют сотни тысяч членов.

По сути, Jaycee — это молодая поросль, те кто в будущем займут видное место в обществе.

Я дам текст своего перевода + текст оригинала (мало ли кому-то будет интересно, что было там).

Молодая поросль

— Уолтер, «изусы» это кто? — спросила миссис Ралстен у своего мужа, доктора Ралстена во время завтрака.

— Ну... наверное, члены «ИЗУС», «Инициативы за устойчивое созидание». Была такая некоммерческая организация. Готовила молодую поросль для предпринимательства и гражданской службы. Может, и по сей день существует. А что?

— Марта говорит, Генри вчера что-то бубнил об изусах, точнее, о пятидесяти миллионах изусов.

«Мартой» звали миссис Грэхем, а «Генри» — ее мужа, доктора Грэхема. Они жили в соседнем доме и тесно дружили с Ралстенами.

— Пятьдесят миллионов, — задумчиво протянул доктор Ралстен. — Хм, именно столько сейчас партов.

Он явно владел информацией, поскольку сам же и был в ответе за появление партов — партеногенетически рожденных. Двадцать лет назад, в 1980-м, он и доктор Грэхэм на пару осуществили первый эксперимент по партогенезу человека, оплодотворению женской яйцеклетки без помощи сперматозоида. Продукту этого опыта, юноше по имени Джон, уже исполнилось двадцать, и он жил по соседству вместе с Грэхемами. Те усыновили парня после того, как его мать погибла в каком-то несчастном случае несколько лет назад.

Остальные парты были в два с лишним раза младше. Только когда Джону исполнилось десять и стало ясно, что он абсолютно здоров и нормально развивается, власти наконец согласились выпустить проект в массы. Каждая женщина, которая не могла зачать по причине своего бесплодия или по вине мужа, получила возможность прибегнуть к партогенезису. Общество как раз страдало от нехватки сильного пола. Незадолго до того опустошительная яичечная эпидемия выкосила почти треть мужского населения планеты. Заявку на партогенетическое оплодотворение подало свыше пятидесяти миллионов женщин, и у них родились дети. Все эти младенцы оказались мальчиками — весьма удачно, учитывая дисбаланс между полами.

— Марте кажется, что Генри тревожится из-за Джона, но она не понимает почему. Джон такой славный! — продолжала миссис Ралстен.

Внезапно в столовую без стука ворвался доктор Грэхэм. Его лицо заливала бледность, расширенные глаза свидетельствовали о сильном душевном волнении.

— Я был прав, — заявил он коллеге.

— Насчет чего?

— Насчет Джона. Я еще ни с кем не делился, но... Знаешь, что он сделал вчера, когда у наших гостей закончилась выпивка?

Доктор Ралстен нахмурился:

— Обратил воду в вино?

— В джин. Мы пили коктейли, смешивая его с мартини. А только что Джон отправился кататься на водных лыжах, но лыж-то с собой не взял! Сказал, что хватит и веры.

— О нет! — Доктор Ралстен схватился за голову.

Когда-то давно один младенец уже родился у девственницы. А теперь подрастает пятьдесят миллионов таких же непорочно зачатых. Лет через десять они превратятся в пятьдесят миллионов... изусов.

— Нет, — чуть ли не плача, вскричал доктор Ралстен. — О нет!

Jaycee

Fredric Brown

“WALTER, WHAT’S a Jaycee?” Mrs. Ralston asked her husband, Dr. Ralston, across the breakfast table.

“Why—I believe it used to be a member of what they called a Junior Chamber of Commerce. I don’t know if they still have them or not. Why?”

“Martha said Henry was muttering something yesterday about Jaycees, fifty million Jaycees. And swore at her when she asked what he meant.” Martha was Mrs. Graham and Henry her husband, Dr. Graham. They lived next door and the two doctors and their wives were close friends.

“Fifty million,” said Dr. Ralston musingly. “That’s how many parthies there are.”

He should have known; he and Dr. Graham together were responsible for parthies—parthenogenetic births. Twenty years ago, in 1980, they had together engineered the first experiment in human parthenogenesis, the fertilization of a female cell without the help of a male one. The offspring of that experiment, named John, was now twenty years old and lived with Dr. and Mrs. Graham next door; he had been adopted by them after the death of his mother in an accident some years before.

No other parthie was more than half John’s age. Not until John was ten, and obviously healthy and normal, had the authorities let down bars and permitted any woman who wanted a child and who was either single or married to a sterile husband to have a child parthenogenetically. Due to the shortage of men —the disastrous testerosis epidemic of the 1970s had just killed off almost a third of the male population of the world—over fifty million women had applied for parthenogenetic children and borne them. Luckily for redressing the balance of the sexes, it had turned out that all parthenogenetically conceived children were males.

“Martha thinks,” said Mrs. Ralston, “that Henry’s worrying about John, but she can’t think why. He’s such a good boy.”

Dr. Graham suddenly and without knocking burst into the room. His face was white and his eyes wide as he stared at his colleague. “I was right,” he said.

“Right about what?”

“About John. I didn’t tell anyone, but do you know what he did when we ran out of drinks at the party last night?”

Dr. Ralston frowned. “Changed water into wine?”

“Into gin; we were having martinis. And just now he left to go water skiing—and he isn’t taking any water skis. Told me that with faith he wouldn’t need them.”

“Oh, no,” said Dr. Ralston. He dropped his head into his hands.

Once before in history there’d been a virgin birth. Now fifty million virgin-born boys were growing up. In ten more years there’d be fifty million—Jaycees.

“No,” sobbed Dr. Ralston, “no!”

Закончила этой ночью один давний перевод, заброшенный в 2018 после первого переведенного абзаца

Для этого текста есть изданная версия, (вполне читабельная, но я нашла 2 смысловых), Б. Жужунава,

Признаюсь, моя версия не совсем попала в стиль Брауна (он не архаичный совсем и не такой пафосный), но вроде вышло симпатично. Оригинал прилагаю, вдруг кому интересно будет посравнивать

Отпустительная молитва*

Наш король, сеньор мой, в последнее время пал духом.

Оно понятно и простительно: война была долгой и трудной, теперь мы только жалкая горстка. И всё-таки хотелось бы видеть его прежним. Мы соболезнуем ему, он потерял свою королеву, которую мы тоже любили, но!.. с ней погибла и королева Чёрных, так что эта утрата не означает утраты надежды. Однако король наш, вместо того, чтобы быть нам несокрушимой твердыней, улыбается через силу, и его ободрения отдают фальшью, ибо в голосе его проскакивают нотки унынья и страха. Но всё равно мы любим его и умираем за него, один за другим.

Один за другим мы умираем за него на этом горестном, политом кровью поле, истоптанном конями в грязное месиво, пока они были живы. Нынче мертвы и наши, и вражеские. Придет ли этой бойне конец? Достанется ли кому победа?

Мы можем лишь хранить веру, не позволяя себе впадать в опасное инакомыслие и презрительное неверие в наши светлые идеалы, как то произошло с моим бедным приятелем офицером Тибо.

— Воюем, гибнем — но за что? Не знаем сами мы того, — шепнул он мне однажды, когда мы бок о бок защищали нашего короля, а на дальнем конце поля бушевала битва.

То было лишь началом его неразумия. Он оставил веру в Бога и пришел к вере в богов — богов, что играют нами и не видят в нас личностей. Хуже того, возомнил, что наши ходы в их игре вовсе не наши, что мы лишь марионетки и сражаемся на бессмысленной войне. Но самое скверное (и совершенно нелепое!) его измышление в том, что Белые не обязательно суть добро, а Черные — суть зло, и для Мироздания не важно, кто выиграет.

Разумеется, он доверил свою крамолу лишь мне одному, и то шепотом. Знал, что офицеру не подобают такие речи. Верный долгу, он бился отважно. Да и умер отважно в тот самый день, сброшенный ударом копья наземь и затоптанный конем Черных. Я за Тибо молюсь. Господи, прими его душу и упокой в мире, ибо не ведал он, что говорил.

Без веры мы ничто. И как Тибо мог так заблуждаться, полагая обратное? Белые обязаны выиграть. Лишь их победа нас и спасет. Без победы, наши товарищи, павшие на этом обагренном потоками крови поле, не пожалевшие жизни своей ради жизней наших, погибли напрасно. Et tu, Тибо**.

Ты был не прав, так не прав! Бог есть, и этот Бог столь велик, что простит в милости своей твою ересь, ибо в тебе не было зла, только сомнения... сомнения — проступок, но не зло.

Без веры мы ...

Ага, что-то происходит! Наша ладья, расположенная в начале боя по левую руку от королевы, перемахнула к злому Черному королю, врагу нашему. Нечестивый под угрозой, не может сбежать. Мы победили! Мы победили!

Голос в небесах спокойно говорит:

— Шах и мат.

Мы победили! Война, это израненное ею, постылое поле были не напрасны. А ты, Тибо, не прав, так не...

Ого, что происходит? Сама земля, само поле сражения вдруг накренились, и мы соскальзываем, Белые и Черные без разбора....

...в чудовищную коробку, и тут до меня доходит: да это же братская могила, где уже лежат мертвые!..

ТАК НЕЧЕСТНО, МЫ ПОБЕДИЛИ! ГОСПОДИ, НЕУЖТО ТИБО БЫЛ ПРАВ? ТАК НЕЧЕСТНО, МЫ ПОБЕДИЛИ!

Король, мой сеньор, тоже скользит по квадратам...

ТАК НЕЧЕСТНО, НЕПРАВИЛЬНО, НЕ...

______________________________________________________ __________________

* Оригинальное название “Resessional”. Resessional — гимн, который поется во время "recession", торжественного выхода священнослужителей в конце службы. В русскоязычной терминологии ближайший аналог «отпуст» — благословение молящихся на выход из храма по окончании богослужения. Также “Resessional” – это название самого известного стихотворения Р. Киплинга, в котором затрагивается тема созвучная теме этой миниатюры.

** Et tu, Brute? (с лат. — «И ты, Брут?») — по легенде, последние слова Юлия Цезаря, обращённые к своему убийце — Марку Юнию Бруту.

RECESSIONAL

Fredric Brown

The King my liege lord is a discouraged man.

We understand and do not blame him, for the war has been long and bitter and there are so pathetically few of us left, yet we wish that it were not so. We sympathize with him for having lost his Queen, and we too all loved her—but since the Queen of the Blacks died with her, her loss does not mean the loss of the war. Yet our King, he who should be a tower of strength, smiles weakly and his words of attempted encouragement to us ring false in our ears because we hear in his voice the undertones of fear and defeat. Yet we love him and we die for him, one by one.

One by one we die in his defense, here upon this blooded bitter field, churned muddy by the horses of the Knights while they lived; they are dead now, both ours and the Black ones—and will there be an end, a victory?

We can only have faith, and never become cynics and heretics, like my poor fellow Bishop Tibault. “We fight and die; we know not why,” he once whispered to me, earlier in the war at a time when we stood side by side defending our King while the battle raged in a far corner of the field.

But that was only the beginning of his heresy. He had stopped believing in a God and had come to believe in gods, gods who play a game with us and care nothing for us as persons. Worse, he believed that our moves are not our own, that we are but puppets fighting in a useless war. Still worse—and how absurd!—that White is not necessarily good and Black is not necessarily evil, that on the cosmic scale it does not matter who wins the war!

Of course it was only to me, and only in whispers, that he said these things. He knew his duties as a bishop. He fought bravely. And died bravely, that very day, impaled upon the lance of a Black Knight. I prayed for him: _God, rest his soul and grant him peace; he meant not what he said._

Without faith we are nothing. How could Tibault have been so wrong? White must win. Victory is the only thing that can save us. Without victory our companions who have died, those who here upon this embattled field have given their lives that we may live, shall have died in vain. _Et tu_, Tibault.

And you were wrong, so wrong. There is a God, and so great a God that He will forgive your heresy, because there was no evil in you, Tibault, except as doubt—no, doubt is error but it is not evil.

Without faith we are noth—

But something is happening! Our Rook, he who was on the Queen’s side of the field in the Beginning, swoops toward the evil Black King, our enemy. The villainous one is under attack—and cannot escape. We have won! We have won!

A voice in the sky says calmly, “Checkmate.”

We have won! The war, this bitter stricken field, was not in vain. Tibault, you were wrong, you were—

But what is happening now? The very Earth tilts; one. side of the battlefield rises and we are sliding—White and Black alike—into—

—into a monstrous box and I see that it is a mass coffin in which already lie dead—

IT IS NOT FAIR; WE WON! GOD, WAS TIBAULT

RIGHT? IT IS NOT JUST; WE WON!

_The King, my liege lord, is sliding too across the squares—_

IT IS NOT JUST; IT IS NOT RIGHT; IT IS NOT…

Всё и сразу

Шло бы оно всё по старинке – распускались листья, шелестели на ветру и облетали по осени, шумел океанский прибой, чирикали птицы, ползали улитки, а червяки пылесосили грязь. Тихими пронзительными вспышками раскрывались цветочные лепестки. Всё как всегда, из года в год, изумляя вновь и вновь, как будто мы до сих пор послушные дети Божьи, живём в шатрах, разводим овец, режем их в Его честь, не заморачиваемся изобретением пластмасс. У неверия и ванных комнат есть цена. Приманивай Нечистый одними яблоками, не видать бы ему наших душ, но этот гад включил в договор водопровод с канализацией, и мы были обречены. Теперь изводим тонны бумаги, чтобы рассказать друг другу, как её экономить, волнуемся из-за солнца с его коварными лучами, моря кишат убийственными одноразовыми стаканчиками.

Когда всё это рухнет? В смысле, небо. Наше немыслимое хитросплетение общественных связей и условностей. Наши многообразные притязания. Мы слишком хорошо выполняли завет, плодились и размножались, и теперь тех, кто живёт и дышит, чересчур много. Едим всякую гадость, наше дерьмо светится в темноте, клетки собственных тел, обратились против нас, будто акулы. Любая система ограничивает саму себя. Возьмём ли мы пример с крыс? Станем ли решать свои проблемы войнами, эпидемиями, массовым голодом? Эти мысли сопутствуют завтраку, как сок из убиенных фруктов. Твоя депрессия, мой друг, — это месть апельсинов.

Но мы всё ещё находим наш мир удивительным, не можем им насытиться, пусть даже он угасает, пусть даже его многочисленные огни (тигры, леопардовые лягушки, резвящиеся дельфины) мерцают и затухают. Мерцают и затухают из-за нас – нас! – а мы только смотрим. Где провести черту между любовью и жадностью? Мы никогда об этом не задумывались, вечно хотели ещё.

Впитать в себя всё разом, хотя бы напоследок, пожрать глазами весь мир.

Но лучше уж так. Лучше голодный взгляд, чем жадный рот.

WE WANT IT ALL

What we want of course is the same old story. The trees pushing out their leaves, fluttering them, shucking them off, the water thrashing around in the oceans, the tweedling of the birds, the unfurling of the slugs, the worms vacuuming dirt. The zinnias and their pungent slow explosions. We want it all to go on and go on again, the same thing each year, monotonous and amazing, just as if we were still behaving ourselves, living in tents, raising sheep, slitting their throats for God's benefit, refusing to invent plastics. For unbelief and bathrooms you pay a price. If apples were the Devil's only bait we'd still be able to call our souls our own, but then the prick threw indoor plumbing into the bargain and we were doomed. Now we use up a lot of paper telling one another how to conserve paper, and the sea fills up with killer coffee cups, and we worry about the sun and its ambivalent rays.

When will it all cave in? The sky, I mean; our networks; our intricate pretensions. We were too good at what we did, at being fruitful, at multiplying, and now there's too much breathing. We eat dangerous foods, our shit glows in the dark, the cells of our bodies turn on us like sharks. Every system is self-limiting. Will we solve ourselves as the rats do? With war, with plagues, with mass starvation? These thoughts come with breakfast, like the juice from murdered fruits. Your depression, my friend, is the revenge of the oranges.

But we still find the world astounding, we can't get enough of it; even as it shrivels, even as its many lights flicker and are extinguished (the tigers, the leopard frogs, the plunging dolphin flukes), flicker and are extinguished, by us, by us, we gaze and gaze. Where do you draw the line, between love and greed? We never did know, we always wanted more.

We want to take it all in, for one last time, we want to eat the world with our eyes.

Better than the mouth, my darling. Better than the mouth.

1992

L. A. Lewis «The Author's Tale» / Л. Э. Льюис «Рассказ автора» (1934)

— То, чем я вас сейчас развлеку, начинается не как обычная история о привидениях. — Известный Автор поставил бокал на стол. — Да, перед нами страшный рассказ о муках, по сути, повествование о пытках — всё в лучших традициях Эдгара По, только сюжет сворачивает не туда и уводит в область потустороннего.

— Мы условились придерживаться фактов, так давайте обойдёмся без экскурсов в драматургию, — напомнил Знаменитый Охотник, хотя сам не чурался вымысла, в особенности если речь заходила об индийских факирах и африканских шаманах.

— Разумеется. — Автор сопроводил ответ одной из своих редких улыбок. — Я намерен придерживаться голых фактов, но началось всё с драмы о человеческом возмездии, а затем, вместо мстителя, карать принялось нечто иное.

Мы придвинули кресла к огню. За окном лило как из ведра, поэтому о традиционном субботнем гольфе вчетвером нечего было и думать, но расходиться и мокнуть по пути домой нам не хотелось.

— Не томи, — сказал Адвокат, доставая сигары.

— Ладно, начну с того, что речь пойдёт о малом, которого я когда-то очень хорошо знал. Назовём нашего героя, скажем, Лестер.

Все считали, что он влюбчив без меры. Род его занятий не играет роли, а вот матримониальные перипетии представляют интерес. Этот парень завёл милую привычку без конца жениться, будто он кинозвезда какая-то. Собственно, из-за этого и получил от близких друзей прозвище Голливуд. Впервые Лестер сочетался браком на двадцатом году жизни и заполучил в жёны настоящую мегеру. Обнаружилось это недели через две после свадьбы, и, поскольку молодые снимали всего комнату, укрыться ему было негде. В основном жена принималась за Лестера по вечерам, когда тот, усталый, возвращался с работы и мечтал о толике покоя. Вскоре, чтобы сбежать от гнетущей обстановки дома, он начал шататься по пабам, и у жены появился новый повод его пилить — теперь за напрасную трату денег. По утрам благоверная тоже доставала за то, что без аппетита ковырялся в её стряпне. Несколько лет Лестер терпеливо всё это сносил, поскольку был очень молод и принадлежал к числу этаких сэров Галахадов. Ему просто не приходило в голову, что брачные клятвы можно нарушить. В конечном счёте страсть умерла естественной смертью, и Лестер понял, что его изначальное отношение к супруге, которую он возводил на пьедестал и считал богиней, снизошедшей до брака с ним, простым смертным, сменилось глубокой неприязнью. Последняя ссора растянулась на все выходные и закончилась разрывом отношений, после чего жена Лестера вернулась к родителям. К счастью для нашего героя, то были люди состоятельные, и при разводе их дочь не потребовала алиментов.

Казалось бы, после подобного человек посвятит несколько лет размышлениям, прежде чем очертя голову бросаться в очередное супружество, ан нет! Не прошло и недели с решения суда, как Лестер женился на одной языкастой бестии, актриске гастролирующего театра, которую вот уже несколько месяцев представлял друзьям как свою вторую жену. Видите ли, его галахадские идеалы успели поистрепаться.

Что ж, цирка с новым супружеством хватило почти на год, и всё это время финансы нашего героя пели романсы, после чего дама отчалила с каким-то типом, обладателем тугой мошны и яхты. Лестер был просто раздавлен, так как питал к изменнице нежную привязанность. Неревнивый по натуре, он не держал на соперника зла, к тому же вполне признавал соблазнительность яхты. Одного только не мог понять: что ей мешало любить обоих.

Разумеется, все считали, что второе фиаско превратит его в женоненавистника, но чёрта с два! Не прошло и года, как Лестер явился к брачному регистратору с третьим приобретением, и на этот раз все подумали, что он и впрямь ухватил удачу за хвост. Тихая и скромная, девушка казалась беззаветно преданной супругу — вплоть до того, что разувала его и приносила тапочки, когда он являлся домой, да и готовила так, что пальчики оближешь. Какое-то время молодые жили душа в душу. Она никогда не пилила мужа, следовала за ним, будто тень, и заботилась о его одежде усерднее не бывает. Если доводилось повстречать Лестера одного, он утомлял дифирамбами в адрес супруги, заявляя, что не расстанется с ней за все деньги Европы. И это после целых трёх лет вместе, заметьте! Здесь надобно упомянуть, что Лестер ожидал от своего брака несбыточно много, и его жена об этом знала, чем, в свете последующих событий, пожалуй, и объясняется, почему она столь ловко обвела его вокруг пальца.

Отказывая себе во многих радостях жизни, Лестер собрал тысячу фунтов и вложил всю сумму в покупку небольшого предприятия, с которым, как он полагал, вполне справится его жена — между прочим, в прошлом секретарша торговой компании.

Сам он к тому времени по долгу службы много разъезжал по стране, поэтому передал супруге всю полноту власти и наведывался только на выходные, но никогда не утруждал себя проверкой гроссбухов.

Однако, как выяснилось, под маской преданности, которую его жена носила столь долго и осмотрительно, скрывалась злая, корыстная натура. Получив карт-бланш относительно распределения прибыли, сей мнимый образчик добродетели затеял махинации с денежным оборотом, вне сомнения, решив, что пришла пора сбыться несбыточным ожиданиям Лестера. За три месяца его жена задолжала поставщикам более половины стоимости основных фондов и скрылась со всеми ликвидными активами. Однажды в субботу наш герой вернулся и увидел, что его дом заперт и покинут. В общем, пришлось продать его за сущие гроши, без остатка ушедшие на выплаты кредиторам.

Не удовлетворившись тем, что уже сотворила, супруга Лестера банально обвинила его в «неверности» — а ведь в прошлом муж закрыл глаза на несколько её интрижек! — и, получив от суда постановление о раздельном жительстве, попыталась вытребовать содержание.

Громкий процесс стоил нашему герою работы, поэтому тут ей не повезло, но после подобного коварства и неблагодарности привычное добродушие изменило Лестеру, и в нем проснулась дремавшая до поры до времени жестокость. Он решил, что просто так предательство ей с рук не сойдёт. Но покарать за хищения собирался не мечом закона. Куда там! Не хватило бы средств. К тому же, учитывая её пол, она вряд ли получила бы по заслугам, более того, могла вообще выйти сухой из воды. На этот раз он решил, что сантиментов с него довольно.

Тут-то всё и закрутилось. Лестер, как вы уже поняли, сам по себе был человеком долготерпеливым. Нападки первой жены он позабыл и простил чуть ли не сразу после разлуки; уход второй принял со смирением. В обоих случаях наш герой не пытался сводить счёты. Однако на сей раз вскипел от чёрной неблагодарности, полученной в ответ на свою трепетную любовь, и начал обстоятельно готовиться ни много ни мало к воскрешению средневековых обычаев. Он решил, что похитит эту ядовитую гадину, тайно заточит её в одном надёжном месте и будет пороть каждый день, пока та не станет как шёлковая.

Для начала требовалось на что-то жить, и наш герой занял у брата двести фунтов, чтобы хоть как-то протянуть, пока не подвернётся работа. Затем под покровом ночи совершил довольно долгое путешествие, снял комнату в сельской харчевне и взялся за приготовления. Перед отъездом Лестер серьёзно предупредил бывшую жену о своих намерениях, но та плевать хотела на угрозы: мол, подобные ужасы в двадцатом столетии просто невозможны. Попробуешь применить силу — подниму такой крик, что сбегутся все соседи.

Лестер мысленно усмехнулся. Знала бы предательница, что он задумал одурманить её снотворным и скрытно перевезти на полу машины, а освободить при схожих условиях весьма далеко от места, где держал её в плену. Разумеется, она, скорее всего, бросится рассказывать о своих злоключениях, но это будет лишь её слово против его, а толпы свидетелей подтвердят, что он в жизни мухи не обидел.

Приблизительно в двух милях от деревни, где нашёл пристанище Лестер, стоял заброшенный фермерский дом. Место было уединённое, в лощине. Вокруг — густой подлесок. Более того, кусты ежевики так разрослись, что со всех сторон образовали почти непролазную стену — не оцарапавшись, не преодолеешь. Всё это как нельзя лучше ограждало развалины от непрошеных визитов «туристов», а местные крестьяне с детьми и так обходили их десятой дорогой, напуганные слухами о привидениях.

Лестера призраки не очень-то заботили. Мальчишкой он часто исследовал заброшенную усадьбу в поисках птичьих гнёзд и ни разу не встречался со сверхъестественным, хотя детское воображение живо рисовало всё, о чём судачили в деревне. Впрочем, отмечу, что он ни разу не приближался к той ферме после заката.

Сомневаюсь, что в описываемое время Лестер задумывался о дурной славе выбранного места. Заброшенная усадьба приглянулась ему главным образом уединённостью — здесь, вдали ото всех, он мог диктовать свою волю другому человеку, совершенно не опасаясь вмешательства.

Благодаря прежним прогулкам Лестер стал обладателем тайны, неизвестной, как он искренне верил, ни единой живой душе. Глубоко в недрах дома был огромный подвал, куда вёл только замаскированный под плиту каменный люк в кухне, почти скрытый обвалившейся кладкой. Впервые Лестер обнаружил его во времена кладоискательской лихорадки, которой подвержено большинство мальчишек школьного возраста, но, к своему глубокому разочарованию, сокровищ так и не отыскал. Подвал, в который вела извилистая каменная лестница, располагался примерно на тридцать футов ниже уровня земли, и хотя наградой за поиски стала лишь позабытая бутылка вина, юный Лестер по непонятной причине оставил открытие при себе — поступок, теперь казавшийся делом рук Провидения. Если опустить крышку люка, подвал становился почти звуконепроницаемым. Даже самые отчаянные крики не достигли бы слуха случайного, но маловероятного прохожего.

Главная трудность состояла в том, как незаметно доставить нужные материалы, но это удалось провернуть за одну поездку под покровом ночи. Лестер украл с ближайшей лесопилки ясеневые балки, переправил их машиной на место и ценой немалых усилий проволок сквозь колючие дебри вокруг развалин, после чего оставил в обветшалом сарае, а на следующий день перенёс в подвал.

Далее он стал методично воплощать в жизнь задумку, которая уже какое-то время зрела в уме. Его устройство состояло из продолговатой рамы размерами восемь на пять футов и в каждом углу имело по блоку с храповиком, что позволяло вставить в эту раму женщину среднего телосложения, словно картину. Руки и ноги пристёгивались ремнями к блокам, а те оттягивали их к углам рамы и распинали человека буквой «Х», пресекая всякие попытки пошевелиться во время телесного наказания. Одна короткая сторона прямоугольника надёжными петлями крепилась к полу, а противоположная верёвками соединялась с двумя блоками на потолке. Это позволяло поднять жертву на время экзекуции, а затем опустить, чтобы перевела дух и собралась с силами перед новыми истязаниями.

Лестер не забывал об осмотрительности и, чтобы объяснить в харчевне долгие и нерегулярные отлучки, представился коммивояжёром. Петли, блоки, болты он заблаговременно заказал в разных уголках страны у торговцев скобяными изделиями, а нужные инструменты привёз на машине. На постройку ушло четыре дня, к вечеру последнего Лестер уже наносил завершающие штрихи — закреплял подъёмные блоки над головой.

Он рассказывал, что первые дни заканчивал работу не позже семи, хотя вполне мог задержаться до ночи и успеть больше. При одной мысли о том, чтобы провести под землёй лишний час, ему делалось не по себе. Пренебрегая осторожностью, он даже не опускал плиту, хотя лучи солнца никогда не проникали в подвал, и всё приходилось делать при свете керосиновой лампы.

Ближе к концу трудов, уже скорее в восемь, чем в семь вечера, подспудное желание сбежать переросло в сильную тревогу, и Лестер, спускаясь с вертикально поднятой рамы, которую использовал как подмостки, чтобы дотянуться до потолочных балок, почувствовал, как в душу проникает суеверный страх. Стены словно смыкались, грозя потушить чахлый свет лампы, а внутренний голос настойчиво повторял: «Убирайся отсюда, дурак! Быстрее, пока они не явились!»

Однако наш Лестер, несмотря на влюбчивость и пылкое воображение, не был трусом. Часть разума отстранённо полагала, что гнетущее чувство не сильнее обычного, просто раньше было не до него, поэтому вполне можно задержаться и опробовать механизм.

Верёвки от блоков наверху привязывались к железному крюку в стене напротив. Лестер вышиб из-под рамы подпорки, развязал верёвки, опустил её в горизонтальное положение.

Да, блоки работали без запинок, и когда рама плавно подняла свой груз, стало ясно, что в будущем с ними сложностей не возникнет. Наш герой нагнулся осмотреть ремни в углу и тут краешком глаза увидел — а может, ему просто почудился, — какое-то промельк. При мысли о разоблачении сердце подскочило к горлу, и Лестер метнулся в угол, где заметил движение. Там не было ничего — ни живого, ни мёртвого — как и малейшего сквозняка, способного объяснить причину недавней пляски теней.

— Нервы расшалились, — пробормотал Лестер и вернулся к осмотру: плетёные кожаные ремни удержат и гориллу... блоки смазаны и работают тихо, словно роликовые подшипники... храповик безошибочно встаёт на место, натягивая ремни в точности, как требовалось. Да, работа выполнена хорошо... Но, чёрт возьми, что там в углу?

Он оборачивался снова и снова — ничего.

— Я слишком взвинчен из-за следующего шага, — вслух сказал Лестер. — Надо успокоиться, иначе где-нибудь оплошаю, когда буду её сюда перевозить.

Непослушными пальцами закурив сигарету, он глубоко затянулся и присел на краешек рамы. Стоило это сделать, как из теней в углу поманила белая, худая рука. Впрочем, когда Лестер повернулся, никакой руки, естественно, уже не было.

Теперь наш герой уверился, что слухи об этом доме правдивы, но, что довольно любопытно, страх его улетучился. Лестер рассказывал, что им овладел азарт исследователя. Что это за штука такая? Движется и подзывает, когда не смотришь, а стоит приглядеться — тут же исчезает? Он замер и в надежде захватить её врасплох украдкой косился в нужную сторону. А вот и снова она — высокая, белая фигура на краю видимости. Прислонилась к стене справа и медленно подманивает изящной рукой. Огромным усилием воли заставляя себе не оборачиваться, Лестер постарался рассмотреть фигуру как можно лучше. Та соблазнительно маячила на самой границе обзора, и, похоже, принадлежала обнажённой женщине. У неё были тёмные волосы и алые губы, но кожа своей ужасной, противоестественной бледностью напоминала меловую белизну варёных говяжьих рубцов.

Лестер мелко задрожал, но, по-прежнему отводя взгляд, сдвинулся на несколько футов, чтобы выманить незнакомку под свет лампы. Не успел он проверить, достиг ли цели, как с другой стороны показалась вторая фигура, едва различимая краем глаза. Громко ругнувшись от неожиданности, Лестер развернулся к ней... Ничего, лишь голая каменная кладка на полу, засыпанная древесной стружкой, хотя он готов был дать руку на отсечение, что видел ещё одну фигуру, столь же мертвенно-бледную, как и первая, но по-мужски волосатую.

И всё же, смог бы он поклясться, что не примерещились обе?

Ценой неимоверного самообладания Лестер снова устремил взгляд на голую стену, и тут же по бокам мелькнуло что-то белое. Вскочив, он неторопливо повернулся по кругу, но глазам предстали только неизменно голые стен. Правда, всё это время на пределе видимости дразняще маячили белые фигуры. Боже правый! Да подвал, верно, кишит этими неуловимыми созданиями, что лишь позволяют угадывать своё присутствие!

Лестер решился на новую проверку. Осязаемы эти формы или нет? Справа в очередной раз поманила рука, только теперь ближе. Лестер бочком потянулся к ней, и пальцы тут же угодили в ледяные тиски. Против воли он повернул голову, но не увидел даже очертаний, хотя на коже явственно белели вмятины. Попытался вырваться — и запястье тут же схватил кто-то ещё, рукой игриво повели по женской груди, под которой, несмотря на холод кожи, чувствовалось биение сердца. А на рот набросились влажные губы, столь же горячие и страстные, сколь холодны были руки!

Позднее Лестер рассказывал, что после столь жаркого приветствия его покинуло всякое любопытство. Ну и что, даже если подвал населяют тысячи призраков!

Невидимая нагая соскользнула к его ногам и потянула за собой на пол. По телу разлилась приятная истома, и на какое-то время он провалился в сон.

Полное забвение перешло в полудрёму, и Лестер, приоткрывая веки, краем глаза улавливал суету возле рамы — бледные фигуры в восхищении толпились вокруг и гладили её, радостно жестикулируя. Похоже, обитатели подвала отлично сознавали назначение устройства, более того, даже пробовали его в деле: дёргали ремни, поднимали, опускали с помощью верёвок. Излишне говорить, что, стоило повернуться в ту сторону, как вся компания исчезла, хотя рама продолжала двигаться. Зато сбоку смутно замаячили белое лицо и алые губы той, что лежала рядом. По лбу, успокаивая, провела мягкая холодная рука, и он снова задремал. Ему снилась его последняя и, возможно, самая сильная любовь — женщина, котороя вознаградила его за нежные чувства к ней, подло ограбив.

Здесь, пожалуй, следует отдать нашему герою должное и признать, что его намерения в отношении жены были не только правильными, но и праведными. Лестер собирался подержать её пленницей в раме, каждый день терпеливо разъясняя ей ошибочность её поведения, а для доходчивости подкреплять слова плетьми, пока она не выучит урок. А между наказаниями он согревал бы её пледами, кормил вдосталь и даже выдавал бы сигареты — но плеть и заточение были необходимы. В ином случае его вероломная супруга просто отказалась бы внимать попыткам достучаться до её разума и чувств. Дальше воображение Лестера не заходило.

Напомнил ему о нынешних потусторонних соседях самый жуткий и протяжный вопль, какой только доводилось слышать его ушам. Кричала женщина, захлёбываясь мукой и ужасом. Тут же распахнув глаза, Лестер невольно повернулся к раме, вокруг которой всё чаще мелькало движение. В мозгу пронеслась мысль: что бы там ни было, оно, по обыкновению, исчезнет.

Однако, как ни странно, на этот раз вышло иначе. Распятая точно так, как предстояло его жене, в раме извивалась девушка, с губ которой рвались крики — частью пронзительные, частью придушенные, словно кто-то закрывал ей рот. Одежда бедняжки в беспорядке валялась на полу, а сама она корчилась и мотала головой так, будто пытается избежать мерзких объятий некой осязаемой, но незримой твари. Вскоре крики сменились тихими стонами, полные ужаса глаза смежились, но уже через мгновение девушка их распахнула и с новым отчаянием продолжила свою безнадёжную борьбу.

Лестер с хриплым криком вскочил и, не обращая внимания на руки, которые стремились утянуть его вниз, рванулся к раме. Оба запястья сковало, будто тисками, слева и справа в боковом зрении возникло по высокой, бледной фигуре, поросшей жёсткими чёрными волосами.

Девушка в раме впервые заметила его присутствие:

— Ты человек! Помоги мне! Пожалуйста...

Затем ей будто заткнули рот, хотя наш герой видел её губы — смятые какой-то внешней силой, они пытались открыться. Лестер попробовал сделать ещё шаг и обнаружил, что из-за своих конвоиров ничем не в состоянии ей помочь.

— Не сдвинуться! Меня держат!

Тут и ему зажала рот холодная жилистая рука. Кто-то рванул его вниз и усадил вполоборота к девушке. Краем глаза Лестер снова уловил многочисленные тела, что, извиваясь, по очереди овладевали распятой, а затем исчезали во мраке неизвестности.

Дальнейшие события того вечера он так и не смог внятно описать. Рассказывал, что погружался в беспечную летаргию, засыпая в кольце чьих-то мягких рук, и приходил в себя от ещё более ужасных криков и невнятного, но до крайности омерзительного причмокивания — и так раз за разом. Память сохранила картину: тело пленницы, покрытое бесчисленными свежими ранами, но крови не позволяют вытечь, немедленно слизывая невидимыми языками.

Затем на время снова воцарились тишина и покой, лицо Лестера осыпали дождём поцелуев, и чей-то голос шептал, что у его жены злая, пропащая душа, какую ни одно наказание, придуманное умом человеческим, не в силах возвысить или загнать туда, где ей надлежит быть.

«Отдай её нам, — уговаривал голос. — Она наша сестра, и с радостью разделит нашу полужизнь, после того как отнимем ту человечность, которую она всячески в себе попирала».

Потом отовсюду зашептало и зашелестело, слышались хруст костей и плотоядное чавканье. Наш герой лишился чувств.

Следующее воспомнинание — выщербленный пол кухни в сером свете предрассветных сумерек, что просачивался сквозь остатки крыши. Несколько мгновений Лестер пытался понять, где находится, после чего до него дошло, что он полностью одет и лежит под открытым небом.

«Наверное, во что-то врезался на машине», — мелькнула мысль.

А затем нахлынули образы, от которых он в ужасе вскочил на ноги. Под сдвинутой вбок плитой ещё теплился свет лампы, но подойти Лестер осмелился ещё нескоро. Опустившись на колени у верхних ступеней лестницы, он прислушался, однако внизу царила полная тишина.

Почти поверив, что расшались нервы, и картины в памяти — просто остатки невероятно правдоподобного кошмара, Лестер в конце концов спустился в подвал и с величайшим облегчением вздохнул при виде пустой рамы. К тому же, слава богу, на ней не было ни единого пятнышка! Он устало прислонился к устройству и закрыл глаза.

Нет, так никуда не годится! Наверное, перетрудился, заснул после работы и — непростительная оплошность! — оставил плиту поднятой, не погасив лампу, а ведь в такой ранний час её огонёк легко заметить снаружи. Если он всерьёз намерен воздать жене по заслугам, ради чего уже принёс так много жертв, головы терять нельзя.

Лестер открыл глаза, собираясь погасить свет, и вдруг заметил в дальнем углу ворох женской одежды.

Взлетев по лестнице, будто заяц, за которым гонится свора собак, он вернул тяжёлую плиту на место и, больше нигде не задерживаясь, побежал к машине.

Рассказчик затих.

— Значит, — решился спросить я, — план отменился или... возможно, Лестер выбрал другую тюрьму?

Благодаря определённому налёту искренности, казалось, что эта фантастичная история всецело заслуживает доверия.

Автор обмяк в кресле. Его затуманенные глаза словно не замечали нас.

— Напротив, — наконец ответил он отсутствующим тоном. — Я на следующий же вечер перевёз жену туда и придавил люк пирамидой из камней. Те твари знают своё дело лучше меня.

— Говоришь, ты её туда отвёз? — вскинулся Адвокат.

— Разве я так сказал? — беспечно пожал плечами Автор. Похоже, он уже вернулся к действительности. — Ну, думаю, успешным писателям, как и актёрам, приходится вживаться в образы своих героев.

— Н-но, — пролепетал З.О., — мы условились рассказывать подлинные истории о призраках!

Автор снисходительно рассмеялся вполголоса и нажал кнопку звонка, вызывая прислугу.

— Официант, четыре пива!