нашла статью, написанную для журнала «Что читать» в 2009 по случаю выхода «Системы мира». Вернее, мы с Дмитрием Харитоновым болтали несколько часов под диктофон, а он потом это все складно записал. Название тоже его.
НАЧАЛЬНИК МИРА
“Барочный цикл” Нила Стивенсона, который я переводила на русский, состоит из трех романов (“Ртуть”, “Смешенье”, “Система мира”), его действие происходит на рубеже XVII-XVIII веков, а один из главных героев, Даниель – ученый, друг Исаака Ньютона и Готфрида Лейбница: именно его глазами мы наблюдаем, как рождается новая научная картина мира. Даниель видит, как Ньютон, исходя из ряда простых принципов, объясняет явления, казавшиеся прежде несвязанными, и выстраивает единую, четкую, обладающую предсказательной силой теорию. Ньютон не ищет причин, «не измышляет гипотез» – он создает математическую модель, на уязвимость которой указывает Лейбниц, и Даниель, понимая все величие сделанного Ньютоном, допускает, что Лейбниц в своих возражениях прав.
Ньютон с Лейбницем вообще на позднем этапе жизни друг друга, мягко говоря, недолюбливали – помимо бытового спора о том, кто изобрел дифференциальное исчисление, у них был и принципиальный метафизический спор о пространстве и времени, а также о соотношении материи и сознания (то есть о влиянии духа на материю, иными словами — о свободе воли). По Ньютону получается, что Бог создал планеты, отправил их по орбитам и периодически вмешивается в эту систему, чтобы, подобно часовщику, устранять возникающие неполадки. Лейбницу это все не нравилось: выходило, что Бог не сумел создать совершенную систему.
Стивенсон приводит Даниеля, сына пуританина, верящего в предопределение, от веры в Бога к полному механистическому детерминизму и атеизму, заставляя его идти дальше Ньютона по открытому им пути (по которому пошли очень и очень многие). Сейчас мы знаем, что такой детерминизм неверен, но проблема свободы воли, вопрос о том, как нематериальная мысль может управлять материальным телом, по-прежнему актуальны как для верующих ученых, так и для неверующих. Проблема же пространства и времени по Ньютону и Лейбницу выводит на основные споры современной физики, связанные с теорией струн и петлевой квантовой гравитацией: Стивенсон сосредотачивается в первую очередь на тех научных аспектах, которые не утратили актуальности и по сей день.
После ньютоновских “Начал” возникло ощущение, что наука подбирается к разрешению всех загадок. Изложенная в “Началах” теория давала практические результаты – применимые, например, в мореплавании, — и позволяла объяснять мир на сравнительно простых математических основаниях (которые сегодня проходят в 9-м классе). Это было обязательное чтение для грамотного человека – и оно меняло его сознание, его представления о Вселенной и о своем в ней месте. “Начала” провели своего рода водораздел: после этой книги человек либо верил в науку – либо уходил в мистику. Человек в большей степени ощутил себя хозяином мира: он по-прежнему, естественно, находится во власти внеположенного ему закона, но от понятного закона зависеть лучше, чем от произвола непостижимых сил. “Начала” – это одна из основных вех на пути к рационалистическому отношению к миру со всеми плюсами и минусами этого отношения. Мир на долгое время, до появления теории относительности и квантовой механики, стал проще и познаваемее. Концепцию Ньютона Лейбниц своими метафизическими придирками не поколебал — про его придирки и вспомнили-то совсем недавно; эта концепция стала частью современной физической картины мира.
Ньютон не слишком хотел публиковать “Начала”. Для того времени не печатать что-то важное было совершенно естественно: скажем, математик, придумавший новый метод, обладал секретом производства, которого не было у других. А Ньютон и вовсе не считал нужным отвлекаться от работы на подготовку книги к печати, к тому же не хотел споров, которые она неизбежно вызовет. “Начала” были опубликованы лишь тогда, когда Галлей самостоятельно подобрался к тем же выводам касательно тяготения, а затем узнал, что Ньютон уже все это давным-давно сформулировал. Тогда Галлей предложил Ньютону издать книгу, пообещав взять расходы на свой счет – он был, в отличие от Ньютона, человек обеспеченный.
Сейчас наступило известное разочарование в науке, которое сказалось в том числе на отношении к Ньютону и выразилось, среди прочего, в безумном интересе к теме “Ньютон и алхимия”. Майкл Уайт, автор одной из последних биографий Ньютона, характерным образом озаглавил ее “Последний чародей” и, в частности, утверждает, будто открытием закона всемирного тяготения Ньютон обязан именно занятиям алхимией. Выходят книги про разные приключения в Кембридже — с Ньютоном, привидениями и тайными обществами. Впрочем, Ньютон к этому, в общем, располагает – алхимией он действительно занимался больше, чем физикой и математикой, а уж толкованием Апокалипсиса — кажется, больше, чем всем остальным (будучи при этом еще и государственным чиновником и директором Монетного двора). Кстати сказать, он – предшественник академика А.Фоменко: Ньютон первым выстроил хронологию, которая была короче общепринятой, и Н.Морозов, народоволец и, собственно, создатель “новой хронологии”, на него ссылается. Ньютон исходил из мистических толкований наблюдаемых астрономических явлений; любопытно, было ли его заблуждение простительно по тем временам? Мало ли было ложных теорий, которые в момент возникновения казались совершенно нормальными и никак не выпадали из своего времени, вроде теории вихрей Декарта, которую устранила система Ньютона! Впрочем, есть ощущение, что эта хронология даже из своего времени выбивается. Она не была опубликована, споров вокруг нее не велось, а представить себе, как они могли бы вестись, мы не можем – тогда спорили не так, как сейчас: ученый, к примеру, мог аргументировать свое несогласие с той или иной мыслью тем, что мысль эта ведет к атеизму или ереси.
Насчет алхимии противоречий меньше: Ньютон хотел знать и искал знания доступными ему средствами; ведь это сейчас нам понятно, что большая часть того, чем занимались алхимики – чушь, а старшие современники Ньютона могли быть одновременно учеными и алхимиками, и никому это не казалось странным. И у Стивенсона по поводу алхимии есть много интересного, потому что “Барочный цикл” – это все-таки научно-фантастическая приключенческая проза.
Стивенсон по большей части следует фактам, опирается на дневники и письма, но изучать биографию Ньютона по нему – примерно то же самое, что изучать историю по Дюма. Если, к примеру, автору нужно устроить встречу Ньютона и Лейбница, которой в действительности не было, или отправить их в полную опасностей поездку, то он это делает. Главное, наверное, не факты, а образ. Ньютон, которого мы видим глазами Даниеля – чудовище и псих со справкой (каким он, вероятно, и был на самом деле). Но это не тот случай, когда “он мал, как мы! он мерзок, как мы!” – какая-то писательская алхимия позволяет автору показать его невероятное, нечеловеческое величие. Ньютон ужасен, но велик; он — гениальное чудовище. При этом он (как и Роберт Гук, который тоже был личность своеобразная) не менее – а, может, даже более обаятелен, чем хороший человек Лейбниц или, например, ангельский Кристофер Рен.
Стивенсон вообще писатель необычный. Говоря о его манере, в первую очередь вспоминают Пинчона, иногда – Умберто Эко, сам же он считает себя наследником Роберта Хайнлайна и той фантастики, которая несла свежие научные идеи в массы. Впрочем, споры того времени он все-таки адаптирует к нынешней ситуации: его терминология ближе к терминологии современной физики. Например, монадологию Лейбница он описывает в терминах, применимых скорее к машине Тьюринга – и совершенно понятно, о чем идет речь. Не знаю, впрочем, насколько он точно излагает соображения Лейбница – с другой стороны, все эти вещи, скорее всего, отчасти почерпнуты им из других источников, у других популяризаторов. Сам же он делает идеи физиков и математиков еще доступнее читателю, облекая в форму приключенческого романа, который можно читать, и вовсе не обращая внимания на фундаментальные вопросы бытия. Замысел “Ртути” возник у Стивенсона во время работы над предшествующим романом под названием “Криптономикон”. Он подумал: вот я пишу роман про деньги и компьютеры. Ньютон был директор Монетного двор, а Лейбниц в некотором роде стоит у истоков компьютера – почему бы не написать про них? Но роман получился не то чтобы прямо про них: они – не главные герои, хотя их спор и являет собою концептуальный стержень книги.
“Ртуть” приняли восторженно, но были и претензии. Первая – слишком много всего происходит, не уследишь. Вторая – нет полной картины бытия: Стивенсон показывает становление науки, финансовой системы, мировоззрения, но при этом про одни важные события он рассказывает, а про другие – нет: вот Ньютон бодается с Гуком по разным вопросам – а про оптику, из-за которой они ругались больше всего, ни слова… Третья претензия состоит в том, что в частностях Стивенсону, несмотря на всю его эрудированность, верить нельзя: он может совершенно чудовищным образом завраться, например, в химии. Что, кстати, Стивенсон думает о своем читателе, каким его себе представляет – великая загадка. Я сейчас перевожу очередной его роман. Рассказчик упоминает в одной фразе гелиоцентрическую орбиту и точки либрации. Про гелиоцентрическую орбиту в скобках поясняется, что это такое: это, мол, когда планета вращается вокруг Солнца. О точках либрации, про которые, наверное, меньше людей что-нибудь знает, не говорится ничего. Стивенсон пишет как хочет – а читатель приспосабливается. Тому, кто представляет себе развитие науки в то время, читать легче и местами смешнее. То же с историей – он может переставить местами события, создать мотив, которого не было в реальности… И бессмертные персонажи у него действуют, но при этом есть и явное ощущение настоящего реалистического романа с человеческими коллизиями и конфликтом идей. Впрочем, Стивенсон реалист скорее в философском, платоновском смысле – но об этом уже следующий его роман, тот самый, который вырос из спора Ньютона и Лейбница в «Барочном цикле».
Составлена библиография Ильи Валерьевича Кормильцева, переводчика с английского языка (К.С. Льюис, Н. Кейв, Ч. Паланик, У.С. Берроуз, И. Уэлш, С. Хоум, М. Фейбер и других).
Составлена библиография Екатерины Михайловны Доброхотовой-Майковой, переводчика с английского языка (Ш. Бронте, П.Г. Вудхаус, С.С. Форестер, Н. Стивенсон, М. Брэдбери, К.С. Льюис и других).
Интернет заметно изменил переводческие посиделки: раньше, собираясь, мы больше говорили о практических вопросах, теперь, когда все они обсуждаются on-line в режиме реального времени, разговоры сделались абстрактнее. Последний раз на той стадии беседы, когда общество должно было бы перейти к обсуждению мата в переводе, эту тему плавно проскочили (обозначив ее как анекдот №… — все смеются) и ударились в метафоры. Моя была такая: перевод порождает параллельные миры, причем возникающая вселенная начинает восприниматься как новая и отдельная даже не с первых строк, и не тогда, когда герой начинает говорить по-русски, в тот миг, когда я впервые пишу его имя кириллицей. Тогда-то он чисто графически обретает новый облик, а вместе с тем и некоторую, пусть очень ограниченную, свободу действий.
Метафора богатая, и ее можно развивать в разные стороны. Например, становится ясно, в чем проблемы с перепереводами. В метавселенной, включающей оригинал и все переводы одной книги, под русский перевод отведен строго определенный объем, и разные переводы присутствуют в нем одновременно, пытаясь друг друга вытеснить, отчего у читателя рябит в глазах и начинаются головные боли. (Кстати, еще худшие головные боли ждут того, кто, не пройдя все необходимые ступени инициации, опрометчиво берется читать перевод и оригинал параллельно.) И неудивительно, что разные написания имени героя (а уж особенно если оно говорящее и у всех переведено по-разному) раздражает читателя больше всего: живые герои толкаются в объеме, где места строго на одного человека, куда энергичнее, чем просто фразы (ну или это просто заметнее читателю). При этом пока русский перевод есть только у меня в голове и в компьютере, разные русские воплощения героя могут сосуществовать, не мешая друг другу (Дэниел? Даниил? Даниэль?), а в ту минуту, когда я нажимаю кнопку «Отправить», начинается редукция волновой функции (по счастью, не мгновенная, поскольку в процессе общения с редактором еще многое можно изменить). Когда же книга наконец выходит (конечно, если выходит), вселенная обретает собственную жизнь, и я теряю возможность что-нибудь существенно в ней менять – и не только потому, что переводчика обычно не предупреждают о переизданиях, но и потому, что она уже больше не моя. Недавно у меня появилась возможность править – сколько угодно! – свой старый-престарый перевод хорнблауэровской саги Форестера. А ведь что ужасно: книга уже есть, а новые решения продолжают приходить, мучая своей несбыточностью. Лет пятнадцать я мечтала, что если случится чудо и Форестера станут переиздавать, поменяю «Отчаянного» на «Готспера» (навязчивая идея всякого переводчика с английского – брать более короткие слова) и может быть даже сделаю никому не нужную сноску на Шекспира. Собственно, я даже поменяла (с просмотром каждого изменения, чтобы не влезла непрошеная рифма или аллитерация), но тут решительно все поклонники Хорнблауэра, начиная с моих детей и заканчивая редактором, встали на дыбы и велели отыграть обратно. Сейчас я, продумывая послесловия на несколько книг вперед, думаю, как буду выкручиваться с рассказом автора о фамилии героя, которая возникла по созвучию с именем, и кусаю локти. Тогда, в лихие девяностые, можно было вообще всё что угодно; почему я не оттранслитерировала фамилию, как это сделали бы в девятнадцатом веке, не назвала его Горацио Горнбловером? А теперь уже поздно.
(А вот интересно, в том совершенно фантастическом варианте, что «Барочный цикл» соберутся переиздавать и мне разрешат править, что угодно и сколько угодно – можно будет поменять «де Ат» на «де Ад»? И почему такие изумительно простые решения всегда приходят задним числом?)
Возвращаясь к параллельным вселенным. Из «Анафема» мы знаем, что возможны разные варианты их иерархии. Самое простое предположить, что оригинал – и есть платоновский мир всех переводов, в терминологии «Анафема» – ГТМ. Тогда картинка – оригинал и от него стрелки к нескольким мирам-переводам. Все у того же Форестера есть «Баллада старому другу» и в ней такие строчки:
A glance towards my shelves reveals you there
In seven volumes -- no, by now it's eight,
As if Poe had eight ravens, I declare.
And eighty-five translations there or so.
(Что-то она мне пока не дается, так что придется дать подстрочник:
Глядя на книжные полки, обнаруживаю там тебя в семи томах – нет, уже в восьми, – как если бы у По было восемь воронов, право слово. И еще примерно восемьдесят пять переводов).
Мое воображение живо дорисовывает к воронам тени – французский, немецкий и проч. переводы (русского тогда еще не было). В общем, те самые тени на стене платоновской пещеры.
Но такая модель чересчур упрощает реальность, ведь сами авторы признают, что их книга – не ГТМ. Нил Стивенсон писал, что всегда чувствует: роман, который он пишет, уже существует где-то, надо только до него добраться. Виктор Ерофеев в какой-то телепередаче сказал нечто похоже: писатель как будто сидит у хрипящего радиоприемника и пытается через помехи записать, что ему диктуют. Так вот, тогда в самые свои гениальные моменты переводчик через оригинал прорывается в ГТМ, туда, где лежит оригинал оригинала. По крайней мере, в поэтическом переводе такие случаи зафиксированы документально. Об одном из них можно прочесть в статье Г. Кружкова «О том, как Набоков Мандельштама защитил», место при финал стихотворения:
«Получается, что Лоуэлл поправил Мандельштама, запретив ему лгать и льстить. Как будто он знал (хотя знать он не мог!), что Мандельштам еще исправит концовку, убрав жалкие слова про искривившую рот неправду, и закончит мужественно и твердо, как подобает великому поэту».
Эти выныривания в ГТМ (не на уровне поправить, потому что куда нам, прозаикам), а просто на том уровне, когда понимаешь, что правда получилось, – самое фантастическое в работе переводчика (все остальное описывается совсем другими метафорами, например, что вышиваешь нитками копию картины, написанной маслом). Это невероятное состояние отлично описано у Спайдера Робинсона в романе Callahan’s lady. В нашем с Мариной Звенигородской переводе, по счастью неопубликованном, это выглядело бы так (фрагмент, в отличие от остальной книги, удивительно пристойный, и его можно показать приличному обществу всего лишь с одной маленькой купюрой):
— Я не побеспокою его, если достану бутылку? — спросила Мэри.
— Можешь выстрелить из пушки, или <…>, или подпалить ему волосы, — сказала я. — Его здесь нет. Мне бренди.
Остальные тоже согласились на бренди. (Леди Салли, разумеется, ограничилась чаем.) К тому времени, как Мэри разлила по четвертой, Профессор вернулся из Вечности. Глаза его приобрели осознанное выражение, плечи слегка обвисли, а на губах появилась алчная улыбка, как у человека, покидающего рай, чтобы поприсутствовать на распродаже в Колумбусе, штат Огайо.
— Эврика, — сказал он тихо, почти печально.
Майк кивнул и передал Профессору свой стакан.
— Странное чувство, не правда ли, когда она разрешается? Может быть, ощущение победы. Может быть, легкое облегчение, что все-таки справился. Но есть и сладкая печаль от того, что золотые мгновения — позади. Секунду назад ты был богом — а теперь ты всего лишь чувак, который стал богом на одну минуту и когда-нибудь еще станет.
На случай, если я огорчила кого-нибудь из читателей неприкрытым переводческим самомнением, приведу фразу, которую произносил Рэнди Уотерхауз в том квантовом варианте «Криптономикона», который схлопнулся на этапе публикации:
– Это, блин, просто метафора.
Если вы, в отличие от отечественных издателей, не считаете «блин» недопустимым русизмом, можете вписать его в свой экземпляр. И заодно, если у вас старое издание, исправьте корень из единицы в разговоре Тьюринга с Лоуренсом и Руди на корень из минус единицы))))))
Литературный критик и переводчик Виктор Топоров скончался 21 августа в Петербурге. Об этом 21 августа в фейсбуке сообщила его дочь Аглая. Топорову было 67 лет; судя по последним записям на его стене в соцсетях, он тяжело болел и перенес операцию.
Виктор Леонидович Топоров родился в Ленинграде. В 1969 году он закончил филологический факультет ЛГУ с дипломом германиста; во время учебы он издавал студенческий журнал «Звенья». Публиковаться Топоров начал с 1971 года.
С английского он переводил стихи Джона Донна, Джорджа Гордона Байрона, Уильяма Блейка, Перси Биши Шелли, Эдгара По, Роберта Браунинга, Оскара Уайльда, Редьярда Киплинга, Германа Мелвилла, Томаса Стернза Элиота, Уистена Одена, Роберта Фроста; с немецкого — Иоганна Вольфганга Гете, Клеменса Брентано, Фридриха Ницше, Райнера Марии Рильке, Готфрида Бенна, Пауля Целана. Вместе с Антониной Славинской он переводил и прозу — романы «Американская мечта» Нормана Мейлера и «Шпион, пришедший с холода» Джона Ле Карре. Составил антологию поэзии немецкого экспрессионизма «Сумерки человечества» (1990), однотомник стихов и прозы Сильвии Платт (1993), поэтическую антологию «Поздние петербуржцы» (1995), сборник пьес Элиота (1997).
С 2000 по 2005 год Топоров был главным редактором питерского издательства «Лимбус Пресс», основанного предпринимателем Константином Тублиным. Также критик был ответственным секретарем премии «Национальный бестселлер», также учрежденной Тублиным. С 2001 года, когда был учрежден «Нацбест», его лауреатами становились Александр Проханов, Виктор Пелевин, Михаил Шишкин, Дмитрий Быков, Захар Прилепин и другие.
С 1990 года Топоров публиковался и как общественно-полититический обозреватель; в последние годы его колонки печатали газета «Известия», интернет-издания «Взгляд» и «Свободная пресса». Топоров был активным и ярким участником литературных и политических дискуссий в блогах и соцсетях.
облако тэгов
