нашла статью, написанную для журнала «Что читать» в 2009 по случаю выхода «Системы мира». Вернее, мы с Дмитрием Харитоновым болтали несколько часов под диктофон, а он потом это все складно записал. Название тоже его.
НАЧАЛЬНИК МИРА
“Барочный цикл” Нила Стивенсона, который я переводила на русский, состоит из трех романов (“Ртуть”, “Смешенье”, “Система мира”), его действие происходит на рубеже XVII-XVIII веков, а один из главных героев, Даниель – ученый, друг Исаака Ньютона и Готфрида Лейбница: именно его глазами мы наблюдаем, как рождается новая научная картина мира. Даниель видит, как Ньютон, исходя из ряда простых принципов, объясняет явления, казавшиеся прежде несвязанными, и выстраивает единую, четкую, обладающую предсказательной силой теорию. Ньютон не ищет причин, «не измышляет гипотез» – он создает математическую модель, на уязвимость которой указывает Лейбниц, и Даниель, понимая все величие сделанного Ньютоном, допускает, что Лейбниц в своих возражениях прав.
Ньютон с Лейбницем вообще на позднем этапе жизни друг друга, мягко говоря, недолюбливали – помимо бытового спора о том, кто изобрел дифференциальное исчисление, у них был и принципиальный метафизический спор о пространстве и времени, а также о соотношении материи и сознания (то есть о влиянии духа на материю, иными словами — о свободе воли). По Ньютону получается, что Бог создал планеты, отправил их по орбитам и периодически вмешивается в эту систему, чтобы, подобно часовщику, устранять возникающие неполадки. Лейбницу это все не нравилось: выходило, что Бог не сумел создать совершенную систему.
Стивенсон приводит Даниеля, сына пуританина, верящего в предопределение, от веры в Бога к полному механистическому детерминизму и атеизму, заставляя его идти дальше Ньютона по открытому им пути (по которому пошли очень и очень многие). Сейчас мы знаем, что такой детерминизм неверен, но проблема свободы воли, вопрос о том, как нематериальная мысль может управлять материальным телом, по-прежнему актуальны как для верующих ученых, так и для неверующих. Проблема же пространства и времени по Ньютону и Лейбницу выводит на основные споры современной физики, связанные с теорией струн и петлевой квантовой гравитацией: Стивенсон сосредотачивается в первую очередь на тех научных аспектах, которые не утратили актуальности и по сей день.
После ньютоновских “Начал” возникло ощущение, что наука подбирается к разрешению всех загадок. Изложенная в “Началах” теория давала практические результаты – применимые, например, в мореплавании, — и позволяла объяснять мир на сравнительно простых математических основаниях (которые сегодня проходят в 9-м классе). Это было обязательное чтение для грамотного человека – и оно меняло его сознание, его представления о Вселенной и о своем в ней месте. “Начала” провели своего рода водораздел: после этой книги человек либо верил в науку – либо уходил в мистику. Человек в большей степени ощутил себя хозяином мира: он по-прежнему, естественно, находится во власти внеположенного ему закона, но от понятного закона зависеть лучше, чем от произвола непостижимых сил. “Начала” – это одна из основных вех на пути к рационалистическому отношению к миру со всеми плюсами и минусами этого отношения. Мир на долгое время, до появления теории относительности и квантовой механики, стал проще и познаваемее. Концепцию Ньютона Лейбниц своими метафизическими придирками не поколебал — про его придирки и вспомнили-то совсем недавно; эта концепция стала частью современной физической картины мира.
Ньютон не слишком хотел публиковать “Начала”. Для того времени не печатать что-то важное было совершенно естественно: скажем, математик, придумавший новый метод, обладал секретом производства, которого не было у других. А Ньютон и вовсе не считал нужным отвлекаться от работы на подготовку книги к печати, к тому же не хотел споров, которые она неизбежно вызовет. “Начала” были опубликованы лишь тогда, когда Галлей самостоятельно подобрался к тем же выводам касательно тяготения, а затем узнал, что Ньютон уже все это давным-давно сформулировал. Тогда Галлей предложил Ньютону издать книгу, пообещав взять расходы на свой счет – он был, в отличие от Ньютона, человек обеспеченный.
Сейчас наступило известное разочарование в науке, которое сказалось в том числе на отношении к Ньютону и выразилось, среди прочего, в безумном интересе к теме “Ньютон и алхимия”. Майкл Уайт, автор одной из последних биографий Ньютона, характерным образом озаглавил ее “Последний чародей” и, в частности, утверждает, будто открытием закона всемирного тяготения Ньютон обязан именно занятиям алхимией. Выходят книги про разные приключения в Кембридже — с Ньютоном, привидениями и тайными обществами. Впрочем, Ньютон к этому, в общем, располагает – алхимией он действительно занимался больше, чем физикой и математикой, а уж толкованием Апокалипсиса — кажется, больше, чем всем остальным (будучи при этом еще и государственным чиновником и директором Монетного двора). Кстати сказать, он – предшественник академика А.Фоменко: Ньютон первым выстроил хронологию, которая была короче общепринятой, и Н.Морозов, народоволец и, собственно, создатель “новой хронологии”, на него ссылается. Ньютон исходил из мистических толкований наблюдаемых астрономических явлений; любопытно, было ли его заблуждение простительно по тем временам? Мало ли было ложных теорий, которые в момент возникновения казались совершенно нормальными и никак не выпадали из своего времени, вроде теории вихрей Декарта, которую устранила система Ньютона! Впрочем, есть ощущение, что эта хронология даже из своего времени выбивается. Она не была опубликована, споров вокруг нее не велось, а представить себе, как они могли бы вестись, мы не можем – тогда спорили не так, как сейчас: ученый, к примеру, мог аргументировать свое несогласие с той или иной мыслью тем, что мысль эта ведет к атеизму или ереси.
Насчет алхимии противоречий меньше: Ньютон хотел знать и искал знания доступными ему средствами; ведь это сейчас нам понятно, что большая часть того, чем занимались алхимики – чушь, а старшие современники Ньютона могли быть одновременно учеными и алхимиками, и никому это не казалось странным. И у Стивенсона по поводу алхимии есть много интересного, потому что “Барочный цикл” – это все-таки научно-фантастическая приключенческая проза.
Стивенсон по большей части следует фактам, опирается на дневники и письма, но изучать биографию Ньютона по нему – примерно то же самое, что изучать историю по Дюма. Если, к примеру, автору нужно устроить встречу Ньютона и Лейбница, которой в действительности не было, или отправить их в полную опасностей поездку, то он это делает. Главное, наверное, не факты, а образ. Ньютон, которого мы видим глазами Даниеля – чудовище и псих со справкой (каким он, вероятно, и был на самом деле). Но это не тот случай, когда “он мал, как мы! он мерзок, как мы!” – какая-то писательская алхимия позволяет автору показать его невероятное, нечеловеческое величие. Ньютон ужасен, но велик; он — гениальное чудовище. При этом он (как и Роберт Гук, который тоже был личность своеобразная) не менее – а, может, даже более обаятелен, чем хороший человек Лейбниц или, например, ангельский Кристофер Рен.
Стивенсон вообще писатель необычный. Говоря о его манере, в первую очередь вспоминают Пинчона, иногда – Умберто Эко, сам же он считает себя наследником Роберта Хайнлайна и той фантастики, которая несла свежие научные идеи в массы. Впрочем, споры того времени он все-таки адаптирует к нынешней ситуации: его терминология ближе к терминологии современной физики. Например, монадологию Лейбница он описывает в терминах, применимых скорее к машине Тьюринга – и совершенно понятно, о чем идет речь. Не знаю, впрочем, насколько он точно излагает соображения Лейбница – с другой стороны, все эти вещи, скорее всего, отчасти почерпнуты им из других источников, у других популяризаторов. Сам же он делает идеи физиков и математиков еще доступнее читателю, облекая в форму приключенческого романа, который можно читать, и вовсе не обращая внимания на фундаментальные вопросы бытия. Замысел “Ртути” возник у Стивенсона во время работы над предшествующим романом под названием “Криптономикон”. Он подумал: вот я пишу роман про деньги и компьютеры. Ньютон был директор Монетного двор, а Лейбниц в некотором роде стоит у истоков компьютера – почему бы не написать про них? Но роман получился не то чтобы прямо про них: они – не главные герои, хотя их спор и являет собою концептуальный стержень книги.
“Ртуть” приняли восторженно, но были и претензии. Первая – слишком много всего происходит, не уследишь. Вторая – нет полной картины бытия: Стивенсон показывает становление науки, финансовой системы, мировоззрения, но при этом про одни важные события он рассказывает, а про другие – нет: вот Ньютон бодается с Гуком по разным вопросам – а про оптику, из-за которой они ругались больше всего, ни слова… Третья претензия состоит в том, что в частностях Стивенсону, несмотря на всю его эрудированность, верить нельзя: он может совершенно чудовищным образом завраться, например, в химии. Что, кстати, Стивенсон думает о своем читателе, каким его себе представляет – великая загадка. Я сейчас перевожу очередной его роман. Рассказчик упоминает в одной фразе гелиоцентрическую орбиту и точки либрации. Про гелиоцентрическую орбиту в скобках поясняется, что это такое: это, мол, когда планета вращается вокруг Солнца. О точках либрации, про которые, наверное, меньше людей что-нибудь знает, не говорится ничего. Стивенсон пишет как хочет – а читатель приспосабливается. Тому, кто представляет себе развитие науки в то время, читать легче и местами смешнее. То же с историей – он может переставить местами события, создать мотив, которого не было в реальности… И бессмертные персонажи у него действуют, но при этом есть и явное ощущение настоящего реалистического романа с человеческими коллизиями и конфликтом идей. Впрочем, Стивенсон реалист скорее в философском, платоновском смысле – но об этом уже следующий его роман, тот самый, который вырос из спора Ньютона и Лейбница в «Барочном цикле».
цитировать
свернуть ветку
