Действие «Трона из костей» Брайана МакНафтона, сборника едких эпических рассказов ужасов, удостоенного премии World Fantasy Award, разворачивается в мире декадентских городов, таких как Кроталорн (с некрополем на Холме Грезящих), Ситифора (родина любителей рыбной эротики) и Фандрагорд (обитель зла), где аристократы, учёные, культисты, поэты, проститутки, варвары, некроманты, нежить, вурдалаки и им подобные стремятся к любви, искусству, жизни и смерти. Рассказы выглядят как сплав Кларка Эштона Смита, Г. Ф. Лавкрафта, Роберта И. Говарда, Джека Вэнса и Танит Ли, пронизанные голосом и видением МакНафтона.
При всей макабричности произведений МакНафтона, изобилующих сексом и насилием, они ещё и забавны, восхищая человеческой комедией, особенно драматической иронией (например, когда толпа думает, что спасает ребёнка от упыря), а также удачно подобранными фразами или пикантными словами («Очевидно, из-за этого он пропустил пожар, резню или какое-то другое популярное развлечение, потому что когда он вечером вышел наружу, улица перед его домом кишела сплетниками»). Его истории нравственны, потому что антигерои в них удостаиваются соответствующей их деяниям участи, и честны, ибо его человеческие персонажи сталкиваются с горькой правдой, как, например, когда упырь слышит от поедаемого трупа: «Я познал жизнь, любовь и счастье. Теперь я познаю покой. Сможешь ли ты когда-нибудь сказать так же?»
Богатый стиль МакНафтона варьируется от романтической красоты («Её волосы были цвета дождя, когда светит солнце») до жуткого ужаса («Ткань реального мира разошлась так же легко, как саван старого покойника, сбросив его в неведомую бездну, и он закричал, как падающий, когда выбрался из вонючей кучи на своей кровати»). Он создаёт выразительные имена (Вомикрон, Астериэль и Крондард), приводит цитаты («боги любят дарить бесполезные дары»), подбирает сравнения («его неуправляемый разум, как щенок, бросился к этой грязи») и яркие описания («За дворцом Вендренов целая треть неба была охвачена электрическим катаклизмом. Огненные драконы извивались среди трёх облачных континентов, проносились над ними, взрывались позади них. До него не долетало ни звука грома, и обезображенная луна дремала над головой, а ветерок сновал туда-сюда в робком замешательстве»).
Аннотированный список рассказов, составляющих сборник:
Эта история о резчике по дереву, любящем деревья, свободолюбивой дочери аристократа, аморальном чародее-ботанике и жестоком религиозном культе, ужасающая и трогательная.
2. ТРОН ИЗ КОСТЕЙ. Повесть в рассказах
«Я хочу быть упырём. А ты нет?»
В шести связанных между собой рассказах этой повести рассказывается обо всём, что вы всегда хотели знать об упырях (но боялись спросить). Как и его нежить, вурдалаки МакНафтона гиперболизируют человеческие качества: под нашей человеческой оболочкой скрывается упырь.
«В детстве мне запрещали собирать сувениры с кладбища».
В этой истории есть всё: каннибализм, изнасилования, некрофилия, межвидовой секс, подробно описанное насилие (от нанесения увечий до расчленения), а также остроумная кульминация и развязка.
«Её волосы были желтее, чем её глаза, а глаза голубее, чем её рудиментарные губы».
Обжория, упырица, души не чает в своём ребёнке, в то время как король упырей замышляет избавиться от него. История полна перемен точек зрения, различных трюков (с пробуждением женщины), драматической иронии (привередливый поэт-порнограф, нашедший любовь), забавных штрихов (ребёнок предпочитающий печень клубнике) и острых моментов (Обжория, поклоняющаяся солнцу).
Невероятный кэмпбелловский герой этой страшной комедии — «жирный старый неряха» доктор Порфат, профессор упырелогии, который переживает невероятные приключения с участием слабоумного принца, жуткой леди, некроманта с его подопечным, говорящего черепа и порнографического манускрипта.
Воссоединение юного полуупыря-получеловека со своей «матерью»; откровения о поэте-порнографе Халцедоре; напоминание о том, что нужно быть осторожным, чтобы то, что ты потребляешь, не поглотило тебя самого; роман воскрешённой шлюхи и пропавшего учёного.
VI. Рассказ о братьях и сёстрах Заксуин
«И уж точно я не был упырём».
Непристойная комедия нравов превращается в трагедию идентичности, когда прекрасная леди обращается к доктору Порфату, чтобы спасти своего невыносимого брата от превращения в упыря.
3. Червь Вендрен
«Я торгую самым мерзким из товаров — правдой».
Публика, которая путает рассказчиков от первого лица с авторами, считает, что «нежный и всепрощающий» автор хоррор-фэнтези убил свою жену (дважды!) и зачал сына от трупа. (МакНафтон часто выписывает художников и писателей как сардонические автопортреты) Комедия превращается в ужас, когда автор узнаёт о семейном черве.
4. Мерифиллия
«В присутствии чуда... злоба была невозможна».
Упырица жаждет испытать человеческую любовь, которую её возлюбленный-упырь, похоже, не в состоянии ей обеспечить, что приводит к удивительному финалу, напоминающему «Дары волхвов» О`Генри.
5. Воссоединение в Цефалуне
«Смерть не даёт иммунитета от солнечных ожогов».
В этой болезненно-уморительной романтической комедии рассказывается о том, как пути некроманта-некрофила, гладиатора-поэта и невинной новобрачной пересекаются у врат между мирами живых и мёртвых. Развязка великолепна.
6. Искусство Тифитсорна Глокка
«Я научу вас не марать розовым моё Искусство, вы, говнари!»
В Ситифоре непросто устроить переполох, но у главного героя это получается, причём даже не в результате якобы убийства своего отца-рыботорговца при помощи отравленной икры, а потому что он с излишним авангардным рвением занимается искусством украшения собственного тела.
7. Учёный из Ситифоры
«Гиганты были свиньями, как и все люди, только в ещё большей степени».
Скептически настроенный антиквар, грабитель могил, жадный до «монет, которые традиционно кладут на глаза покойникам», получает заслуженное откровение.
8. Вендриэль и Вендриэла
«Лорд Вендриэль спустился в склеп, чтобы в свойственной этому нечестивцу манере попрощаться со своей любимой матерью».
Чтобы создать жену, «которая была бы одновременно неподкупной и некритичной», Вендриэль Добрый использует свою некромантию, лишая прекрасных людей, шедевры искусства и чудесный весенний день их самых лучших черт. Кульминация — слизистая и приятственная.
9. Чародей-ретроград
«Вендриэль Добрый полагал, что он уже всё слышал».
Наложница, читающая сказки, неграмотный похититель детей и измученный король-некромант отправляются на встречу с чародеем-архимагом, бессмертным затворником и пожирателем душ.
10. Возвращение Лирона Волкодава.
«В последнее время всё совсем не так, как кажется».
Стареющий наёмник, чем-то похожий на Конана, и философ-любитель в бегах сталкиваются с мстительной девушкой-аристократкой, жутким трактиром, сардоничным лордом, восторженным кабанчиком, «филантропическим» королём-некромантом и мёртвым поэтом-сновидцем.
Самые невероятные слухи об уродстве незнакомца оказались чистой правдой. Ещё один слух, который ещё предстояло расследовать, гласил, что он был демоном, чья мать безрассудно вступила в нечестивую связь со змеем. Я спешился и подошёл к нему, положив ладонь на рукоять манкеллера, который висел у моего седла.
Он по-свойски спросил меня, как будто мы проболтали здесь весь день:
— Раньше это был склон холма, не так ли?
Это было очевидно. Сыновья Клудда сразу же срезали его, оставив голый земляной утёс, который возвышался над нами. Я предположил, что они планировали построить подпорную стену, поскольку утёс уже был покрыт разрушительными трещинами, но потом побросали кирки и лопаты, которые ржавели вокруг нас, и убежали охотиться на ведьм.
Я попытался возобновить наш разговор на официальной основе:
— Я лорд Фариэль.
— Из дома Слейтов, — констатировал он, и мне удалось не вздрогнуть, когда он перевёл взгляд на меня. — Вы ведь не опустошали свою землю, не так ли?
Если не считать необычайной печали, его глаза были глазами обычного старика. Из душевного равновесия выводили всех не они, а то, что их окружало — татуировки, напоминающие узорчатую кожу рептилии. Даже его веки и губы не избежали уколов иглы. Эффект чешуйчатости был случайным, поскольку детали рисунка не изображали ничего более зловещего, чем экзотические цветы и грибы.
Как ни странно, человек-сад был приятнее человека-змея, и я ответил ему менее жёстко:
— Императрица хотела избавиться от головной боли, которую ей причиняли клуддиты, и отправила их укреплять границу. Они сказали мне, что это будет путь снабжения.
Он рассеянно кивнул, разглядывая сосны на вершине утёса, затем повернулся и задумчиво поглядел на лиственный лес, покрывавший обрывистый склон. Казалось, он искал потерянные ориентиры.
Я спросил:
— Вы ведь не здешний, не так ли?
— Это так. Моя жена, возможно, приходилась вам родственницей. Дендра Слейт.
Я выпучил глаза, как вытаращился бы на внезапно объявившегося эльфа, ибо он был существом, которое можно повстречать только в сказках и песнях у камина. Давным-давно мою тётю Дендру в первую брачную ночь похитил сын дровосека по имени…
— Рингард?
— Именно так.
Мой отец убил бы его на месте. Менее импульсивные родственники повременили бы с его смертью, чтобы как следует насладиться ею, но я испытывал только любопытство к человеку, чьё положение в наших провинциальных сплетнях было мифическим. Если не считать уродства, он был лыс, сгорблен и зауряден, как старый сапог.
Он выглядел крепким и поджарым, как и тот олух, который убирает мои конюшни, и никто никогда не спел бы о нём зажигательных баллад.
Он уставился на меня с достоинством гончей, слишком уставшей, чтобы ластиться или пресмыкаться. Если бы я ударил его, не думаю, что это произвело бы на него впечатление. Его били и раньше.
Вопреки его ожиданиям, я беспокоился о его безопасности.
— Тебе лучше пойти со мной, — сказал я. — Клуддиты охвачены безумием охоты на ведьм, они уже дурно обошлись с некоторыми из моих людей, а твоя внешность...
Его улыбка стала сердитой и дёргающейся.
— Как и многие другие, служившие у лорда Азаксиэля, я потерпел кораблекрушение на побережье Тампунтама, где дикари предоставили мне возможность присоединиться к их племени, либо войдя в род, либо будучи сожранным. Можно сказать, что я заслужил эти награды на службе у нашего покойного императора.
Клуддиты бы так не сказали. Они бы предположили, что старый Рингард обедал и молился в манере его приёмных братьев. Сожжение людоеда-идолопоклонника могло показаться им приятной передышкой в процессе сжигания ведьм. Пока я размышлял, как потактичнее предупредить его, он спросил:
— Что их так взбесило?
— Один из их проповедников, разумеется. Сова заухала, волк взвыл, ветер вздохнул в кронах деревьев — им всё это не нравится. В основном они из Заксанна, свинопасы и пахари, но, похоже, боятся леса.
— Пропасть между лесником и фермером так же велика, как между таким знатным лордом, как вы, и простым моряком. — Он указал на дыру, которую Святые Солдаты прорубили в холме. — Фермеры ненавидят деревья.
Пока мы разговаривали, он подвёл меня к груде срубленных деревьев высотой со скалу, которую клуддиты свалили в стороне. Он обошёл вокруг кучи, легко, как обезьяна, взобрался на неё и заглянул внутрь, словно что-то искал. Раз или два он тихо кого-то позвал, но я не расслышал слов.
— Ты потерял собаку?
— Нет. — Он не стал ничего объяснять, но уловил намёк на то, что его поведение было странным. Затем спустился вниз и принял моё предложение еды и крова.
* * * *
Мои домочадцы подбивали меня на то, чтобы я в одиночку отправился на встречу с печально известным Человеком-Змеем, который напугал их даже больше, чем охота на ведьм. Их энтузиазм поутих, когда я привёл его домой на ужин. Моя жена и сёстры не стали садиться за стол и отправили детей в детскую.
Слуги, которые, дрожа, сопровождали гостя на расстоянии вытянутой руки, отводили глаза от его фантастической разукрашенности, так что мне приходилось постоянно суетиться, чтобы уберечь его от ожогов или порезов. В конце концов, он был моим давно потерянным дядей, поскольку похищение — приемлемая форма брака в нашей части света. Социальная пропасть между супругами и статус тёти Дендры как чужой невесты наводили на неоднозначные мысли, но я не был юристом. Он едва замечал мои старания, набрасываясь на еду в стиле дровосека, ставшего моряком и принятого в племя каннибалов. У некоторых из моих более законных дядей манеры были ещё хуже.
Закончив, он, не стесняясь, распихал по карманам хлеб с недоглоданными костями и спросил:
— Ты помнишь Дендру?
Я часто задавал себе этот вопрос. Думаю, что моё воспоминание о светловолосой девушке с лукавой улыбкой, которая присоединялась ко мне, когда я играл с собаками или строил замки из глины вместо того чтобы играть на лютне или пересчитывать свои драгоценности, возникло из историй, которые мне рассказывали, и из портрета, который я нашёл в кладовой. Я помнил внезапно возникший недостаток в своей жизни, момент, после которого моё детство уже не казалось таким счастливым. Думаю, это было моё единственное подлинное воспоминание о Дендре.
Я хотел дать ему выговориться, поэтому просто сказал:
— Я так не думаю.
— Если бы вы её помнили, вы бы знали, — заявил он. — Она была... она была самой собой. Её волосы были цвета дождя, когда светит солнце.
Пока он смотрел куда-то внутрь себя, я заметил, что дети нарушили приказ своей матери и подглядывают за моим сказочным гостем из затенённой галереи. Я притворился, что не замечаю их. Позже, когда мне следовало бы загнать их в постель, убедив в том, что он всего лишь рассказывал историю, я забыл об этом, и поэтому меня обвиняли в их ночных кошмарах и страхе, который они всё ещё не преодолели перед лесами вокруг нашего дома.
Когда его молчание затянулось на некоторое время, я спросил:
— Была?
— О да. Полагаю, она мертва. Очень на это надеюсь, потому что альтернативы просто немыслимы. — Он снова наградил меня той сердитой подёргивающейся гримасой, которую использовал вместо улыбки. — Я вёл поиски в Кроталорне, но дворец Двельфорна Тхуза был уничтожен. Даже улица Аморартис исчезла, погребённая под мозаичным покрытием новой просторной площади.
Я попросил принести ещё вина и, к моему бесконечному сожалению, предложил ему изложить свою историю с самого начала.
* * * *
Ещё в детстве (начал свой рассказ Рингард) я любил деревья и горевал над тем, что мой отец рубил их, чтобы такие неотёсанные типы, как мы, могли есть горячий суп. По ночам я часто выбирался на улицу, чтобы не сидеть с остальными у огня. В шипении и потрескивании, которые так успокаивали всех прочих, я слышал тихие крики агонии.
Каждое дерево было особенным, каждый дуб, ларм* или тсуга отличались от других своих собратьев, и я верил, что это так, что некоторые деревья разговаривали со мной. Я каждый день ходил за отцом на работу — не для того, чтобы поиграть в дровосека, как другие маленькие мальчики, а чтобы с серьёзным неодобрением наблюдать за ним и убедиться, что он оставил моих близких друзей в покое.
* Larm – один из корней синдаринского лексикона Толкина, обозначающий «вяз, дерево вяз».
Выбивать эту чушь из моей головы было бесполезно, хотя он довольно часто пытался это сделать. В конце концов, одна из наших соседок, женщина, к мудрости которой обычно относились с подозрением, убедила его, что я пользуюсь благосклонностью божеств, живущих на деревьях. Даже мой невозмутимый отец использовал чары, чтобы защититься от раздражённых дриад, которые могли помешать его работе, поэтому объяснение мудрой женщины, хоть и без удовольствия, было принято. Моя мать воображала, что когда я вырасту, то стану священником, а я поощрял её иллюзии.
Как это случается со всеми нами, время огрубило мои тонкие чувства. Я стал глух к голосам деревьев. Я не мог заставить себя срубить ни одно из них, но повёл бы упряжку волов, которые должны были вытащить их из леса. Я даже поборол свои угрызения совести по поводу колки и укладки дров, хотя когда-то это было бы для меня так же неприятно, как связывать в штабеля человеческие трупы.
Однажды я рубил хворост для растопки у нас во дворе и заметил фигурку, похожую на волка — нет, не совсем так: как будто волк оказался заключён в дереве, и я мог освободить его, убрав ненужные части. То, что я вырезал, было очень плохим подобием, но мой отец смог распознать в нём образ зверя. Моя мать повесила его над камином, отказавшись от моих уговоров заменить его на какую-нибудь фигурку получше, которые я вскоре начал мастерить.
В каждой палке я видел скрытые формы, и стал одержим их раскрытием. Мой отец беспокоился, что я решил разорить дом, превращая его ценные дрова в причудливые поделки. Я же упрямо утверждал, что моя резьба по дереву ценнее, чем дрова на растопку, что она даже оправдывает принесение в жертву живых деревьев. Все эти заключённые в дереве совы и форели действительно находились там. Зачем богам позволять мне видеть их, если не для того, чтобы поставить передо мной задачу освободить их?
Никому и в голову не приходило продавать то, что у меня получалось, и родители начали подозревать, что моё безумие вернулось в новой форме. Я пытался объяснить, но разговоры об освобождении деревянных пленников приводили их в смятение. Мама убрала волка с его почётного места на каминной полке.
Я обнаружил заброшенную хижину в лесу, куда мог тайком уходить, чтобы спокойно поработать. Вскоре фигуры вытеснили меня, но я присел на корточки у входа и освободил ещё больше птиц и зверей, демонов и людей. Я собирал армию, чтобы защитить себя от требований мира, и чувствовал настоятельную необходимость увеличить её численность, поскольку эти требования становились всё более настойчивыми. Имелся план отправить меня примерно через год к поллианским монахам. При такой моей любви к формам и узорам мало что могло показаться мне менее привлекательным, чем поклонение богу Солнца, пока он меня не ослепит.
Однажды, полностью поглощённый своей работой, я был поражён до глубины души, услышав девичий голос:
— Ой, фу! Зачем ты делаешь такое мерзкое чудовище?
В последнее время в древесном материале, который попадался под руку, было полно черепах, но не грязных тварей, а философов в хорошей броне. Я попытался объяснить ей, что мои подданные выбрали меня, но, к сожалению, не привык облекать свои мысли в слова. Пока я бормотал и заикался, она бродила по рядам моих защитников, тараща глаза и приводя всё в беспорядок.
— Что за нелепый хлам! — сказала она. — Ты должен делать только красивые вещи, такие как эта птичка, эта лошадка. А это что?
— Это тролль.
— Я думала, это мой брат. Если бы ты их раскрасил, было бы легче понять. Разве они не будут выглядеть красивее, если их раскрасить?
— Нет, — машинально ответил я, поскольку эта мысль никогда не приходила мне в голову.
— Я принесу краски завтра. Вот увидишь.
И она исчезла, прежде чем я успел понять, кем или чем она была, не считая ещё одного невыносимого вторжения окружающего мира. Я подумал о том, чтобы собрать своих друзей и перебраться в менее посещаемую часть леса, но это потребовало бы огромных усилий. Мне следовало прогнать её, и я в гневе отточил резкие слова, которые произнесу завтра.
Но она бы не вернулась. У неё явно были не все дома. Краски, ну конечно! Возможно, у священников и лордов есть краски, которыми они могут разукрасить свои игрушки, но для людей, которых я знал, отчаянно добывающих дерево и шкуры, большим везением оказалось бы раздобыть хотя бы побелку для своих лачуг.
Почему я должен сожалеть о том, что она была сумасшедшей или что я, вероятно, больше её не увижу? Потому что, говорил себе, я никогда не смогу бросать в её сторону оскорбления и камни. Тем не менее, я представлял себе своих друзей, изукрашенных чудесными красками. Я видел, как она работала кистью рядом со мной, останавливаясь, чтобы восхищённо взглянуть на мою резьбу. Она восторгалась мною ещё больше, когда на нас нападал медведь или волк, и я отгонял их. Я считал, что девочка — это всего лишь неполноценный мальчик, но теперь эта разница начала меня озадачивать. Самым большим отличием было её умение испоганить работу целого дня, приложив совсем немного усилий. Ни один парень никогда так не поступал.
Она испортила мне и следующее утро, не вернувшись. Я мог только бесцельно строгать. Некоторые из найденных в тот день кусков дерева содержали в себе её лицо, но у меня не было таланта к точному изображению людей. Воспоминания о ней изменялись тем сильнее, чем пристальнее я их изучал, пока совсем не забыл её лицо.
Когда я окончательно уверился, что она не придёт, и только-только погрузился в свою работу, она внезапно появилась рядом со мной из ниоткуда. Я мог бы вырезать себе более способный к красноречию язык, чем тот, что застрял у меня за зубами, но она болтала за нас обоих, крася тролля, который напоминал её брата: да, к моему удивлению, оказавшегося раскрашенным в жёлто-синюю ливрею дома Слейтов. Цвета этого рода повторялись в её неопрятной одежде и лентах в косах. Я догадался, что она была вороватой служанкой из замка.
Несколько дней спустя она рассказала мне историю, в которой взволнованная няня называла её «леди Дендра», но я не обратил на это внимания. Одна из немногих вещей, которые я знал о знатных дамах, заключалась в том, что они не бегают по лесу босиком и с грязными лицами. Она была ещё более странной, чем думали обо мне, но я не держал на неё зла, потому что она была моим первым не деревянным другом.
Я вырезал, а она раскрашивала мои фигурки и придавала им жизнь. Она приносила мне книги с изображениями тигров, грифонов, людей с чёрной кожей и тому подобных мифических существ, которых я позже находил прячущимися в моих деревяшках. Мы придумывали истории для фигурок и играли с ними в сложные игры, правила которых менялись с каждым днём. Она подарила мне набор ножей, которые сверкали, как утренняя звезда, и резали самый крепкий дуб, словно гриб. Она говорила о нашей жизни в замке Слейтов, и в этих историях мы были женаты, и там у нас было более чем достаточно места, чтобы уберечь мои творения от дождя.
Расставание с моими друзьями причиняло мне боль, но даже от самых простых моих подарков её лицо так чудесно преображалось, что я часто дарил фигурки, которые ей нравились. Когда она обмолвилась, что приближается её четырнадцатый день рождения, я тайно поработал над семейством гномов, которых обнаружил в пеньке фестирона. Я высвободил их оттуда наилучшим образом, и когда подарил ей накануне дня рождения, она была в восторге. В ответ она обняла и поцеловала меня — два совершенно новых чуда. Мои щёки вспыхнули, мозг в голове уплыл куда-то, как облачко, и это были всего лишь два странных эффекта её действий, но она была так ослеплена своим подарком, что не заметила, как я был ранен насмерть. Она убежала и оставила меня умирать от лихорадки и бреда.
Она не появилась ни на следующий день, ни через один. Её отсутствие всегда причиняло боль, но это оказалось настоящей пыткой. Мне так много нужно было ей сказать, о стольком спросить, столькому научиться. Поцелует ли она меня снова?
Вечером третьего дня я возвращался домой из леса, когда увидел людей в коже и железе, которые рычали в лицо моему отцу, колотили его по голове, пинали в зад и макали в лошадиное корыто. Их одежды были жёлтыми и синими, а их вопросы касались меня и леди Дендры.
Ревя от возмущения, ослепший от слёз, я бросился вперёд и принялся колотить голыми кулаками и ногами по железным спинам. К моему удивлению, именно отец остановил мою атаку и начал отрабатывать на мне те приёмы допросов, которым он только что научился. Мать с криком выбежала из хижины — не для того, чтобы спасти меня, как полагало моё трепещущее сердце, но для того, чтобы добавить к избиению тяжесть своих больших красных кулаков. Она выкрикивала вопросы, то непонятные, то шокирующие, в то время как смех замковых буянов гремел в моих звенящих ушах.
После того, как мужчины уехали, мать сказала, что однажды я поблагодарю её за побои, поскольку это, вероятно, избавило меня от кастрации и удавления — наказания для «дворняг, которые обнюхивают красивых сучек», но я этого так и не сделал.
Когда я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы добраться до своего укромного уголка, это показалось мне бессмысленным. Леди Дендры там не будет, только лишь свалка деревянных болванов. Они все могли сгнить, пленники могли оставаться запертыми в деревьях, ничто не имело значения. Но там были мои прекрасные ножи, её подарок, и я мог бы воспользоваться одним из них, чтобы перерезать себе горло. Вот тогда-то, несомненно, они всё поймут.
Когда я вернулся ночью, она, как ни странно, ждала меня. Она убегала сюда каждый раз, когда ей удавалось ускользнуть от своих новых охранителей. Гномы нас и подставили. Она ценила их превыше всех своих подарков на день рождения — жеребцов, серебра и шёлков, и невинно восхваляла моё мастерство перед мужчинами, которые ревели и хватались за свои боевые топоры, когда кто-нибудь заговаривал об искусстве. Мы разговаривали, плакали, обнимались, и это всё привело нас к тем тайнам, за раскрытие которых мы уже заранее пострадали. Мои друзья стояли на страже вокруг нас в туманном лунном сиянии, которое становилось ярче любого полудня.
Мы, двое глупцов, полагали, что жизнь пойдёт своим чередом, и пообещали друг другу встретиться на следующий день; но когда я вернулся домой на рассвете, солдаты из замка, как осы, облепили наш домик. Не сумев найти меня, они применили предписанное наказание к моему отцу, в то время как моя мать обрушивала проклятия на мою голову. На этот раз я отказался вмешиваться.
Я прокрался к своей хижине окольным путём, но солдаты уже успели ворваться в неё. Трава, на которой лежали мы с Дендрой, была выжжена и истоптана копытами и сапогами. Мои верные друзья выстояли и отвлекли на себя гнев врага. Ни одного из них не осталось, ни единого фрагмента я не смог распознать в пепле.
Я бежал туда, где леса были слишком густыми, скалы — слишком крутыми для лошадей, а легенды — слишком страшными для людей. Я возобновил свои беседы с деревьями, хотя все разговоры вёл только я один. Некому было научить меня бриться или шить. У меня выросла борода, а одежда лопнула по швам. Простые люди, которые видели меня, кричали и убегали.
Существа, которых я освобождал, были странными. Иногда, когда я подкрадывался к домам людей, чтобы украсть свинью или курицу, я оставлял им в обмен резные фигурки, ибо Дендра говорила мне, что мои работы имеют ценность, но мои подарки ошибочно принимали за ужасающе зловредные фетиши. На фермах, где я оставлял свои работы, после этого за крепко запертые ворота выставляли подношения в виде еды и вина с нацарапанными мольбами о том, чтобы я избавил домочадцев от дальнейших знаков демонического гнева.
Однажды ночью я проснулся, глядя в жёлтые глаза волка, который стоял ближе ко мне, чем вы сейчас. Он мгновение смотрел на меня в ответ, а затем в ужасе убежал. Я осмотрел себя, свои скрюченные и избитые конечности, спутанные волосы, заглянул в свой извращённый разум. Мне не нравилось создание, которое я вырезал из своего собственного естества. Я освободил настоящего тролля.
Утром я вымылся песком и водой, соскрёб годичную щетину, обрезал отросшие волосы, и обмотал своё тело шкурами пятнистых кошек, которые оспаривали мои притязания на их добычу. Я бродил по фермам и деревням как охотник-одиночка, возможно, и более странный, чем большинство представителей их чудаковатой породы, но всё ещё похожий на них.
Суматоха и шум карнавала привлекли всех жителей сельской местности, и меня вместе с ними. Только когда я остановился под развевающимися жёлто-синими знамёнами, прикрывая одно ухо от барабанов и рогов, чтобы услышать ответы на свои вопросы, я понял, что боги привели меня в самое средоточие владений Слейтов в день свадьбы Дендры.
Я подавил в себе желание броситься очертя голову на каменные стены и сталь, ибо дикая жизнь научила меня терпению. Никому не были нужны друзья, которых я освободил во время своего дикарского периода. Некоторые заплатили бы за то, чтобы я спрятал их обратно в сумку, но многие хотели получить шкурки, которые я почти не ценил. За несколько послеполуденных часов скучного торга я собрал больше серебра, чем мой невезучий отец видел за всю свою жизнь. Я купил прекрасную одежду и красивого коня. (По крайней мере, я считал их красивыми и солидными, но позже Дендра посмеялась над тем и другим.) Потом я принялся ждать.
Когда последний пьяный часовой свалился в ров, я смело вошёл в замок и стал пробираться сквозь толпу храпящих Слейтов по изящной лестнице. Я шёл в направлении волны запахов фруктов и цветов, пока она не разбилась о дверь спальни новобрачных. Внутри обнажённый мужчина гонялся за Дендрой вокруг усыпанного цветами ложа. Он был таким толстым и неуклюжим, что, возможно, преследовал бы её всю ночь, если бы я не схватил традиционный скипетр жениха и не проломил ему голову.
Я планировал сбежать в дикие скалы и бессолнечные узкие горные долины, но Дендра не захотела этого.
— Давай отправимся в город, — предложила она. — Там шумно, многолюдно и не так красиво, как в лесу, но, по крайней мере, у нас будет хлеб. И музыка. И водопровод.
Это была счастливая мысль. Я уверен, что наши преследователи сдвинули с места каждый валун и вырвали с корнем каждый куст в западной части страны, даже не подозревая, что этот неотёсанный негодяй может направиться в Кроталорн. Тогда он был не столицей империи, а всего лишь провинциальным городом, который веками ветшал в тени гор, но выглядел достаточно величественным, чтобы внушить мне благоговейный трепет. Глядя на купол храма Аштариты, я потерял равновесие и тяжело опустился на тротуар, к вящему удовольствию всех тех щуплых сквернословящих карликов, которые толкали нас.
Никогда не испытывая нужды в деньгах, Дендра разбиралась в них ещё меньше, чем я. На свои средства мы сняли прекрасную квартиру недалеко от площади Эшкламит, где поужинали ломарскими дынями и яйцами водяных питонов. Я планировал заниматься резьбой по дереву, а она живописью, пока мы не обретём такое богатство и славу, что её родственники будут умолять нас простить их, но мы делили наше время между занятиями любовью и шатаниями по театрам и бойцовским аренам. Хотя мы заплатили нашему домовладельцу солидную сумму, прошёл всего месяц, после чего он удивил нас, потребовав повторный платёж. Судебные приставы, выбрасывавшие наши вещи из окна, уверяли нас, что это обычная практика жадного города.
У нас не было ничего, кроме моих ножей и её красок. Воры растащили нашу одежду, постельное бельё, даже кастрюли и сковородки ещё до того, как они оказались на мостовой; но, будучи молодыми, мы были рады нашему новому приключению. Мы совершенно не представляли себя среди тех жалких людишек, которые выпрашивали медяки и дрались с собаками из-за мусора. Это им не повезло, что они не были Рингардом и Дендрой, но мы-то не страдали таким недостатком. Мы обсуждали наши перспективы, но они уменьшились, когда она запретила мне становиться героем арен, а я отказал ей в карьере храмовой нимфы. Я всегда мог освежевать немало пятнистых кошек, но леса, в которых они бродили, были далеко отсюда. Обнимая друг друга, чтобы не упасть со смеху, мы соревновались в изобретении ужасных подробностей для письма с требованием выкупа, которое могли бы отправить её отцу.
— Мы могли бы продавать яблоки, — сказала она.
— Ну и где мы их возьмём?
Она показала пальцем. Мы забрели на улицу Аморартис, где среди запущенных садов стояли полуразрушенные особняки. Над нашими головами у вершины стены вытягивалась ветка из фруктового сада, сгибающаяся под тяжестью больших блестящих яблок. Почему нищие, которые дрались за очистки и объедки в нижнем городе, не пришли и не собрали их? Очевидно, им не хватало ума и предприимчивости, иначе они не были бы нищими. Ни людей, ни собак, вообще никаких признаков жизни не было на улице, которая вилась между покосившимися стенами. Мы убедили себя, что фруктовый сад заброшен.
После того, как мы обошли все пять городских холмов и не смогли раздобыть ни абрикоса, ни крылышка жаворонка, чтобы разделить их между собой, нам больше хотелось съесть фрукты, чем продавать их. Я не мог дотянуться до яблок, поэтому поднял её на вершину стены, где она сидела и бросала их мне. Откусывая, она щебетала о своём плане занять один из этих пустующих домов и зарабатывать деньги игрой на лютне на углах улиц.
— Ты знаешь, сколько стоит лютня?
— Ты мог бы вырезать её из яблони и... — Её слова оборвались криком, когда она свалилась спиной назад за стену.
Я чуть было не рассмеялся, потому что она упала так внезапно и комично, словно её дёрнула невидимая рука, но когда я больше ничего не услышал, когда она не ответила на мой крик, я взлетел на стену. Внизу, в саду, отвратительный старик, зажав рукой рот Дендры, тащил её в кусты.
— О, — сказал он с такой фальшивой улыбкой, что его бы прогнали со сцены самого дешёвого театра, — эта леди с вами, молодой человек?
Хотя его одежда и украшения были грязными и потускневшими, они сильно походили на дворянские, а судьба моего отца, пострадавшего от рук правящего класса, всё ещё была жива в моей памяти, так что я с яростью бросился на него, не задумываясь. Я был тем парнем, который сражался с пантерами в горах, и удары сердца, оставшиеся этому трясущемуся распутнику, могла бы пересчитать на своих пальцах змея, но он ускользнул в сторону, оставив меня впечатываться лицом в землю.
— Какое неудачное падение! — сказал он, помогая мне подняться, пока я был слишком ошеломлён, чтобы вспомнить о своём намерении убить. — С тобой всё в порядке? Мне очень жаль, но эта стена такая старая и изношенная, что просто обязана была рухнуть. Ты же не подашь на меня в суд, правда?
Дендра была свободна, но не убежала; мои силы вернулись, но я не сломал ему шею. Я удивился, почему его серебристая борода сначала показалась мне спутанной и грязной, а добрая улыбка — масляной. Трепещущий свет и тени в листве, должно быть, обманули меня. Мы также обманулись, думая, что этот сад заброшен. В отличие от своих соседей, за его запущенными стенами с любовью ухаживали. Я был ослеплён странными формами и красками, которые буйствовали вокруг меня, у меня закружилась голова от почти сильного запаха незнакомых ароматов.
— Мы должны извиниться, — сказала Дендра с тем снисходительным раскаянием, на которое способна только знатная дама, — за то, что украли ваши яблоки.
— Тогда вы, должно быть, голодны! — воскликнул Двельфорн Тхуз. — Пойдём, яблоки — это для лошадей, идём в дом и поешьте, как следует.
Позже меня осенило, что он пытался похитить мою жену, не говоря уже о яблоках, но она заверила меня, что моё падение повредило мой разум. Она упала, он помогал ей, это должно быть очевидно. Она убедила меня, поскольку мне с трудом верилось, что такой любезный пожилой джентльмен мог затащить её в кусты, хоть я и видел, как он пытался это сделать.
Он провёл нас внутрь, где сад преследовал нас по комнатам, увенчанным куполами запотевшего стекла. Дендра восхищалась причудливыми сюрпризами, подстерегавшими нас на каждом шагу, но я нервничал и дёргался при виде скоплений лошадиных головок размером не больше ногтя моего большого пальца, с пушистыми гривами и идеальными маленькими зубками, или виноградных лоз, которые беспокойно шевелились при нашем приближении и выпускали фиолетовые колючки. Сладость ароматов цветов была приторной, но она заглушала всё, кроме намёка на скрытый рыбный запах, который в своей неприкрытой форме мог бы вызвать тошноту.
Подобные опасения казались не более важными, чем сомнения в том, нашёл ли я десять золотых монет или только девять. Наш хозяин повелел принести ужин из дюжины экзотических блюд, которые подавали странно вялые и рассеянные рабы. Он едва мог сдержать своё возмущение тем, что такие художники, как мы, должны быть бездомными и бедными, и пообещал построить нам садовый домик, который на моей родине назвали бы дворцом. Он хвалил наши работы ещё до того, как мы их создали.
— Как две молодые особы, такие красивые, такие умные, такие отзывчивые, могли бы оплошать в процессе творения и создавать что-то меньшее, чем шедевры? — спросил он, как будто я оскорбил его, усомнившись в его вере в нас.
Его собственное положение было плачевным, признался он, пока мы пробирались между клешнями и щупальцами морских существ и шипами овощей, мякоть которых была настолько труднодоступна, что я опасался, учитывая моё невежество в вопросах светских приличий, случайно съесть украшения для стола. Он сказал нам, что приехал из Ситифоры, о которой мы никогда не слышали, чьи жители оказались жертвами клеветы, направленной на их обычаи и религию. Если бы он не отрицал, что его народ произошёл от акул, я бы, возможно, не обратил внимания на то, как сильно выпучены его глаза на плоском лице и какие тонкие губы он частично скрывает под своей бородой.
— Вы не поверите, сколько лжи нашёптывали обо мне соседи только потому, что я провожу время за чтением книг и вознёй в своём саду…
— Где они все? — спросила Дендра.
— Полагаю, умерли или уехали. Мы редко разговаривали, потому что мне было наплевать на их высмеивания и вздорности.
— А почему вы читаете книги и возитесь в саду?
— Ну, молодой человек, потому что я страстный ботаник! Потребовалось много времени и упорного труда, чтобы вырастить яблоки, которые вас соблазнили, и станете ли вы отрицать, что они были вкусными? Знаете ли вы ещё какого-нибудь садовода, который может вырастить саркофагии или селенотропы в Кроталорне? Вы когда-нибудь видели, чтобы некрофилимы так пышно цвели где-нибудь севернее Фандрагорда?
На все эти вопросы мне пришлось ответить «нет», как и Дендре, которая, казалось, даже понимала, о чём он говорит.
Только однажды за всё время трапезы его весёлость угасла, и я почувствовал угрозу, когда он сказал:
— Я всё же очень настоятельно попрошу вас пощадить вас мои любимые деревья, когда вы начнёте создавать ваши шедевры, особенно те, что растут в Беседке у южной стены. В садах моих отсутствующих соседей можно найти всю необходимую вам древесину.
* * * *
На следующий день, прогуливаясь по его саду, я был поражён своим невежеством. Деревья были для меня как члены семьи, и всё же я с трудом мог опознать хотя бы одно из пяти, которые встречались мне здесь. Те, что смотрелись диковинными, и впрямь оказались очень необычными, похожими на скульптуры, не требовавшие дополнительного прикосновения ножа, но при этом скрюченными, как будто их связывали и мучили. Несмотря на яркие цветы, которые распускались вокруг нас, несмотря на яркий солнечный свет, пробивавшийся сквозь беспокойные ветви, меня угнетало чувство, что я блуждаю в темноте по незнакомому лесу. Эти деревья могли бы многое сказать мальчику, который понимал их язык, но я уже не был тем мальчиком.
Дендра не разделяла моего беспокойства. Она смеялась и восторгалась красотой сада, рассказывая мне, никогда не обращавшему особого внимания на цветы, как отличить розы от павоний.
— А что это такое? — спросил я.
— Это дерево, глупышка! Что за вопрос!
Мы подошли к Беседке, о которой говорил Двельфорн Тхуз, — кольцу изящных деревьев, ветви которых переплетались над прудом. Заходить внутрь мне не хотелось. Деревья тревожили меня, эти деревья с гладкой кожей, которым ни она, ни я не могли подобрать названия. Я не мог сказать, расстроила ли меня их незнакомость, или же заинтересовали формы, пропорции и расположение. Я чувствовал себя как бывшая когда-то у меня собака, которая с радостью бросалась на медведя, но иногда дрожала при виде тени от проплывающего облака.
Дендра ничего этого не ощущала. Она побежала вперёд через траву, густую и зелёную, несмотря на сумрак от вздымающихся арками деревьев и опустилась на колени у края бассейна. Я почувствовал слабое желание позвать её обратно, но ещё меньше мне хотелось вызвать у неё ту утомлённую мину обязывающего положения, которую она строила всякий раз, когда я намекал на предзнаменования или интуицию.
Она наклонилась вперёд, чтобы полюбоваться своим отражением в пруду, и от её красоты у меня перехватило дыхание. Ясные глаза сверкали в отражённом водой свете, розовые губы были приоткрыты, так что она могла бы сойти за наяду, которая часто выбиралась на эту поляну. В следующее мгновение она закричала, и никакое предзнаменование или интуиция не удержали бы меня от того, чтобы броситься к ней.
— Что случилось?
— О, я подумала... — Она казалась растерянной, словно очнулась ото сна. — Мне показалось, будто я что-то увидела в колодце.
Я посмотрел. Это в самом деле был колодец идеально круглой формы, выложенный розовыми камнями, а его вода в пронизывающих Беседку вертикальных лучах света была чище, чем воздух вокруг нас. Поначалу я решил, что могу потянуться и дотронуться до камешков, лежащих на дне. В следующее мгновение я заметил дрожь в толще воды, которая намекала на пугающую глубину. Камешки оказались валунами. Ошеломлённый изменением перспективы, я споткнулся и чуть не упал, или — как тогда казалось — меня чуть не засосало внутрь.
— Нет! — прорыдал я, когда она зачерпнула воду ладонью, но было уже слишком поздно, чтобы помешать ей пить.
— Да ты с ума сошёл! — засмеялась она, обрызгав меня.
Я подумал, что, возможно, она была права. Мой испуг рассеялся быстро, как одно из тех жутких облаков, которых боялась собака. Что, если деревья действительно выглядели как мужчины и женщины, растянутые на дыбе какого-то чародея, отрицавшего ограничения плоти? Я был знаком с подобными фантазиями — их мог разглядеть только глаз художника. Обычный человек увидел бы только деревья.
Несколько по́рок на борту корабля позже обуздали эту склонность, но в те дни я неизменно делал всё, что мне не позволяли делать. Я всегда думал, что у меня есть веская причина не подчиняться авторитетам. В данном случае я почувствовал потребность мастера попробовать поработать с незнакомой древесиной.
— О, Рингард! — вздохнула Дендра, когда я вытащил нож, слишком хорошо зная мои привычки, чтобы сказать что-то ещё.
Сучья находились слишком высоко надо мной, а в ухоженном саду не было ни одной сломанной бурей ветки, поэтому я вонзил нож в ствол дерева, в то, что могло бы сойти за измученные мышцы женской икры. И тут же отпрянул, не только от болезненного ощущения плоти дерева и потока розоватого сока, но и от пронзительного крика, раздавшегося в моей голове. Моя внутренняя глухота внезапно, ужасным образом, была излечена, и на меня обрушился хор причитающих голосов, обличающих и умоляющих.
— Простите меня! — зарыдал я. Боль от этих призрачных криков была сильнее, чем я мог вынести. В Беседке потемнело, высокие фигуры закружились вокруг меня, как демонические танцоры в сжимающемся кольце.
— Ты болен? Рингард? — Голос Дендры привёл меня в чувство. Я обернулся к ней и сжал её в объятиях. Остальные голоса затихли, как листья на ветру.
— Пойдём отсюда, — сказал я. — Мы можем найти другое жильё.
— Не говори глупостей. Мы сможем уйти в другое место, когда ты продашь что-нибудь из своих поделок, если действительно этого хочешь.
— По крайней мере, давай обойдёмся без этой Беседки. Это…
— Но мне здесь нравится! Она такая странная. Мне кажется, что здесь должно жить божество.
— Что-то тут определённо должно жить. — Я знал, что с ней лучше не спорить. Она могла быть не менее своевольной, чем я.
* * * *
Пока Дендра с удовольствием играла в домохозяйку, я искал дерево для своей работы. Как только я перемахнул через стену в соседний сад, то почувствовал потрясающую перестройку своих чувств, как будто вышел из тёмного кукольного театра, чтобы пообщаться с реальными людьми на освещённой дневным светом улице.
Это были джунгли, устланные мокрой листвой, но там росли только обычные растения. Ни фрукты, ни цветы не поразили меня своей формой или окраской. Я вдыхал подлинный запах плесени и сырости, как будто целый день и ночь был лишён воздуха. Если бы Дендра не осталась дома, я, возможно, продолжил бы свой путь пешком до самого дальнего конца города.
Повсюду валялись упавшие ветки. Я захватил с собой топор, чтобы нарубить их на куски приемлемой длины, и совсем не прилагая усилий, увидел сотни дружелюбных здоровых фигур, умоляющих, чтобы их освободили. Но я проигнорировал их и направился через подлесок к дому. Это была не воздушная фантазия со шпилями и куполами, а честный дом из прочных брёвен. Войдя в открытую дверь и оказавшись в обстановке с элегантной мебелью, я испугался, что хозяин дома примет меня за вора. И тут я заметил пыль, потёки дождя на ковре, листья, которые хрустели у меня под ногами.
Должно быть, обитатели дома сбежали, не закрыв окна и не закончив трапезу, высохшие остатки которой загромождали стол. Животные пробирались сюда, чтобы погрызть, поцарапать и испражниться, и как раз в тот момент, когда я раздумывал над этими свидетельствами, меня напугала снующая крыса. Схватив попавшийся под руку кусок мусора, чтобы бросить в неё, я тут же с проклятием уронил его. Это был человеческий череп.
Моей первой мыслью было, что некогда сюда забрался бродяга, чтобы умереть, но это показалось мне менее вероятным, когда я рассмотрел детские пропорции черепа и заметил другие старые кости и некогда великолепные одежды, которые лежали рядом с пятью стульями вокруг обеденного стола. Несмотря на то, что животные и погода привели тут всё в беспорядок, картину с местными обитателями, застигнутыми смертью во время трапезы, легко было восстановить.
Похожие зрелища ожидали меня и в других особняках: ночной горшок, в котором лежали кости его последнего пользователя; двое влюблённых, сплетённых в объятиях, чьё тепло и влагу давным-давно втянуло в себя нелюбящее небо; детская рука, превратившаяся в безвкусную помарку на полузаконченном рисунке дерева.
Я больше не мог выносить эти ужасы. Я понёсся назад, перелезая через стены, спотыкаясь в канавах, и только в последнюю минуту вспомнил, что мне нужно срубить несколько деревяшек, которые привлекли моё внимание. Смерть настигла всех этих несчастных в результате чумы, сказал я себе, или от отравленной воды. То, что соседи навлекли на себя враждебность нашего хозяина, могло быть чистейшим совпадением, но тем не менее, я решил избавиться от его гостеприимства, покинув дом так быстро и вежливо, как только сумею.
Но как только я вошёл в его сад и вдохнул ароматный воздух, весь мой прежний решительный настрой рассеялся. У меня не было желания задерживаться здесь, но и бежать больше не хотелось. Чувство умиротворения охватило меня, когда я шёл по извилистой тропинке к нашему прекрасному новому дому.
Это умиротворение исчезло, когда я обнаружил, что Дендра лежит в постели, бледная и измученная.
— Это из-за воды, которую ты пила, — сказал я. — Если я и видел когда-либо колодец, в котором живёт злой дух, то это был именно он. Мы должны немедленно покинуть это место. Мы...
Я заметил, что она хихикает, глядя, как я расхаживаю по комнате, кипя от злости.
— Я стала такой не из-за того, что пила воду, — ответила она.
— А из-за чего?
— Я беременна.
Я был ошеломлён. Я сидел, разинув рот. Мне хотелось рассказать о своих приключениях на улице мёртвых, но теперь я не мог этого сделать. Достаточно и того несчастья, что наш ребёнок мог быть отмечен рыболиким волшебником и его демоническими растениями, чтобы помимо этого забивать ей голову образами крыс и скелетов. Я нацепил на лицо улыбку, поцеловал её и всячески с ней любезничал, но впервые воспротивился, когда она попыталась затащить меня в кровать. Я сказал, что она выглядит больной, что ей нужно отдохнуть, и это было правдой, но мне хотелось приступить к работе, которая освободила бы нас.
Я трудился часами, очарованный и в то же время потрясённый существами, которые умоляли об освобождении. Мне показалось, что я видел пугливого кролика в тех кусках дерева, которые принёс домой, танцовщицу из Лиларета, гончую, кусающую себя за лапу. А на самом деле это были рычащая крыса, демон, скачущий на черепе, упырь, грызущий кость.
Я был удивлён, увидев, что Дендра присоединилась ко мне, чтобы раскрасить моего демона. Она выглядела достаточно хорошо, но бросала на меня настороженные взгляды. Я понятия не имел, как объяснить, чем я занимаюсь, поэтому притворился, что поглощён работой, и вскоре это стало правдой.
Когда я снова поднял глаза, она уже удалилась. Разминая пальцы, я чуть не закричал от боли. Сам того не замечая, я перешёл границы дозволенного. Мир за окном был серым, терзаемым лишь яркими вспышками сияющих соцветий.
Она раскрашивала фигурки, пока я спал, так что когда я встал в полдень, чтобы позавтракать бананами и инжиром, мои работы были готовы для публики.
— Я не была уверена, в какой цвет покрасить... эту штуку, — сказала она, указывая на моего гуля.
— Зелёный цвет подходит.
— Тебе совсем не нравится это место, не так ли?
Стараясь не походить на ворчливого медведя, как она иногда называла меня, я сказал:
— Я был бы счастливее, если бы мы не были в долгу у покровителя. И ты должна признать, что мы находимся далеко от мест, где жизнь по-настоящему кипит. Добраться бы туда, где мы могли бы себя приложить…
— Я думаю, что сейчас мне нужна тишина и покой, — сказала она. — А этот чудесный сад — разве он не был бы намного приятнее для ребёнка, чем шумная улица, полная шлюх и головорезов, с музыкантами над головой и курильщиками опиума по соседству?
Это была не совсем несправедливая картина нашего бывшего дома, но раньше-то она превозносила городские удовольствия. Я сдержался, чтобы не рассказать ей всё, что знал, и предположить, что даже наши старые соседи на площади Эшкламит были бы предпочтительнее поражённых чумой трупов. Хотя я был в ужасе от продолжительности пребывания, которое подразумевали её слова, я мягко спросил:
— Ты же не хочешь пустить здесь корни?
Она рассмеялась.
— Это именно то, что мне хочется сделать!
Мне показалось разумным раздобыть деньги, необходимые для переезда, прежде чем спорить о нём. Когда я поцеловал её, губы у неё были странно горькими, как листья бирючины. Я слышал, что беременные женщины едят странные вещи.
Направляясь к воротам со своей охапкой резных фигурок, я встретил Двельфорна Тхуза.
— Но что я такого сделал, — спросил он, когда я сказал ему, куда направляюсь, — если ты лишил меня первого шанса купить твои творения?
— После всей вашей доброты я не могу просить вас покупать мои работы.
— Ты хочешь сказать, что моя доброта лишила меня права, которым может воспользоваться первый встречный негодяй? Ты оказал бы мне эту услугу, если б я был чудовищем жестокости? С какой стати тогда тролли, жаждущие совокупляться с младенцами, и посмертники, упивающиеся кровью девственниц, трепетали бы, шёпотом рассказывая о моих деяниях?! Даже будь имя Двельфорна Тхуза написано на земле, а слово «доброта» начертано на самой дальней звезде, вселенная и тогда содрогалась бы от стыда за столь неуместное сопоставление.
Я был уверен, что он шутит, но откуда мне было знать? С тех пор я понял, что прочесть выражение лица ситифорца невозможно даже для обладателя другого подобного лица. Я разложил свои фигурки на траве, смирившись с необходимостью преподнести подарок. Он схватил упыря и внимательно рассмотрел его со всех сторон.
— Вы бродили по нашему некрополю в полночь, молодой человек? — Он вгляделся в меня с ещё большим вниманием, чем когда рассматривал мою работу. — Где же ты тогда видел вурдалака?
— В дереве, — сказал я и объяснил, как работаю.
За исключением Дендры никто никогда не слушал меня с таким живым интересом и очевидным пониманием.
— Поразительно, — сказал он. — И это необычайное сходство, хотя цвет не тот. Они серые, знаешь ли. — Пока я размышлял, не смеётся ли он надо мной, хозяин сказал: — Когда-нибудь мы должны серьёзно поговорить о твоём будущем. Твой талант, возможно, больше, чем я предполагал. Я подумывал о том, чтобы взять ученика...
— Ученик ботаника?
— Да, — рассмеялся он. — Что-то в этом роде.
Я отдал ему упыря, но потом он настоял на покупке всех остальных фигурок за сумму, которая меня ошеломила. Это так поразило меня, что я не заметил, как деньги перешли из рук в руки. Вместо честного серебра с рынка, я получил обещанное хозяином золото. Но как я мог требовать с него плату, если согласился на бесплатное проживание и питание?
Эти мысли начали одолевать меня лишь позже, а пока что я всё ещё ухмылялся, когда он сказал:
— Я бы очень советовал твоей жене пить воду из Беседки. Сила, грация, статность и долгая жизнь — вот далеко не полный перечень даров, которые она даёт.
— Ненавижу это место! — выпалил я.
— Я так и думал, и поэтому должен предупредить тебя, чтобы ты держался от него подальше. Деревья, знаешь ли, тоже чувствительны, и я бы не хотел, чтобы мои дорогуши расстраивались из-за твоей враждебности. — Я покраснел от чувства вины за то, что попробовал на них свой нож. Думаю, он знал об этом. — Но уверен, что они будут рады твоей очаровательной жене. С женщинами всё по-другому.
Он игриво ущипнул меня за руку, прежде чем скрыться с работой, которая стоила мне бессонной ночи и крепости моих рук.
* * * *
Дендра посмеялась над моим подозрением, будто наш хозяин забрал мою работу, чтобы не дать нам уйти. Она отвергла моё предположение о том, что он не желал нам добра.
— Ты просто не привык иметь дело с представителями высшего общества, — сказала она, возмущённо фыркнув.
— Да избавит меня Поллиэль от представителей высшего общества, и пусть Слейтритра вырвет у них рёбра, чтобы вязать ими саваны!
В эту группу входили она и все её родственники, и Дендра долго читала лекции о правильном обращении с нахальными грубиянами. Я топтался на месте и ворчал, а затем с удвоенной силой принялся за работу. Моё настроение испортилось ещё больше, когда я понял, что веду себя точно так же, как мой отец, который после ссоры с матерью с особой энергией рубил деревья. Я получал извращённое удовольствие от боли, которую причинял своим сведённым судорогой рукам.
Я освободил неудачное создание, похожее на помесь человека и акулы. Дендра раскритиковала его, кое-как раскрасив, и мы оба посмеялись над нелепым результатом. В конце концов, мы нежно обнялись, но я знал, что наш спор был всего лишь ненадолго отложен. Я должен был убедить её, что это место вредно для здоровья. Возможно, дело было всего лишь в свете, проникающем сквозь растения, теснившиеся у наших окон, но мне показалось, что её кожа приобрела зеленоватый оттенок.
Я снова проработал всю ночь. Перед рассветом я собрал те фигурки, которые уже раскрасила Дендра, сложил их в пакет и спустил его через стену на улицу Аморартис, где уж точно не стал бы таиться ни один здравомыслящий грабитель. Если бы наш покровитель снова избавил меня от моих творений по пути к выходу, у меня, по крайней мере, останутся эти фигурки для продажи.
Когда я украдкой возвращался домой, из Беседки показалась бледная фигура. Я замер, представляя себе нечто более худшее, чем незваный гость-человек. Однако это был всего лишь мужчина, в котором я сначала не признал Двельфорна Тхуза из-за его бледной наготы. Неуверенная походка приближала его прямо ко мне, и я отступил под прикрытие растения, чьи красные рты вяло раскрывались по мере того, как сгущалась темнота. Возможно, я мог бы скрыться незамеченным, но мне было любопытно посмотреть, нет ли на его теле подозрительных рыбьих аномалий.
Он выглядел вполне нормально, но когда проходил мимо меня, я увидел, что его кожа покрыта свежими царапинами и рубцами. В его глазах появился блеск, а на разбитых губах играла улыбка, когда он бормотал литанию женских имён. В те дни, в тех редких случаях, когда я задумывался над этой темой, меня забавляли амурные похождения стариков, но в тот момент у меня сложилось впечатление, что он возвращался домой после оргии, и это вызвало у меня дрожь. Я оставался в своём укрытии до самого восхода солнца, желая хоть мельком увидеть дам, которые резвились с древним развратником, но никто больше не выходил из-за стройных и покачивающихся деревьев Беседки.
* * * *
Я не помню, поцеловал ли я Дендру на прощание, и какие слова мы произносили. Я был поглощён деталями своего побега, как я его себе представлял: какие вещи я предложу нашему хозяину, если он меня остановит, и как сформулирую свой отказ, если он попросит купить их все. Однако вышло так, что я его не увидел и прошёл через ворота как свободный человек. Вторая моя сумка со скульптурами лежала нетронутой у стены. Я перекинул её через плечо и, насвистывая, зашагал в нижний город.
Вскоре мой свист стих на площади перед храмом Поллиэля, где располагался известный рынок, на котором торговали изделиями местных промыслов. Не только киоски, но и столпы окружающей колоннады по слухам принадлежали предкам ремесленников, переходя в их семьях по наследству — по крайней мере, это утверждение они отстаивали словами, готовые сражаться руками и ногами. Пытаться здесь торговать, как сказал мне один из священников, чья святость отпугнула моих обидчиков, всё равно, что врываться в дом незнакомца и усаживаться на его место за столом. Он сказал, что за определённую плату храм выделит мне место, но я подсчитал, что право на самую тёмную тень под самой дальней колонной обойдётся мне дороже, чем я заработал бы, даже если б жил вечно.
Боги обратили внимание на замечание жреца и взвалили на мои плечи огромный груз мёртвого горячего воздуха, который простирался до самого верха их безжалостного купола. Я бродил по улицам, где меня не беспокоили ни торговцы, ни покупатели, по пустыне из кирпича и камня, в которой не было ни одного дерева с прохладной тенью и ни одного места, где можно было бы присесть, где домовладельцы упражнялись в художественной критике с собаками, дубинками и помойными вёдрами. Мои резные фигурки казались выкованными из железа, как и мои башмаки. Когда утро переползло в топку полудня, раздутые тучи поднялись до фантасмагорических высот, а зелёные склоны за городом почернели.
Темнота наступила задолго до захода солнца. Горячий воздух метался в беспорядочных порывах. Я знал, что надвигается буря, но цеплялся за свою цель. Несмотря на то, что мне удалось продать несколько вещиц, я маялся дурью, ибо как долго мог бы ещё работать ночи напролёт и бродить целыми днями?
Я произнёс этот вопрос вслух, и ответом мне стал раскат грома, который перетряхнул у меня под кожей все кости, дождь, похожий на горный поток, и куски льда, отскакивающие от булыжников мостовой к самым высоким карнизам. Молнии сыпались так же густо, как град, и так же близко, в то время как я съёжился в дверном проёме и бормотал нелепые обещания любому богу, который мог бы меня защитить.
Я пережил много бурь на открытом воздухе, и они не очень пугали меня, но в лесу я бы знал, что следует избегать дубов и фестиронов, которые небеса так любят уничтожать, и укрыться под депсадом или буком. В этой каменной пустыне мне всё было незнакомо, я был просто беззащитной мишенью на поле боя, где свет и шум вели последнюю войну. Дверь, за которую я цеплялся, давала мне не больше убежища, чем плот в бушующем океане, но я прильнул всем телом к её глухим и неподатливым панелям. Если не считать непрерывной дрожи, я был способен двигаться не больше, чем одна из моих скульптур.
Я продолжал твердить себе, что подобные бури быстро проходят, но ошибся. Во время затиший, когда гроза набиралась сил для ещё более яростной атаки, со всех сторон доносились отдалённые крики толпы, сопровождаемые безумными воплями из ближайших домов. Меня не утешало, что все остальные жители Кроталорна разделяли мою веру в то, что настал судный день. Ветер срывал черепицу с крыш и кирпичи со стен, разбивал их вдребезги на булыжнике мостовой, а затем, устав от вандализма, обрушил стены соседнего здания. Дождь лил с такой силой, что пыль от этого бедствия летела горизонтально, облепляя меня грязью. Я не слышал собственных криков, не говоря уже о тех, которые могли доноситься из-под дымящихся обломков, возвышавшихся передо мной.
Не знаю, потерял ли я сознание сам или вырубился от удара, но очнулся в относительной тишине и темноте. Люди, работавшие на месте обрушения здания, отдавали друг другу приказы, их кирки и лопаты стучали и звенели, но звук этот был слабым и неубедительным. Они находились всего в нескольких шагах от меня, но с тем же успехом это могли быть гномы, работающие в далёкой горе.
Я некоторое время тупо наблюдал за ними, прежде чем решился прийти им на помощь. Потом я вспомнил о Дендре и бежал всю дорогу до улицы Аморартис, пробираясь сквозь сбитую с толку толпу, которая копошилась под лёгким моросящим дождём.
* * * *
Я понял, что наш дом пуст, когда переступил порог и ощутил его жуткую тишину, задолго до того, как обшарил все комнаты и выбежал наружу, чтобы заорать в мокром саду.
— Рингард, Рингард, собери всё своё мужество, потому что оно тебе необходимо, — произнёс мягкий голос у меня за плечом.
— Что ты с ней сделал? — закричал я на Двельфорна Тхуза.
— Я? — Словно загадочный посланец из сна, он держал перед моими глазами крошечные зелёные туфельки Дендры. — Не я, бедный мальчик, а боги! Боги позарились на неё и отняли её у нас.
— Будь ты проклят, грязный колдун, о чём ты болтаешь?
— Буря. Ты что, не заметил? — Он сунул мне туфли, и я схватил их. Бархат был прожжён, серебряная филигрань оплавлена. — Она собирала десподины, когда ударила молния. — Он разразился судорожными рыданиями и рвал на себе волосы, когда ему удалось закончить: — Эти прелестные туфельки — всё, что мы нашли.
Его скорбь показалась мне искренней, поскольку я никогда не видел, чтобы кто-то из мужчин, кроме актёров на сцене, проливал слёзы. Я схватил его за руки, чтобы не дать ему вырвать остатки своей бороды. Но мой голос всё ещё был хриплым, когда я сказал:
— Я видел бурю. Она сносила дома, но ни один лепесток в вашем саду не упал наземь.
— Мы оказались избавлены от его ярости, — сказал он, — как это иногда бывает. Проливной дождь, один удар молнии — и дорогой Дендры больше нет.
— Отведите меня к ней.
— Разве ты не слышал меня? Конечно, не слышал, прости! Ни одно человеческое ухо не сможет вместить такой ужас. Она была полностью поглощена или, если хочешь, во плоти погрузилась в вечное счастье объятий Матери Аштариты. Считай за благословение, что не осталось ни одной обугленной кости...
Закричав, чтобы заглушить эти слова, я оттолкнул его в сторону и бросился в цветник, где Дендра когда-то хлопала в ладоши и восторгалась пышностью десподинов. Я топтал их ногами, срывал их со стеблей, бесполезные сорняки, которые всё ещё существовали, в то время как её уже не было. Я ревел, выкрикивая её имя, пока глотка не заболела. Наконец я в изнеможении упал на колени на голом участке земли. В темноте я чувствовал вокруг себя только стерню, которая рассыпалась в прах под моими руками. Я нашёл место, куда ударила молния, но и только.
* * * *
Старик отвёл мне комнату в своём дворце, где я смотрел в окно и не обращал внимания на еду, которую приносили его рабы. Он стал привычным предметом, как стул, отсутствие которого я бы не заметил. Он долго разговаривал со мной, читал книги, которые могли быть вдохновляющими, но всё это было просто слова, слова, в то время как единственным словом было «Дендра», и это слово не значило ничего.
Однажды ночью в небе разразилась гроза. Меня на улицу и я бешено заскакал по саду, грозя кулаками богам и призывая их забрать и меня тоже. В разгар этих выходок я очнулся от своего долгого транса и рыдал, пока гроза гремела и проносилась мимо.
Другой человек, возможно, сбежал бы от сцен, напоминавших о его потерянной любви, но этот счастливый человек мог бы похоронить все надежды вместе с осязаемым трупом. В этом решительном действии мне было отказано. У меня было только свидетельство моего хозяина о том, что он видел удар молнии и нашёл пару обуви. Дендра могла выпрыгнуть из цветочных зарослей в любой момент, смеясь над сыгранной ею шуткой. Возможно, молния стёрла её память, и она заблудилась, но вернётся сюда, когда придёт в себя. Она всё ещё жила в моих снах, но сны не могли следовать за мной среди странных сцен и чужих лиц. Я был прикован к этому месту.
Из садового домика мне доставили древесину, пленников которой я хотел освободить. Я не мог вспомнить, что это были за пленники, когда переворачивал куски дерева так и этак. Я не видел ничего, кроме палок. Мой нож мог лишь резать большие куски на маленькие.
Я бродил по садам мёртвых в поисках древесины получше, но ничто не говорило со мной из этой мешанины линий и изгибов. Единственные формы и текстуры, которые имели значение, были украдены из вселенной, оставив после себя хаос.
Ни одно дерево никогда не говорило со мной так громко, как те, что росли в Беседке. Они знали, что случилось с Дендрой, и я скорее был готов поверить им, чем своему хозяину. Я проигнорировал его предупреждение и пошёл туда, изо всех сил стараясь расслышать. Я вспоминал свою панику, как вспоминают детскую игру, что больше не увлекает. Я сидел у колодца, который был всего лишь колодцем, и медитировал на деревья, которые были всего лишь деревьями.
Я искал то, которому нанёс рану, но не смог его найти. Мог бы поклясться, что его убрали, но ни единый разрыв не портил идеальное кольцо, и я был в сомнениях, пытаясь понять, где оно находилось раньше. Если его и заменили, то на полностью взрослый экземпляр, не потревожив древний мох, покрывающий землю.
Заменой ему могло бы стать одно дерево, которое отличалось от других, его очертания уродовало вздутие ствола, вероятно, случившееся из-за болезни или насекомых. Это выглядело любопытно, потому что во всём остальном саду нельзя было встретить ни червяка в яблоне, ни язвы на розе. Я погладил это уродство, постучал по нему, но ничего не обнаружил. Смутные чувства шевельнулись так же неуловимо, как обрывки сна, и на мгновение я подумал, что они сигнализируют о возвращении моего утраченного слуха, но вскоре стихли, и я остался один среди безмолвных деревьев.
* * * *
Я стыдился своей неспособности работать, но мой покровитель никогда не упоминал об этом. За едой он читал лекции о растениях и их чудесных свойствах, дарующих исцеление или причиняющих вред, казалось, не заботясь о том, что я ничего не смог бы понять из них, даже если б слушал со всем вниманием. Однако я наблюдал за ним.
Когда он водил меня по своим внутренним джунглям, я проявлял особое внимание не столько к именам и особенностям его великолепных монстров, сколько к планировке дворца. Никто не мешал мне проявлять свой назойливый интерес в то время, когда обязанности хозяина заставляли его отлучаться из дома, потому что тупые рабы, как правило, дремали в его отсутствие, и я мог свободно исследовать всё, от его рыбных кухонь до ещё более рыбной спальни. Священник, возможно, раскудахтался бы над его причудливо иллюстрированными книгами, но меня интересовали только следы Дендры, однако их я не нашёл.
За кухней располагались клетки с мелкими животными и загон для коз. Хотя никто из них не фигурировал в нашем меню, их запасы регулярно сокращались и пополнялись. Я узнал причину этого однажды утром, когда помогал ботанику кормить кошками и кроликами самые подвижные образцы из его ужасов.
— Мальчик мой, ты просто чудо! Другие потенциальные ученики, возможно, проявляли больше способностей к учёбе, но никто из них не смог вынести неприкрытого великолепия природы. Ботаника — не для брезгливых.
Вид визжащей кошки, схваченной когтями какого-то создания, внешне напоминавшего орхидею или осьминога, возможно, и встревожил бы меня в прошлой жизни, но сейчас я просто наблюдал. Когда я вздрогнул, это произошло из-за вопроса, который я задал, как только он пронзил мой разум:
— Мог бы один из ваших образцов съесть человека?
— Что за вопрос! Мои растения — прекрасные создания, они сами почти что люди.
Мы использовали петлю на шесте, чтобы доставить кошку к этому «прекрасному созданию», но сейчас я наклонился к большой кадке, в которой оно раскинулось, и просунул руку между его ничем не занятыми когтями. Они сомкнулись на моём запястье, но я был почти разочарован, когда они отпустили её.
— Правильно, проверяй каждое утверждение на себе, — сказал он, хлопнув меня по спине. — У вас есть задатки учёного, сэр.
* * * *
Мне очень понравилось раздутое дерево в Беседке, деформация которого слегка изменялась и увеличивалась неделя за неделей. Оно ничего мне не говорило, но я чувствовал себя почти умиротворённым, когда сидел, прислонившись к его стволу, и слушал бессмысленный лепет ветвей.
Я приходил и уходил украдкой, этот трюк я хорошо знал. Чародей он или нет, но мой хозяин никогда не заставал меня врасплох, хотя однажды был близок к этому.
Сидя у дерева, погружённый в какие-то грёзы о Дендре, я почувствовал внезапное покалывание, словно то ли по моей спине, то ли по коре поползли мурашки. Каков бы ни был его источник, это ощущение встревожило меня. Ни один лист не шелохнулся, и меня поразила мысль, что деревья замерли в ожидании. Около в тот же миг я заметил пугающе близкое движение, вспышку цвета, в которой узнал мантию хозяина.
Я отступил в живую изгородь за пределами кольца деревьев. Как раз в этот момент вошёл Двельфорн Тхуз с группой рабов, нёсших бочонки, в которых что-то плескалось и булькало. Он бормотал нежные слова, раскладывая порции сырого мяса и требухи у подножия каждого дерева.
Хотя судьба кошек и кроликов меня не беспокоила, мне было неприятно видеть, как он кормит мясом эти деревья. Я полюбил их, несмотря на моё первое впечатление, потому что Дендра любила их. Я пополз назад так быстро и бесшумно, как только мог.
— Ты должна набираться сил, моя дорогая, — услышал я его слова, когда выскользнул из-за изгороди. — Ты же знаешь, что не можешь сейчас думать только о себе.
Крадучись, я бросил последний взгляд на Беседку и увидел, что деревья, столь необъяснимо тихие ещё миг назад, теперь поднимали кроны в неподвижном воздухе и склоняли ветви вниз, словно готовясь к пиршеству.
* * * *
В ту ночь луна безжалостно светила в моё окно, приказывая мне встать и действовать. Когда я накрылся с головой одеялом и зажмурился, её отпечаток на моих веках превратился в лицо Дендры. Вскакивать и мерить шагами залитую почти дневным светом комнату было бесполезно. Я чувствовал её дыхание, вдыхал её сладкий аромат в тёплом ветерке из беспокойного сада. Она была рядом.
Почему он обратился к дереву именно с такими словами, призывая его поесть: «Ты не можешь думать только о себе...»? Забрала ли Дендру та страшная буря, или это было проявление гнева богов в ответ на грубое нарушение их законов?
Мне показалось, что я услышал крик. Возможно, то орала озабоченная кошка, но это был первый подобный звук, который я услышал в зачарованном саду. Ни звери, ни птицы, ни даже насекомые, которые, по словам моего хозяина, так необходимы для размножения растений, не отваживались забираться сюда. Я оделся и засунул за пояс свой самый крепкий нож.
Я не осмеливался зажечь свет, когда крался по дворцу, но хищники шевелились повсюду вокруг меня. Я шарахался от теней, съёживался от призрачных ласк. Мне мерещились шаги моего хозяина в каждом щелчке или хлюпанье, раздававшемся из кадок, где росли чудовища, но меня успокаивала мысль, что эти отвратительные звуки маскируют мои собственные шаги.
Снаружи я снова услышал крик, который принял за кошачий, и побежал прямо к Беседке. У подножия моего любимого дерева, которое больше не было распухшим, корчилось белое существо. Я узнал в нём новорождённого младенца, я догадался о его происхождении, но потрясение от этого богохульного чуда было вытеснено из моего сознания ещё большим изумлением. Мой талант вернулся. Внутри дерева я увидел Дендру, умолявшую об освобождении.
Возможно, мне следовало разбудить колдуна и молить его обратить действие заклинания вспять. Возможно, мне следовало обратиться за помощью к другому чародею. Мыслю о такой возможности пришла мне в голову лишь позднее. В тот момент я не видел ничего, кроме задачи, с которой сталкивался тысячи раз до этого — освободить пленницу из древесины. Я вытащил нож и атаковал дерево, в котором она была заключена.
С самого начала всё пошло наперекосяк. Древесина была неровной, а её плотность непривычной. Я сделал слишком глубокий надрез, и в лунном свете сок полился чёрным потоком. Не так плавно, как изменялось бы человеческое выражение лица, но чередой статичных образов облик Дендры сменялся с восторженного на исполненный ужаса. У меня не было возможности остановить её кровотечение, пока я не освободил человеческое тело, раны которого мог бы перевязать, поэтому рубил ещё отчаяннее, но лишь сильнее ранил её.
Возможно, она что-то знала об обстоятельствах своего зачарования. Будь она способна говорить, то могла бы помочь мне освободить её. Я сосредоточился на её губах. Я строгал и скоблил с такой сосредоточенностью и твёрдостью рук, которых никогда раньше не знал, пытаясь освободить её губы, зубы, язык.
Как я уже говорил, мой талант никогда не простирался до создания полного сходства с оригиналом. В данном случае образец находился передо мной, само её лицо было видно под моим ножом и пальцами, и я не знаю, где мог ошибиться, но я это сделал. Из рваной карикатуры, которую я сотворил из её губ, вырвался крик, заглушённый хлынувшей на меня кровью. Во внезапном приступе гнева и отчаяния, начавшемся без всякого предупреждения, я вонзил тяжёлое лезвие между её глаз. Иногда я могу обманывать себя, будто сделал это, чтобы прекратить её страдания, но именно моя собственная боль заставила меня вогнать нож в дерево.
Не в силах смотреть на неё, я обратил своё внимание на ребёнка, прекрасно сложенного мальчика. Я перерезал пуповину и перевязал её, вымыл его в воде проклятого колодца, завернул в свою рубашку и принялся укачивать, но он не переставал плакать. Я подозревал, что он голоден. Я повернулся к его матери. Теперь я не видел ничего, кроме дерева, мёртвого дерева, поникшие ветви которого устлали мох шелковистыми листьями.
— О, несчастный человек! — раздался голос рядом со мной. — Жалкий глупец! Что ты сделал с моим лучшим творением?
Мне было всё равно, что меня обнаружили, что я разозлил чародея или что его громадные неуклюжие рабы стояли рядом. Я наблюдал за бурлящей, клокочущей яростью старика со странной отстранённостью и почти не слышал его угроз, когда заметил, что его тело являло мне формы, умоляющие об освобождении. Очертания, которые я увидел, были костями, мышцами и внутренностями, и я схватил его, чтобы своим ножом освободить все до единого из этих образов.
Мне это блестяще удалось.
Когда я пришёл в себя, то удивился, почему рабы не защитили его. Казалось, они лежали мёртвыми или оглушёнными, но когда я осмотрел их, то обнаружил, что то, что я принял за упавших людей, было всего лишь кучами гниющей растительности. Я подхватил ребёнка и бросился бежать, не желая смотреть, как ветви хлещут и когтят лик луны. Выбегая из Беседки, я увидел, что деревья склоняются, словно собираясь поесть.
Все, кроме одного.
* * * *
В ту ночь я покинул Кроталорн, взяв с собой только дойную козу из зверинца чародея, чтобы прокормить своего сына. Я намеревался привести его в этот замок и потребовать для него статуса Слейта, чего бы мне это ни стоило.
Это было неудачное путешествие. Возможно, ему не нравилось козье молоко, а может, виной тому была моя неуклюжесть и невежество, но ребёнок вёл себя беспокойно, когда не кричал. Досужие кумушки приставали ко мне, пока я не понял, что могу отвадить их, объяснив в перерывах между приступами кашля, что мать бедного ребёнка умерла от чумы.
Он, казалось, успокоился, когда мы въехали в лесистые холмы ваших владений. Я полагал, что он почувствовал, что возвращается домой и скоро окажется под присмотром своих родственников по материнской линии. Он гукал и лепетал, обращаясь к деревьям.
Недалеко от того места, где вы нашли меня сегодня, я остановился, чтобы собраться с мыслями и отрепетировать речь, с помощью которой познакомлю Дендрара с его бабушкой и дедушкой. Я искупал его в роднике и уложил голышом на мягкий мох, пока мылся сам. Когда я вернулся, чтобы поднять его, то обнаружил, что не могу этого сделать. Земля вцепилась в него.
Я не знал, что и думать. Какое-то животное, змея или что-то ещё удерживало его на земле. Я потянул, и он закричал громче, чем когда-либо прежде. Я что-то бормотал ему, суетился над ним и наконец сумел успокоить, но в то же время очень осторожно повернул его на бок, чтобы определить, как и чем он был схвачен.
Я вытащил нож, ибо не знал, что увижу, и я рад — наверное, рад, — что воздержался от того, чтобы нанести удар сразу, поскольку с первого взгляда мне показалось, что мерзкое щупальце какого-то существа из преисподней вцепилось моему ребёнку в основание позвоночника. Полагаю, остановило мою руку то, что Дендрард был явно доволен. Даже мой крик не изменил его выражения чистого счастья.
Хотя моя рука непроизвольно сжималась от страха, я заставил её исследовать то, что держало моего сына. Я ожидал увидеть текстуру чешуи, холод слизи, но реальность оказалась ещё хуже. То, что я почувствовал, было твёрдой податливостью молодой древесины. Никакое существо не напало на моего сына из земли. Это он, Дендрард, вцепился в почву корнем, проросшим из его позвоночника.
Я отшатнулся, проклиная и молясь с одинаковой тщетностью. Мои глаза были прикованы к нему, к его спокойному пустому взгляду, когда он уставился в голубое небо, сжав свои маленькие кулачки и растопырив пальцы, как ветви.
Я побежал. Корни ставили мне подножки, ветви пытались схватить меня, царапали, стволы били по голове. Я с боем выбрался из свирепого леса, но первыми людьми, которых встретил на открытой дороге, были солдаты из флота лорда-адмирала, забредшие далеко в глубь страны в отчаянных поисках рекрутов. Они подумали, что я сошёл с ума, но сказали мне, что безумие не является помехой для гребца на триреме, и мой притворный кашель не произвёл на них особого впечатления. Они сказали, что видели настоящую чуму, как и я.
Я поклялся однажды вернуться и найти Дендрарда. Я и представить себе не мог, что пройдёт тридцать лет. И не подозревал, что на ваших землях так много холмов, так много родников, так много деревьев. И я не мог предвидеть, что клуддиты изменят ландшафт.
* * * *
Рассказ Рингарда закончился, как и вино. Слуги уже давно легли спать, но я проводил его в приготовленную ему комнату. Свечи догорели, и я с удивлением увидел, что светлеющее небо сделало их ненужными. Но, несмотря на это, лес за окном выглядел очень тёмным.
— Если ты найдёшь его, — спросил я, — что собираешься делать?
— Послушать его голос — хотя прошло очень много времени с тех пор, как я в последний раз слышал голоса деревьев. Но возможно, я сумею услышать голос своего собственного сына. — Он сверкнул своей неприятной улыбкой. — А если нет, то просто посижу немного в его тени.
Я оставил его, а утром он исчез.
* * * *
Несколько дней спустя я услышал, что Человек-змей поссорился с Сыновьями Клудда. Любой, кто сказал бы хоть слово в защиту обвинённого в колдовстве, сам становился подозреваемым, но я почувствовал, что этот человек взял меня за живое. И мне было любопытно узнать, разговаривали ли с ним какие-то деревья.
Запахи горящей древесины, горелой плоти и праведно немытых тел безошибочно привели меня к становищу Святых Солдат. Направляя коня через толпу, облачённую в белые одежды и распевающую нестройные гимны, я горько сожалел о старых добрых временах, когда мой отец натравливал собак на клуддитских проповедников. Теперь их было больше, чем блох у тех гончих, и даже лорд из дома Слейтов не посмел бы спустить ни одного из них с лестницы, если бы тот пришёл к нему с визитом.
Они перевезли большую часть леса в свой лагерь, очистили стволы от веток, выставили их строгими рядами и украсили каждый из них своей несчастной жертвой. Некоторые уже задыхались от дыма, поднимавшегося от их ног к ноздрям, но я не опоздал. Костёр вокруг характерной фигуры Рингарда оставался незажженным.
— Мужайся! — окликнул я его, когда подошёл достаточно близко, чтобы он меня услышал. — Твой племянник, лорд Фариэль, здесь.
Им не удалось сломить его остроумия.
— На вашем месте я бы не хвастался нашим знакомством в этой компании, будь я вами.
Прежде чем отправиться на поиски кого-нибудь из облечённых властью, я спросил:
— Ты нашёл его? Дендрарда?
— К счастью, нет. Он понравился бы им ещё меньше, чем его отец.
Разговаривать с жертвами было запрещено, я узнал об этом от людей, которые подбежали, чтобы помочь мне сойти с седла и препроводить к своему капитану. Он был в хорошем настроении — не улыбался, конечно, так как у них это считается за грех, но и не собирался привязывать меня к колу — но это и всё, что я смог понять из его варварского акцента и заксойских оборотов речи, часть из которых, я полагаю, он выдумывал на ходу, чтобы сбить с толку такого неверующего чужеземца, как я. Я сумел вычленить из его восторженной болтовни слова «говорить» и «дерево», но даже если бы он говорил на идеальном фротском, трудно сосредоточиться на словах человека, чьи рукава украшены высушенными языками богохульников и ушами еретиков.
— Рёкший словеса на наречьи корчей древес, бесище корчащийся, гори на древесах ломаных! — заходился он в крике, мешая брызги слюны и разглагольствования в изысканном клуддитском стиле, и жестом указал в сторону кола, с которого свисал Рингард.
Я проклинал, я плакал, я воспринял это куда менее благородно, чем сам Рингард, когда факел опустился и его погребальный костёр вспыхнул, помещая его внутрь себя, как в хрустальный кубок. Он повернул голову, вероятно, чтобы не дать этим фанатикам увидеть ещё одно измученное лицо, но мне показалось, что он прижимался ухом к столбу, пытаясь услышать последнее послание от материала, который так сильно любил.
Затем он снова повернулся к нам, и на его лице, покрытом неведомой растительностью, появилось выражение такой муки, которая, должно быть, доставила бы удовольствие даже самому пресыщенному из Святых Солдат. И всё же его слова, донёсшиеся издалека и заглушившие рёв костра, были абсурдны:
— Только не кол! Нет, нет, только не этот кол!
Всё закончилось достаточно быстро, хотя ощущение времени у жертвы, возможно, могло отличаться от моего. На чёрном колу был чёрный нарост, и одно от другого было не отличить, сплошной уголь. Внезапные резкие звуки, заставившие меня вскрикнуть, оказались всего лишь извержениями кипящего сока или костного мозга.
Его последние слова озадачили меня. Он не был слабоумным, он был начеку до самого конца и знал, что они собирались сделать, так почему же протестовал против кола? Пытаясь не просто проверить свою память, но и заново пережить только что прошедший момент, уловить слова, всё ещё звучащие у меня в ушах, я убедил себя, что неправильно его понял.
Благоразумный человек уже давно бы ушёл, но я был в таком смятении, что схватил главного фанатика и потребовал:
— Что он сказал? Вы слышали последние слова этого человека?
— Уши свои оглушь к словам мудрости, и фразы красивые прими как камень. — Капитан вполне однозначно цитировал «Книгу Клудда», и значение его сурового взгляда стало ещё более ясным.
Мне хотелось бы расспросить его ещё о многом, но я уже и так злоупотребил гостеприимством. Они оставили себе мою лошадь, оружие и одежду, чтобы продолжать свои добрые дела, а я был вынужден пробивать себе холодный и мучительный путь через вздыхающий и скрипящий лес после наступления темноты, гораздо дольше, чем мне бы того хотелось. Хоть я и жил в сельской местности, но никогда не замечал, что шелест листьев и шуршание отслаивающейся коры могут звучать в точности как человеческие разговоры, произносимые шёпотом с глубочайшей напряжённостью. Я часто останавливался, чтобы прислушаться, но не мог разобрать ни единого связного слова, за исключением сомнительного, но тревожащего названия моего рода: Слейт.
В последующие дни я также заметил, что некоторые листья, когда они подставляют свои бледные поверхности яркому солнцу, могут напоминать волосы цвета дождя; и что стройная грация одних деревьев, твёрдая форма других, и качество, которое я могу описать только как радостное естество этих деревьев у третьих, будили воспоминания о девушке, которая однажды резвилась со мной и собаками, когда ей следовало бы пересчитывать свои драгоценности. Если Рингард и был сумасшедшим, то его безумие было метафорически уместным.
А он, несомненно, был сумасшедшим. Клуддиты срубили сотни деревьев и сожгли сотни жертв. Не может быть настолько маловероятных совпадений. И всё же я убедил себя, что его последними словами после того, как он услышал крик с дерева, которое они случайно выбрали для него, были не «Только не кол!», а «Только не этот кол!»
насыщенные, фантасмагорические, жуткие как смертный грех
Впервые я услышал или увидел Брайана МакНафтона, когда Рик Хаутала обратился к нему так, словно он был призраком, вернувшимся к жизни.
Это произошло в одной из компьютерных сетей, где собираются авторы фильмов ужасов. Человек, контролировавший гейт, оставил записку, что он впускает Брайана, и Рик Хаутала написал: «Сукин сын! Это Брайан МакНафтон!» Я довольно хорошо знаю Рика, и когда он печатал это, мог только представить, как у него округлились глаза и отвисла челюсть, и мне стало интересно, кто же такой, чёрт возьми, этот Брайан МакНафтон.
Поэтому я немного поспрашивал окружающих. Лишь матёрые олды — люди, которые писали и читали ужастики ещё до последнего крупного всплеска литературы хоррора, — что-то слышали о нём.
Это отразилось не столько на самом Брайане, сколько на природе рынка литературы ужасов. В хоррор-бизнесе регулярно случаются приливы и отливы, причём радикальные; прилив бывает настолько сильным, что большинство авторов хорроров оказываются не у дел, а значит, о них забывают.
Мысленный эксперимент для знающих читателей: скажите без обиняков, сколько вы можете вспомнить известных авторов книг ужасов, которые были написаны в 1965 году?
Позвольте мне заверить вас: в 1965 году в продаже была коммерческая литература ужасов. Существовали авторы, которые писали эти произведения, имелись читатели, читавшие их; здесь мы живём не в контексте, который уже расцвёл пышным цветом из-под пера Стивена Кинга.
Я могу назвать двух, и очень быстро: Сарбан и Роберт Блох.
Сравните это, скажем, с научной фантастикой: сколько второстепенных писателей-фантастов вы можете вспомнить, которые были опубликованы в 1965 году?
Я мог бы назвать дюжину, не особо напрягаясь. (Но воздержусь: большинство из них всё ещё с нами, всё ещё работают, и они бы побили меня за то, что я назвал их второстепенными писателями-фантастами 1960-х годов.) Более того, нетрудно вспомнить известных писателей-фантастов тридцатых, даже двадцатых годов.
Бизнес ужасов пожирает авторов заживо.
По Брайану сильно ударил разгул жанра хоррор в начале восьмидесятых. И почти в самом конце он опустил руки и ушёл работать на сталелитейный завод в Нью-Джерси, или в типографию в Мэне, или на обувную фабрику в Род-Айленде — в какое-то унылое место, мне неприятно вспоминать, в какое именно.
Страшно подумать, сколько времени прошло, прежде чем он снова начал писать. Два года? Три? Самое большее пять. А потом он где-то нашёл подержанную пишущую машинку и начал писать — почти против своей воли.
Вы держите в руках сборник рассказов, который заставил Брайана МакНафтона вернуться к работе. Это насыщенные, увлекательные тексты — жуткие, тревожные и фантасмагорические. Они будут предъявлять к вам те же требования, что и к Брайану: требовать, принуждать и наполнять вас невероятным удивлением. Когда вы прочтёте их, вам захочется большего.
* * * *
Это не совсем страшные истории, но и не совсем невинные в плане ужаса.
Эти истории происходят в другом мире... хм-м-м. Представьте, каким был бы «Властелин колец» Толкина, если бы автор попытался рассказать эту историю с точки зрения сторонника человеческих обитателей.
Книга, которую вы держите в руках, представляет собой нечто особенное.
Когда я сказал об этом Брайану, он не согласился со мной. «Толкин и его последователи, — сказал он, — никогда не были мне по душе... мой мир, безусловно, не уникален в своей мрачности, он не темнее, чем мир Роберта И. Говарда или любого из созданных Танит Ли. По сравнению с «Зотикой» Кларка Эштона Смита, это, конечно, постоянный карнавал в Рио. Возможно, моя память подводит меня из-за огромного промежутка времени, который прошёл с тех пор, как я прочитал эту вещь, но я думаю, что действие «Червя Уробороса» Э. Р. Эддисона происходило в довольно жуткой обстановке. А потом ещё есть «Ночная Земля» Уильяма Хоупа Ходжсона или Страна грёз Г. Ф. Лавкрафта из «Сомнабулического поиска неведомого Кадата».
И, конечно, в этом он прав. Но все эти вещи, о которых он говорит, происходят из широкого и толстого корня традиционного литературного фэнтези — корня, который в наши дни проявляется в основном в виде фантастики ужасов. Современное коммерческое фэнтези, там, где оно вообще вырастает из традиционных литературных форм, произрастает почти исключительно из творчества Толкина. То, что Брайан сделал здесь, — это нечто очень интересное: он привил этот богатый, фантасмагорический, традиционный и мрачный материал к монохроматическому основанию современного жанра.
Не следует заблуждаться на этот счёт: несмотря на отрицание Брайана, творчество Толкина и его последователей явно обогащает его фантазию. Это современное фэнтези, тот его вид, который привлекает широкую нынешнюю аудиторию — потому что Брайан, каким бы ни было его литературное влияние, находится в таком же плену своего контекста, как и любой из нас.
Это восхитительно. Это очаровательно. Нам с вами очень повезло, что у нас есть эта книга для прочтения. То, что заставило Брайана ввернуться к оставленному, казалось бы, навсегда занятию — действительно оказалось очень важным.
* * * *
И это возвращает нас к жизни Брайана и делу всей его жизни.
Когда я закончил читать рукопись этого сборника, то спросил Брайана, где можно найти экземпляры его старых книг.
Он отмахнулся от меня.
В письме, присланном несколько недель назад, он написал, что в семидесятые годы писал книги, в названиях которых фигурировал Сатана. Сейчас он занимается чем-то совсем другим, и эта работа не имеет особого значения.
Я сказал, что это враньё.
Но спорить с ним было бесполезно, он больше ничего мне не рассказывал.
Он так же скромен в своей биографии. За те пять лет, что я его знаю, мне то и дело приходилось слышать, как Брайан упоминал старых фанатов хорроров, в чьей юношеской компании он публиковался в фэнзинах, но когда я прямо спросил его о участии в фэн-движении, он ответил очень скромно. «Ничто в моей биографии не кажется ужасно важным или интересным, — сказал он, — за исключением литературных влияний, упомянутых выше. Смит, с творчеством которого я познакомился лет в двенадцать, оказал на меня самое сильное влияние, которое, я, надеюсь, перерос — конечно, как прямое влияние, а не как мой вкус к его творчеству, который всё ещё силён, — и впитал в себя. Но я родился в Ред-Бэнке, штат Нью-Джерси, в 1935 году, учился там в школе и в Гарварде, который бросил года через два. В то время я думал о себе как о поэте, но мои амбиции так и не зашли слишком далеко, и вместо этого я стал газетчиком. — Он сардонически улыбнулся. Газета (The Newark Evening News), выходившая в начале семидесятых, дала мне образование в области политики и других областях человеческой порочности, которое я с тех пор с выгодой использовал в художественной литературе, и решил зарабатывать себе на жизнь как писатель-фантаст. Большая часть написанного, в основном для мужских журналов и под разными псевдонимами, а также под моим собственным именем, довольно предосудительна и в памяти не задерживается. Я думаю, что даже все те романы с Сатаной в названии, которые я написал в 70-х и начале 80-х, лучше забыть».
Насколько я могу судить, эти книги были опубликованы, но их невозможно найти, они полностью затерялись во времени. Мне хотелось бы увидеть эти книги. Подозреваю, что все мы стали бы богаче, если б смогли их найти.
Алан Роджерс
Послесловие
Когда я прочитал «Мерифиллию» Брайана МакНафтона в «Наследии Лавкрафта», для меня это было как глоток свежего воздуха, ибо что это был не просто один из двух или трёх прекрасных рассказов в тусклой антологии, но, пожалуй, единственный рассказ в книге, который отличался подлинной оригинальностью. В кои-то веки это не был самопровозглашённый «ученик» Лавкрафта, отдающий сомнительную дань уважения, просто написав недоделанную версию одного из рассказов своего учителя. Перечитывая эту историю в упомянутом томе, соседствующую с вещами других авторов (многие из которых до сих пор являются прекрасными образцами литературы ужасов), я начинаю задаваться вопросом, задумывалась ли «Мерифиллия» вообще как «стилизация под Лавкрафта» или какая-либо другая стилизация. Ибо Брайан МакНафтон, похоже, овладел одним из самых сложных литературных искусств: использовать классику в своей области, не теряя при этом собственного голоса.
Подобно немногим современным писателям в нашей стране, МакНафтон глубоко погрузился в литературу хоррора и впитал в себя прочитанное. Можно сказать, что здесь можно найти отголоски Лавкрафта, Кларка Эштона Смита, лорда Дансени, Роберта Э. Говарда и, возможно, других авторов, повлиявших на его творчество — но это вовсе не значит, что он каким-либо образом зависит от них; скорее, они, по-видимому, просто давали ему наводящие на размышления подсказки о том, как высказать то, что должен сказать он сам.
Возможно, Кларк Эштон Смит с его восхитительным сочетанием болезненности и юмора и умением пользоваться выразительными способностями языка оказал главное влияние на МакНафтона; но позвольте мне прямо сказать, что, по моему скромному мнению, МакНафтон — лучший прозаик, чем Смит. Истинное величие Смита в том, что он поэт. Он один из величайших поэтов нашего прискорбного века, и был бы признан таковым, если б современные поэты не страдали своего рода коллективным помешательством и не решили, что плохая проза превосходит поэзию. Но то, что было сказано о художественной прозе Смита, несомненно, напоминает о главных качествах МакНафтона. Вспомните слова Рэя Брэдбери: «Сделайте один шаг через порог его рассказов, и вы погрузитесь в цвет, звук, вкус, запах и текстуру — в язык». Или не по годам мудрого Дональда Уондри, который в подростковом возрасте написал эссе «Император грёз» (Overland Monthly, декабрь 1926), которое до сих пор остаётся одним из лучших произведений о творчестве Смита. Уондри, разумеется, писал о его поэзии, поскольку в то время Смит ещё не начал активно писать художественную литературу; но его слова странным образом предвосхищают художественные произведения, как Смита, так и МакНафтона:
«Он создал целые миры по своему усмотрению и наполнил их творениями своей фантазии. И их красота, таким образом, пересекла границу между смертным и бессмертным и стала красотой странных звёзд и далёких земель, драгоценных камней, кипарисов и лун, пылающих солнц и комет, мраморных дворцов, легендарных царств и чудес, богов, демонов и колдовства».
Мир, который МакНафтон создал в этой книге, — это мир упырей; и кто знает, может быть, «Трон из костей» станет стандартным учебником по уходу за гулями и их кормлением, точно так же, как «Дракула» стал таковым в отношении вампиров? Гуль вошёл в западную литературу главным образом через арабскую экстраваганцу Уильяма Бекфорда «Ватек» (1786); кроме того был ещё его учёный помощник Сэмюэль Хенли, который помимо того, что украл французский оригинал Бекфорда и тайком напечатал английскую версию за год до выхода французского издания, написал для «Ватека» высокоучёные заметки, которыми пользовался Г. Ф. Лавкрафт, когда сам писал о гулях в «Гончей» и других рассказах. Вот что пишет Хенли о гулях:
«Гуль или гхоул в переводе с арабского означает любой внушающий ужас объект, который лишает людей возможности пользоваться своими чувствами; в дальнейшем это слово стало синонимом того вида монстров, которые предположительно преследовали их в лесах, на кладбищах и в других уединённых местах. Считается, что они не только разрывают на куски живых, но и выкапывают и пожирают мёртвых».
Из этого ядра и из разработок Бирса, Лавкрафта, Смита и других, МакНафтон создал целую омерзительную вселенную, безусловно, полную опасностей и ужаса, но при этом такую, в которой мы, возможно, мечтали бы жить, в отличие от нашей прозаической сферы, где единственными упырями являются жалкие экземпляры типа Джеффри Дамера*.
* Американский серийный убийца, каннибал, некрофил и насильник, действовавший в 1987-1991 гг.
Но для создания своих концепций МакНафтон опирался не только на шедевры ужасов. Поле его вдохновения было куда шире. Читая эту книгу, я с удивлением отметил, как легко мог представить себя в античном мире — возможно, в тех долгих сумерках Римской империи, когда у ворот стояли варвары, чей извращённый упадок так прекрасно отражён в «Сатириконе» Петрония. О влиянии греко-римской античности на МакНафтона можно было бы написать интересное эссе. Когда мы читаем о его «фоморианских гвардейцах», как можно не вспомнить преторианскую гвардию, ту когорту, которая начиналась как часть штаба римских полководцев во времена Республики, но позже стала личной армией императора и причинила много вреда более поздней империи? Когда мы встречаем имя Акиллеуса Кровожадного, многие ли задумаются, что Акиллеус — это не что иное, как буквальная транскрипция с греческого имени героя «Илиады», которого большинство из нас знает под именем Ахиллес? И, возможно, нужно быть знатоком классики, чтобы не растеряться от того, как МакНафтон небрежно использует такие непонятные слова, как «пситтацинские вздорности» (psittacine nugacities) — очаровательный греко-латинский гибрид из psittakos, parrot, и nugae, trivialities*.
* Тут Джоши, возможно, перемудрил сам себя – слово nugacity, хоть и устарелое, но вполне самостоятельное, выводить его этимологию из тоже устарелого nugae (мелочи), склеивая с «тривиальностью» нет нужды. На русский в итоге это можно перевести как «вздорности больного попугая» (Прим. пер.).
В самом деле, следовало бы написать эссе об общем влиянии классицизма на авторов вирда. К примеру, лорд Дансени, который, рассказывая о своих неудачных попытках выучить греческий и о возможном влиянии этого опыта на создание его фантастических миров, писал, что «это вызвало у меня странную тоску по могущественным знаниям греков, которые виделись мне мельком, подобно ребёнку, что видит чудесные цветы сквозь закрытые ворота сада; и возможно, именно исчезновение греческих богов из моих видений после окончания Итона, в конце концов, побудило меня удовлетворить эту страстную жажду, создав собственных богов...»
Лавкрафт гораздо лучше разбирался в древней литературе, чем Дансени (хотя тоже был довольно слаб в греческом, о чём свидетельствует его совершенно неудачный перевод слова «Некрономикон»), но он также утверждал, что сам почерпнул свою мифологическую схему — то, что мы сейчас называем «Мифосом Ктулху» — главным образом из рассказов Дансени. Другими словами, он тоже почувствовал, что пантеон богов Дансени в Пегане опирался на классический миф, и его собственный цикл мифов делал бы то же самое. Знание Кларком Эштоном Смитом классики — не говоря уже о его знании таких поэтов, на которых оказала влияние классика, как Шелли, Китс и Суинберн — видно на каждой странице его художественных произведений и поэзии. Я не сомневаюсь, что МакНафтон также обладает собственной долей классических знаний, полученных как непосредственно от древних авторов, так и от их современных последователей.
А ещё имена, придуманные МакНафтоном. Они удивительны, ибо какими бы странными ни были многие из них, все они кажутся удивительно подходящими для вселенной, которую он создал. Лавкрафт заметил о Дансени: «Его система оригинальных личных имён и географических названий с корнями, взятыми из классических, восточных и других источников, является чудом разносторонней изобретательности и поэтической проницательности»; и я не могу придумать лучшего описания для терминологии МакНафтона. Сифифор, Халцедор, Паридолия, Зефрин Фрейн, лорд Нефриниэль из Омфилиота — эти имена кажутся не столько выдуманными, сколько найденными в каком-то отдалённом уголке коллективного воображения, доступ к которому имел только МакНафтон. Они не являются продуктами каприза, но логически сформированы на основе языка, столь же строго подчиняющегося правилам грамматики и синтаксиса, как и сами классические языки.
Но за внешним блеском работ МакНафтона — сдержанной экзотичностью его языка, многочисленными отсылками к выдающимся предшественникам в этой области, яркой смесью секса, сатиры и болезненности скрываются непрекращающиеся размышления на самую неисчерпаемую тему человеческого воображения: смерть и та «неоткрытая страна», которая может находиться за её пределами.
И именно здесь МакНафтон обращается к извечному классику нашей области, Эдгару По, который знал о смерти больше, чем ему или кому-либо другому следовало знать о ней:
Свет гаснет — гаснет — погас!
И всё покрывается тьмой,
И с громом завеса точас
Опустилась — покров гробовой…
И, вставая, смятенно изрек
Бледнеющих ангелов рой,
Что трагедия шла — «Человек»,
В ней же Червь-победитель герой*.
Именно этот Червь — истинный герой «Трона из костей».
С. Т. Джоши
_______________________
* Эдгар По "Червь-Победитель". Перевод В. Рогова.
Также неоконченный брошенный перевод первого рассказа Рингард и Дендра Fra Giovannesi и Анастасии Шамрай, ссылка чтоб не потерялось
Рассказ «Возвращение Колосса» является продолжением «Колосса Илурни» К. Э. Смита, действие которого происходит во время Первой мировой войны.
Брайан МакНафтон
Возвращение колосса
Самые суеверные сочли происходящее предзнаменованием скорого конца света.
Кларк Эштон Смит «Колосс Илурни»
Весной 1916 года, к своему величайшему огорчению, лейтенант Сирил Фэрчайлд из Королевского Уэльского стрелкового полка был прикомандирован к экспериментальному военному подразделению и отправлен с, казалось бы, бессмысленным поручением в тихую провинцию Аверуань.
Сирил был совсем молодым человеком, выглядевшим ещё моложе и без того невеликих своих лет, с лазурными глазами и льняными локонами боттичеллевского ангела. Его подчинённые, которые заработали своё чахоточное тролльство во тьме истощающихся угольных шахт, поначалу посмеивались над тем, для каких невероятных целей можно использовать такого симпатичного парня в забое. Однако кровь, окрасившая едва опушённые щёки Сирила и губы, похожие на лепестки роз, которая текла в его жилах, была неразбавленной кровью Хенгиста и Хорсы, и в первом же своём деле, поистине средневековой по своей злоебучести окопной вылазке, он проявил себя настоящим дьяволом.
Всё, что он заслужил своей отвагой перед лицом своих людей, было немедленно растрачено впустую, когда он вытащил свой «Уэбли», чтобы помешать им заколоть пленных штыками. Его рыцарство было вознаграждено прозвищем Малыш Гензель, соединившим в себе клевету, будто бы он был парнем из сказочной истории, слишком хорошим, чтобы это было правдой, и вместе с тем — возможным агентом кайзера. Сирил чувствовал эти обвинения по перешептываниям в сторонке или серьёзным выражениям лиц других рядовых. «В сущности, они достойные парни и самые отважные из всех, каких только можно пожелать рядом с собой в драке, — писал он в одном из своих частых писем своей невесте Пенелопе Делапоэр, — но им недостаёт должного понимания своего места в естественном порядке вещей».
Он с нетерпением ждал грандиозного представления, которое должно было состояться недалеко от Соммы, чтобы получить шанс искупить свою вину, когда приказ привёл его в тыловой замок, где препод-в-мундире сбил его с толку намёками, вопросами, цитатами из Горация и чтениями на ветхой латыни из заплесневелой книги. На стальной гравюре в этом фолианте, изображающей грифонов и русалок, был изображён великан, который, по легенде, в незапамятные времена опустошал Аверуань. Как человек, убеждённый в том, что все легенды таят в себе больше, чем крупицу правды (возможно, война отвлекла его от поисков реликвий исторической Золушки), этот необычайный офицер на самом деле поверил в эту чушь.
Сирил задумался, не привело ли его к этой миссии данное ему ненавистное прозвище. Он буквально слышал, как майор Брэшли говорит бригадиру: «Поскольку среди наших менее незаменимых подчинённых нет Джека — убийцы великанов, это задание явно для Малыша Гензеля».
— Ваши люди копают, не так ли? — спросил препод-в-мундире.
Сирила сопровождала малоприятная троица: рядовые Пауэлл, Томас и капрал Дженкинс, которые настаивали на том, что отсрочку от карания гуннов следует рассматривать как время для проказ. Он ответил, думая о траншеях и уборных:
— Со всем усердием, сэр.
— Хорошо, хорошо. Тут всё под землёй, ну, по крайней мере, так говорит нам отец Натэр. — Он изучил письмо, но не стал вдаваться в подробности. — Шахтёры, скорее всего, именно то, что нам нужно, так что требуйте их себе столько, сколько понадобится. Но сначала отправляйтесь в Сен-Азедарак, поговорите с этим падре и посмотрите, что вам удастся раскопать. — Он издал серию астматических ржаний, как будто это была остроумная шутка.
Сен-Азедарак был игрушечным городком, чьим конусообразным башням и зубчатым стенам ещё только предстояло пострадать от припадков гнева недозрелого века. Девушки в накрахмаленном белье и деревянных сабо, усатые вдовы в вечном трауре, даже ломовые лошади, от которых шёл пар в колючем тумане, казалось, терпеливо ждали, когда Альбрехт Дюрер подойдёт и нарисует их. Сирил, выдернутый из мира грязи и шума, находил почти пагубно чуждым для современного восприятия всё это зелёное великолепие окружающих холмов, блеяние ягнят и настойчивое звяканье коровьих колокольчиков. Дженкинс, Томас и Пауэлл тоже это почувствовали, ибо архаичная развязность, с которой они расхаживали по мощёным улицам, наводила на мысль о аркебузирах, гуляющих в отпуске после религиозных войн — с такими гражданские призраки уж точно не осмелились бы шутить свои шуточки.
Отец Натэр вполне соответствовал своим прихожанам. Его выпученные глаза и прозрачная кожа выдавали в нём инквизитора, который отказывал себе во всём в упорной борьбе за Истину. Ожидая, что ему придётся круто спускаться в тёмную прихожую дома священника, Сирил чуть не растянулся на полу, потому что большое восковое лицо святого отца белело ниже сутулых плеч детского тела, которое было почти невидимо под чёрной рясой.
Тем не менее четверо молодых людей были вынуждены изо всех сил напрягать ноги, чтобы поспевать за его неумолимым шагом, когда он взбирался на крутой холм, возвышающийся над городом. Когда они с благодарностью остановились, чтобы отведать красного вина, хрустящего хлеба и местного сыра, который Сирил нашёл великолепным, а Томас пробормотал: «Этот сыр пахнет моими ногами», священник сказал:
— Колосс был делом рук сатаны. Использовать его против его самых злобных созданий будет всего лишь справедливым.
— Вы имеете в виду бошей?
— Как великолепное начало.
— Что, э-э, это такое? — спросил Сирил, который всё ещё не до конца верил отданным ему приказам.
— Человек, возможно, гигантский человек, созданный и оживлённый с помощью колдовства...
Из горла капрала Дженкинса вырвался отвратительный валлийский звук, после чего он поспешно попросил священника о снисхождении.
— ...или с помощью науки, которая, к счастью, всё ещё находится за пределами нашего понимания, — продолжил отец Натэр, не прерывая своей речи, даже когда он сделал капралу знак, прощавший тому его грех.
Сирила удивила бесцеремонность священника и столь показательное избавление Дженкинса от чувства вины. Если ужасная сила Божья, в существование которой он научился не верить, будучи студентом Крайст-Чёрч, могла быть вызвана и использована столь небрежно, это оказалось бы бо́льшим чудом, чем любое пугало из Тёмных веков с часовым механизмом внутри.
Их целью были не развалины цистерцианского аббатства, венчавшие холм, как предполагал Сирил, а глубокий овраг поперёк ведущей наверх тропы. Ручей, который его прорезал, давным-давно был отведён в сторону, и в одном месте расщелина была почти до краёв завалена обломками древнего камнепада. Отец Натэр поднял сутану и спустился по валунам, неустойчивым, словно куча бирюлек, с безразличием паука. Не зная, следовать ли ему за ним, но и не желая просить совета, лейтенант бросил непонимающий взгляд на капрала, который с привычной лёгкостью ответил ему таким же. Решив продолжить путь, он был приятно удивлён, услышав, что его люди спускаются вслед за ним.
Когда стало казаться, что дальнейший спуск невозможен, священник нырнул в узкую расщелину и исчез в самом сердце каменного завала. Сирил включил свой электрический фонарик и последовал за ним в нисходящий туннель, проложенный относительно недавно.
Их проводник продвигался вперёд с апломбом дантовского Вергилия, и англичанин не испытывал никакого дискомфорта, если не считать сырости и паутины, но трое сыновей шахтёров были обеспокоены куда сильнее. По туннелю разносилось эхо громкого бормотания, пока Сирил не положил этому конец.
— Я думал, вы, ребята, привыкли к таким вещам, — укорил он.
— Только не к таким вот штукам, нет, сэр, — сказал Дженкинс. — Вон та перемычка, только поглядите на неё. Бараны, воткнувшие её туда, понятия не имели, что делали. И выглядят эти туннели так, словно...
— Крысы, сэр, — сказал Пауэлл, когда капрал заколебался, — дьявольски — прошу прощения, святой отец — большие роющие крысы.
— Пауки, сэр, — сказал Томас, — размером с воскресные обеденные тарелки моей бабушки Эванс, и...
— …они были вырыты изнутри, — пробормотал Дженкинс, будто не желая высказывать это странное мнение.
По крайней мере, они были правы насчёт крыс, которые последовали за ними в пещеру, настолько большую, что свет факелов совершенно терялся в ней. Наклонный пол спускался к огромной яме, на самом краю которой стоял священник, потирая руки, как довольная муха. Возможно, из-за отсутствия его уверенности в славном посмертии, британцы медленно приближались к нему, чуть ли не распластываясь по полу.
— Говорили, что составные части Колосса восстали против своего рабства, заставив его пасть и разложиться. — Ухмыльнувшись в бездну, священник добавил: — Но, как видите, это не так.
Сирил заглянул через край в то, что выглядело как средневековая братская могила: холм из слежавшихся в единую массу трупов, скрюченную путаницу переплетённых конечностей. В центре куча была куполообразной, а по бокам уходила в чёрную пустоту, и из её глубины постоянно дул прохладный ветерок. Он нёс запах гнили, который казался необычайно крепким, если учесть, что тела, должно быть, пролежали здесь полтысячи лет.
— Крыс нет? — спросил Сирил, так как не заметил никаких признаков повреждения тел некрофорами. Глаза их, плоские и тусклые, как обычные камни, отражали свет его факела. От некоторых тел остались только кожа да кости, но некоторые выглядели пугающе мясистыми. Создавая симметричный купол, они были плотно прижаты друг к другу; ягодицы и половые губы торчали перед ним в насмешливом искушении, застывшем образе оргии в Преисподней.
Он отогнал эту нездоровую фантазию и повторил свой вопрос. Отец Натэр пожал плечами и махнул рукой в сторону теней, где больше не было видно красных глаз.
— Это французские крысы. Они знают, что полезно для их печени, если не для души.
— Ад ебучий! — сказал Дженкинс, и Сирил в тот же момент заметил перемену в атмосфере. Ветер из ямы прекратился, но теперь он возобновился в противоположном направлении. Нисходящий поток воздуха сопровождался протяжными звуками, как будто по каменному полу осторожно тащили саркофаг.
— Оно дышит, сэр. Храпит, — сказал Дженкинс
— Оно? Что значит «оно»? Здесь ничего нет, только старые кости...
Сирил высунул факел за край могилы, чтобы определить границы кучи. Его голос дрогнул, когда он попытался осмыслить увиденное. Центральный купол, огромный, как у собора Святого Павла, поднимавшийся почти до самого верха ямы, был лишь частью погребения. Он возвышался над краем груды трупов, которые были утрамбованы так же плотно. Сирил различил узор, чудовищную архитектуру переплетённых тел.
— Боже милостивый! Это голова. А те, внизу…
— Да, это его плечи. Но это ещё не всё, там больше, гораздо больше.
Направление воздушного потока снова изменилось. Его люди выглядели очень плохо, но Сирил сомневался, что причиной тому было одно лишь возвращение отвратительного запаха.
— Это просто трюк с вентиляцией, вот и всё, — быстро объяснил он им. — Держитесь бодрее, мы должны осмотреть эту чёртову штуку.
Сирил смирился с тем фактом, что люди — это расходный материал, а подчинённые — лишь чуть в меньшей степени. Он не питал глупых иллюзий по поводу отдачи приказов, которые сам бы не стал выполнять. Но лейтенант видел, что они поверили, будто он действует из каких-то романтических побуждений, когда приказал им обвязать верёвку вокруг его груди, и был готов поставить это себе в заслугу. Вот вам ваш чёртов Малыш Гензель!
На самом деле он не чувствовал никакой опасности, а его любопытство было неудержимым. Здесь не было никакого оружия, вообще ничего из разряда экспериментальных военных машин, зато присутствовало какое-то нездоровое чудо, макабрическое творение средневековых фанатиков, способное соперничать с любыми чудесами древнего мира. Если бы по какой-то странной случайности пирамиды остались неоткрытыми до настоящего времени, нашедший их обрёл бы бессмертие; и Сирил был на месте этого человека. Война внезапно показалась невозможно далёкой. Куда яснее ему виделось мирное время, то, в котором он будет представлять Королевскому обществу результаты своих исследований и детально рассмотренные гипотезы.
— Вам понадобится противогаз, сэр, — сказал Дженкинс.
— Ему потребуется канарейка, — сказал Пауэлл. — Канарейка, сэр, это ваша единственная надёжная защита от ядовитых испарений.
— Возьмите это, — сказал отец Натэр, протягивая деревянный крест.
Это было не обычное распятие, а изображение мученика, который был пригвождён вверх ногами, причём его ноги были самым недостойным образом распяты на перекладине, а на лице застыло выражение, выглядевшее насмешливым то ли из-за безразличия ремесленника, то ли по галльской прихоти. Запихивая фетиш в карман рубашки, Сирил подавил улыбку от нелепости идеи тащить с собой крошечное изображение мёртвого тела, спускаясь на гору настоящих. Всё равно, что принести неприличную открытку в бордель — хотя он никогда бы не взял в руки одно и не стал посещать другое.
Проинструктировав подчинённых медленно опускать верёвку и, если сделает два резких рывка, сразу же поднимать обратно, он осторожно спустился по лбу и надбровной дуге. Сирил боялся, что старые кости могут рассыпаться в прах под его сапогами, и как тогда такой акт вандализма отразится на нём в глазах потомков? К его облегчению, трупы были крепкими и незыблемыми, точно каменные блоки. Мысль о том, что они могут быть каменными, и это просто обычная скульптура, на мгновение потрясла его, но при более пристальном рассмотрении придала уверенности. Чёрные, коричневые, жёлтые, некоторые поразительно свежие и белые — это были самые настоящие трупы, остановившиеся на разных степенях разложения. Ни одна скульптура не смогла бы воспроизвести во всех своих бесконечных вариациях воздействие плесени и гниения, повреждения от насекомых и грызунов на таком количестве искривлённых конечностей и застывших лиц.
— С вами всё в порядке, сэр?
— Да, да, — сказал Сирил, но тут же негромко выругался, когда его фуражка слетела, а волосы взъерошились от нисходящей тяги, дыхания бездны, когда он стоял, взгромоздившись на бугорок, образовывавший хищный нос, который весьма напоминал нос отца Натэра. Четыре фигуры на краю ямы — три из них склонились вперёд в искренней тревоге, а священник сохранял отстранённое спокойствие маньяка, — казались находящимися очень высоко над ним, а внизу простиралась бесконечная тьма.
Он осветил фонариком сдвоенный щит груди, каждая из половинок которого была размером со стену Британского музея, но луч рассеялся прежде, чем он смог полностью их разглядеть. Неужели гигант, стоящий двумя ногами на полу какого-то неизмеримо удалённого Аверна, нарушал законы физики? Наверняка это был всего лишь гигантский бюст, но он не мог отделаться от убеждения, что спуск по более длинной верёвке позволил бы полностью увидеть всю его анатомию.
— Сколько тут тысяч, десятков тысяч, чёрт возьми, миллионов трупов? — пробормотал он и тут же оборвал смех, показавшийся ему ужасно неприличным.
Этот вопрос можно было бы решить с помощью математической формулы, которую ещё предстояло разработать. Как это произошло, оставалось загадкой, хотя и не выходило за рамки предположений. Чёрная смерть унесла жизни каждого третьего человека в Европе. С тех пор мир не испытывал ничего подобного; её страшный свет всё ещё мерцает, когда мы благословляем того, кто чихает.
У выживших был бы весь необходимый материал для создания этого колосса. Заражённые идеей какого-то безумного художника, некоего Арчимбольдо от некрофилии, они собрали его в ужасе и отчаянии. Предметом, суммой всех конкретных мужчин и женщин, была абстракция: Человек. Это был не бессмертный герой, гордо являющий мраморные мускулы небесам, а просто груда разложившегося мяса, и этого идола его создатели уместно похоронили в забытой яме.
Он подумал, что мастерам пришлось бы использовать более тонкий материал для век, но затем увидел, что они тоже были сделаны из трупов. За исключением нескольких гротескных фигур, издевающихся над человеческими формами в мраморном узоре, они были расплющены или раскатаны так, что потеряли свою форму. От их краёв отходили оттопыренные пальцы, заменявшие ресницы.
Когда он отступил на шаг, чтобы лучше рассмотреть, ресницы дрогнули. Затем веки поднялись, как занавес на инфернальной сцене.
Сирил закричал, чего он не делал даже когда в спорном окопе, вооружённый лишь траншейным ножом, внезапно нарвался на противника с автоматическим «маузером». Он не знал, хвататься ли ему за револьвер или за распятие, и в замешательстве забыл подать сигнал, прежде чем ноги у него заплелись, и он полетел в пропасть.
— Осторожнее, сэр! — крикнул Пауэлл, который думал, или ему показалось, что его падение было дерзким прыжком, а крик выражал воодушевление. Попытка подтвердить эту интерпретацию заставила Сирила промолчать, даже когда ремни больно впились ему в подмышки, и он повис вверх тормашками на конце верёвки. Прежде чем он смог выпрямиться, Сирил зацепился за нижнюю губу чудовища и наполовину влетел в его омерзительно влажную пасть. Отвращение смешалось с ужасом в тонком звуке, который вырвался сквозь его стиснутые зубы.
— Видимая тьма, — бормотал он, поскальзываясь в тщетной попытке избежать мокрой нижней губы, — видимая тьма, — и поначалу не мог сказать, откуда к нему пришли эти слова и почему он их произносит.
Десятки тесно притиснутых лиц составляли радужную оболочку ужасных глаз перед ним. Все лица были обращены в его сторону. Каждый человеческий глаз — даже слепые, молочного цвета, даже пустые глазницы и, что самое ужасное, те, в которых светилось понимание, — были устремлены на него. В центрах этих скоплений лиц располагались зрачки, состоявшие не из человеческого материала, а из неописуемой пустоты. Вот оно! Описание освещения Ада, данное Мильтоном: «огонь тот был без света, он порождал лишь видимую тьму», — как нельзя лучше описывало эти зрачки. Он знал, что никогда больше не сможет наслаждаться Мильтоном, потому что заглянул в Ад.
Однако его будущие удовольствия от чтения были сейчас под вопросом, потому что губы уже сомкнулись на нём и сжали в скользких душных объятиях. Они трудились над ним, перекатывали его; в любой момент он мог почувствовать прикосновение зубов, огромных кусков окаменевшей плоти, на которые не осмелился взглянуть поближе, по пути сюда. Сирил пытался лягаться, пробовал выхватить пистолет, но не мог пошевелиться. Казалось, его глаза вот-вот лопнут, как мучительные нарывы.
А затем, презрительно щёлкнув языком, Колосс выплюнул его.
Никто не был свидетелем его паники; большую часть своих криков он издал лишь в своих мыслях. Физически неспособный говорить после того, как его вытащили из ямы, он не отвечал на вопросы о том, почему промокла его форма, и его молчание было принято за спокойное размышление человека, чьи мысли никогда не могли быть отвлечены каким-то пустячным ужасом. Его спокойный монотонный голос, лишённый всяких чувств, и банальные слова, единственные, которые он смог в конце концов произнести, усиливали этот образ случайного героизма:
— Я подозреваю, что мы нашли это.
Мужчины побледнели ещё больше, чем обычно, и на мгновение показалось, что отец Натэр вот-вот бросится наутёк, но Дженкинс сумел выдавить из себя:
— Боже, помоги Фрицу.
Тут уже засмеялись все, и громче всех Сирил.
В ту ночь, когда он лежал под брезентом, его мучили сны с неуловимым, но устойчивым привкусом. Когда он наконец полностью проснулся после целой жизни испуганных криков и тошнотворных реалистичных галлюцинаций, ему показалось, что он видел во сне Лондон, но при более пристальном рассмотрении воспоминаний эта уверенность пошатнулась. Картины, которые он помнил, нельзя было соотнести ни с Белгравией, ни с Пикадилли, ни с другими знакомыми ему местами. Это были неведомые картины, но в контексте сна настолько знакомые, что он почти не обращал на это внимания.
Подлинное сходство с величайшим из городов заключалось в неисчислимом множестве лепетавших вокруг него безымянных людей. Казалось, что он провёл ночь, проталкиваясь сквозь толпы, в которых каждый незнакомец был полон решимости задержать его и доверить ему жизненно важные дела. Что бы ему ни говорили, он мало что понял, потому что разговаривали они на порождённом грёзами французском.
Не только не понимал, но и не хотел понимать. Сирил проснулся с ощущением, что все эти назойливые незнакомцы искренне желали поговорить о том, о чём говорить не принято: страстно поведать ему несбывшиеся надежды, рассказать об утраченной любви, тайных грехах и наваждениях одиночества. Смущение усугубляло его растерянность до тех пор, пока он не отбросил вежливость и не стал пробиваться вперёд почти в исступлении, желая, чтобы его оставили в покое.
Из всех этих тысяч он запомнил только монотонный голос учёного, напыщенную походку хулигана, сияющие глаза девушки и неуместно медоточивый голос карги. Всё это и многое другое на мгновение ярко вспыхнуло, прежде чем потускнеть и рассыпаться в прах, из которого увиденное уже никогда не извлечь.
Но у солдата на войне нет времени предаваться мечтам, и вскоре он погрузился в подробности использования своего открытия. Он надеялся организовать местных жителей, но отец Натэр строго наказал ему, чтобы ни один из них и близко не подходил к этому месту.
— Это вызывает у них кошмары, — объяснил гном с улыбкой, ничуть не более понятной, чем обычно.
Единственный в городе телефон украшал кабинет приходского священника, и Сирил потратил всё утро, пытаясь уговорами или угрозами достучаться до людей, занимающихся военными экспериментами, через череду операторов, столь же эфемерных и загадочных, как духи из его сна. Потерпев сокрушительную неудачу, он попытался связаться с правительством в Париже, чтобы потребовать людей и оборудование.
Ему удалось пробиться к самому младшему клерку в департаменте общественных работ, но как только он только начал зачитывать свой список необходимых предметов, его послали, сочтя телефонным шутником. Вскоре после того, как чиновник изрыгнул своё осуждение английских шуток и повесил трубку, телефон полностью отключился. Сирил решил, что правительство таким образом отмахнулось от него, как от блохи, но священник сказал, что подобные перебои были обычным делом и часто продолжались неделями.
Сирил вернулся в город ближе к вечеру, обдумывая неосуществимые схемы отправки новостей при помощи почтового голубя или гелиографа. Он говорил с Пауэллом о том, что им понадобится кран, разобранный на какой-нибудь верфи и перевезённый на сотни миль по суше, чтобы поднять камни и то, что под ними. За неимением грузовика или железнодорожного вагона, достаточно вместительного, чтобы вместить монстра, его можно было поднять на воздушных шарах — увы, но в Англии не имелось подходящих дирижаблей, — и с попутным ветром направить на фронт.
— Вы войдёте в историю, точно так же, как строители вашего Стоунхенджа, сэр, — восторженно произнёс валлиец с иронией, которую Сирил заподозрил лишь позже.
— Значит, он живой, не так ли? — спросил Дженкинс и добавил логическое заключение, неизбежное для любого унтер-офицера: — Почему бы тогда не заставить его маршировать, сэр?
Сирилу это показалось нелепым; он подозревал, что и Дженкинсу тоже. Страшное напряжение, в котором они не осмеливались признаться, выплеснулось в виде невоенного веселья, когда Сирил согласился попробовать. Они помчались друг за другом вниз по обрывистой скале и в зловещий туннель, как школьники на каникулах, и ни огромная пещера, ни зловоние и звук дыхания монстра не могли их отрезвить.
Гулкое дыхание не стихало и не учащалось. В тишине, последовавшей за последними отголосками этих команд, оно казалось ещё более зловещим.
— Добавьте к этому дозу вашего французского, сэр, — предложил Томас, и робость, прозвучавшая в его шёпоте, подтвердила внезапное исчезновение весёлого настроения у всех присутствующих.
— Почему нет? Venez ici, Monsieur Colosse! La Patrie vous require*.
* Выходите отсюда, месье Колосс! Родина вас просит (фр.).
Ничего не произошло, по крайней мере, ничего такого, что почувствовали бы остальные. Но в темноте пещеры Сирил увидел и услышал, как народ из его сна возвращается, умоляя — множество Старых Мореходов, которые жаждали облегчить душу.
На сей раз он определил, что их язык старофранцузский, одежда средневековая, и суеверный человек наверняка узнал бы в них призраков, которые всё ещё бродят по своей странной могиле. Но Сирил знал, что это галлюцинации, вызванные переутомлением в плохом воздухе, не более реальные, чем надоедливые игральные карты Алисы, и расправлялся с ними столь же решительно.
— Прекратите! — кричал он. — Уходите! — и его слушались. И повиновались, вопреки своим намерениям, когда какой-то импульс заставил его использовать библейский оборот речи: — Колосс, гряди вон!
Колосс поднял руки из ямы и прижал ладони к потолку пещеры, представляющему собой шаткое нагромождение взаимосвязанных валунов, подняв его, «как мистер Ллойд Джордж снимает свой шёлковый цилиндр», — сказал позже Пауэлл. Но это было больше похоже на циркового силача, поднимающего какой-то разнородный груз. Бугрящиеся мускулы придавали составным частям монстра иллюзорную жизнь, когда сотни ног вытягивались, руки расправлялись, а безглазые головы свободно поворачивались. Мертвецы скользили повсюду, как пловцы — или, точнее, как дрейфующие трупы, попавшие в неодолимый поток, — чтобы занять новые позиции в общей структуре. То тут, то там высовывались конечности или головы, но они портили очертания рельефных мышц не больше, чем волосы на руках у человека.
Впервые за много веков солнце, окровавленное закатом и затуманенное бурей пыли, ворвалось в бездну. Крысы с визгом разбежались, взметнулся вихрь летучих мышей, четверо мужчин без стеснения закричали и попытались заползти в объятия друг друга, а вокруг них, словно градины, посыпались валуны, но только для того, чтобы отскочить и упасть снова. Колосс отбросил в сторону мусор, вызвав лавину, которая осталась незамеченной всеми, кроме тех, кто находился в долине внизу.
Сирил ожидал, что усилия этого создания будет сопровождать рёв мильтоновой силы, но звук, который оно издавало, хотя и был достаточно громким для самого Сатаны, оказался скорее жутковато-мрачным, чем злобным: вздохи и стоны многоголосого хора, доносившиеся из его гулкой глотки.
Когда пыль улеглась и валуны остановились, когда люди робко высвободили свои спутанные конечности и перестали стучать зубами, они обнаружили, что стоят в тени подножия, свод которого казался высоким и широким, как парадные ворота Вестминстерского аббатства. Далеко-далеко над ними лицо Колосса было обращено к багровому шару солнца с выражением покорности и отвращения.
***
— Люди интересовались, не можете ли вы его окрестить, — сказал Сирил отцу Натэру, когда тот присоединился к ним на холме в сумерках.
— Окрестить его? — Казалось, он был потрясён. — Мёртвых не крестят.
— Вроде того, как это делают с кораблями, — сказал Дженкинс. — С бутылкой шампанского, падре. Что в этом плохого?
Священник осмотрел Колосса, для чего ему пришлось откинуться назад так сильно, что он споткнулся и мог бы упасть, не схвати его Сирил за руку. С раздражающей педантичностью он сказал:
— Это не корабль.
— Они хотят назвать Колосса в честь меня, падре, — похвастался Томас, и Дженкинс незаметно пнул его ногой. Сирил не обратил на это внимания. Он прекрасно знал, почему люди прозвали его «Большой Джон Томас». Ему случайно довелось услышать, как Пауэлл предположил, что парад победы на Елисейских полях пойдёт насмарку, если Колосс вдруг неожиданно возбудится от бесстыжей демонстрации единственного подходящего для него объекта страсти (не считая леди по имени Джейн Эллис из Рондды) — Триумфальной арки.
— Однако в исключительных случаях, — сказал священник, — те, кто вот-вот умрёт, могут быть приняты в лоно церкви.
В этот момент небо потемнело, и самые ранние звёзды погасли. Очертания монстра изменились, словно чёрное облако; Сирилу потребовалось мгновение, чтобы понять, что он опускается на одно колено. Он предположил, что предложение священника было адресовано гиганту. Было ли это знаком согласия? Нет, его намерения стали очевидны, когда он положил руку ладонью вверх на землю рядом с ними.
«За Англию и Святого Георгия!» — хотел закричать Сирил, но слова застряли у него в горле, когда он вцепился в ладонь и, взмахнув пистолетом, призвал людей идти вперёд. Медленно, с трудом, морщась от тошноты, они последовали за ним.
Священник поднял руку, словно собираясь наконец благословить их, но Сирила поразила странная мысль, что это был приказной жест. В этот самый момент Колосс поднялся, как ребёнок с пригоршней игрушечных солдатиков. Сирил выглянул из-за края ладони и увидел, как отец Натэр исчезает в тени ноги, хотя в неверном свете казалось, что он пропал, как червяк, зарывшийся в саму ступню.
Сирил не отдавал никаких приказов, но Колосс повернулся лицом к северо-востоку и зашагал вперёд с неуклонно увеличивающейся скоростью, которая вскоре стала тревожить людей, сидевших теперь у него на плечах. Его ноги колотили по земле, как по огромному пустотелому барабану, пожирая целые лиги полей и лесов. Сирил, стараясь успокоиться, говорил себе, что треск, раздающийся снизу из темноты, издают ломающиеся деревья, хотя иногда хор тонких криков наводил на мысль, что они топчут здания. Под ними рухнул мост. Вскипевшая вода доходила гиганту до пояса, но Колосс продолжал двигаться, не сбавляя шага.
Ужас сменился радостным возбуждением. Из-за пронизывающего потока встречного воздуха было невозможно поделиться своими впечатлениями с остальными, но ему казалось, что он слышит смех мужчин, а иногда к смеху будто бы присоединялись и другие голоса. Их скорость возросла ещё больше, когда за горизонтом Сирил увидел то, что когда-то назвал бы зарницей. Это слово фраза относилось к почти забытому миру светлячков в зелёном сумраке летних вечеров, когда такие мелкотравчатые явления, как гром и молния, казались устрашающими.
Он услышал ещё более громкие удары, чем топот могучих ног.
Бригадир, сэр Рольф Хант-Баркер, баронет, казалось, не до конца оценил то чудо, которое Сирил преподнёс ему, из-за своего явного состояния крайнего замешательства. Но лейтенант не хотел винить в этом психическое состояние вышестоящего офицера, который в тот день ещё до обеда лишился верных двадцати двух тысяч человек, что в размеренном темпе маршировали с полными походными ранцами прямо под дула немецких орудий или настолько близко к ним, как это позволяла фортуна.
Долго сохранять секретность было невозможно. Колосс прибыл перед рассветом, и в тот же день «Фоккер-Эйндекер» решительно обстрелял тыловую зону, где он лежал под маскировочным брезентом. Сэр Рольф распорядился, чтобы они атаковали вражеские траншеи вскоре после наступления темноты. Он отклонил просьбы Сирила о том, чтобы ему проложили путь артиллерийским обстрелом.
— Застать этих ублюдков врасплох — это половина успеха, — сказал бригадир. — Одностороннее мышление — в этом слабость гуннов. Слышали когда-нибудь их чёртова Вагнера — тыдым, тыдым, тыдым, восемь часов кряду без единого мотивчика для насвистывания? Подкиньте Фрицу сюрприз, и он, как школьница, которой расстегивают пуговицу, впадёт в оцепенение и позволит вам делать всё, что захотите. «Эт-таго не пыло ф плане сражения, герр генерал». Ха! Пиво и музыка — вот всё, на что годятся боши, так что они могут оставить свою музыку при себе. Мы перекуём их мечи на орала и сделаем это их толстыми черепушками. Сюрприз!
Бригадный генерал хотел, чтобы Колосса оснастили гаубицей, но вскоре стала очевидна сложность преобразования полевого орудия в ручное, не говоря уже о том, чтобы обучить новобранца пользоваться им. В конце концов, к его плечу был пристёгнут пистолет-пулемет Льюиса, которым Сирил мог пользоваться, путешествуя сзади, как ребёнок в заплечной суме краснокожего индейца. На спине монстра рядом с ним висели пять ранцев с гранатами, которыми Сирил мог распоряжаться по своему усмотрению.
Единственным сторонним снаряжением, которое сэр Рольф разрешил, а точнее, на котором настоял, были два «Юнион Джека», накинутые спереди и сзади на бёдра гиганта для пущей скромности и «чтобы Фрицы знали, кто втаптывает в грязь их набитые тушёной капустой рыла».
Французы, которые, как бы это сказать, владели Колоссом, слишком поздно выдвинули свои решительные возражения против такого решения.
Сирил подумал, что сэр Рольф смилостивился, и он получил некоторую артиллерийскую поддержку, пусть и сколь угодно мизерную, когда услышал позади себя характерный звук мортиры. Затем над головой разорвался звездой снаряд. Через несколько минут к нему присоединился неторопливый спуск сигнальных ракет на парашютах, подобных нисходящим с небес дарам Пятидесятницы в необъятной ночи. Бригадир хотел, чтобы Фриц увидел, что его ждёт, и он действительно увидел, но вместо того, чтобы впасть в оцепенение, враг проснулся под хаос свистков, сирен и горнов и открыл огонь из дюжины пулемётов и тысячи винтовок.
— Смотри, не попорти нашу проволоку, — сказал бригадир, но в ярком свете сигнальных ракет Сирил увидел, что за Колоссом тянутся сотни ярдов колючки, зацепившейся за его лодыжки вместе с кольями и запутавшимися в ней солдатами, как будто отважный отряд сегодняшних мертвецов присоединился к атакующим средневековым трупам, чтобы выступить в поход против заклятого врага западной цивилизации. Это впечатление было испорчено, когда он отметил, что марш больше походил на кадриль в сумасшедшем доме, с хлопаньем, перекатыванием и постоянным выпадением отдельных частей и целых тел, а также со спорадическим подбором раздутых предметов, которые вытаскивали из грязи колья с колючей проволокой.
— Я всего лишь отвечаю ударом на удар, — произнёс вслух Сирил, сочиняя письмо Пенелопе, чтобы отвлечься от своего нисхождения в Ад, но это было неправдой. Он мог вести лишь трескучую стрельбу мелкокалиберными пулями, получая в ответку всю огневую мощь армии, которая давно изнывала по одной большой цели. Гигант гудел и скрипел, как корабль, разбитый ветром и волнами. Дождь костяных осколков застучал по шлему Сирила, когда огромное ухо над ним оказалось срезано выстрелом.
Целая немецкая дивизия рассматривала его жалкое ружьё как самую удобную точку прицеливания в монстра. Он ослабил хватку и скользнул ниже плеча, где оказался прижатым к женщине, настолько мёртвой, насколько это вообще было возможно, но извивающейся в насмешке над страстью, как часть мускулов, которые раскачивали тяжёлые руки в такт шагам Колосса. Он отогнал от себя мысли, которые делали его недостойным Пенелопы, и оглядел грязь позади себя, впервые заметив, что товарищи подбадривают его.
Противник пустил в ход более крупнокалиберное оружие. Тевтонская страсть запускать в воздух разрывные снаряды с расчётом на то, что взрывная волна нанесет максимальный урон, не давала в итоге такого эффекта, как прямое попадание в солнечное сплетение. Их метод практически не влиял на неумолимые ноги и ступни. Но по мере того, как в грудь бил обжигающий ветер от разрывов снарядов, Сирил всё отчётливее ощущал зловоние жарящейся падали. По мере того, как жар передавался через плечи, тела вокруг него начали заметно размягчаться, покрываться каплями и истекать неописуемыми жидкостями.
— Поворачивай назад! — закричал он, думая не о том, что это будет означать для его собственного положения по отношению к врагу, а только о рыцарях, учёных, влюблённых и тружениках его мечты, которую разбивало на куски стальное остриё общего ружейного залпа. — Они убивают тебя!
В ответ на это рот ближайшего трупа внезапно раскрылся в подобии саркастической улыбки, и разжижение ускорилось.
Не желая больше прятаться в тылу, Сирил снова взобрался на плечо, и теперь его ботинки проваливались, как при подъёме на грязный склон. Он схватил ружьё и открыл огонь по окопам гуннов, потрясая оружием и крича, будто желая придать свинцовым брызгам силу своего гнева. Ружьё заклинило. Он разорвал ближайший мешок с гранатами. Прежде чем он успел схватить хотя бы одну, Сирил обнаружил, что беспомощно кувыркается в мире белого света.
На короткое время он ощутил присутствие рядом с ним бесчисленных спутников.
***
— Ёбаная кровавая хуйня, — сказал рядовой Томас, который был свидетелем прямого попадания в грудь Колосса, пребывая в сомнительной безопасности окопной огневой позиции. Он поставил крупную сумму на то, что Малыш Гензель выиграет войну в одиночку, но увидел, что монстр внезапно превратился в облако кувыркающихся тел и развевающихся флагов, словно символ трёхмесячного жалованья, развеянного по ветру.
— Это был удачный выстрел, — сказал Пауэлл с притворным сочувствием. — Наш Колосс должен был получить снаряд от Большой Берты в живот, даже не изменив график опорожнения кишечника.
— Заткните свои чёртовы пасти и приготовьтесь к атаке! — крикнул Дженкинс.
— Он, вероятно, имеет в виду нашу атаку, — простонал Томас, и был абсолютно прав.
От Колосса не осталось ни единой целой части, ни одной гигантской ноги или ступни, которая могла бы засвидетельствовать, что он ходил по залитому водой грязному запустению, только трупы. Дождь лил всю ночь, время от времени перемежаясь с градом осколочно-фугасных снарядов и шквалами пулемётных очередей. Мёртвые восстали из могил, чтобы их упорядочили и перезахоронили. Пейзаж был размазан и перерисован заново, смесь грязи, людей и металла бесконечно перемешивалась, до тех пор, пока никто уже не мог с уверенностью сказать, какие трупы тут были новыми, а какие старыми.
Об авторе
Брайан МакНафтон (Brian McNaughton 23.9.1935 — 13.5.2004) родился в Ред-Бэнке, штат Нью-Джерси, учился в Гарварде. В течение десяти лет работал репортёром в Newark Evening News и с тех пор сменил множество других должностей, опубликовав около 200 рассказов в различных журналах и книгах. Десять лет он проработал ночным управляющим в ветхом приморском отеле, где однажды ему выпала честь помочь своему кумиру, рок-музыканту Уоррену Зевону взломать упрямый автомат с газировкой.
Произведения МакНафтона включают в себя отсылки к таким писателям, как Г. Ф. Лавкрафт, Роберт Э. Говард, К. Э. Смит и Брэм Стокер.
«Трон из костей», сборник рассказов в жанре ужасов и фэнтези о гулях, действие которых происходит в причудливом декадентском мире, напоминающем фантазии Кларка Эштона Смита, в 1998 г. получил премии World Fantasy Awards и International Horror Guild awards за лучший сборник и был номинирован на премию Брэма Стокера.
"Костяной трон" в 2021 г. начинали переводить, но процесс дальше первых трёх глав не пошёл, сейчас доступна только одна.
облако тэгов
