------------------------------------------------------ --------------------------------

Фернандо Пессоа

21.01.2016


Фернандо ПессоаСамый именитый португальский поэт XX века. Писал произведения на португальском и британском языках, подписываясь различными гетэронимами, которых некие исследователи насчитывают более 72-х, каждый со своим голосом, биографией и эстетической программкой.

Более известные из их –(Alvaro de Campos, Ricardo Reis и Alberto Caeiro.

Полное имя – Фернандо Антонио Нугейро Пессоа. Родился 13 июня 1888 года в Лиссабоне. В возрасте 5 лет будущий писатель потерял отца, который погиб от туберкулеза, а скоро и младшего брата, которому не было даже года. В 1895 году его мама выходит замуж во 2-ой раз за консула Португалии в Дурбане, и они переезжают в Южную Африку. Там он получает образование и обнаруживает ранний талант к литературному творчеству. Там же знакомиться с произведениями В. Шекспира, Э. По, Дж. Милтона, Дж. Г. Байрона, Дж. Китса, П. Шелли, А. Теннисона и других. Британский язык играет значительную роль в жизни поэта.

В 1905 году, оставив семью в Африке, Пессоа возрощается в Португалию, чтоб учить литературу. В 1906 г. он поступает на Высшие литературные курсы (в текущее время филологический факультет Лиссабонского института), но не выдерживает и 1-го года. В это время он знакомится с крупнейшими португальскими писателями. В будущем году умирает бабушка поэта, благодаря маленькому наследию которой Пессоа открыл маленькую типографию, которая, правда, стремительно разорилась. С 1908 г. и до последних дней поэт занимается переводами коммерческой корреспонденции, ведя достаточно скромную общественную жизнь.

С 1912 года. Пессоа начинает выступать в повторяющихся изданиях как эссеист и литературный критик. В 1915 г. вкупе с другими поэтами, он издает литературный журнал “Орфей”, который основал модернизм в португальской литературе. В 1918 г. выходят две англоязычные книжки – поэма (Antinous и 35 Sonnets). Вкупе с 2-мя компаньонами Пессоа основывает ещё одну типографию, в какой в 1921 г. выходят еще два сборника его английской поэзии – “Английские стихи I-II” (English Poems I-II) и “Английские стихи III” (English Poems III). Пессоа переводит несколько книжек с британского на португальский, также стихи Э. По “Ворон” и “Аннабель Ли”.

С тех пор, как он вернулся из Африки в Португалию, он очень изредка выезжает из Лиссабона. Конкретно более увлекательным местам и атмосфере этого городка посвящена “Книжка беспокойства”, очередное значимое произведение, написанное четвертым из самых узнаваемых псевдонимов Пессоа – Бернарду Суаресом. Но и он не был опубликован при жизни писателя.

Фернандо Пессоа умер практически неизвестным 30 ноября 1935 года, напечатав только одну книжку на португальском языке – “Послание” (Mensagem) и оставив огромное наследие стихов и листов, которые до сего времени исследуются и готовятся к печати.

Сам Ф. Пессоа насчет собственной биографии высказывался так:

“Если после того, как я умру, кто-то захочет написать мою биографию, нет ничего проще. Вот две даты – моего рождения и моей смерти. Всё другое принадлежит мне”.

http://glavbuk.ru/fernando-pessoa/

------------------------------------------------------ ---------------------------------




ФЕРНАНДО ПЕССОА. РАЗРОЗНЕННЫЕ СТРАНИЦЫ.

Из письма к Франсиско Косте

Лисабон, 10 августа 1925 г.


...Искусство для меня — это выражение мысли через чувство, другими словами, выражение общей правды через частную ложь. Не обязательно в самом деле чувствовать то, что выражаешь: напав на ту или иную мысль, достаточно, если ты сумел убедительно изобразить свое чувство. Может быть, Шекспир и не величайший поэт всех времен, поскольку никто, по-моему, не превзошел тут Гомера; но он — величайший из живших на земле мастеров выражения, самый неискренний из когда-либо существовавших поэтов, почему с одинаковой яркостью и выражал самые разные образы жизни и чувства, с одинаковой глубиной воплощал любой душевный тип — общую правду человеческого, которое его и занимало.

Поэтому искусство для меня театрально по самой сути, а величайший художник — это тот, кто средствами своего искусства (любое из них, с поправкой на его природу, можно сделать «театром», театрализовать чувства) и с наибольшей сложностью сумеет выразить не себя — то есть самым напряженным, самым глубоким и самым сложным образом выразит все, чего взаправду не чувствует или, другими словами, чувствует только для того, чтобы выразить.

На первый взгляд кажется, что в литературе такой критерий подходит прежде всего поэтам «разнообразия», а не поэтам «строя» — Шекспирам и Браунингам, а не Гомерам, Данте или Мильтонам. Это не так. Рядом с Шекспиром Гомер, Данте, Мильтон, а вместе с ними, пусть в меньшей степени, и Камоэнс, — поэты заметно более ограниченные в том, что они выражают. Еще заметней, насколько они мельче его в средствах выражения. Но именно поэтому они сложней. Им приходится выражать чувства через конструкцию, архитектонику, «строй». Шекспир же — и, как совершенно очевидно, без малейшей суеты и раздражения по этому поводу — поразительно лишен способности к сложным постройкам...


Из «Книги неуспокоенности» Бернардо Соареса

***

Сердцем я романтик, но настоящий покой нахожу только в чтении классиков. Сама их обозримость — воплощение ясности — как-то странно умиротворяет. Ловишь это счастливое чувство нестесненной жизни, когда взгляду открываются широкие пространства, которые нет нужды истаптывать. Словно сами языческие боги отдыхают от таинств.


Дотошнейший анализ ощущений (когда иной раз, кажется, и впрямь начинаешь что-то испытывать), узнавание собственной души в окружающей природе, обнаженность — почти анатомическая — каждого нерва, жажда в образе воли и влечение под видом мысли — все эти вещи слишком привычны для меня самого, чтобы могли удивить или утешить в другом. Всякий раз их чувствуя, я хотел бы — именно потому, что чувствую их, — почувствовать что-то совсем иное. Это «что-то» я и нахожу в классиках...


Читаю и чувствую свободу. Растворяюсь во внешнем. Меня как личности больше нет. «Я» исчезло. Передо мной — не мое же собственное облачение, которое чаще всего не замечаешь и тесноту которого лишь иногда чувствуешь, а сам окружающий мир в его небывалой ясности, открытый весь целиком: солнце, видящее каждого, луна, узорящая тенями беззвучную землю, широкие, уводящие к морю поля, литая чернота деревьев, посылающих зеленые знаки в небо, налитые покоем усадебные пруды, виноградные лозы вдоль дорог, спускающихся по склонам.



Читаю, словно отрекаюсь от престола. А поскольку венец и мантия никогда не значат так много, как в тот единственный миг, когда уходящий король бросает их наземь, я складываю на мозаичный пол в преддверии тронного зала трофеи всех своих разочарований и снов, чтобы ступить на парадную лестницу во всемогуществе взгляда — и только.



Читаю, словно отправляюсь в странствие. Лишь за чтением классиков, которые всегда спокойны и если мучатся, то не делятся болью, я чувствую себя священным путником, помазанником и пилигримом, бескорыстным созерцателем бессмысленного мира, Князем Великого Изгнания, который, уходя, подает последнему нищему беспредельную милостыню своего отчаяния.


***
К концу дня остается одно — то же, что оставалось вчера и наверняка останется завтра: неутолимая, ни с чем не соразмерная жажда быть собой и другим.


***
Материя оскорбляет меня изо дня в день. И тогда все во мне — как пламя на ветру...


***
Дать миру скользить между пальцев, как нитке или как ленте, которой играет женщина, замечтавшись у окна.


Все в конечном счете сводится к одному: научиться переносить разочарование не мучась.


Занятно было бы почувствовать себя двумя королями сразу (не единой душой их обоих, а, напротив, двумя разными душами).


***
День за днем в мире происходят события, которые не объяснишь известным нам ходом вещей. На миг обретя слова, они день за днем забываются, и та же тайна, которая вызвала сказанное к жизни, уносит его в небытие, обращая загадку в забвение. Таков уж ход тех вещей, которые обречены забыться, поскольку мы не можем их объяснить. При солнечном свете видимый мир снова выглядит нормальным. Необычное подстерегает в темноте.

***

Возможность похожа на деньги, которые, в свою очередь, тоже всего лишь возможность. Для того, кто действует, возможность — это каждый раз новое испытание воли, а меня воля не интересует. Для тех, кто, вроде меня, отказался от действия, возможность — это погибельная песня сирен. Пренебречь ею, но со всей страстью, воздвигнуть громаду безо всякого смысла — вот соблазн бездеятельного.

Возможность... Памятник отказу от тебя я бы воздвиг посреди этого поля.


О бескрайние поля под солнцем! Тот, для кого вы живы, смотрит на вас из темноты.


О хмель громких слов и пышных периодов, которые волнами распирают дыхание, подчиняя его своему ритму, со смехом рассыпаются иронией змеящейся пены и тают в грустном великолепии сумерек!

***

Мысль о путешествии соблазнительна переносом. Она тем и хороша, что соблазняет уже как бы не меня, а кого-то другого. Все необъятное зрелище мира проходит перед глазами волной многоцветной скуки, воображение очнулось, накатывает желание больше не шевелиться, и только преждевременная усталость от мысленных просторов неловким ветром задевает самое сердце, замершее, как водная гладь.


И точно так же — чтение, и точно так же — все остальное... Воображаю себя эрудитом, в немой непринужденности живущим среди древних и новых авторов, обновляющим свои чувства чувствами других, полным разноречивых мыслей противоречащих друг другу мыслителей и того большинства пишущих, в ком едва проклюнулась мысль. Но желание читать развеивается, как только передо мной на столе книга: сама физическая необходимость ее прочесть уничтожает всякое удовольствие от чтения... Точно так же вянет во мне и мысль о путешествии, стоит лишь приблизиться к месту, откуда я мог бы отправиться в путь. И опять возвращаюсь к двум ничтожным вещам, на которые я — еще одно ничтожество — всегда могу положиться: к своим будням безвестного прохожего и к своим сновидениям — бессонным часам, неспособного уснуть.


И точно так же все остальное... Стоит только пригрезиться чему-то, угрожающему и вправду прервать обычное течение дней, как я с тяжелым чувством протеста поднимаю глаза на свою неразлучную сильфиду, эту бедняжку, которая, наверно, была бы сиреной, научись она петь.

***

Какая разница, даже если меня никто не прочтет?!. Я пишу, чтобы отвлечься от жизни, а печатаю потому, что таковы правила игры. Если завтра мои листочки исчезнут, это причинит мне боль. И все-таки, я уверен, не ту пронзительную и безумную боль, которую кто-то может предположить, думая, будто в написанном — вся моя жизнь...


Огромная земля, хранящая свои горные громады, сохранит, пусть не с таким материнским чувством, и эти разрозненные страницы. Мне все равно. Я убежден в одном: что открытыми глазами смотрел на жизнь, которая не слишком терпеливо следила за своим отпрыском... и с великим облегчением вздохнула, когда он наконец отправился спать.


Из «Книги песен» Фернандо Пессоа


**

Задувает сильнее
И сильней за окном.
И душа, цепенея,
Позабудется сном.

И поймет затаенно,
Как морозно в бору,
Где пластаются кроны
На высоком ветру.

И поймет, о чем прежде
Догадаться мечтал,
Когда слушал в надежде
То, что ветер шептал.


***

Откуда тот бриз мимолетный
Донесся, цветеньем дыша?
Обласкана и беззаботна,
Ответа не просит душа.

Сознание замерло втуне.
Лишь музыка правит одна.
И так ли уж важно, колдунья,
Что сердце пронзаешь до дна?

И что я такое на свете,
Неверном, как сон наяву?
Но слушаю отзвуки эти
И — хоть ненадолго! — живу.


***

Мы лишь тени от мира другого,
Где доподлинно живы душой.
Там не лгут ни движенье, ни слово,
Здесь, для темного глаза людского,
Оставаясь гримасой чужой.

Так туманно и неуследимо
Все, чем кажемся, суть затая
И маяча химерою мнимой —
Зыбче отсвета, призрачней дыма
От пылающего бытия.

И лишь кто-то из нас на мгновенье
Угадает, стряхнув миражи,
По кривлянью уродливой тени
Потайное, прямое движенье
Непритворно задетой души.

И увидевший глубь за личиной,
Что застыла, ужимкой дразня,
Пробуждается он от кончины,
Сберегая хоть отблеск единый
Ослепившего вчуже огня.

И не ведает больше покоя —
Как изгнанник, той явью клеймен,
Что, зарницей блеснув колдовскою,
Отшвырнула томиться тоскою
В лабиринте пространств и времен.


Перевод с португальского БОРИСА ДУБИНА


http://magazines.russ.ru/inostran/1997/9/...

------------------------------------------------------ ---------------------------------

Известный американский прозаик, писатель-фантаст Роберт Янг родился 8 июня 1915 года в небольшом городке Сильвер-Крик, штат Нью-Йорк.
Здесь, в собственном доме на берегу озера Эри, и прошла почти вся его жизнь.
В годы Второй мировой войны Р.Янг служил три с половиной года на Тихоокеанском флоте.
Судьба бросала его на Соломоновы острова, Филиппины и даже в Японию, но от участия в боевых действиях уберегла.

После окончания войны будущий писатель сменил несколько профессий: трудился простым рабочим, машинистом, литейщиком, инспектором в литейном цехе.
Одно время работал швейцаром одного из высших учебных заведений г.Буффало.
Узнав об этом факте в самом конце жизни Янга, американский писатель-фантаст Барри Н. Малзберг заметил, что если он был писателем, работающим швейцаром, то он жил грустной жизнью, но если он был швейцаром, который, случалось, писал, он жил удивительно и радостно.
В 1982 году Р.Янг ушел на пенсию.

Первыми фантастическими книгами, которые прочитал будущий писатель, были «Люди как боги» Герберта Уэллса и романы о Тарзане Эдгара Берроуза.
Отсутствие систематического высшего образования не помешало Янгу стать одним из самых ярких представителей романтически-возвышенной американской фантастики 1950-60 годов прошлого века.

В 1953 году Сэмюэл Майнз, писатель-фантаст и редактор журнала «Startling Stories», опубликовал в июньском номере рассказ Роберта Янга «The Black Deep Thou Wingest».
Несомненной заслугой журнала является то, что он открыл дорогу в большую литературу многим великим писателям-фантастам и этот дебют не стал исключением.

Писательская карьера Янга охватывает период более 30 лет, он издал более ста рассказов во многих журналах, включая такие известные, как «The Saturday Evening Post» и «The Magazine of Fantasy and Science Fiction», в последнем он был всегда желанным автором.

Успех и известность Роберту Янгу принесли сборники его повестей и рассказов «The Worlds of Robert F.Young», вышедший в 1965 году и в последствии неоднократно переиздававшийся и «A Glass of Stars», вышедший в 1968 году.
Писатель, которого называли «поэтом от научной фантастики», знаком нашим читателям по повестям и рассказам «В сентябре тридцать дней», «Звезды зовут, мистер Китс», «Срубить дерево», «Механический фиговый листок», «Девушка-одуванчик», «На реке», «Хмельная почва» и другим, которые печатались в газетах, журналах, сборниках и антологиях.
Одним из лучших лирическо-приключенческих произведений считается повесть «У начала времён», позднее переработанная в роман «Eridahn» (1983).

Роберт Янг написал немного романов и, как считают критики, именно поэтому он не был известен широкому читателю, как того заслуживал.
Его первый роман «La Quete de la Sainte Grille», написанный в 1975 году на основе рассказа «The Quest of the Holy Grille» вышел только на французском языке. У романа «The Last Yggdrasil» более интересная судьба: переработанный из повести «Срубить дерево» в 1982 году он понравился читателям и заинтересовал студию «Уолт Дисней», которая выплатила аванс за право съемок фильма по оригинальному сюжету, но работа над фильмом не состоялась.
На русский язык переведен роман «Вторая дочь визиря» написанный в 1985 году в жанре юмористической фэнтези.

Роберт Янг скончался 22 июня 1985 года на семьдесят первом году жизни.
Он продолжал писать даже в день своей смерти.

http://calebin.ru/literaturnyy-kalendar-2...

В продолжение темы http://fantlab.ru/blogarticle53344

Всё у нас застопорилось на втором этапе.

Я по состоянию здоровья и по причине перманентного цейтнота не могу лично заниматься проектом.

Взявшийся было помочь endermnarsky на сайте появляется очень редко, да и по принципу и методу формирования сборника в единый файл есть к нему вопросы...

Дело подвисло.

Если у кого есть желание, время и умение — помогите, пожалуйста.

День рождения Пушкина.

Великий русский классик, поэт Александр Пушкин, родился в Российской Империи в период правления императора Павла Первого.
Дата рождения Пушкина в исторических источниках обозначается двояко: 26 мая и 6 июня 1799 года.
Так какая же из них верна?
Все дело в том, что 26 мая – это день рождения Пушкина по римскому (старому) календарю, а 6 июня – по современному – Юлианскому. В любом случае, сегодня все поклонники таланта гениального русского поэта ежегодно отмечают день его рождения именно 6 июня.
Место рождения Пушкина — нынешняя столица нашей родины, город Москва. Однако в те годы она считалась вторым городом страны после Санкт-Петербурга.

1799 год для России

Конец 18-го века для России был очень трудным.
Народ не очень-то любил действующего императора Павла Первого. За короткое время своего правления он настолько опротивел своему народу, что в день его смерти люди не скорбели о нем, а поздравляли друг друга. Однако в период его царствования Россия смогла расширить свои границы, и все благодаря великим полководцам. Кстати, в день рождения Пушкина русские войска одержали победу и взяли город Турин. И вообще, этот год был наиболее удачным для русских войск, он был полон громких и доблестных побед и атак, а также серьезных для России завоеваний.
Итак, год рождения Пушкина Александра Сергеевича – последний год 18-го века — был ознаменован победами русской армии и рождением великого гения – самого талантливого из всех русских поэтов.

Родословная

По происхождению А. С. Пушкин – дворянин, его корни идут от нетитулованного разветвлённого рода Пушкиных, восходящего, согласно легенде, к Ратше — «мужу честну», который являлся современником Александра Невского.
Прапрадедом поэта по матери был африканец Абрам Петрович Ганнибал – воспитанник Петра Первого, впоследствии ставший генералом. Его дед по отцу – Лев Пушкин — был полковником артиллерии, но вот отец писателя был далек от воинской жизни. Он был светским человеком, поэтом-любителем и слыл великим острословом.
Еще одним достаточно известным стихотворцем в роду был дядя по отцу, Василий. Однако в день рождения Пушкина его родственники наверняка и не предполагали, что у них в семье родилось «светило русской поэзии» – поэт, чьи произведения будут знать наизусть во многих странах мира даже через несколько столетий после его смерти.

Детство

День рождения Александра Сергеевича Пушкина — 26 мая 1799 года.
В метрической книге Елховской церкви Богоявления 27 мая, то есть через день после того, как появился на свет будущий поэт, была сделана запись о том, что у Сергея Пушкина родился ребенок мужского пола, которого назвали Александром.
Через 10 дней после этого мальчик был крещен в этой же церкви. Лето маленький Саша обычно проводил в имении у своей любимой бабушки Марии Алексеевны Ганнибал. Почтенная дама жила в Подмосковье, близ городка Звенигорода.
Уже в 14-15 лет Пушкин стал сочинять свои первые поэмы: «Монах» и «Бова»; в 1815 году 16-летний Пушкин написал стихотворение «Послание к Юдину», а через год — «Сон».
В лицее в Царском селе Пушкин проучился около 6 лет, во время которых последовательно раскрывался его дар поэта. Здесь он также приобрел верных друзей и единомышленников. В этот период для него служила вдохновением французская поэзия. Особенно нравились ему произведения Вольтера и Парни.
Из русских поэтов он боготворил Жуковского и Батюшкова. К лицейскому периоду относится множество стихотворений великого поэта. Позже, когда его поэзия приобрела общественно-политический окрас, его произведениями заинтересовался Державин.
Каждый год в день рождения Пушкина его друзья-однокашники устраивали творческие вечера и декламировали в честь него стихи.
После лицея, который он окончил в 1817 году, Пушкин стал служить в коллегии иностранных дел. В эти годы он приобщился к театральному искусству, не пропускал ни одного спектакля. Пушкин также посещал литературное общество «Арзамас» и литературно-театральное сообщество «Зеленая лампа». Здесь он сдружился со многими из декабристов, хотя изначально и не подозревал об их основной деятельности.

Взрослая жизнь

Дальше в жизни поэта начинается период ссылок и гонений. И всему виной его свободолюбивый нрав и тяга к справедливости.
Многие из его произведений пропитаны борцовским духом, нежеланием мириться с тем положением дел, которое было присуще России в период правления Николая Первого. С этим связана близость поэта со многими декабристами, его свободолюбивые стихи и поэмы.
И именно из-за этого обостренного чувства справедливости произошла его гибель.

Гибель поэта

Зимой 1836 года в свете прошел слух о связи супруги Пушкина Натальи с императором. А затем, для того чтобы отвести подозрения от царственной особы, уже сплетничали о любовной связи между Натальей и царедворцем, бароном Дантесом.
Пушкину ничего не оставалось, как заступиться за честь своей супруги и вызвать барона на дуэль. Их поединок состоялся 27 февраля 1837 года, за четыре месяца до 38-летия поэта. Ведь дата рождения Александра Сергеевича Пушкина — 26 мая (6 июня) 1799 года.
В результате дуэли писатель получил смертельное ранение. Он скончался через два дня, и русская литература осиротела, лишившись гениального поэта и прозаика в столь молодом возрасте. Похоронили Александра Сергеевича на Святогорском кладбище, близ родного Михайловского.

http://fb.ru/article/140149/den-rojdeniya...

Поэт, драматург, знаковая фигура испанского искусства и арт-среды Мадрида 20-х годов прошлого века, Федерико родился в богатой семье 5 июня 1898 года.

Грядущий великий поэт был сначала увлечен театром, а не литературой.

Работая в театре, Лорка создает свои самые известные пьесы: Bodas de sangre («Кровавая свадьба»), Yerma («Йерма») и La casa de Bernarda Alba («Дом Бернарды Альбы»).

Учась в Мадридском университете, он дружил с Луисом Буньюэлем и страдал от любви к другому испанскому гению и другу по жизни — Сальвадору Дали.

Его стихи наполнены любовью к природе, к родине; он обретает славу «цыганского поэта» после создания своего самого знаменитого сборника «Цыганское романсеро».

Жизнь его закончилась трагически рано:Лорка был убит в начале Гражданской войны на родине, в Гранаде, место его захоронения до сих пор остается тайной.



Много лет назад Анатолий Михайлович Гелескул* в материале, приуроченном к 100-летию со дня рождения поэта, замечательно сказал:

Поэт

В Испании обычно зовут его просто по имени — Федерико; в России утвердилась и обрела хождение его материнская фамилия — видимо, в силу краткости и какой-то теплоты звучания. И всякий раз, произнося “Лорка”, мы вслух или про себя непроизвольно добавляем “поэт”.
Для меня, например, — человека, давно влюбленного в его стихи, — он прежде всего драматург. Иные страницы его прозы не уступают стихам. И все же — поэт, и не иначе. Почему?

Чехов зачислял в поэты людей, питающих пагубное пристрастие к словам “аккорд” и “серебристая даль”. Что говорить, “поэт” в обиходе звучит высокопарно. Однако Лев Толстой в “Исповеди”, порывая и прощаясь с искусством, называет себя не писателем, не романистом, а поэтом. “Я — художник, поэт” — так говорит о себе человек, за долгую жизнь вряд ли срифмовавший пару строк, разве что шуточных.
Поэтом он называл и Чехова, который уж точно никогда не рифмовал и если шутил, то исключительно в прозе. Очевидно, поэт и стихотворец — далеко не одно и то же. Это прописная истина или, как говорили в старину, “мысль не новая, но справедливая”.

Грамотный стихотворец может оказаться лишь версификатором, а неграмотный крестьянин — поэтом. Свидетельство тому — народные песни.
Поэтом может быть плотник, звонарь и вообще кто угодно, даже если он не причастен ни к стихам, ни к песням. Это общеизвестно и мало кого удивляет.
Но случаются порой вещи удивительные. Сервантес, помимо всего, был и стихотворцем, одаренным, искусным, но не больше, а вот плод его фантазии, Дон Кихот, оказался великим поэтом — он создал такое силовое поле, которое втянуло и преобразило множество человеческих судеб. Один только пример.

Почти через три века после Сервантеса, в самом начале гражданской войны, когда не было еще ни интербригад, ни русских летчиков в Испании, небо Мадрида защищала эскадрилья, которую на скудные пожертвования снарядил и возглавил д’Артаньян французской литературы, писатель Андре Мальро. Десятилетия спустя журналист его спросил: “Почему для вас и для вашего поколения Испания значила так много, что вы шли за нее умирать?” Мальро — герой Сопротивления, любимец де Голля, и естественно было бы ждать, что он заговорит о борьбе, фашизме и солидарности. Он ответил кратко и неожиданно: “Потому что Дон Кихота создал испанец”. Пример того, как поэзия влияет на историю.

Поэт — не сочинитель стихов.
Это, почти по Эйнштейну, материализованный сгусток энергии, не знаю — творческой, жизненной или космической, но такой, что она изменяет вокруг себя пространство, и чужие жизни в ее силовом поле тоже меняются, движутся иначе и проникаются ее излучением.

Как переводчик Лорки я не однажды становился в тупик перед вопросом, который задавали самые разные люди. Что я испытываю, переводя, то есть читая пристальней, чем они, и остается это во мне или как с гуся вода?
Короче, понимаю ли я, что общаюсь не со стихами, а с поэзией?
Еще короче, меняюсь ли я хотя бы в чем-то? Но обманываться можно, а знать этого нельзя, и вообще о таких вещах не говорят и никому не исповедуются.
Но я знал и знаю людей, которых поэзия Лорки изменила — разбудила, заставила видеть и чувствовать иначе, ярче и по-другому смотреть на жизнь и на смерть. Вот почему, произнося его имя, беззвучно добавляют — поэт.

О Лорке сказано и написано столько верного и надуманного, справедливого и несправедливого, что к этому трудно что-либо добавить.
Пожалуй, свежую мысль высказал испанский писатель Феликс Гранде в ответ на следующую тираду некоего критика: “Этот гранадский клавесинист нанес большой вред нашей поэзии, и давно пора ревизовать его наследие”. Гарсиа Лорка был пианистом, знал и любил Ванду Ландовску, но сам к клавесину вряд ли прикасался. “Гранадский клавесинист” — это метафора, должная утвердить в читателе представление о чем-то мизерном, слабосильном и старомодном.
Не опускаясь до мелочной полемики, Феликс Гранде как бы вскользь замечает: “Ума не приложу, какой такой вред нанес он нашей поэзии. Ему — да, нанесли, и все мы помним какой. А ревизовать его наследие не сможет даже нейтронная бомба, поскольку оставляет в целости и сохранности библиотеки”. Звучит жутковато, но веско.

К несчастью, не во всем Феликс Гранде прав. Не все наследие Лорки дошло до библиотек. В последнем, посмертно опубликованном интервью поэт перечисляет книги стихов, готовые к печати, — их шесть, а дошли до нас только две. От седьмой, в интервью не упомянутой. книги сонетов уцелели крохи, несколько черновиков.
А если обратиться к драматургии, печальный перечень удвоится. Едва ли в нашем веке найдется художник, чье творчество понесло столько утрат; судьба наследия Лорки отдает средневековьем. Погиб не только поэт.

Вдогонку мне плачут
мои нерождённые дети —

это строки из посмертно опубликованного стихотворения, посмертные строки.
Стихотворение входило в книгу “Сюиты”, одну из пяти, до нас не дошедших.

В последние годы стало печататься то, что сохранилось в семейном архиве, — наброски,. отрывки, отдельные сцены и явно законченные вещи. Многие из них замечательны.
Но, публикуя стихи, Лорка порой менял их неузнаваемо, и нет уверенности, что на уцелевших листках, исписанных карандашом, лежит печать последней авторской воли.

Именно эти возвращенные из небытия стихи, статьи, выступления составляют основу нашей публикации. В нее, кроме стихов из трагедии (песен народного склада, которым Лорка отвел место античного хора — предсказателя и плакальщика), включены новообретенные эссе разных лет и несколько стихотворений из упомянутой книги “Сюиты”.

Некоторые из них впервые опубликованы в последнем четырехтомном издании Лорки, вышедшем в Барселоне в 1996—1997 гг. Стихи увидели свет через три четверти века после их написания. Это ранние, молодые стихи, и, быть может, потому в их сдержанном лиризме есть оттенок исповедальности.

Позже Лорка старательно избегал его и даже признавался: “Я страдаю, когда вижу в стихе свое отражение”. Книгу составляли циклы коротких стихотворений — сюиты; название для музыканта естественное, а музыкантом Лорка стал раньше, чем поэтом.
Миниатюры цикла разнообразны, часто контрастны, но варьируют тему, заданную начальным стихотворением.

Несколько сюит Лорка успел опубликовать, и по ним видно, как важна их вольная, струящаяся композиция — стихи загораются друг от друга, словно камешки мозаики. Лорка сочинял музыку, но композитором назвать его трудно. Композитором он был в поэзии.

Его прижизненные книги, кроме самой ранней, юношеской, — не просто сборники стихов, но каждая — строго выверенное и выстроенное единство. Он медлил издаваться прежде всего потому, что подолгу строил и менял композицию, зато, выстроив, говорил о книге: “Отточена”.
Но свой композиторский дар он унес с собой, и то, что уцелело из его рукописного наследия, осталось разрозненным. Рассыпанные искры сгоревшего метеора.

Затасканное выражение “в огне гражданской войны” утратило реальность и стало риторической фигурой. Но огонь не риторика, а война и память о ней — тем более. Мадридский дом, где могли находиться рукописи Лорки, сгорел при бомбежке. Сглаживая память о войне, Франко, как известно, распорядился перенести все военные захоронения в одно место и назвать его Долиной павших. Широкий жест человека, развязавшего гражданскую войну, доныне многих умиляет, и у нас в России тоже. Семью Лорки он не умилил. Когда поступило распоряжение перенести прах поэта в Долину павших, его родные воспротивились с героической решимостью. Перенос был бы чисто символическим: гранадское селение Виснар, сказочное, как лунный свет, опоясано братскими могилами, и та, над которой установлена памятная плита с именем Гарсиа Лорки, — лишь наиболее вероятное место его погребения.
И только благодаря гордой непреклонности и неимоверным усилиям сестры поэта и его близких эти братские могилы не были потревожены. Прах поэта покоится в земле, которая была ему родной и которой наспех забросали его простреленное тело.

Вспоминаются строки другого поэта, великого (невеликими поэты не бывают), но пространственно такого далекого от Испании, — узбека Алишера Навои: “Хочешь цвести весной — стань землей. Я был землей. Я ветер**.

--------------------------

* -Анатолий Гелескул (21.07.1934 – 25.11.2011) — известен прежде всего своими переводами с испанского. Он переводил Кеведо, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Федерико Гарсиа Лорку, Леона Фелипе, Мигеля Эрнандеса, испанскую песенную поэзию; стихи латиноамериканских поэтов – Сесара Вальехо, Октавио Паса, Висенте Уйдобро, Пабло Неруды. Не мене ярки его переводы польской поэзии – Адама Мицкевича, Циприана Норвида, Болеслава Лесьмяна, Константы Идельфонса Галчинского, Леопольда Стафф, Яна Лехоня, Кшиштова Бачинского, Юлиана Тувима, Виславы Шимборской, Чеслава Милоша.

Гелескул переводил также с португальского (Ф. Пессоа), французского (Верлен, Аполлинер, Нерваль, Бодлер), немецкого (Рильке).

Переводил также испанскую драматургию (Ф. Гарсиа Лорка, Х. Грау) и прозу ("Восстание масс" и эссеистика Х. Ортеги-и-Гассета, "Платеро и я", "Испанцы трёх миров", статьи и лекции Х. Р. Хименеса).

Гелескул – автор работ об испанской народной поэзии, о цыганско-андалузском и арабо-андалузском фольклоре, а также предисловий к изданиям многих из перечисленных выше поэтов.



** -По-испански ветер, воздух и песня звучат одинаково.