Perpetuum divine

Ник Харкуэй Гномон

Если вы любите Умберто Эко за богатство исторических реалий и глубину аллюзий, Майкла Флинна и Яцека Дукая — за правдоподобные сюжеты из жизни постчеловечества а Уильяма Гибсона — за идеально сходящиеся фракталы сюжетных линий...

Впрочем, вот тут-то есть сложности.

Но по порядку.

Инспектор по фамилии Рыцарь (Нейт) получает задание — тщательно исследовать смерть гражданина страны. По всей видимости, несчастный случай. Одинокая пожилая женщина, чудаковатая библиотекарша и писательница, умерла во время теоретически абсолютно безопасного ментального допроса, который даже неясно, по какой причине и кому понадобился. Ситуация эта абсолютно неприемлема, и нужно предпринять все возможные меры, чтобы ни при каких обстоятельствах этот несчастный случай не мог повториться — и, разумеется, наказать проявивших халатность специалистов.

Инспектор — вопиюще честный и добросовестный человек, которой, пожалуй, еще лучше подошла бы фамилия Паладин, со всей серьезностью приступает к делу — изучает и обстоятельства допроса, и дом погибшей женщины, и, разумеется, требует от Свидетеля — ИскИна, обеспечивающего безопасность общества, полную запись ментального допроса.

...С обстоятельствами допроса что-то нечисто.

...В доме, экранированном от бесчисленных камер Свидетеля, на инспектора неожиданно нападает некто, похожий на плод связи Тильды Суинтон с Дэвидом Боуи.

...Допрос, загруженный в мозг инспектора, раскрывается, как гиперкуб и превращается в потоки сознания сразу нескольких человек... и не только человек. Инспектора разрывает между попытками разобраться в фактических составляющих произошедшего (все более напоминающих изуверское убийство) и необходимостью упасть где-нибудь и просмотреть очередной неконтролируемо всплывающий нарратив (каждого из которых, по уму, хватило бы на небольшую отдельную повесть). Отдельные названия, имена и локации из каждого нарратива начинают тревожно перемелькиваться друг с другом, инспектор, не в силах удержать всю эту махину в памяти, поручает ИскИну проводить гуглеж по историческим источникам и поиск сопряжений... Но все больше, с каждой итерацией, подозревает, что Свидетель — один из соучастников преступления.

В конце концов, когда инспектор падает и засыпает прямо на стуле во время допроса одного из очень косвенных свидетелей, волей-неволей вспоминаешь, что всё — и знание, и ответственность, и окончательное решение — навалены на одного, смертного, ограниченного обычным человеческим телом человека, хотя и избранного... Избранного кем?

Пожилой библиотекаршей с скучным провинциальным английским именем Диана Хантер.

***

Все, все имена и большинство терминов в книге говорящие. Причем в большинстве случаев подразумевается не самый популярный, а чуть более отстраненный смысл. Например, персонажи-кардиналы не кардиналы в том смысле, что они мужчины в красных платьях или красивые красные птички, а олицетворяют собой характеристики математических множеств, сходящихся в искомую точку (пояснений об этом вам в тексте не дадут, придется погуглить или расспрашивать френдов — как сделала я). Никакие солнечные часы в тексте не появятся. Противостояние дионисийского и аполлонического начал вообще ни разу не будет названо прямо — за одного выступит предтеча, за второго вообще всю книгу отдувается сестра. Тем не менее, при всей этой уклончивости и увертках (мне кажется, порой чуть избыточных, но может быть, я просто слишком плохо образована), основной вопрос ставится достаточно ясно.

Кто должен контролировать массовые социальные процессы?

Если мы признаем, что сырой человеческий коллективный уровень нуждается в присмотре — то кто будет присматривать за присматривающими? и как мы должны создать эксперта, достаточно квалифицированного и достаточно этически кондиционированного, чтобы присматривать за теми, кто будет присматривать за тем, кто присматривает за человечеством?

Обеим женщинам, которые в итоге становятся суммарным ответом на этот вопрос, женщине-прокурору и женщине-экзекутору, в итоге очень сочувствуешь. Но, в конце концов, кто-то же должен удерживать баланс между контролем и свободой, порядком и спонтанностью, математикой и тайной — ну в общем, кто-то же должен спасти человечество от вырождения в роботов или коллективного самоубийства. Аполлона и Диониса нельзя примирить, но можно держать обоих в узде. Чем каждый человек, в сущности, всю жизнь и занимается.

С определенной осторожностью хочу заметить, что я не все поняла в истории Константина Кириакоса. Такое ощущение, что его математическая подготовка, его банкирская острая наблюдательность, его жизненная история должны были сыграть что-то большее, чем провести алхимичку и художника из одного, условно, места за ручку, в другое, условно, место. Но то ли автор не стал этот момент подробно проговаривать, то ли что-то гульнуло при переводе, то ли мне не хватило подготовки — в общем, возможно, люди, более сведущие в матанализе финансовых потоков, смогут сказать точнее, а я не берусь.

Точно так же я не поняла, как попал в неприятности военнослужащий Сципион (то есть, как он погиб — это понятно, но почему он? Почему его засосало именно туда и как он оказался в числе нападающих?) И вот эти, а также еще пара более мелких недоумений мешают мне любоваться схождением линий сюжета, как любуешься ими у Гибсона, где каждый зубец шестеренки попадает в нужный ему паз, и часы, отданные случайному маленькому аутисту одним персонажем, вдруг рифмуются с данными о уникальных часах, носимых коварным антагонистом, которого ищет совсем другой персонаж.

Думаю, нам еще предстоит обсудить с другими читателями, КТО ЧТО ПОНЯЛ и попытаться сложить эту мозаику потщательнее.

Может быть, это самое ценное в книге.

статья о цикле "Пространство" в "Мире Фантастики"

https://www.mirf.ru/book/prostranstvo-dzh...

Генри Лайон Олди "Карп и Дракон. Книга 1: Повести о карме"

Воскресные хлопоты

Вместо эпиграфа*

Самая предсказуемая черта плодовитого писателя Г.Л. Олди — это неугомонное экспериментаторство в области формы. Вместо того, чтобы с достоинством воспроизводить полюбившиеся читателю форматы и расположиться уже, наконец, в стройном ряду бронзовых классиков, Олди кидаются из крайности в крайность. То этноНФ, то тру киберпанк, то максимально приближенная к нонфикшну мистика, то чуть ли не, помилуй Брэдбери, совершеннейший фанфик: Шерлок Холмс против инопланетян. Какие-то каденции, хоры и антихоры, внутренние монологи и не менее того внутренние полилоги, выступления на шпагах, флейтах и рецептах из детской психиатрии.

Нет, чтобы трудолюбиво давать читателю по уже сформированному запросу. Олди любят, чтобы было интересно им самим.

Но мало того.

Олди любят еще, любят с самой "Бездны голодных глаз", выворачивать уже вроде бы занятый материал. У Алкида был один взгляд на греческую мифологию, у Одиссея совершенно другой. Мыслящие мечи видели людей одним образом... Живые огнестрелы — совершенно другим. А говорящие буквы из Книги — несколькими разными способами (от алфавита зависит, знаете ли). Один и тот же контекст, как плащ актера, превращается то в рясу, то в мантию, то в рубище. Иногда просвечивают прорехи — но кто может твердо сказать, не намеренно ли это?... Бывает так, что читатель лучше принимает первый вариант, бывает — что второй, а то и третий. И, соответственно, тот вариант, который понравился публике меньше, начинает выглядеть каким-то избыточным. Олди в ответ... Не прекращают экспериментов.

Итак, Карп и Дракон: книга Первая.

Однажды в некоей почти исторической и вполне узнаваемой местности случилось так, что карма перестала ждать реинкарнации. Она стала мгновенной.

Нет, не во всём. Дело касалось только человекоубийства, причем, что важно, не обязательно осознанного. Душа убийцы покидает сей мир немедленно, душа убитого получает новое тело взамен утраченного.

И вот, Японская Эпоха воюющих провинций в 1571 году от Рождества Христова** внезапно завершается совершенно не так и не тем, чем она завершилась в нашем с вами мире. Ведь воевать стало бессмысленно. Боевое оружие практически забыто. Изоляция Японии из внутренней превратилась во внешнюю (другим странам такого дара — даром не надо).

В небольшом городке, в семье бедного самурая живет честный, старательный, сообразительный и наблюдательный юноша. Его имя Рэйден. "Карп и Дракон" заключает в себя три, последовательно происходящие с ним, истории. Все три связаны с феноменом _фуккацу***_ — мгновенной кармы убийства. Во всех трех историях Рэйдену помогают сотрудники Комиссии по расследованиям фуккацу. Юноша набирается опыта, поступает на службу сам, получает полномочия и служебную татуировку. Фактически, Торюмон Рэйден становится следователем-стажером по делам о все-таки совершающихся убийствах.

Что с Рэйденом приключится далее, в книге второй, а может быть и в третьей — пока неизвестно. Жанр детектива вполне допускает такое — от дела к делу молодой сотрудник набивает шишек, получает опыт, знания и знакомства — а что доведется расследовать в будущем — да кто ж его знает. И удивительным образом именно благодаря жанру "детективных историй" именно на этот раз Олди удалось избежать обидной для читателя оборванности сюжета. Ведь как обычно чувствует себя тот, кто держит в руках первый том еще неизданного трехтомника? "Фродо и Сэм сели в лодку" — ииии?... Иии?...

Ничего подобного в "Карпе и Драконе" нет. Каждое из трех расследований — доведено до ума и закрыто. Разумеется, взгляд опытного читателя выделяет моменты внутри каждой из трех историй, которые могут стать ружьями — и выстрелить — в дальнейшем, но баланс пространства для развития и законченности сюжета кажется совершенным. Олди комбинировали варианты многотомных сюжетов много, много раз — цепочки "Бездны голодных глаз", дилогия Одиссея, венок трициклов Ойкумены — но, кажется, сбалансировать первый том настолько четко им доселе не удавалось.

Но выходом в жанр детективного расследования на фоне безумного фантастического допущения на фоне исторических реалий дело не ограничивается. Каждая история наблюдательного Рэйдена прерывается минимум однажды на акт театра кабуки. Иногда актеры в старинных кимоно и масках изображают размышления самого Рэйдена. Иногда — исторические события, произошедшие задолго до его рождения. А иногда — его собственные попытки смоделировать расследуемое преступление по имеющимся уликам и показаниям. Разыграв сцену, актеры исчезают за кулисами и снова под светом софитов перед нами совершенно не театральный (вроде бы) начинающий детектив. Но что это? То там, то сям фон жизни Торюмона Рэйдена подозрительно напоминает красиво раскрашенный задник — не то, чтобы раскрашено было плохо; нет, но там и сям оставлены словно предметы из предыдущих (или будущих) постановок. Ведь действительно — Олди уже использовали декорации средневековой Японии в книге "Нопэрапон" (которая многим читателям показалась слишком уж экспериментальной). И кардинально меняющие жизнь всей страны буддийские монахи тоже случались! Но мало аналогий, Олди добавляют прямые цитаты из своих и не своих книг. Вот в руке у воинственного настоятеля сверкает меч, чье лезвие рассекает плывущие по ручью осенние листья. Вот таинственный сопровождающий Рэйдена, бывший чужестранец, упоминает о совсем свежем, буквально чуть ли не в прошлом десятилетии написанном романе о благородном путешественнике Алонсо Кихано и его спутнике. Вот моложавая вдова государственного мужа случайно роняет фразу, достойную Сэй-Сёнагон. И вот молчит нагината, не вкусившая крови, но ставшая свидетелем в обоих смыслах: Она видела. Она дала показания.

Собственно, читатель вправе не всматриваться в конструкцию сюжета, не ловить переклички и намеки, а с чистой совестью наблюдать за расследованиями Торюмона Рэйдена. Может наблюдать, как растет, умнеет и задается все более сложными проблемами бывший мальчик из семьи военного в стране, где не осталось войн. Можно обдумывать то, как меняется судьба женщины, волей судеб попавшей в мужское тело, и как меняется статус ее — при том, что в ее личности могут вовсе не сомневаться. Можно сравнивать кодексы дворянина разных культур — японский с испанским и задумываться над трактовками выражения "потерять лицо" — культурными и буквальной. Или с любопытством прикидывать, какие элементы совершившихся историй могут стать пусковыми крючками уже обещанного продолжения. Какое следующее дело достанется молодому доследователю? И что делает карп, превратившись в дракона — действительно ли возвращается в родное озеро?

И если да — то ЗАЧЕМ?...

Как всегда, выбор того, как читать — за читателем. Но читать, безусловно, стоит.

* — Момент эволюции покемона Мэджикарп из игры "Pocemon Go"

** — Дата падения монастыря Эндзяку легко проверяется по Википедии

*** — Воскресение

Открыто опубликована статья в "Новом Мире" о книге Романа Арбитмана

Новое ретро: выстрелы, погони, карканье

Сергей Жарковский «Я, Хобо: Времена Смерти»

1. «Ну, мы же все понимаем, что это не художественное произведение, а трактат?»

(Г.Юзефович, обсуждение рецензии на «Задачу трех тел» Лю Цысиня)

2. «Дело было трагикомическое, типичный пример того, почему туристам не следует шляться без супровода»

(Р. Хайнлайн в переводе А. Щербакова)

Концепция того, что литературное произведение может быть «просто» художественным произведением или, напротив, трактатом – достаточно богатая. Если первый вариант глубоко достопочтенен и исчерпывающе разъяснен Булатом Окуджавой («в банке темного стекла из-под импортного пива…»), то со вторым вечная путаница.

Если произведение условно — чисто художественное, выдохнутое автором вместе с углекислым газом – таково, каково оно есть, и в очень малой степени дискутабельно с точки зрения автора; то условный трактат принципиально обращен к мнениям и возражениям, ищет спора, заранее излагает и прячет в складках каузальности сюжета разнообразные доводы и примеры, и крайне чувствителен к личности читателя. Условно, песне барда достаточно прозвучать, и от зрителей требуется прежде всего не шуметь – а дуэлянт нуждается в достойном противнике. «Не обнажай в корчме», вот это вот всё.

Оговорю, что мы имеем дело не с двумя непересекающимися множествами, а с более или менее градиентом, и в норме вещей автор надеется на дискуссию по одним вопросам и на восторженное молчание — по другим. Но именно в обсуждаемом случае, сдается мне, регулятор выкручен в сторону трактата на максимум.

Что – еще одна оговорка – вовсе не подразумевает эстетической небрежности. Точность попадания, мощность художественного воздействия, запоминаемость и мемогенность – параметры, которые так же нужны трактату, как и крику души. Вопрос, для чего используются эти инструменты.

«Я, Хобо» — текст, преисполненный козней различных, и безжалостно отсевающий недостойного читателя, дабы не тратить на дискуссии с ним смазку оружия. Фильтров много, фильтры разноуровневы – давайте посмотрим, как именно отсевает Сергей Жарковский тех, к кому не обращен его основной вопрос.

Текст начинается с трех безотсылочных эпиграфов (то есть я смиренно сознаю, что их может быть и больше – но мне видны рассуждения однокомандницы Валентины Терешковой и две цитаты из разных книг Стивенсона), за которыми следует навороченная стилевая цитата из Мелвилла.

«Матерьбожия» — говорит неначитанный читатель и тихо закрывает открытое. Удача, первый отсев произошел. Матерые прустни, парящие над хрюкающим в кустах пожилым криппенштрофелем, никогда не дают осечки – остаются только те, кто не возражает изучать непонятное.

Но и этих автору много, и следующий фильтр – жанрово-сюжетный. Разогнавшись по добросовестному производственному роману, читатель влетает с размаху в суперагентов и политику; не успев отплеваться осколками зубов – в боевую чернуху с зомбями и агрессивными мертвецами высоких порядков, а едва притерпевшихся автор с размаху добивает чем-то, подозрительно смахивающим на фэнтези. Сюжет останавливается (если мерять по Проппу) примерно в тот момент, когда Бильбо, второй раз в жизни надев кольцо, проскакивает мимо стражников в Восточных воротах, а его пуговицы со звоном рассыпаются по всей дежурке.

Что, […]???? — говорит пораженный читатель чего-нибудь нового, интересного, захватывающего и чтобы с хеппи-эндом, — где нормальный каркас, положенный рассказываемой сказке? А где ложечки, уже унесенные Лобелией Лякошель-Торбинс? А что, собственно, дракон-то? Эта, а где рыжая эльфийка и красивый гном? Нас обманули?

И снова часть читателей отваливается со словами «дядя, допиши до конца, тогда поговорим». Признаюсь, на первом прочтении я оказалась в их числе – не то, что мой коллега-социолог, к утру дочитавший до конца, принявший душ и ведро кофе – и севший читать сначала. Нет-нет, автор нас, конечно, снова обманул (как обманул с самого начала, притворяясь то производственным романом, то пафосной стрелялкой), но обманул ЗАЧЕМ-ТО. Наши недоумение и неуверенность, ощущение, что мы чего-то упустили, автором запланированы.

Ну, давайте прогоним сюжет потактово.

В космическом корабле после очень долгого сна приходит себя не в наркобоксе, а примотанным к деревяшке некто, с трудом вспоминающий свое имя. По нарисованным на оборудовании указявкам этот некто садится осваивать (вначале – весьма директивно) надиктованную самим же собой информацию. Выясняется, что он – космонавт, в котором нештатным образом повела себя кратковременно работающая воскрешающая бактерия (может, вирус. Штамм, короче). При распаковке корабля после долгого полета ему это помогло, через ряд неудивительных в космосе нештатных ситуаций космонавт притерпелся к дальнейшим последствиям. Нештатных ситуаций полным-полно, но вроде бы потихонечку разруливается не то, так это. Вдруг очень спешно прилетают очень вооруженные земляне и начинают наводить железной рукой свои порядки, ломая местные порядки об колено даже с известным недоумением (наставили тут понимаешь хлама). Все, что нужно землянам – это ништяки, хранимые на одной из планет (по ходу выясняется, что вообще вся космическая конкиста на сотни лет и сотни тысяч жизней затеена ради этих ништяков). Высаживаться на планету космачи не могут – у них поголовно глубокая аллергия к поверхностям, коммуницировать с людьми, клонированными на грунте, космачи специально разучены, однако грубая высадка марсианских десантников идет не по плану, выживший космонавт (тот самый, уже один раз воскресший не по плану) марсианами пощажен по их внутренним правилам, ему же достаются ништяки. Ништяки показывают себя отлично, суперагенты и генералы, присланные Землей, заканчивают свой век в течение абзаца. Сложные местные персонажи, коллеги бывшего владельца ништяков, либо подчиняются герою, либо убираются с его дороги.

Выглянув из неоконченной ретроспективы, главный герой отмечает, что уже почти прилетел на Землю и сейчас-то всем там покажет. Конец.

Понятно, что без баланса отталкивания и притяжения читательского внимания вся эта махина бы не заработала. Текст остро притягателен в нормальном литературоведческом понимании – в нем очешуительные диалоги, яркие, как фонари «земля-орбита» персонажи и общая динамика закручена так, что ой. По всему тексту с частотой максимум раз в полстраницы разбросаны маячки «я свой» — цитаты, цитаты, цитаты и аллюзии на слои культурного бэкграунда. Автор исхитрился даже впихнуть, вроде бы в литературный текст невпихуемые, массовые музыкальные отсылки. Сплошное «ты, вот ты, да ты, иди ближе, я дело говорю, да, сначала кажется фигня, но ты иди, иди сюда и слушай!!»

Что забавно, мне доводилось видеть тексты, не менее напичканные маркерами субкультурной привлекательности, и даже в чем-то похожие по жанровой реконструкции. Приведу в пример недавнего лауреата «Новых горизонтов» роман «Челтенхэм» — там вот этого вот всего добра ничуть не меньше. Однако, «Я, Хобо» и вроде бы похожий кривосюжетностью «Челтенхэм» производят категорически разное впечатление на выходе. Из «Хобо» выходишь смущенным, огорченным, разозлившимся… и в каком-то неожиданном смысле мобилизованным, а «Челтэнхем» оставляет за собой недоумение, чего ради-то все это было – сложный конструкт со сложными ужимками — без какого-либо месседжа.

Да, кстати, а где у нас вообще месседж? На поверхности лежит какая-то попсовая ерунда, типа, если у тебя глюкнул штамм, ты становишься ужасно крутой и тебе подарят ништяков круче звезд, точка. Ну это явно же отвод зрения и очередное издевательство над публикой, спасибо, Сергей, мы о вас тоже примерно так и думаем, да-да. А что у нас по зонам внимания?

А с зонами внимания интересно. Вот все то, что мы на голубом глазу читали как производственный роман, очень подробно просвечивает все тонкости создания и воспроизводства иерархий в коммьюнити, стоящем постоянно на краю выживания и к этому краю обвыкшемуся. Все вот эти приметные штуки вроде легчайшей, мгновенной, безошибочно распознаваемой всеми участниками смене ведущего по требованию исполняемых задач. Кричаще расформализованные акты движения по иерархическим ступеням. Сельва не шутит, парень — младой Боборс немедленно становится Славочкой, едва его руки из жопы (в технике) признаны золотыми (в софте). Все поправки на личные тараканы признаются и массивно обобществляются – каждый должен знать о каждом его сильные и слабые стороны, поскольку это смещает вероятность успешной работы в случайной связке. То, что пытался описать Фрэнк Херберт в «Досадийском эксперименте» — искусственно выведенный социум, где каждый ведет себя не хуже, чем все в коалиции.

Для этого социума, в принципе, никакой разницы, у кого конкретно глюкнул штамм вируса, кто конкретно оказался иммунным к действию планетарных особенностей, кто конкретно дошел до искомой точки и способен повернуть назад. Ну, Байно. Могла быть Фозина. Некритично.

Проблемы начинаются там и тогда, когда обнаруживается, что это сообщество а) создано искусственно, для достижения конкретной цели, б) цель эта достигнута, сообщество подлежит расформированию, в) все это сделано людьми, существующими в принципиально ином социальном контексте. Контекст и социальный пакет землян нам гораздо более понятен и привычен, чем отработанная оверсработанность (как бы даже не эусоциальность) космачей – это строгая кастовая иерархия, ничем не ограниченный вектор насилия сверху вниз, невероятные, непредставимые блага наверху иерархий и смертельная борьба за каждую ступеньку на лестнице.

Так вот. Эусоциалы маленькие, слабые, технически нищие, ограниченные в культурном багаже, не коварные и легко подчиняются шантажу. Но при попадании в руки любого случайно выбранного эусоциала существенного ресурса этот ресурс немедленно и однозначно начинает использоваться в интересах всего сообщества – и даже не потому, что об этом напомнил воскрешенному Байно невоскрешенный Нюмуцце. Сам бы додумался.

Тут же что важно? То, что посылают за теми или иными сокровищами царей земных эти самые цари незначимых человечков постоянно. Бестолковые посланцы, в свою очередь, вечно приволакивают что-нибудь совершенно не то. Пошлешь за пряностями – привезут индейское золото, картошку и сифилис; пошлешь за мехами — притащут Камчатку и тихоокеанские порты. И прощай, стабильность.

То есть, строго говоря, абсолютно неважно, джойстиками каких именно и чьих именно устройств являются Добрая Ночь и Доброе Утро, а также два не проявивших себя ништяка. Важно то, что критичные ресурсы попадают в лапы эусоциального плебса, управление которым сбоит как при соблазнении, так и при устрашении. Где у него кнопка? Где черт возьми у него кнопка?

Но этим вопросом пусть теперь мучается Император Александр Галактика (так ему и надо), а догрызшийся до расклада читатель поставлен перед совсем другими вопросами.

Какой тип социальности даст выжить лично нам? За какой тип социальности имеет смысл не выжить? В каком типе социальности не противно дышать?... И, главное – существуют ли способы отрастить социум сопоставимой степени сработанности БЕЗ дикой нищеты, невероятной смертности и нормы один суицид в месяц?

Одновременные трудность и аттрактивность текста не позволяют считать поставленный вопрос легковесным. Каждый шаг доказан, нам не СКАЗАНО, что космачи эусоциальны, это продемонстрировано. Нам не СКАЗАНО, что имперская структура подчинения основана исключительно на животном ужасе и заложниках – сенатор Романов и его псевдоподчиненные с псевдородственниками все в цветах и красках показали.

Роман заканчивается на том, что открытая война между типами социальности – типами мышления — становится неизбежна. Собственно, это и есть хеппи-энд, продолжение не нужно.

Не, оно возможно. Тезис можно продолжать и развивать. Как преодолеют, и преодолеют ли вообще космачи свое кастовое разделение с бройлерами. Как соотносятся функции Бейлифов и Присяжных, и что думают о происходящем остальные Судьи. Почему обсли активны, что собирается делать на Земле Хитч-Хайк и прочее и прочее. Но по существу заданного вопроса, по ключевому удару трактата это все уже неважно.