И мы знали, что можно уйти, но забыли дорогу домой.

Путь на родину — это война. Каждый шаг — это выигранный бой.

Если ты не умеешь понять, то попробуй хотя бы поверь:

Мы живые пока мы идём, наша Родина — СССР

(Дм. Аверьянов)

Матерь божия, как я боялась читать эту книгу!

И кстати правильно делала.

Но в конце сентября 2022 года ее читать стало уже почти не страшно.

Поскольку примерно все, кроме меня, «Возвращение «Пионера» уже прочитали, то о сюжете подробно говорить можно и незачем. Структурно это — зеркалочка старого доброго (действительно доброго) американского фильма «Полет навигатора» и, в меньшей степени, не менее старого-доброго романа «Дверь в лето», только без инопланетян и котиков. Некто честный и хороший попадает в будущее, озирается, громко икает и с большими усилиями возвращается обратно с идеей как-нибудь на это будущее, с уже имеющимися данными, повлиять.

Для Идиатуллина с его любовью завернуть сюжет тройным морским узлом — структура вопиюще простая. Центр тяжести не здесь.

Так же без особого внимания, хотя вполне связно и добротно, построено то, что принято называть характерным словечком «фантдоп» — тирьямпампацией могут пользоваться только существа с несформированным половым статусом (aka препубертат), тирьямпампация действует то только в космосе, то хоть прямо из подвала, ну на то она и тирьямпампация, нетипичное движение по оси времени в ходе тирьямпампации задано с самого начала, ну а то, что и вектор тоже может меняться, а что тут такого, хорошая толком неразведанная тирьямпампация затем и нужна, чтобы ее использовать можно было не предусмотренным производителем способом. В общем, фантастический компонент тут демонстративно инструментален, «мы устроим нужные автору события неважно каким образом».

Совершенно очевидно, что ключевой (на первый взгляд) смысл романа – это громовое «ИК!!!», которое издают, за общей неприученностью материться, трое подростков из позднего Советского Союза, оказавшись в постковидной Российской Федерации. Автор совершенно не сдерживается, возя читателя мордой по всем нашим сраным достижениям – Распад страны – Нна! Чеченская война? — Нна!! Разрушение космических программ? – Нна!! — Исчезновение собственной промышленности и ничтожность отечественных брендов – Нна!!! Полицаи, для которых даже слово «менты» уже слишком теплое и дружественное? – Нна!

В принципе, для просто хорошей книги этого было бы достаточно. Должен же был кто-то сказать наконец вслух, в чем мы сидим, без наших ставших привычными психзащит, уверток, уклонений и всего вот этого «давайте без политики в нашем теплом чатике».

Но не был бы Идиатуллин Идиатуллиным, если бы снизу не лежал еще один слой. Пионеры – буквально пионеры, препубертатные дети, которых закинула Родина невесть куда –здесь вовсе не _любые_ пионеры, а пионеры, тщательно отобранные очень квалифицированными людьми. И не надо мне говорить, что это было необходимо по сюжету, Идиатуллин своему сюжету хозяин, захотел бы взять рядовых, _типичных_ школьников – взял бы их и так же железобетонно бы выбор обосновал. Но он, наоборот, очень внимательно прослеживает механизмы отбора юниоров в предполетную группу, и – главное – показывает параметры отсева.

Процесс отбора школьников – страшно важная часть истории. Мы включаемся в тот момент, когда уже отобраны самые сообразительные, самые изобретательные, самые спортивные, самые математически одаренные и метко стреляющие дети, их привозят в условное куда-то и почему-то оставляют почти без присмотра…

Привет, а что это у нас из-под «Полета навигатора» и прочей густой, как бабушкин абрикосовый компот, крапивинщины вдруг выглядывает то ли «Повелитель мух», то ли вообще «Игра в кальмара», эй, это же у нас тип как бы идеальный и великий Советский Союз, а что это кадр у нас плотно задерживается на таких совершенно не крапивинских деточках, как Юля и Сережа? Неожиданно и автор в курсе, и те из его персонажей, что поумнее, тоже в курсе, что в каждый отбор в любую интересную сторону неизбежно попадет какое-то количество расчетливых карьеристов и охотников за халявой. Умненькие школьники знают, от кого полезно вовремя дистанцироваться, а умные взрослые специально задаются целью – как сбросить из уже вроде бы проведенного отсева неизбежных (как все признают) паразитов.

Запомним этот отрезок сюжета.

Хорошенько хлебнув щей образца 2021 года (которые, честно говоря, из второй половины 2022 кажутся еще относительно вегетарианскими), главные герои волей автора имеют некоторое время на то, чтобы приостановиться и задуматься – а как же так получилось-то? Как вышло, что да, именно Юля и Сережа вышли молодцами и удачниками, а другие их, умные, толковые, изобретательные товарищи, не вошедшие в финальный список по демонстративно случайным причинам (отсев на сродство к тирьямпампации) — не очень, хотя ну все же тенденции были? Как можно было попасть из точки А в точку Б без помощи рептилоидов? Проговаривая, задаваясь самим себе вопросами, ударяясь о собственные приоритеты, мыслительные паттерны и фигуры умолчания – просто доросшие до состояния, когда не заметить их и не ужаснуться им невозможно – школьники признают – ВСЕ ЛОГИЧНО. Из той точки, откуда они вышли, прямая линия ведет именно в ту точку, куда они попали. Зараженный страшным количеством паразитов социальный организм превратился в кишащий червями труп – и это произошло вполне последовательно, и в общем без какой-либо сугубой помощи извне – не более, чем обычно. Из того, что внук не может прочесть бабушкино письмо, потому что читает только по-русски – неизбежны национальные конфликты. Из того, что девочка вынуждена скрывать менструацию и не имеет внятных простых слов для того, чтобы попросить себе гигиенических средств – неизбежны гендерная диссоциация и сексуализация любых обстоятельств. Из того, что джинсы и кроссовки – это объект страстей, интриг и демонстрация статуса — неизбежны яхты олигархов и дворцы силовиков. Из отсутствия действующих механизмов противодействия социальным паразитам происходит поглощение паразитами всего доброго и ценного.

Сюрприз! – говорит нам Идиатуллин и переворачивает картинку строго вверх ногами. Из вроде бы славословия Советскому Союзу — в обвинение.

Ядерная вспышка оставляет на изнанке век свое негативное отражение. Нынешняя Россия, негативный отпечаток того Советского Союза, который помнят мои ровесники, тем не менее выламывается из фона в ту же самую фигуру. Что именно было сделано не так там и тогда, когда еще что-то можно было изменить, за считанные месяцы до Чернобыля?

Что можно сделать здесь и сейчас, когда поезд, уже медленно катившийся вниз под горку в конце семидесятых, набрал совсем уж страшную скорость и из него с риском для жизни выпрыгивают те, у кого еще есть надежда приземлиться более или менее мягко – бросая в вагонах родителей, друзей, собак, детство, мечты, надежды и идентичность?

Я не знаю.

Герои «Возвращения «Пионера» тоже не знают.

При всем при том Шамиль Шаукатович нас и героев пожалел, предположив, что невидимо под слоем проссанного пепла где-то в полицайских душах нет-нет да теплятся угли того огня, и один из псов, преследующих героев, может все-таки удариться оземь и обернуться человеком просто осознав, что космос – настоящий. На мой взгляд, такое предположение есть сильная натяжка – разрушение этики штука централизованная, нет там огня, даже если дымит что-то, но оставим эту надежду автору, в конце концов, другой-то нет.

Я написала сай-фай книжку с космическими паровозами, искусственными интеллектами и Петровичем.

вот

https://ridero.ru/books/granicy_sred/

Старничка книги на ФЛ: https://fantlab.ru/work1622694

Вот фанарт на нее, люди в нейросеточке сгенерировали.

Между тем, я тут написала этой осенью романчик-с, густой, полноценный, по всем правилам настоящий ЛЫР с ПОПАДАНСТВОМ

Ну то есть я не шучу, роман любовный, с сексом, 18+, попаданство тоже как положено. Выложено было на АТ. С тех пор текст подрос примерно на две алки, получил свою собственную обложку и вот наконец появился в полноценной продаже, и — в том числе — как строчка в библиографии на Фантлабе. Велкам))))

Что немаловажно. Читателям, которым хочется глянуть, шо ж я такое могла в столь неожиданном жанре навалять, но материальное положение не позволяет кутить — подсказываю — базовый вариант текста с АТ никуда не делся.

Абстракт:

Честно скажу — страшно обидная книжка, ворох фантдопущений, очень крутых и многообещающих фантдопущений... И не стреляют.

Но написано очень забористо.

Сам текст:

ГЕОАПОФЕНИЯ

No man is an island, entire of itself

John Donne

Взяв в руки очередную книгу Александра Иличевского, мы заранее не ждем от нее ни тугого динамичного сюжета, ни острого конфликта. Приключения какие-нибудь, наверное, произойдут, но в очень малой степени. Что характерно, чтения это не портит.

Уникальность и ценность книг Иличевского не в разнообразии или связности фабулы, не в злободневности поднимаемых проблем, а в летучей, гибкой классичности языка. То, о чем рассказывает автор, может иметь очень дискутабельную привлекательность, вся фишка в том, как он это делает. Ценность чистого, классического и при этом яркого русского языка для читателя, в особенности для того, чья работа хоть как-то связана с речью (будь то школьный учитель, копирайтер, технический писатель или тиктокер) неоценима. Можно ее уподобить тому, как шеф-повары в пафосных ресторанах всегда держат под рукой чистую хорошую воду. Многим из нас приходится постоянно иметь дело со странными и даже уродливыми языковыми формами (доводилось ли вам когда-нибудь заполнять образовательную программу по ФГОС-5?), даже не говоря о том потоке контента, который захлестывает рунет. Тем выше становится потребность в точке незагрязненности. Но нельзя же всю жизнь пользоваться для этого только Буниным и Куприным, они, в конце концов, не бесконечны, а заученное наизусть перестает впечатлять.

В результате книги Иличевского не очень подходят для чтения «залпом» — как бы ни иссохло горло у путника, выпить весь ручей невозможно, да и не полезно для здоровья. А вот медленное просторное чтение, со смакованием отдельных пассажей и даже предложений, без излишней спешки, без торопливого листания страниц — это пожалуйста. Куда спешить? Мы и так приблизительно знаем, что произойдет.

В большинстве книг Иличевского примерно одинаковый герой (звать его будут по-разному, но это неважно) решает свои личностные проблемы с большой опорой на свойства окружающего ландшафта, а вокруг него слегка помаргивает реальность, впуская и выпуская архангелов, инопланетян, адских гончих — но без фанатизма, в деликатной пропорции, почти не мешая герою думать о странном, чарующем и болезненном прошлом. Медленно, через боль, через принятие тех или иных событий, через постепенное понимание их смысла и значимости герой обретает силу для того, чтобы справиться со всегда хаотичным настоящим. Иногда эта сила чисто психологическая, иногда с опорой на науку и технику, иногда мистическая, но весь путь сбора рабочего инструмента из досадной ноши герой проходит раз за разом. В конечном счете, это тоже своего рода сюжет — хотя и неявный, зато очень терапевтичный. В «Исландии» этот жанр в некотором смысле перешел из жидкого в кристаллическое состояние. Даже интересно, сможет ли автор развить его дальше, или предел достигнут?

Исландии этой истории — три локации, ни одна из которых не является островом в северной части Атлантики. Первая «Исландия» — это реально существующая улица в Иерусалиме; вторая — апокалиптически заброшенный, но все еще куда-то плывущий круизный лайнер, а третья — остров, отламывающийся на наших глазах от континента человечества, то есть сам герой книги.

Также в сюжете присутствуют: чип в мозгу, установленный по добровольному согласию героя неназванными силами; прадедушкины часы, которые вовсе не часы; и апокрифический свиток из тайного монастыря, преображающий каждого, кто к нему прикоснется. Все эти замечательные вещи влияют не столько на события, сколько на самоощущение и самоидентификацию героя в ландшафте. Теоретически, любого из этих объектов хватило бы на бодрый приключенческий сериал, ну как минимум на один сезон, но здесь они просто есть у героя, и дальше этого дело, в общем, не идет, что было предсказуемо, но все-таки немного огорчает.

Также довольно грустно, что те упоительные описания ландшафтов, которыми так славен Александр Иличевский, в этот раз местами производят несколько натужное впечатление, а порой так и совсем съезжают не то в жанр школьного учебника по географии, не то в наполнение туристического сайта. Ну, судите сами: «К востоку от полосы центральных холмов находится Иорданская рифтовая долина, часть Великой рифтовой долины, протянувшаяся на семь тысяч километров от Сирии до Восточной Африки. В долине протекает река Иордан, соединяющая озеро Кинерет и Мёртвое море, расположенное в самой низкой точке суши на планете. К югу от Мёртвого моря рифтовая долина продолжается в виде пустыни Арава и выходит к Акабскому заливу Красного моря — кристальной призме океанского царства.» И так добрых пять страниц подряд, ну за что, за что, автор? Показать нам, насколько герой зачарован действительно интересной и богатой топографией Израиля, можно было бы и более милосердным образом.

Внимательный читатель, конечно, будет позабавлен тем, что герой — или сам автор — с очаровательной смесью невинного нахальства и ученой рассеянности называет Землю Израилеву просто Землей, что порождает фразы типа «Земля сформирована столкновением тектонических плит… для Земли характерен сухой климат...» — а какая еще может Земля иметься в виду? Вы знаете какую-то другую Землю? Мы — нет!

Подмосковье, Женева, восточное побережье Тихого океана — все они только гарнир к истинному пиршеству географа, геолога, геоманта, геосексуала, которое происходит меж волнующих возвышенностей Святой Земли. Замечу, что если в «Чертеже Ньютона» пустыням Израиля уделялось относительно мало внимания, а большая часть книги была посвящена переулкам, закоулкам и пустырям Иерусалима — то в «Исландии» все наоборот, Иерусалим присутствует чуть ли не в той же пропорции, что Москва и Лос-Анджелес, а вот пустыня, песок, кусты неопалимой купины, руины башен крестоносцев, бетонные бомбоубежища, взъерошенные худые козы, мелкие камешки, крупные камни, растрескавшееся под неумолимым солнцем дорожное покрытие, лужицы расплавленного асфальта и крошечные родники в ущельях отодвигают героя почти на горизонт событий, в едва видимую движущуюся точку.

Даже жаль, что одерживающая героя геоапофения – идея искать в камнях, песке, складках породы, топографических съемках письменные знаки, сопоставлять зоны их сгущений и частотность того или иного алфавита, передавать через свой мозговой имплант в неведомую биг дату на обработку несчетное множество кадров в надежде собрать из них текст, обрывается так же, как остальные сюжетные линии. Все эти яркие, манящие кусочки — из разных паззлов. Крутишь, крутишь в руках, а сходится, хоть чуточку, только линия старенького ослика Бен-Гура с линией бандитов, охотящихся за голубой верблюдицей, и то через апелляцию к Овидию. Ну почему бы герою и не превратиться, под воздействием гашиша, на некоторое время в осла, тем более, что свет чудотворного свитка, помещенного в ослиную пищеварительную систему (то с менее, то с более благородной стороны, то в Бен-Гура, то в самого героя), все равно восстановит и безопасность, и справедливость — чем мы рискуем? Да ничем.

Терять, вообще-то, все равно нечего. Всё важное не так уж и важно. Герой неоднократно намекает, что причина его отстраненности — прежде всего, возраст. Отсутствие ровесников, ни с кем не разделенные мощные, глубокие воспоминания, назойливая новизна лиц и пейзажей, борьба с раздражением через снисходительное смирение, характерное для людей «хорошо за восемьдесят». Тем неожиданнее случайное упоминание о том, что ему пятьдесят. Подождите, подождите, как пятьдесят? Не рано ли смотреть на мир мимо, наискосок, прощаясь с запахами и звуками? Впрочем, ну да — в мозгу чип, в руках самокрутка, почему бы и не отстраниться от докучливой реальности.

Вообще сюжетный ход показывать дистанцию между героем и обыденным мышлением через механические способы изменения восприятия — лично мне кажется очень понижающим ценность всей линии личностной интеграции героя. Без них, конечно, было труднее войти в условную «кроличью нору», но они обесценивают достигнутый результат. В конце истории Алиса проснется, и весь маршрут насмарку. В результате полуприключения полулюбовника женщины Мирьям, полупассажира обреченной «Исландии», полустарика, полуисследователя были бы ужасающе скучны, (чего интересного в чужих галлюцинациях) если бы не уже упомянутая великолепная изящность изложения и если бы не маленький и формально никак не связанный с остальными эпизод, случившийся с героем где-то к концу первой трети книги.

Внутри суматохи, составленной из случайных попутчиков, случайного секса, случайных собеседников, незначительных наркотических состояний и сквозных сновидений герой внезапно отвлекается от углубленного созерцания себя самого. Сорванный телефонным звонком, он бежит искать по городу ментального инвалида, младшего брата, который опять забыл выпить таблетки. Улица за улицей, вписка за впиской, тусовка за тусовкой, общие знакомые, привычные ко всему полицейские, фотографию узнают, да, недавно видели. Вчера тут ночевал. Проходил час назад. Он тут ел, да.

Равнодушно-доброжелательный и к любовницам, и к бандитам, и к друзьям, и к образам, навеянным кошмарами, герой мечется по городу, проклиная бестолкового, утомительного, осточертевшего, любимого, наконец-то действительно важного, нужного, реально существующего Другого — пока не наталкивается в общественном туалете взглядом на зеркало и не понимает, что видит в нем то же лицо, что на фотографии, которую всем показывал. И что именно он сам — тот, кто забыл выпить таблетки.

Едва приоткрывшаяся клетка захлопывается обратно.

Ты остров.

Хлопотанье, мельтешенье, театральные подмостки, на которых герой восседает вместе с Женщиной, Монахом и Следователем; пустыня, город, снега и хамсин, всё это только увеличивает пространство эха, которое слушает герой, потерявший надежду кого-нибудь настоящего все-таки встретить. Нет никакого объяснения у одиночества, ни таблетки, ни чип, ни наркотики не оправдывают и не помогают. Я не думала, что сегодня еще можно сказать как-то по-новому о скорбной неспособности любить. Александру Иличевскому удалось меня удивить.

ПТИЦЫ ИЗ ПЕПЛА, ШАРЫ ИЗ ХРУСТАЛЯ

Цикл: Венисана

Рецензия опубликована в журнале "Новый мир".

Феномен влияния Линор Горалик на современную русскоязычную культуру даже, в некотором смысле, тревожит. Беда не в том, что она делает что-то не то (хотя у многих людей ощущение именно такое), беда в том, что она меняет сам контекст и само представление о том, что в «современной культуре» бывает или не бывает, может или не может происходить. В чем-то это похоже на явление доктора Фройда в психологии — там, где только что была скромная понятная квартирка, открываются двери и щели в какие-то подземелья, чуланы, лестницы наверх, все это конечно интересно, но диван поставить некуда, вместо благолепия и уюта сквозь прутся толпы людей, да доколе ж это будет продолжаться.

Реклама как культурный феномен и культурология маркетинга; детская и подростковая телесность в поэтической форме; фантастика с порнографией и фантастика с ивритом; книжка-раскладушка с экзистенциальным контентом; никем, кажется, еще полноценно не осознанный в своей циклопической значимости проект PostPost.Media – почти обо всем этом в первый момент хочется заорать «а что, так можно было?» — теперь, теперь так можно, оно появилось и есть во вполне публичном, не отнюдь не субкультурном контексте, и развоплотить обратно никак. Выставки, от которых крепко задумался бы Иероним Босх («Одевая демонов» и «Снятие бесов с креста») Идет работа над мультфильмом об эвакуации психиатрической больницы...

Вот и жанр препубертатной литературы, который вроде бы не очень на слуху — все интересное происходит в YA (young adult), то есть после наступления менструаций и поллюций, а одиннадцать-двенадцать лет — это иди почитай Жюля Верна или Осееву… Как не то?… Гарри Поттера прочитала уже? Ну, мультики посмотри. Как странно, мультики какие-то жуткие пошли: Гравити Фоллс, Мононоке-Химэ, Головоломка, Коралина, да что ж такое они смотрят? А отечественного что у нас?.. И тут в жанр приходит Линор Горалик.

Венисана — это предельно искусственный, сконструированный, изысканно архитектурный мир, по которому мечется девочка в напрасных поисках утоления душевной боли. Девочке двенадцать лет. Она любит папу и маму. Она старается беречь друзей и прощает многое педагогам. Она любознательна, отважна и милосердна, и когда, уже в третьей части, она попадает в место коллективного стыда — место, показывающее каждому его истинные, тайные желания — то какие глубинные похоти ее души отражает страшная магия?… Желание снова пойти на праздник с мамой и папой.

Понятное дело, что именно этого-то и нельзя — родители то на войне, то в разлуке, то в неясных для дочери отношениях, никаких праздников нет и не предвидится, и сама она постоянно грызет себя за то, что не дотянула, не справилась, не спасла окружающий мир, друзей, врагов, чужих и своих от самого этого мира и его ужасных правил.

Линор Горалик выстраивает прелюбопытнейшую оппозицию. Обычно, строя троп «ребенка в ужасах войны», мы как-то автоматически рисуем безобразие, мерзость, физиологически отвратительные стороны реальности, от которых некуда отвернуться и некуда спрятаться. Мир Венисаны, напротив, эстетичен, нестерпимо изящен и больше всего похож на венецианский карнавал, нарисованный Владиславом Ерко — фрактальный арт-объект, завораживающий в любом приближении. Каждая деталь, каждый камень, каждая золотая бусинка на рукаве выточены мастером Высокого Возрождения. Детские шубки шьются из пушистых белых перьев, а доспехи воинов-милитатто собраны из множества перламутровых пластинок. Проблема только в том, что пух и перья выдраны живьем из говорящих разумных птиц, а пластинки — зубы русалок. Сквозь великолепие драгоценной карнавальной маски смотрит что-то совсем недоброе. Выкрученная на максимум эстетика декораций сопровождается таким же, выкрученным на максимум, каузальным кошмаром. В Венисане очень плохо. В Венисане война.

Весь мир Венисаны замкнут, симметричен, отражен сам в себе, пронизан рифмами и лестницами и вопиюще рукотворен. Больше всего он напоминает стеклянный шар-лабиринт, внутри которого плещется зеленая вода, летают облака белых снежинок и только синяя трещина нарушает совершенство — мир физически надколот, и по трещине между этажами стоит синий лес, а в лесу — волки, и волки едят детей.

Можно читать «Венисану» книгу за книгой, этаж за этажом, просто следя, как вьется то вниз, то вверх, то снова вниз, то снова вверх крошечная искорка девочки-внутри, а можно думать о той девочке, что спряталась со своим любимым — хотя и надколотым — шариком в теплой приступочке, что над пекарней и сдерживает озноб, внимательно вглядываясь в петли лабиринта. Прекрасная, невыносимая мечта этой девочки, которую она доверяет только волшебному шарику: родители перестают быть супругами — но остаются верными и заботливыми товарищами; друзья осуждают и даже участвуют в буллинге — но в решительный момент все-таки помогают; волшебные существа меняют дорогое на необходимое — но держат однажды данное слово, а на каждой могиле написано, что помнят об умершем его близкие.

В результате «Венисана» читается сразу в два слоя — слоем прямого сюжетного чтения — что сделала, что решила предпринять, на что отважилась девочка по имени Агата (это имя не совсем настоящее, но узнаем мы о том не сразу), а второй, невидимый слой обращается к читателю напрямую, над головой героини. Все ли, что пугает и отталкивает Агату, пугает и отталкивает нас? Все ли, к чему она стремится, кажется нам привлекательным? Все ли, что она оплакивает, кажется нам ценным? И в чем разница между ней и нами?

Метод обращения сразу к двум читателям — даже к трем; к ребенку, к взрослому, и к тому ребенку, которым когда-то был этот взрослый, метод этот вполне достопочтенный и вполне рабочий. Взрослый читатель, понимая, что книга радует не только его самого, но и его внутреннего ребенка, охотно дает книгу ребенку внешнему. И внутреннего ребенка радует, мне кажется, не столько «страшность» волшебной сказки, не столько кинематографичность сочетания барочных декораций и душевной боли. Ключевым моментом, очень сильно выделяющим именно «Венисану» из остального творчества Линор Горалик и традиций отечественной литературы (особенно школьной программы!) является полное отсутствие тщетности.

Что бы не предпринимала героиня, каков бы ни был ее план — события никогда не отбрасывают ее в исходную точку. Несмотря на то, что прыгает она, как правило, из огня да в полымя — она обязательно допрыгивает. Мир меняется. Обстоятельства меняются. Они — условие замкнутого хрустального шара — не меняются по сумме, что-то улучшается, что-то тут же ухудшается, но никогда не оказывается, что героиня просто побилась лбом о непреодолимое и сдалась. У нее всегда что-нибудь да получается, хотя сама героиня может сокрушаться о том, какая она неудачница и как у нее не получилось то, что она имела в виду — но даже юному читателю видно, что Агата стремительно меняет весь мир вокруг себя. Подумаешь, из лодки под мостом в праздничной толчее кто-то что-то пискнул девчачьим голоском! — Но нет, крик Агаты заглушает и толпу, и фанфары и колокола, и сказанное ею сбудется, к добру или к худу, но сбудется. Худому миру конец. Будет война.

Я убеждена, что именно отсутствие тщетности — та граница, которая отделяет хорошую детскую литературу от хорошей литературы вообще. Хорошая литература вообще вправе описывать тщетность и регулярно этим занимается, а в литературе, предназначенной ребенку, она возмущает. Все мы читали (а иногда писали) эти сочинения «Герасим, утопи лучше барыню!» и «Катерина, сбеги же уже из этого проклятого дома хоть с цыганами, зачем топиться?» Другой вопрос в том, что последовательно отделить, отщепить тщетность сначала от безобразности а затем еще и от жестокости и страха — удается крайне редко, они и в жизни, и в литературе обычно подаются смесью, коктейлем. Линор Горалик удалось разделить все три компонента. Мир Венисаны прекрасен, жесток и не безнадежен.

Главная же надежда заключается в том, что хрустальный шар имеет трещинку. В конце третьей книги героине удается покинуть замкнутый внутренний мир. Вряд ли снаружи намного лучше, но там — другое, и набранная героиней за три книги привычка в любой непонятной ситуации действовать — вряд ли ее подведет.

Мы надеемся на тебя, Агата.

Не сдавайся.