Эта книга не могла не привлечь внимание читателя. И не столько даже из-за имени автора, сколько из-за выбранной темы. Да, Генри Лайон Олди — это своеобразный знак качества, гарантия того, что ты не напрасно потратишь деньги и время на покупку и чтение книги. Но ведь писали же Громов с Ладыженским и про Геракла, и про Кукольника, и про Петера Сьлядека. То есть, о героях и событиях, безусловно, занимательных, но от нас бесконечно далёких. «Всё это очень бла-ародно, но…»

А в «Золотаре» всё как раз совсем не благородно. Всё, как в жизни. В нашей с вами жизни. Особенно, в той её части — для многих очень важной, если не наиважнейшей — которая называется Интернет. И тут уже у каждого ярче заблестят глаза, и чаще забьётся сердце. День, когда тебя впервые обматерили на форуме, как первая любовь, не забудется никогда. Потом, конечно же, привыкаешь, уже не так остро реагируешь на оскорбления и даже начинаешь понемногу отвечать тем же. Это ведь просто слова, своего рода ритуал. Воспитанный человек просто обязан на обращение «Ненавижу тебя, Чака!» ответить «Ненавижу тебя, Фасимба!» А тем, кто не может привыкнуть, остаётся только посочувствовать: «Это Интернет, деточка. Тут могут и нах послать!»

Насколько я понял, Олди привыкать не желают, и не желают, чтобы им сочувствовали. Они хотят убедить людей — добрых людей, потому как откровенных злодеев в их книге нет — что так жить нельзя. И поговорить о том, что существует всё-таки разница между свободой и вседозволенностью, что, если долго-долго плевать в колодец, воды там когда-нибудь попросту не останется.

И, чёрт возьми, как же лихо они начинают разговор! Кое-кто из читателей разочарован незамысловатостью главной идеи «Золотаря». И ведь не скажешь, что эти претензии абсолютно беспочвенны. Но и соглашаться с ними тоже не хочется. Просто? Так почему же никто раньше до этого не додумался? Это не та простота, которая хуже воровства. Умение увидеть в привычном неожиданное, способность представить, что дежурное, уже давно не воспринимаемое как креатив, пожелание «убей сибя ап стену» может однажды материализоваться в буквальном, дословном смысле — елы-палы, так ведь это же и есть талант. А самое главное — простые доводы, как правило, наиболее убедительны.

Грустно, конечно, но, наверное, только так и можно заставить людей одуматься. Кому-то достаточно будет прочитать стенограммы сетевых дискуссий. Другого ужаснёт мысль о том, что его слова, вызванные секундной вспышкой ненависти, могут действительно убить человека. Третьего остановит инстинкт самосохранения — а вдруг кто-то где-то в ответ на его грубую реплику пожелает оппоненту «выпить йаду», причём, пожелает с такой силой, что желание осуществится. Да, на самом деле ничего подобного пока не происходит. Но, во-первых, кто готов поручиться, что совсем-совсем нигде и никогда, и, во-вторых, может быть, сетевые проклятия просто ещё не набрали необходимой энергии, чтобы начать действовать. Фантастика имеет свойство превращаться в реальность. Дай бог, чтобы не в этом случае.

Да, повторюсь, очень жёсткий, откровенный и своевременный разговор заводят с читателями авторы. Тем обидней становится, когда он неожиданно обрывается. Последний всплеск событий происходит в конце третьей части повести, а четвёртая — семьдесят пять страниц, между прочим, из общих трёхсот — деградирует до серенькой пьесы из жизни физиков-экспериментаторов. Бодрый хэппи-энд, не решающий поставленной проблемы, никаких эмоций, кроме недоумения, не вызывает. Не вызывает даже подозрений в том, что авторы схалтурили. Потому что мастера такого уровня и халтурят так, что комар носа не подточит. А здесь завал очевидный, чуть ли не предумышленный.

Тогда чем же он вызван? Может быть, Олди, в силу неких непреодолимых обстоятельств, попросту разучились писать? Или — подальше от мистики и ближе к жизненным реалиям — за них тоже теперь сочиняет кто-то другой. Нет, не похоже. Почерк-то знакомый. Ни в стилистике, ни в композиции повести (по третью часть включительно) злокачественных изменений не наблюдается. Громов и Ладыженский по-прежнему пишут ярко, смело, нестандартно, проявляя склонность к экспериментам.

Даже такие, казалось бы, несовместимые вещи, как мат и поэзия, оказываются здесь на своих местах, работают на общую идею. Или постоянные перескоки с первого лица на третье и обратно, вроде бы ничем не мотивируемые, не оправдываемые, например, необходимостью показать то или иное событие с разных точек зрения — разве они кого-то отвлекают, кажутся неестественными? Скажите честно, вы вообще вспоминали о них, страницы этак с двадцатой и где-нибудь до двести семидесятой? Так некогда ж было! Олди, в отличие от большинства писателей-мужчин, не пересказывают читателю, что видит и о чём думает герой, а стараются передать его чувства и эмоции. И когда это у них получается, тут уже не до технических подробностей.

Или, допустим, такой тонкий момент как выбор главного героя. В отзывах на повесть высказывалось мнение, что авторам просто удобней описывать представителя хорошо знакомой им профессии. А лично меня немного раздражали его постоянные филологические игры. Но ведь именно такой герой здесь и нужен. Человек, привыкший редактировать даже собственные мысли, острее почувствует контраст с «сетевым языком», быстрее выловит его закономерности: « " Врот " напишите слитно. Так противнее». Только он, знающий реальную силу слова, может вычислить невербальную природу «Заразы».

В общем, всё в порядке с авторами. Как минимум — «на уровне». Тем не менее, финал повести получился блёклым. В чём же причина такой неровности текста? Никто, кроме самих Громова и Ладыженского не сможет дать исчерпывающий ответ. Но мне кажется, авторы просто не рискнули сделать сильную концовку. Как ни крути, а главная идея, то, ради чего стоило всё это писать, выражено в первых трёх частях книги. Более увлекательное, динамичное развитие сюжета могло смазать тот шоковый эффект, который испытал читатель от начала повести. И, пожалуй, книга от этого проиграла бы гораздо больше.

Наверное, стоило немного сэкономить, приберечь часть эмоций «на потом». Или перекроить сюжет заново. Но Олди решили иначе — отвели заключительную четверть книги на решение частного научно-фантастического вопроса, достойного, быть может, небольшой повести, но определённо не этой. Особого удовольствия, по-видимому, ни авторы, ни читатели от такого пируэта не получили. Но хотя бы удалось худо-бедно дотащить книгу до финала, не потеряв по дороге её основной посыл, тот огромный эмоциональный заряд, что был в неё заложен.

Конечно же, это был вынужденный ход. И по идее заряд должен всё-таки взрываться, и именно в финале. Но будем считать, что Олди поставили очередной эксперимент, написали книгу со смещённым центром тяжести. Увеличится ли при этом её убойная сила — покажет, как обычно, время, то есть, читательский интерес. Сомневаюсь, конечно, что «Золотаря» когда-нибудь назовут вершиной творчества авторов. Но, если вдруг завтра в сети станет меньше грязи, я буду знать, почему это произошло.

Действительно, удивительный текст. По реакции критиков это отчётливо видно. Нечасто такое случается, чтобы даже самым матёрым говорильщикам было нечего сказать о прочитанном. Не считать же серьёзным, полноценным отзывом их растерянное пришепётывание «Ах, постмодернизм!» Да, это он, родимый, ну и что с того? Увы, я не обладаю счастливой способностью впадать в благоговейный ступор при одном лишь упоминании этого термина. Мне почему-то упорно кажется, что во взрослой литературной игре, в отличие от детских игр, должен присутствовать какой-то дополнительный смысл, кроме выкладывания новой картинки из старых пазлов. Почему-то хочется понять, что именно игрун изобразил на этой новой картинке, и стоило ли ради неё разрушать старые.

И вот тут-то начинаются сложности. Оценить полотно привычным мимолётным взглядом как-то не получается. Изображение расплывается, разбивается на отдельные фрагменты, которые неожиданно становятся более важными, чем картина в целом. Нас, критиков, хлебов не корми – дай только что-нибудь с чем-нибудь сравнить. И коль уж нет сил противиться естеству, я бы, пожалуй, сравнил этот текст с картинами Сальвадора Дали. Или даже Павла Филонова. Потому как у Дали всё-таки из фрагментов, элементов второго плана создаётся целое, а у Филонова, наоборот, из незамысловатого большого изображения проступают ювелирные, мастерски исполненные миниатюры.

Насчёт миниатюр, я полагаю, аналогия ясна: каждый отдельный эпизод выписан тщательно, сочно, насыщенно. Порою даже излишне насыщенно, так что приходится прикладывать определённые усилия, чтобы добраться до следующей страницы. Но очень даже может быть, что из-за этой почти физической работы удовольствие от чтения только усиливается. Нет, ну в самом деле, хорошо исполнено. Описания яркие, красочные, персонажи индивидуальные, рельефные, запоминающиеся.

Может, и не полностью тождественные прототипам, так не велика беда. Кому, например, мешает, что персонаж романа А. Лазарчука и М. Успенского «Посмотри в глаза чудовищ», с которым уже успели сравнить повесть М. Назаренко, мало напоминает реального Гумилёва? Невозможно же «знать твёрдо, положительно: знать не чужие мысли (это закрыто и свято), но хотя бы причины поступков; знать, почему человек делает то-то и то-то, а не подставлять на место его души свою – заведомо иную», как признаётся назаренковский Чехов. Но приходится подставлять, поскольку другой души в запасе нет. И тут уже весь вопрос в том, насколько искренне это получается.

По-моему, всё-таки получается. На протяжении всей повести в герое, (да и в авторе, по-видимому, тоже), борются реалист с романтиком, художник с врачом. И хотя слова Кимбола О’Хары о том, что доктор Чехов «умеет рисовать Колесо и невольно меняет его ход», что «он сделает явь такой, какой её видит… и нам не будет места в этом мире», звучат как реквием романтизму, сам же герой в финале повести такую трактовку опровергает, проходя путь от типично чеховского «скучно» до чисто гриновской тоски по несбывшемуся, от убеждения в беспросветности обыденной жизни до подозрений, что «на Цейлоне я пропустил что-то очень важное – не узнал, проворонил и протекло между пальцев».

И здесь самое время вспомнить про незамысловатость общей картины. Всё-таки автор жестоко обошёлся со своим героем: вместо настоящего «зова несбывшегося» подсунул жалкую пародию. Таинственный артефакт, способный пробудить дремлющее в океане мировое зло, кровожадного служителя этого зла и доблестных представителей спецслужб, не позволивших случиться непоправимому. Господи, как я сейчас понимаю стоны тех самых морских котиков из анекдота, рассказанного О’Харой: «Scoochno! Оchen scoochno!»

Даже мастерство стилизатора в решающую минуту изменило автору. Сцена, в которой герой лишь чудом не расстался с жизнью, выглядит до изумления искусственной, банальной и надуманной. А все эти «гнусный», «отвратительный», «обречённый», «содрогнулся» лишь подчёркивают нелепость происходящего Должно быть страшно, но не страшно. Могло быть смешно, но не стало. Если в результате и появилось у читателя какое-то сильное чувство, то, разве что, недоумение. Понятно, что доктор Чехов в любом случае нашёл бы случившемуся рациональное объяснение, вроде того, что он своим приездом нарушил покой местных контрабандистов. Но почему автор не дал герою хотя бы шанс на настоящее приключение?

Да бог с ним с героем, за что автор себя-то так невзлюбил? Зачем ему, при такой насыщенности и внутреннем нерве текста в целом, понадобилась насколько убогая и беспомощная внешняя сюжетная линия?

Самое обидное то, что у меня есть объяснение этой загадке. Повесть, по-видимому, писалась или, скорее, специально перерабатывалась под проект «Возвращение Ктулху», но в последний момент, когда текст уже был готов, всё сорвалось – кризис-шмизис, идейно-финансовые разногласия или ещё что-нибудь в том же роде. Но не пропадать же добру?! Подошёл «Остров Цейлон» для другого сборника.

Вот вам и вся загадочная Азия! Я, понятное дело, не доктор Чехов, и Колесо рисовать не умею, возможно, я даже не слышу, как оно скрипит, но зато хорошо представляю силы, заставляющие его вращаться. И от этого становится ещё противней. Ну почему, Ктулху нас всех проглоти, даже талантливому и авторитетному автору действительно хорошую вещь издать – проблематично, а попадающую под формат несуразицу – всегда пожалуйста?

Некоторые литературные приёмы, (если не большинство из них), стали настолько привычными, так примелькались, что об их смысле уже не задумываешься. Как, допустим, никто не удивляется звезде на верхушке новогодней ёлки. Нет, она вовсе не обязательна, можешь для разнообразия какой-нибудь шпиль туда нахлобучить. Выбирай, как больше нравится. Но никому, кроме, разве что, ребёнка, и в голову не придёт спросить: а зачем она там?

Точно такая же история с двойными названиями произведений. Они давно уже воспринимаются как лёгкий, без перегибов, авторский выпендрёж. А о том, что используемый в них союз «или» подразумевает необходимость выбора одного из вариантов, все и думать забыли. Я бы и сейчас не вспомнил, если бы сама повесть Антона Первушина меня перед этим выбором не поставила. Что для меня важнее в тексте – «вертячки», «помадки», «чушики», то есть, разговор о проблеме коммуникации, взаимопонимания между людьми, или «почтальон сингулярности», то есть, разгадка тайны пришельца из будущего?

И по всему выходит, что важнее чушики. Именно эта, очевидно, не главная сюжетная линия выделяет повесть Первушина из массы подобной продукции, позволяет говорить о ней как о серьёзном, умном, достойном внимания произведении. Возможно, установление контакта – вообще наиглавнейшая проблема, как в жизни, так и в литературе. Потому что порой бывает нелегко понять не только ребёнка, страдающего синдромом Дауна, не только путешественника во времени, но и обычного, даже близко знакомого тебе человека. Например, собственного мужа, как неоднократно происходило с героиней повести, Людмилой Сергеевной. Может, она потому и стала работать с больными детьми, что результата здесь добиться, конечно, сложнее, зато и ошибки, разочарования случаются намного реже.

Да и автору с читателем приходится немало потрудиться, чтобы прийти к взаимопониманию. Мы слишком привыкли полагаться на силу слова, не учитывая то обстоятельство, что слово – это всего лишь абстракция. Вроде бы всё просто: кактус – это растение, это растение – кактус. А если, предположим, твой собеседник никогда не видел кактуса и не знает слова «растение»? Как быть тогда?

Или возьмём другой пример: любителю фантастики не нужно долго объяснять, что такое «бластер» или «джамп». А вдруг книга попадёт в руки неподготовленному человеку? Для него эти слова ничем не отличаются от «ража» и «кыша». И можно ли быть уверенным в том, что он правильно поймёт замысел автора, для выражения которого требуется несравнимо большее количество слов, да и те не всегда помогают? Увы, автор не может подойти к каждому читателю и сказать: «Это мои вертячки, а как выглядят твои вертячки?» Здесь больше надежды не на слова и рассуждения, а на эмоции, сопереживание, сочувствие. И в середине повести автор всё-таки устанавливает контакт с читателем, точно так же, как Людмила Сергеевна с Асем. Пусть ненадолго, пусть в конце всё с треском разваливается, но ведь было же это ощущение взаимного понимания. И, может быть, не случайно эти контакты обрываются практически одновременно.

Да, чтобы не забыть – вдруг больше нигде к месту не придётся – с какого-то момента читатель забывает, что на самом деле Ась вовсе не маленький ребёнок, а здоровенный детина, атлет и красавец. И в другом контексте автору следовало бы за это попенять. Но здесь, наоборот, такую забывчивость можно посчитать авторской удачей. Ведь Людмила Сергеевна тоже искренне считает Ася больным, несчастным ребёнком. И Архангельского, в конце концов, заставляет думать о пришельце так же. Она механически переносит на него приёмы, приводившие к нужному результату в её прежней деятельности, не делая поправок на необычность нового пациента. Что в итоге и приводит к трагической ошибке.

Тем не менее, для меня по-прежнему остаётся загадкой, что же побудило Антона Первушина закончить повесть именно так, как он её закончил. Нередко приходящее в таких случаях на ум подозрение, что вместо автора рукопись дописывал его любимый пёс Шарик, на этот раз пришлось отбросить. Финал явно не взят с потолка, не высосан в муках из пальца с одной незамысловатой целью – удивить, застать врасплох читателя. Нет, он закономерен, он логично вытекает из тех вводных данных, которые нам предоставил автор. Допустим, это не единственно возможное решение задачи, но наиболее вероятное. И всё равно непонятно, почему даже в рамках этого финала автор выбрал наиболее дешёвый, трэшевый вариант. Неужели современный писатель-фантаст уже не может обойтись без костылей «динамично развивающегося сюжета»? Сомневаюсь, чтобы ему самому нравилось так ходить. Тогда почему же он не сопротивляется этим «веяниям времени»?

А, собственно, с чего я взял, что не сопротивляется? Доступными ему в данный момент средствами – ядовитым сарказмом. Разве не слышен он, например, в том, как пришелец представляется героине: «Порфирий Соколов. Майор-ас Ракетной авиации имени Естествосвятого маршала Жукова»? А радость Архангельского по поводу того, что будущее у нас всё-таки существует, что там есть, по крайней мере, космонавты. Русские космонавты. Разве не оборачивается она злой насмешкой? Ага, космонавты-дауны, не способные связать и двух слов. И даже когда пришелец показал свою истинную сущность, всё той же горькой усмешкой отдаёт вопрос Людмилы: «Ты искусственный интеллект?»

Да уж, интеллект из пришельца так и зафонтанировал. Двигательная активность, правда, действительно резко увеличилась, зато словарный запас обогатился не значительно. Лично я между «Ась, да. Мама, хорошо» и «Баба, дура, убью» особой разницы не вижу. Ведёт себя герой-космонавт по-прежнему как ребёнок, только научившийся играть в войну. Очень хорошо научившийся, лучше, чем в кубики. Майор Соколов сам признаётся, что он такой же, как мы. И лишь вскользь упоминает о каких-то умниках, которые во всём разберутся.

Вовсе ведь не обязательно, чтобы со временем всё человечество эволюционировало в новый биологический вид. Достаточно небольшой его части. Например, тех, кто имеет непосредственное отношение к компьютерным технологиям. А все прочие могут остаться прежними, с небольшими косметически-генетическими изменениями. Мясо первого рода – безмозглые дауны-носители, и мясо второго рода – бессмертные асы-лётчики. А где-то вдали от битв, в бункерах, а может, и вовсе в виртуальности, скрываются немногочисленные настоящие хозяева жизни – умники. Вполне возможный вариант, только больно уж это всё напоминает пародию на фантастический боевик.

Но тогда, значит, и про поиски взаимопонимания автор тоже говорил не всерьёз? И про страх человека перед будущим? Нельзя же начать повесть за здравие, а заканчивать за упокой. Или всё-таки можно? Что если я опять лезу со своими чушиками в чужой замысел? Но в таком случае, получается, что мы опять вернулись к проблеме взаимопонимания автора и читателя.

Оборвался контакт, и приходится начинать с самого начала, с азов. Кубики мне понравились, а вот ракеты уже как-то не очень. Нужно заново искать точки соприкосновения. Чушики нужны… помадки… вертячки…

Наверное, с каждым такое случалось: читаешь-читаешь книгу, и всё в ней кажется тебе понятным. И вдруг в самом конце – бабах! Оказывается, она совсем не о том. Вот и сейчас два последних рассказа резко изменили моё впечатление об антологии «Герои. Другая реальность». Причём, изменили не в лучшую сторону. Такой вот парадокс: сами-то рассказы хорошие, возможно, лучшие в книге, а общую картину испортили.

Поначалу сборничек смотрелся не то чтобы ах, но, во всяком случае, симпатично. Авторы в меру своих сил упражнялись в заданной теме – альтернативная классика, литературные игры по мотивам всем и каждому известных произведений. Нет, можно было, конечно, поудивляться количеству попавших в антологию текстов самих составителей (я бы, предположим, оставил две работы Точинова и одну – Резановой), критериям отбора (ну, неужели, например, у Елены Первушиной не нашлось ничего приличнее этих двух безделушек?) и композиционному решению (раздел «Маленькие зелёные человечки» здесь откровенно лишний). Но в целом – есть что почитать и о чём задуматься.

А потом случился последний раздел – кода, магистрал, квинтэссенция, основная идея сборника. И вроде бы всё логично – чем же ещё заканчивать, если не разговором о самих творцах, о «горьком писательском хлебе»? Альтернативная биография классиков – это ж такая необъятная непаханая целина, на ней можно так развернуться!

И что любопытно, составитель сборника Виктор Точинов с рассказом «Ночь накануне юбилея Санкт-Петербурга» удержался в рамках заданной темы. Не без аллюзий на современность, правда, но тут уж сам бог велел. Не сыграть на совпадении названия города, в котором жили герои Марка Твена, и нашей северо-культурной столицы, не так давно и в самом деле справлявшей юбилей, было бы обидно. Я бы даже, наоборот, упрекнул автора в том, что он слишком быстро соскочил с этой параллели и больше уже не возвращался.

Но такая забывчивость, насколько можно судить по представленным в антологии текстам, вообще отличительная черта творческой манеры Точинова – начать с одного, увлечь читателя неожиданной идеей, а самому тут же заинтересоваться чем-то другим. И не факт, что читателю тоже интересным. Замечу в скобках, что эта особенность составителя, по всей видимости, отразилась и на всей собранной им антологии. Не случайно же она получилась такой неровной, несколько даже сумбурной, хотя и не сказал бы, что сумбурнее прочих подобных проектов.

Но это ещё полбеды. Настоящая беда в том, что Далия Трускиновская и Василий Мидянин с готовностью подхватили нетвёрдо удерживаемое составителем сборника знамя. Если у Точинова отсылка в наше время намечена лишь пунктиром, то по «Роману для клерков» она проходит основной полужирной красной линией, а в «Что делать, Фауст» и вовсе превращается в главную сюжетную идею. И как бы авторы ни изощрялись, ни пытались наводить тень на плетень, совсем не о тяжёлой жизни Дефо и Пушкина они здесь рассказывают, а исключительно про себя, любимых.

И ладно бы просто рассказывали о себе – это тоже обычное для писателей занятие, но ведь не устояли они перед соблазном поплакаться в жилетку читателя. Вот, мол, чем приходится заниматься нашему брату литератору в нынешнее нелёгкое время, вместо того, чтобы свободно творить и радовать публику новыми шедеврами. Что вы от нас хотите, если Пушкин – и тот от такой жизни спиваться бы начал?

Да, согласен, плачутся они талантливо, ярко и остроумно, но ощущение неловкости всё равно остаётся. Такое же, какое испытываешь, выслушивая откровения подвыпившего приятеля. Понятно, что ему просто необходимо кому-то излить душу, но, чёрт возьми, почему этим кем-то оказался именно ты?!

А самое неприятное то, что возникшее раздражение сказывается и на восприятии ранее прочитанных текстов. И вот уже начинаешь думать, что изящное попурри на тему сказок Шарля Перро «История второго брата» от Марии Галиной –на самом деле довольно скучная, монотонная и предсказуемая вещица. Что искромётная пародия «Мы идём на Кюрасао» Олега Дивова – весьма поверхностное зубоскальство с совсем уже пошлым финалом. Что филигранный, многослойный текст той же Трускиновской «Графиня Монте-Кристо» слишком запутан, заумен и витиеват, и автор откусил от пирога гораздо больший кусок, чем сам же способен проглотить.

Впрочем, нет, эту вещь на растерзание собственному настроению я не отдам. О ней мне хотелось поговорить ещё в те прекрасные времена, когда вся антология казалась интересной и заслуживающей серьёзного разбора. Не только о ней, конечно, а о тенденции в целом.

Как показали попытки Натальи Резановой и Елены Викман «замахнуться на Вильяма нашего Шекспира», штыковая атака на классику абсолютно бесперспективна. Даже козырная карта «На самом деле всё было совсем не так» в данном случае не играет. Шекспир и сам не гнушался творчески переосмыслить какую-нибудь хронику Холиншеда. Если вообще не был «альтернативной» фигурой, прикрывающей личность настоящего автора «Гамлета», «Макбета» и «Короля Лира». Так что перефантазировать великого фантазёра, наверное, можно, но стоит ли? Тягаться с классиками на их территории – по-моему, несколько самоуверенное решение. Не лучше ли предпринять какой-то обходной маневр, заставить противника принять битву там, где выгодно тебе, и таким образом хоть немного уравнять шансы?

И кое-кто из авторов антологии предложил такие ходы. Не все они оказались удачными. Тимофей Алёшкин в «Сражении у стеклянного шкафа» и Даниэль Клугер в «Деле о двойном убийстве» свои кампании провалили. Слишком уж прямолинейно, чтобы не сказать наивно, они действовали – заранее объявили о своих намерениях и опять попёрли напролом. Немного игры, мистификации, даже буффонады тут бы не помешало. Иначе получается слишком сухо и скучно. У Алёшкина ещё чувствуется между строк лукавая авторская усмешка, а Клугер просто пугающе серьёзен.

Пугает читателя, по обыкновению, в своей «Сандрийон» и Точинов. То есть, простите, Артём Царёв, хотя как раз эта мистификация вышита белыми нитками. Да и пугает-то не всерьёз, шутейно. Зато предложенная автором игра заслуживает внимания. И дело не только в том, что он поместил Золушку в предреволюционную Францию. Интересна сама схема рассказа – предыстория и эпилог, а саму альтернативную версию сказки Перро предлагается придумать читателю. Даже не придумать – там достаточно намёков на дальнейшее развитие событий – а всего лишь озвучить. Единственное «но»: отпустив вожжи, автор так за них больше и не взялся. Довести без его помощи историю до того момента, когда Мари-Николь превращается в «кровавую маркизу», всё-таки затруднительно.

Похожий недостаток и у «Преступления и наказания» Алёшкина. Замысел грандиозный – показать, как изменился бы роман «Война и мир» при ином исходе Наполеоновского вторжения. Пожалуй, по задумке эта вещь наиболее соответствует термину «альтернативная классика». А вот исполнение не впечатлило. Скорее всего, эту тему и невозможно было раскрыть в столь малом объёме. Целиком переписывать роман Алёшкин не рискнул – да и кто бы потом взялся его печатать? – а отдельные отрывки, пусть даже удачно стилизованные и соответствующим образом выстроенные, могут дать лишь такую же фрагментарную картину. Слишком многое приходится автору объяснять в глобально-историческом плане, слишком многословными получаются объяснения, чтобы у читателя остались силы на самостоятельное домысливание духовного пути героев.

Трускиновская же в «Графине Монте-Кристо», напротив, предлагает читателю проследить за ходом своих рассуждений. То есть, не совсем своих. Там столько понакручено, что сразу и не сформулируешь. Вымышленное расследование вымышленных обстоятельств появления вымышленного продолжения романа Дюма, выполненное в форме журнальной рецензии, стилизованной под XIX век. Уф-ф, я ничего не забыл? Ах, да, всё это с изрядной долей иронии и явными, хотя и без указания точных адресов, отсылками к литературе современной.

Прелюбопытнейший текст! И, пожалуй, автор всё ж таки откусил ровно столько, сколько собирался. Боюсь лишь, что не всякий читатель сможет такой кусище разжевать. Я, например, не смог. Но даже того, что переварил, хватило, чтобы оценить изысканный вкус предлагаемого блюда.

Да и два рассмотренных ранее текста тоже не причислишь к общепиту. При всех своих недостатках, они наиболее интересны в этой антологии. Я бы даже мог сказать, что они определяют лицо сборника. Если бы составителя действительно заботила альтернативная классика как таковая. Но, как уже было сказано выше, его больше волновали другие проблемы. И тут уж ничего не поделаешь, Фауст.

Всё-таки Лукьяненко – хороший писатель, честный. Не потому что никогда не врёт, а потому что врать убедительно не умеет. Так что о финале романа я особо распространяться не стану. В нём по-настоящему интересны только разгадка тайны Тёмного Дайвера и портрет Дибенко, запершегося в своём кабинете и по-ламерски играющего в тетрис.

Бедный, бедный Дима Дибенко! Создатель deep-программы, отец-основатель Диптауна, единственный обладатель Медали Вседозволенности не рискует теперь даже открыто появиться в им же созданном мире. Все-то его не любят. Такой вот парадокс: Глубину любят, а человека, которому обязаны её появлением – нет. Более того, готовы объявить его виновным во всём, что есть плохого в обожаемой Глубине. И кому какое дело, что там думает сам Дибенко (а он, между прочим, думает, что «Глубина в её нынешнем виде – мерзкое подобие реальной жизни»). Но никакая медаль не поможет справиться с мнением большинства, мнением потребителей deep-программы. Ведь потребитель всегда прав.

Признаться, я и сам не очень понимаю, что же в этой Глубине хорошего, за что её так любят. И придётся, видимо, дать слово её главному защитнику, герою романа – дайверу Леониду. Он по ходу действия очень много говорит о Глубине (собственно, только о ней и говорит). Приходилось даже слышать версию, что, мол, вся книга представляет собой дневник героя, его исповедь. Беда лишь в том, что исповедь эта, чем дальше, тем откровенней превращается в проповедь, которой, естественно, тут же хочется дать отповедь. Так что я оставляю за собой право комментировать высказывания героя и даже использовать против него самого. В конце концов, мне здесь, на моей территории, тоже всё дозволено.

Итак, что скажет защитник:

«Глубина стала для мира свободой. Новой свободой, равной которой не было, и быть не могло».

«Словно джинн, вырвавшийся из заточения, ты волен строить дворцы, рушить города, заводить, гаремы и устраивать пиры».

Согласен, но, по большому счёту, этими четырьмя возможностями свобода и ограничивается. Поначалу меня ставила в тупик, приводила в бешенство убогая фантазия обитателей Глубины. Вместо того чтобы экспериментировать, создавать невиданные, уникальные миры с особыми законами природы, с иным социальным устройством, в конце-то концов, они лишь тупо скопировали реальность. Но в хорошо прописанном мире всё должно быть объяснимо, и, немного помучившись, я это объяснение нашёл.

Ведь программисты рисуют лишь общие контуры виртуального мира, а детали, подробности – всё, что превращает его в настоящий – извлекаются с помощью deep-программы из подсознания пользователя. А нормальный, среднестатистический человек способен вообразить лишь то, что уже когда-то видел, слышал, нюхал, осязал. Наверное, нашлись бы отдельные гении подсознания, которые смогли бы во всей полноте ощущений представить себе несуществующий мир. Но Диптаун – коммерческая проект, обязанный ориентироваться на спрос, на желания большинства потребителей. А это большинство мечтает заполучить в виртуальности то, чего не смогло добиться в реальной жизни – то есть, всё те же дворцы, гаремы, пиры. И, разумеется, почувствовать себя значительной личностью.

С первым ещё худо-бедно получается, а вот со вторым… Нашему знакомому Леониду принадлежит одно тонкое, особенно, в метафорическом смысле, замечание: «если ты знаешь, что тебе не поднять рояль в реальном мире, то не взвалишь на плечи и его нарисованный образ».

А если ты знаешь, что не умеешь играть на рояле? Известно, что люди делятся на тех, кто носит рояль, и тех, кто на нём играет. И если в реале был носильщиком, с чего ты взял, что в Глубине превратишься в пианиста? Неудачники остаются неудачниками и в Диптауне, а бизнесмены и здесь продолжают увеличивать свои капиталы. Лучшее тому доказательство – страсти вокруг статуи Била Гейтса:

«Статую регулярно взрывают, мажут краской, разрисовывают надписями, раз в год закидывают кремовыми тортами. А компания «Микрософт безропотно реставрирует скульптуру, каждый раз получая бесценную информацию о методах виртуального терроризма. Гейтс честно признал, что доход от этой несчастной скульптуры превзошёл самые смелые его ожидания».

И пусть Леонид пафосно заявляет: «В Диптауне регулярно бывает около тридцати миллионов человек. Можно назвать их интеллектуальной элитой общества».

Чуть раньше он же нарисовал портрет типичного представителя этой «элиты»:

«Чтобы потом, в реальном мире, взломали дверь и оттащили от компьютера высушенного жаждой, гадящего под себя, утонувшего в сладостном сне человека».

Нет, это, конечно, не пример для подражания. Любой подросток в Диптауне мечтает стать хакером, этаким гангстером виртуального мира. Но, как настоящим бандитам требовалось сначала накачать мускулы, научиться метко стрелять и с толком махать кулаками, так же и хакеру необходимы специальные знания и навыки, приобретаемые вовсе не в Глубине. Значит, и здесь лозунг «кто был ничем, тот станет всем» не работает. Совсем-совсем не работает? Без единого исключения?

Как бы не так! Есть в Диптауне воплощения великой большевистско-американской мечты – дайверы. Обычные, ничем не выдающиеся в реальности люди, неожиданно получившие в Глубине уникальный дар в любой момент по своему желанию выходить из deep-программы, а также замечать слабые места в других программах. Герои и боги виртуального мира, равно способные как прийти на помощь заблудившемуся в Глубине, так и взломать защиту виртуального банка или хранилища важной информации. Разумеется, у таких людей не могло не развиться гипертрофированное самомнение, сознание собственной исключительности. Они настолько привыкли быть богами, что даже решили создать Храм во славу самих себя. И пусть большинство дайверов потом отказалось от нелепой затеи, но и они в тайне жалели «что в этом храме нет ни одного моего кирпичика».

Пожалуй, здесь я по обыкновению увлёкся. Какая разница, во что играют дети в песочнице, пока они не начали кидаться друг в друга формочками. А они обязательно начнут, но об этом позже. Пусть пока играют, как и все обитатели Диптауна, кроме ребят типа Гейтса, который и на памятнике самому себе ухитряется делать деньги.

И вот наш знакомый Леонид, совершив очередной небывалый подвиг, только что ощутив себя наикрутейшим дайвером всех времён и народов, вдруг осознаёт, что геройствовал не только за счёт собственных сил, но и подпитывался энергией извне. То есть, не такой уж он и крутой, как ему казалось. Не в силах вынести подобного унижения, он проклинает самого себя (не новый для Лукьяненко ход, ну да ладно). Разумеется, проклял неосознанно, но ведь deep-программа работает как раз с подсознанием пользователей. Да и источник, от которого подпитывался Леонид, как выяснится впоследствии, никуда не пропадал.

И Глубина изменилась. Способности дайверов внезапно оказались никому не нужными, а сами они превратились в легенду. Это был тяжёлый удар для всех дайверов, а уж Леониду досталось особенно крепко. И должен признаться, что поначалу я испытывал к нему сострадание. Примерно так же должен чувствовать себя знаменитый спортсмен, которому пришло время уходить из большого спорта. Нет, не футболист или хоккеист – у тех всё-таки есть возможность скопить кое-какие нефиговые средства для дальнейшего безбедного существования. А представитель какого-нибудь не слишком популярного и совершенно бесполезного в обычной жизни вида, вроде фехтования или хоккея на траве. Но он хотя бы может стать тренером, готовить себе смену, а молодые дайверы нужны теперь Глубине ничуть не больше, чем старые. И Леониду, конечно же, трудно было найти для себя новое место в жизни.

Но ведь он и не искал. Героическое прошлое не позволяло ему становиться обычным обитателем Диптауна. Но и возвращаться в реальный мир бывший супер-дайвер тоже не хотел:

«В настоящем мире я был никем, не имел ни работы, ни друзей, ни интересов».

Даже любовь свою он нашёл и, по всей видимости, оставил там же, в виртуальности:

«Мы любим друг друга. Но, наверное, любим в первую очередь тех, кем были в глубине».

Никто другой на его месте не отреагировал бы так болезненно на самоуверенные слова учёного Алексея, изучающего Глубину, ни разу не побывав в ней. Ну, подумаешь, какой-то чудак считает, что дайверов нет и никогда не было. Но для Леонида это страшное потрясение: меня нет! И он по-своему прав. Отдельно от почётного звания «дайвер» он себя уже не представляет.

И Леонид предпочёл остаться в Диптауне в роли изгоя, низвергнутого бога, втайне надеясь, что когда-нибудь его снова вознесут на Олимп. И даже подвёл под это решение своеобразное теоретическое обоснование:

«Таскать нарисованные тяжести – это ответная насмешка над судьбой. Пользоваться ненужными более нигде дайверскими способностями таким образом… всё равно как безработному музыканту играть на гитаре в переходе. Напоказ, демонстративно. Словно дожидаясь чего-то… удачи, признания, освещённой сцены над тёмным провалом зрительного зала…»

Ни в чём люди не бывают так изобретательны, как в оправдании своих пороков и слабостей. И ведь сам он прекрасно понимает, что это болезнь, так называемый дип-психоз. Но лечиться упорно не желает.

«Крыса, которой вживили в центр удовольствия электроды, не станет перекусывать провода».

Да уж, крысе в таком положении посочувствовать можно. Но человеку?..

Впрочем, у Леонида и на этот аргумент есть отмазка:

«Любому поступку можно найти самое гнусное и самое благородное обоснование».

Предположим, но где, интересно знать, он увидал поступок? Лично я вижу только отказ от борьбы за самого себя, существование в виде биологического придатка к сети, амёбы, стучащей псевдоподиями по клавиатуре. Причём, каждое касание кнопок причиняет ей адскую боль. Но так ещё омерзительнее – беспозвоночное с явной склонностью к мазохизму.

И как-то совсем не обрадовало, когда Леонид снова нашёл смысл в жизни. В виртуальной жизни. Реальная его по-прежнему не интересовала. Но, тем не менее, амёба наконец-то отреагировала на внешний раздражитель. В Глубине из нового секретного оружия убили человека. По-настоящему убили. И о чём же подумал наш герой, услышав эту страшную новость? Он подумал:

«Если такая штука появится – глубине конец».

То есть, конечно, ужасно, если начнут погибать люди. Об этом сразу же станет известно всем, и никто больше не рискнёт погружаться в виртуальность. И Леониду не с кем станет играть. Вот в чём, оказывается, трагедия!

И понятное дело, отважный дайвер бросается защищать самое дорогое, что есть у него в жизни – Глубину. То место, где он ощущал себя самым нужным, самым крутым, самым великим. То место, где он был, есть и хочет оставаться всегда. Поступить иначе он действительно не может.

Сложнее понять, почему с ним пошли другие герои – Чингиз, Падла, Пат, Маньяк. Для них ведь Глубина – важная часть жизни, но не вся жизнь. А рисковать собой ради игрушки, пусть даже любимой – это как-то чересчур. Может быть, сказался «эффект коммисара», бессмысленной, но вдохновенной речью увлекающего бойцов в атаку. Или ребятам просто не хватало адреналина. Здесь как раз возможны различные толкования.

Так или иначе, но они выполнили свой квест, прошли «Лабиринт смерти» (в описании этой игрушки, спору нет, Лукьяненко показал себя во всей красе) и получили в награду конверт со страшной военной тайной. Честно говоря, содержание конверта меня разочаровало: Минздрав в очередной раз предупреждает, что компьютерные игры опасны для вашего здоровья. Но вот что характерно – никто на эту часть сообщения не отреагировал. Всех гораздо больше заинтересовала опасность зарождения искусственного разума:

«И чем станет Диптаун, когда количество электронных копий сравняется с количеством живых людей? Всё ли построенное в глубине им нужно?»

Опять все заботы не о себе, а о любимой Глубине. Ну, с Леонидом-то всё ясно. Он не боится стать живым придатком к виртуальной игре, он давно уже им стал. Но, получается, и остальные прошли немалую часть этого пути.

Ну, а тайну Чёрного Дайвера автор объяснил вполне логично. Если Леонид все свои душевные силы отдавал виртуальности, то ничего странного нет в том, что они где-то накапливались, а потом материализовались и начали жить собственной жизнью. В конце концов, герой помирился со своей тёмной половиной, слился с ней, попутно устранив угрозу Диптауну, и теперь все заживут долго и счастливо. В Глубине, естественно, где же ещё? Что он, Леонид, забыл в реальном мире? Разве что жену, так ведь и она вернулась в виртуальность.

И вот теперь можно вспомнить про финал романа. Леонид показывает Диптаун обретшей индивидуальное сознание компьютерной программе Императора:

«Это мир, – говорю я. – Мир – это любовь».

Что и требовалось доказать. Для него реальным миром и единственной настоящей любовью стала Глубина. Такой вот бодрый до умиления хэппи-энд. Только почему же я не радуюсь? Почему не отождествляю себя с героем? Стыдно сказать, но не хочется мне такой любви.

Возможно, именно этого эффекта и добивался Лукьяненко. Использовал приём доказательства от противного. А может, и нет. На самом деле не важно, что хотел написать автор, важно, что он написал.

А получилась у него в итоге очень приличная антиутопия, которая произвела на меня гораздо большее впечатление, чем «Лабиринт отражений».