| |
| Статья написана 25 июля 2011 г. 11:32 |
Л. Корнилов
ДВОРНЯГА
Дворняжка билась на асфальте,
Как в клетке, в городе огромном.
Оркестр авто в столичном гвалте
Гудел ей маршем похоронным.
Располосована разметкой,
Вопила улица прохожим.
Но каждый был своею клеткой
От сбитой жучки отгорожен.
Шагали клеточные люди,
Глазами хлопали, как совы.
И в ржавых прутьях серых будней
Держали души на засовах.
И небо в клеточку – веками.
И стали клетками машины.
И кровь на скорости лакали
Проголодавшиеся шины.
Но тут бедняге на подмогу
Метнулся пёс дворовой масти.
Он светофором врос в дорогу:
Язык горел, как «красный», в пасти.
И, словно ход врубили задний,
Машины
сшиблись в автобунте.
Металл
проникся состраданьем!
А жезл
глазел из клетки-будки.
Текли в рыдавшие моторы
Слезой горючей бензобаки.
Им заплутавший ворон вторил,
Что люди хуже, чем собаки.
А души? Души человечьи
Рвались в заклинившие двери –
Протоколировать увечья
И компенсировать потери.
И встали намертво колёса.
Толпа зевак вовсю зевнула.
…Кропя разметку мочкой носа,
Собачка хвостиком вильнула…
Не нам, пока ещё двуногим,
До самых глаз заросшим делом,
А – Псу, тащившему с дороги
Её расшибленное тело.
Деревья к ним склоняли ветки.
Махало небо вольной стаей.
Собаки вырвались из клетки.
А люди,.. люди в ней остались.
|
| | |
| Статья написана 21 июля 2011 г. 11:03 |
Когда-то, много лет назад, мне попался сборник поэзии Ф.Пессоа, ставший для меня откровением в огромном мире поэзии. Среди прочих переводов в этой книге были строки особого рода и свойства: это была не просто рифма, это была кровь сердца, пропущенная через слова, чарующая гармония и красота, некая ОСОБЕННОСТЬ, ясно различимая и в то же время неуловимая, но которую не спутаешь ни с чем и никогда... Это были переводы Гелескула. Трудно говорить о личности такого масштаба, как А.М. Гелескул. Дело здесь не в плохом знании темы: переводы Анатолия Михайловича знаю и люблю давно, и с годами любовь эта только крепнет. Скорее, трудность такого разговора — в осознании глубины, масштаба отношения человека к своему делу. А относится Гелескул к своему делу всегда на "ВЫ". И поэтому, читая его переводы с испанского, польского, португальского, французского, немецкого языков, понимаешь, что именно ТАК и надо переводить, что без ТАКОГО отношения к слову не может быть ПЕРЕВОДА, — того, который однажды входит в сознание, врывается в мысли, пронзает сердце и остаётся в душе навеки. Гелескул вершит невероятное, сливая в одной форме алмазную чёткость определений, ослепительную палитру радости и печали, глубинный смысл оригинала, настроение автора в момент написания стихотворения. Так переводить может лишь Мастер, здесь мало только поэтического таланта переводчика; к таланту прилагается огромный, ежедневный, многолетний и неустанный труд поиска лучшего, правильного, единственно верного слова. Не будь этого — нам никогда бы не довелось узнать настоящую магию Поэзии, магию переводов Анатолия Михайловича: ослепительную грусть и отчаянную надежду Лорки, беспредельную ностальгию Пессоа, бездну одиночества Хименеса, хрустальную печаль и возвышенность Лесьмяна, сказочную красоту Тувима, других Поэтов, других миров, других вселенных. Сегодня создателю этих миров на русском, Анатолию Михайловичу Гелескулу, исполняется 77 лет. Желаю Мастеру здоровья, долгих лет жизни, бодрости духа, настроения, удачи во всех делах и, конечно же, вдохновения и новых переводов. Спасибо Вам, дорогой Анатолий Михайлович, за Ваш труд, за Вашу любовь к жизни и отношение к Поэзии! Счастья Вам и радости!
|
| | |
| Статья написана 20 июля 2011 г. 17:09 |
материал А.М. Гелескула в журнале «Иностранная Литература», 2000г.,№7
______________________________________________________ _______
“Капли дождя”
Каждому памятно удивление, с каким он рано или поздно открывал для себя поэзию, для себя — значит, и в себе. Открытие так неожиданно, что кажется подарком судьбы; на самом деле его надо заслужить. И лишь народная поэзия — незаслуженный подарок детства, который дается мимо воли. Она входит в жизнь раньше книг и входит игрой, а не раздумьем, надолго сохраняя для нас детское обаяние. Взрослость не мешает слышать ее, но не каждого побуждает вслушиваться, как в любимых поэтов. Сами поэты, однако, вслушиваются чутко и не ощущают взрослого превосходства. Народная поэзия — ключ ко всей национальной поэзии, это истина, и даже прописная.
“Хотите познать народ — учитесь его песням” — эти слова фольклориста Антонио Мачадо-старшего, отца великого поэта, справедливы для всех народных песен, а для испанских еще и потому, что некогда отсталая, крестьянская Испания долго была европейским заповедником народного искусства.
Наши женщины младенцев,
чтоб унялся окаянный,
не запугивают букой,
а поют им севильяны, —
полушутливо утверждают андалузцы. Песня — первое, что испанец слышит новорожденным, и последнее, что звучит над его прахом. Всего век назад на средиземноморском побережье бытовала погребальная хота, и последний долг умершему отдавали песней и танцем. Жизнь и песня сроднились не только в народном быту, но и в сознании, и свидетельством тому — обиходная речь. Для нас “ветер поет” или “море поет” — стертые метафоры. По-испански поет всё — кузнечик, жаба, даже змея. Пением обозначены голоса живого. И, без особых преувеличений, пение для испанцев — еще один способ говорить, менее привычный, но более убедительный. По крайней мере, до недавнего времени было так.
Испанское пение, скрашивает ли оно труд или досуг, преимущественно одноголосое. В пахоту над кастильскими полями перекликаются песни, но певцы чередуются, и до последней рулады никто не перебьет чужую песню и не подхватит:
Когда ходил я, бывало,
по крайней улице к полю,
в окне ты птиц вышивала,
а я пускал их на волю.
Андалузские батраки работают и поют ватагой. Но тоже поочередно. Старший затягивает песню. Он поет первую строку; едва смолкнут ее плакучие переливы, слышится: “Вхожу!” — и новую строку ведет новый голос, его сменяет другой, и, наконец, запевала дает команду: “Сторонись!” — и сам завершает песню, одну на всех:
Забудь, что была со мною.
Скажи, что любила камень
и смыло его волною.
Традиционны образы и мелодии, взлеты и падения голоса, но человек неповторим — и ему дают выговориться. Испанская народная лирика — это череда внятных голосов; каждый рассказывает о своей участи, и даже если слова рассказа не его, а чужие, наследует их как товарищ по судьбе.
Предлагаемая подборка не посягает на стиховое богатство испанских песен и знакомит лишь с одной из них — сегидильей и ее вариациями. Краткая справка. Сегидилья — это песня и танец; ее сценический облик разнообразен, но стиховая форма едина — четверостишие, реже семистишие строгого рисунка. Само название (сегидильи — песенки en sequida, то есть одна вслед другой) невольно хочется перевести как “частушка” — хотя бы потому, что сегидилья, согласно магистру Корреасу (Х V III век), “по своей живости и легкости пригодна и для сказанного в шутку, и для весьма серьезного”. Для магистра это песня городских низов, “кои стезей греха следуют и за то преследуемы бывают”. Это, разумеется, ученый юмор, игра слов, все равно что выводить “частушку” от “зачастить в участок”. А серьезно Корреас сообщает: “Искусство это древнее, стихи же столь просты и доступны, что складываются простонародьем и поются всеми”. Искусство действительно древнее: сегидильи бытовали еще в ХII веке. Впрочем, и русская частушка не вчера родилась и не в ХIХ веке, как принято считать; не требуется усилий, чтобы распознать ее в уцелевших скоморошьих песнях, записанных еще казаком Киршей Даниловым:
Кто напьется воды,
убоится жены.
Изопьем-ко вина,
то прибудет ума.
Коренное отличие испанской сегидильи от русской частушки — мелодическое. Сегидильи звучат повсюду — есть астурийские, арагонские, даже басконские; но колыбель их — выжженная солнцем и войнами Кастилия, еще определенней — бурая, плоская Ла-Манча, родина Дон Кихота и бойкого на язык Санчо, а когда-то пограничная полоса между Востоком и Западом. Быть может, пограничье и соткало певчие кружева сегидилий; по диапазону мелодии и ее узорчатости кастильская сегидилья — самая сложная из испанских народных песен и требует немалого искусства. Тем поразительней ее живучесть. В минувшем веке фольклорист Эчеверриа Браво объехал Ла-Манчу, повторив путь Дон Кихота, и на этом легендарном пути по самой заунывной из испанских равнин записал две с половиной тысячи мелодий.
Увы, как ни старайся, песню не расскажешь, а глядя в текст, тем паче переводной, — не услышишь. Ведь песенное слово рождается ни до, ни после мелодии, но несет ее в себе, и музыкальные возможности — не что-то добавочное, отдельное от слова, а скрытые в нем возможности смысловые. Однако есть испанская поговорка “Кто забыл слова, не вспомнит мотива”. Песни, как люди, рождаются и умирают, испанские — не исключение, многие из них отзвучали, и как они звучали, не помнит и не знает никто. Как ни странно, слова пережили музыку — лишнее свидетельство народной тяги и чуткости именно к слову. Об испанцах принято говорить — народ, который веками пел и плясал. Справедливей было бы сказать — народ, который веками слагал стихи. Но, быть может, испанцы за то и любили слово, что оно легко становилось у них песней.
О трудности и ущербности перевода народной лирики можно говорить бесконечно, было бы желание. Однако испанскую поэзию в России переводить начали именно с народной, и первый же опыт — переведенный Карамзиным романс о графе Гвариносе — через четверть века был записан от яицких казаков. Устная поэзия вернулась в родную стихию. Поразительная восприимчивость! Не в столице, не в Москве, а в сибирской степи за Уралом мытарства пленного графа нашли в сердцах отклик. Какое, казалось бы, дело русским крепостным, одетым в шинели или ушедшим в казаки, до Карла Великого и его злосчастного арьергарда, который такие же испанские мужики некогда разгромили в ронсевальском ущелье, а века спустя оплакали в народных романсах? В устном варианте граф слегка обрусел, Ронсеваль стал Францевалем, зато невеста графа из Парижа перебралась в Москву, а в остальном перевод Карамзина, почти двести строк, вошел в народный обиход почти в первозданном виде. Сколько ни рассуждай о языковых барьерах, жизнь неисповедима, и поэзия тоже.
Романсы переводили Пушкин и Жуковский, а П. А. Вяземский первым обратился к испанской песне. Но его “Подражания сегидильям” (1836) остались, увы, счастливым исключением. Зато расцвела переводная и доморощенная испанщина, блистательно подытоженная бессмертным Козьмой Прутковым (“Дайте мне мантилью, / Дайте мне гитару, / Дайте Инезилью, / Кастаньетов пару!”). Надо сказать, термин этот — испанский, и сам продукт — тоже; испанщина возникла в той же мещанской среде, что и русский “жестокий романс”. Народная лирика в Испании была собрана и записана лишь в конце ХIХ века, а те поделки, что проникали в Россию под видом испанской песни, русских поэтов не вдохновляли. Двадцатый век мало что изменил, хотя и не обошел испанскую песню вниманием. Гаргантюа русского перевода К. Бальмонт издал в 1911 г. весьма представительный сборник “Любовь и ненависть. Испанские народные песни” — курьезный и по-своему непревзойденный образец переводческого легкомыслия (нелады с русским языком у поэта вполне грамотного заставляют подозревать, что мэтр едва ли прикасался к уготованным ему подстрочникам).
В течение века многие английские или немецкие песни стали частью русской поэзии, испанская остается прекрасной незнакомкой. Причин, видимо, много; не самая существенная, но все же досадная — та, что наши издательства и журналы вообще не жалуют фольклор. Лет пятнадцать назад я принес в “ИЛ” переводы андалузско-цыганских песен и узнал, что это прецедент, и притом опасный: фольклор хлынет со всех континентов, кроме, может быть, Антарктиды, и журнал захлебнется. Все же прецедент имел место, и ничего катастрофического не произошло. Не хлынуло, а жаль. Народная песня исчезает на глазах, как леса, реки и нравственные запреты, и просит удержать ее в ладонях, согревая руки и сердце. Провеянное временем песенное слово дышит вином и хлебом, и вкус его на губах хочется длить и длить. Но речевая красота и ладность, которой покоряет народная песня, еще не все. Народ — поэт долгой жизни, и не только долгой — это жизнь во всей полноте ее возможностей, мыслимых и немыслимых, светлых и беспросветных. Отдельному человеку выпадает лишь часть, участь, и недаром о судьбе говорят — доля. Песенной поэзии дано сказать о целом. Все эти клятвы и плачи, признания и проклятия составляют единую поэму, сложенную и полусмытую временем, — смутный эпос, распыленный голосами. В сущности, для Нового времени единственный народный эпос.
Не затягивая эти рассуждения, приведу самое убедительное, на мой взгляд, из того, что говорилось и писалось о народной лирике, — слова, сказанные в I Х веке арабским просветителем Аль-Джахизом о поэзии бедуинов, для него уже древней: “Это искусство врожденное, а не приобретенное. Передавалось лишь то, что запоминалось само собой, и было оно малой долей огромного, объять которое — все равно что сосчитать капли дождя или песок пустыни”.
Сегидильи
(Кастилия)
О чем бы мое горло
ни распевало,
молчат мои печали,
а их немало.
Слывет ли сокол голью,
судите сами.
Зато гнездо соколье
под небесами.
Не зря свинья и скряга
живут на свете —
кого-то да накормят,
но после смерти.
Один ломоть в котомке —
и все пожитки,
но раз ломоть в котомке —
всего в избытке.
Когда играешь жизнью,
ставь на отвагу.
О трусах не напишут,
щадя бумагу.
Удача ждет,
но кто ее не ищет,
тот не найдет.
Любовь — она как ветка,
где мало места,
и кого-то придется
спихнуть с насеста.
Хоть женщину с гитарой
равнять неловко,
но чтоб ее настроить,
нужна сноровка.
Глуха вначале,
а натянул ты струны —
и зазвучали.
Ведь женщина — тростинка
и пустотела.
Согрей ее губами,
чтобы запела.
Сними платок узорный
и сделай милость,
развей над полем косы,
чтоб колосилось.
Спит водонос мой рядом
с водой журчащей.
Была бы я водою,
спалось бы слаще!
Проснусь и только вспомню,
в кого влюбился,
такая радость, будто
на свет родился.
Прошу, хоть подаянья
не брал я сроду,
дай раненому сердцу
живую воду.
Подруга взгляд отводит.
Не знак ли это,
что жернова не мелют
и песня спета?
Тебя, мой ненаглядный,
мой смуглолицый,
мне разглядеть мешают
мои ресницы.
Твои ресницы — чудо,
глаза подавно,
а ротик бесподобен
и лжет исправно.
Подобна ревность перцу —
хорош помалу,
но если переперчить —
пиши пропало.
Влюбленный как ребенок.
Дитя родное
довольствуется малым,
пока грудное.
А старше стало,
как ни корми прожору,
ему все мало.
Девица, глядя в небо,
минуя крыши,
вздохнула: — Все блаженства
даются свыше.
Кивнул прохожий:
— И свыше, дорогая,
и снизу тоже.
Молю, святой Антоний,
спаси нам души
и дай деньжат и мужа
других не хуже.
— Ты не забыта,
и ждет тебя картежник
и волокита.
Заключены все браки
в той книге судеб,
которой никогда мы
не раздобудем.
Любовь у нас с тобою
как путь к могиле —
года надежд и тягот
и горстка пыли.
Мне снилось, будто любишь,
и я спасен,
но и во сне мне снилось,
что это сон.
Разлука вдаль пустилась,
едва живая,
а следом шло забвенье
не отставая.
Но у могилы
забвение разлуку
опередило.
У радостного песни
звонкоголосы,
а горестному песня
стирает слезы.
Я не стираю,
пою один, как лебедь,
и умираю.
Севильяны
(Андалузия)
Глаза твои — два солнца
в туманах шали,
огромней и чернее
моей печали.
А сердце радо,
сгореть дотла готово
в горниле взгляда.
То не глаза любимой
передо мною —
два вражеских отряда
грозят войною.
“Хоть целят метко, —
приободрило сердце, —
идет разведка”.
Вчера зашла я в кузню,
прошу цыгана,
чтоб выковал мне друга,
но без изъяна.
Махнул рукою:
— Мужчина без изъяна?
Взбредет такое!
Раздула в сердце пламя,
как опахало,
и отошла, как только
заполыхало.
С огнем играя,
теперь ты руки греешь,
а я сгораю.
Ты глуп и на рассвете,
и на закате,
а днем еще глупее,
замечу кстати.
Скажу короче.
едва не позабыла,
что глуп и ночью.
Я вырванное сердце
не ради денег
бросаю на прилавок:
купи, изменник.
Горжусь товаром,
да не находит спроса,
а ведь задаром!
Увы, любовь мужская —
бокал на полке,
нечаянно заденешь —
одни осколки.
И, как ведется,
чем тонкостней, тем легче
и разобьется.
Любовь с табачным зельем
сравненья просит —
кто задымил, уверен,
что скоро бросит.
Не тут-то было!
Те кто бросал, закурят —
и с новой силой.
Песни под бубен
(Эстремадура)
В начале песни голос
еще садится,
покинуть сердце песня
еще стыдится.
Вверяю песню ветру,
пою всей грудью,
но сколько бы ни пела,
пою безлюдью.
Возьми, подруга, бубен,
споешь не хуже.
Меня дружок не слышит,
отсохли уши.
Без песен меня тянет
к заветной двери,
да у тебя мамаша
страшнее зверя.
Как не жалеть беднягу,
такой короткий —
что от макушки мерить,
что посередке.
Я невеликим вырос
не для насмешек.
Хоть невелик, да крепок
лесной орешек.
Да ты из дуба тесан!
Такие стати
годны и для колодок,
и для кровати.
Как ни тесны колодки,
ни в чем не каюсь.
Но сон девичий крал я,
не отрекаюсь.
Смуглей литых колосьев,
смуглей каштанов
то зеркало, где тонешь,
однажды глянув.
Довольно нагляделась
я на дорогу.
Твердят мне, что не любишь —
и слава богу.
Тюремщица, не сетуй
и не печалься.
Сними с меня колодки
и распрощайся.
Тебя последней просьбой
обеспокою.
Когда смахну я слезы,
махни рукою.
Хорош севильский бубен,
хвала изделью!
С ним ночи наши лунны
и под метелью.
ЗАПЕВКИ
(КАНАРСКИЕ ОСТРОВА)
Как неслышно по нагорью
ветерок сбегает к морю!
Под горой, укрытый тенью,
сплю и вижу сновиденья.
Изголовьем моим руки,
тенью — волосы подруги.
О травиночке, бывало,
тосковал я у штурвала.
А услышал гул сосновый
и на свет родился снова.
Но у солнца в изголовье
облака набухли кровью.
Не пойму, какого беса
застрочила митральеза.
Оглянись — война войною,
а в тылу трясут мошною.
Недочтутся рядового —
вспоминай меня живого.
Пядь земли, где кровь солдата,
не топчите, место свято.
Но трубят победу войны
на мотив заупокойный.
Сабли в ножны, ружья в угол,
проживем без этих пугал!
А покуда плеть порхает,
пёсий зад передыхает.
________________________________________________
перевод с испанского — А.М. Гелескула
|
| | |
| Статья написана 20 июля 2011 г. 14:14 |
*** Пройденные вместе километры, Соли, вместе съеденной — пудЫ, С полвопроса — знание ответа, Как порука от любой беды, Память, ставшая с годами кладом, Времени примета — седина, И любовь — бесценная награда, Нежность — нерушимая стена, Неразрывность рук, как осознанье[/b] Дней, что нам подарены судьбой, Всепрощение и состраданье : Всё, что знаем ТОЛЬКО МЫ С ТОБОЙ.
|
| | |
| Статья написана 28 июня 2011 г. 17:41 |
Хименес А.М.Гелескула — явление уникальное; это не просто перевод, это — кровь сердца, пропущенная через слова.
Это ослепительная красота и гармония — и столь же ослепительная грусть.
Это — великая Поэзия.
______________________________________________________ ____
НА ЗАРЕ
Ночь
устала
кружиться...
Сиреневых ангелов стая
погасила зеленые звезды.
Под фиалковым пологом
даль полевая
проступила,
из тьмы выплывая.
И вздохнули цветы и глаза разомкнули,
и запахла роса луговая.
И на розовой таволге -
о, белизна тех объятий! -
полусонно слились, замирая,
как жемчужные души,
две юности наши
по возврате из вечного края.
***
Найдем ли мы путь, живые,
туда, где она сейчас?
...Но к нам она путь отыщет
и, мертвая, встретит нас.
ЮНОСТЬ
Когда сказал ей в тот вечер,
что я уеду наутро,
она, взглянув, улыбнулась,
но как-то странно и
смутно.
Зачем ты едешь? — спросила.
В долинах нашего края
такая тишь гробовая,
как будто сам умираю.
Зачем ты едешь? — Я слышу,
что сердце крикнуть готово,
хочу кричать — и ни звука,
хочу сказать — и ни слова.
Куда ты едешь? — Куда-то,
где выше небо ночное
и где не будет так тихо
и столько звезд надо мною.
Ее глаза потонули
в тиши долин беспробудной,
и, погрустнев, она смолкла
с улыбкой странной и смутной.
***
Посох держа на плече,
смотрит пастух отрешенно,
как расплываются сосны
там, на краю небосклона;
тянется пыльное стадо,
тихое в час этот поздний,
и бубенцы под луною
все монотонней и слезней.
В белых туманах укрылся
хутор. Ни света, ни луга -
только сквозящая всюду
вечная чья-то разлука.
Речка в себе затаилась,
и, хоть не видно протоки,
из тишины непроглядной
слышно, как воды глубоки.
Все расплывается. Глухо,
словно над вымершим краем.
Лишь под луной золотою
плач бубенцов нескончаем.[/p]
***
Я не вернусь. И на землю
успокоенье ночное
спустится в теплую темень
под одинокой луною.
Ветер в покинутом доме,
где не оставлю и тени,
станет искать мою душу
и окликать в запустенье.
Будет ли кто меня помнить,
я никогда не узнаю,
да и найдется ли кто-то,
кто загрустит, вспоминая.
Но будут цветы и звезды,
и радости, и страданья,
и где-то в тени деревьев
нечаянные свиданья.
И старое пианино
в ночи зазвучит порою,
но я уже темных окон
задумчиво не открою.
***
Ко мне обернешься, плача,
в разгаре цветенья сада, -
ко мне обернешься, плача,
и я повторю: — Не надо.
А сердце в оцепененье
замрет, отходя от тяго г...
И сестринских пальцев тени
на лоб мой горячий лягут.
Я встречу твой взгляд печальный,
печалясь тобой одною.
Я встречу твой взгляд печальный,
с его добротой родною.
И спросишь ты: — Что с тобою?
Но в землю взгляну я немо.
И спросишь ты: — Что с тобою?
И снова взгляну я в небо.
И вдруг улыбнусь в ответ,
— ты вздрогнешь, как от угрозы, -
и я улыбнусь в ответ,
чтоб вымолвить: — Вытри слезы...
***
В полях печально и пусто,
одни стога среди луга.
Ложится вечер осенний,
и пахнет сеном округа.
Проснулся плач соловьиный,
а сосны замерли сонно,
и стал так нежносиренев
над ними цвет небосклона.
Уводит следом за песней
меня тропа луговая,
и веет осенью песня,
Бог весть кого отпевая, -
поет, как пела когда-то,
зовя ушедшего друга,
и падал вечер осенний,
и пахла сеном округа.
***
Нет, не из этого мира
звон ваш... И стужа сырая
стелется слезным туманом,
смутный мой облик стирая.
Зимней зеленой луною
катятся в ночь ваши стоны,
колокола. В полнолунье
дали страшны и бессонны.
Ночь, и, пока вы звените,
погребены все живые,
а погребенные живы,
наглухо двери входные,
настежь могилы...
0 ночи
с зимней луною зеленой!
Колокола под луною!
Звон... Или плач отдаленный?
То, что на западе плачет,
плачет и там, на востоке,
плачет и в городе спящем,
где фонари одиноки,
плачет и в море бессонном,
плачет и в утренней рани,
где серебрится печально
свет над ночными горами.
Где вы, в каком вы селенье,
звонницы стужи? Который
час вами пробит? Сознанье
меркнет, не видя опоры.
Гибельный зов запредельный
звона, подобного стонам,
колоколов одичалых
в инее звезд!
И за звоном
слезный туман наплывает
и разливает потоки,
смыв меня с улицы спящей,
где фонари одиноки.
***
Встречают ночь переулки.
Все стало тихим и давним.
И с тишиною дремота
сошла к деревьям и ставням.
И ранние звезды юга
забрезжили в небе вешнем -
в печальном апрельском небе,
фиалковом и нездешнем.
Горят за оградой окна.
Скулит у ворот собака.
На синеве чернея,
возник нетопырь из мрака.
0 желтая дымка лампы
над детским незрячим взглядом,
и вдовьи воспоминанья,
и мертвые где-то рядом!
И сказки, что мы при звездах
рассказывали когда-то
апрельскими вечерами,
ушедшими без возврата !
А сумрак велик и нежен,
и слышно на отдаленье,
как ночь окликают зхом
затерянные селенья.
***
В лазури цветы граната!
Матросская слобода!
Какое легкое небо
и как листва молода!
Изменчивый ветер моря!
Матросская слобода!
Обветрена, сероглаза,
и горе ей не беда!
И женский голос заводит:
"Морской обычай такой -
мужчине море законом,
а сердцу — ветер морской!"
— Святая мать кармелитов,
пошли нам ясные дни
и наши весла, мадонна,
своей рукой осенй!
...Под вечер воздух мерцает,
закат — как сон наяву,
и капли слез золотые
вдали кропят синеву.
Как будто ветер вернулся
и даль морская близка -
и всех затерянных в море
нашла глазами тоска.
Изменчивый ветер моря!
Матросский родной очаг!
На сердце ладанка с лентой
и синий холст на плечах!
В лазури цветы граната!
Веселье в ладу с тоской.
Мужчине море законом,
а сердцу — ветер морской!
***
Вечерние дороги
свела в одну ночная.
По ней к тебе иду
и как дойти — не знаю.
По ней к тебе иду,
далекий, как зарницы,
как отголосок ветра,
как запах медуницы.
***
Одним из колес небесных,
которое видит око,
на пустошь луна вкатилась
и ночь повезла с востока.
И на холмах собаки,
в потемках едва заметны,
закинув голову, лают
на свет округлый и медный.
А воз везет сновиденья
и сам едва ли не снится.
Лишь далью звезд обозначен
его незримый возница.
***
Люблю зеленый берег с деревьями на кромке,
где солнце заблудилось и кажется вечерним
и смутные раздумья, душевные потемки,
плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.
К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?
В реке звезда плеснула, и путь ее неведом...
Задумчив соловей... Печаль помолодела,
и в горечи улыбка мерцает первоцветом.
***
Этой смутной порой, когда воздух темнеет,
задыхается сердце и рвется на волю;..
Лег туман, отзвонили, звезда леденеет
над почтовой каретой семичасовою...
А закат, колокольня и ветви над домом
наполняются смыслом забытым и странным,
словно я заблудился в саду незнакомом,
как ребенок во сне, и смешался с туманом.
Развернется карета, застонут вагоны
и потянутся вдаль... если есть
еще дали!
Я стою одиноко и завороженно,
не достигший отчизны
паломник печали.
***
Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.
И в саду, золотом от вечернего света,
птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,
а прохладные волны приморского ветра
доносили из цирка плакучую медь...
И еще до того, как возник безымянно
и застыл во мне горечью привкус
беды,
я любил, соловьенок, в безлюдье тумана
затихание мира и голос воды.
***
Ты все катишь, былое, в бедной старой карете.
Ты все таешь, мой город, возле сердца пригретый.
И слезою ты стынешь, о звезда на рассвете,
над зеленой долиной и над бедной каретой.
Зеленей стало небо, ожила мостовая.
Пряной свежестью ранней по обочинам веет.
И жуют свое эхо не переставая
ветряки, на которых заря розовеет.
А душа вспоминает муку слов торопливых,
белый всплеск занавески вслед карете бессменной,
переулок вечерний в синих лунных отливах,
поцелуи той ночи, последней, мгновенной...
И все катит былое в бедной старой карете.
И все тает мой город, возле сердца пригретый.
И одна ты светлеешь, о звезда на рассвете,
над зеленой долиной и над бедной каретой.
***
Под ветром растаяла туча сырая,
деревья подобны искрящимся кладам,
и первые птицы вернулись из рая -
и вырос закат заколдованным садом.
Зажги, о закат, мою душу и тело,
чтоб сердце, как ты, пламенело и крепло,
и жарче любило, и ярче горело.
...а ветер забвенья избавит от пепла...
ОДИНОКАЯ ЛУНА
Отзвучала сирена, и луна все печальней.
Потянуло с востока дорассветным туманом.
Лай собак замирает -на окраине дальней,
и весь мир исчезает, потонув в безымянном.
Свет луны разольется по кладбищенским ивам...
Вспыхнет мох под луною на старинном соборе...
Заблестят ее слезы в роднике торопливом...
И земля опустеет. И останется море...
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Капли над водою...
По речным затонам
камыши пригнуло
к берегам зеленым.
Как дохнуло горько
поле молодое!
Капли над водою...
0 челнок мой утлый -
в беспросветном мире,
как надежда, смутный!
Над рекой седою -
сердце сиротою!..
Капли над водою...
КОНЕЧНЫЙ ПУТЬ
...И я уйду. А птица будет петь
как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрет закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной,
тоскуя, только тень моя заглянет...
И я уйду; один — без никого,
без вечеров, без утренней капели
и белого колодца моего...
А птицы будут петь и петь, как пели.
***
Грядущие леса скрытно колышутся в нынешних. Морис де
Герен (фр.) .
Омыла нам
сердца тенистая вода,
и пахнет розами
ручей среди малины.
А в небе на
ветру колышется звезда,
льют нежный
аромат нездешние долины.
Уже царит
луна над отсветами дня.
В небесной
ясности коза стоит на круче,
одна среди
цветов, и падает, звеня,
капель бубенчика
протяжно и плакуче.
Любовь так
молода! Еще душа нежна,
как цвет на
миндале, как стебель майорана,
еще блаженно
спят под сердцем семена
грядущих горестей,
посеянных так рано!
***
(... Черепицы
в дожде
и в цветах.
Х. Р. Х.)
Бродят души цветов под вечерним дождем.
О ростки желтоцвета по кровельным скатам,
вы опять отогрели заброшенный дом
нездоровым и стойким своим ароматом!
Он как голос, который заплакать
готов,
или сказка лесная, с лачугой
в низине,
где невеселы краски, и много цветов,
и большие глаза нелюдимы и сини...
Привкус горя навек с этим
запахом слит
и возник в незапамятно-давние годы...
Крыша пахнет цветами, а сердце болит,
словно эти цветы — его
желтые всходы.
***
(Осень)
Русло, ширясь, пустеет от отлива к отливу.
Все мрачней и невзрачней топкий берег низовья.
Под мостом вороненым беглый луч торопливо
разрывает завесу, набухшую кровью.
Кромка моря! Как будто алмазная льдииа
в глубь заката дрейфует... Пакетбот запоздалый
бросил якорь в лимане и застыл лебедино
в полированном небе холоднее металла.
Стали запахом дали. В обмелевшей низине -
тростниковые крылья. И, как тусклую ризу,
солнце ткет — умирая, словно лист на осине, -
световые прожилки по кровавому бризу.
СЕЛЬСКИЙ КАРНАВАЛ
Неделя солнца и воды!
Веселье солнца и воды!
Моей любви, моей беды! -
...Похмелье солнца и воды!
Над карнавальной суетой
бьет в окна ливень золотой!
— А сердце бродит сиротой! -
И вечер серый и пустой...
— В ее зрачках вечерний свет,
как будто верности обет.
(Вечерний свет, неверный свет!)
Не узнаешь? — И да и нет...
Неделя солнца и воды!
Веселье солнца и воды!
Моей любви, моей беды! -
...Похмелье солнца и воды!
ЗЕЛЕНАЯ ПТАХА
(Девушка)
Все было к исходу дня
лимонным и синим, мама.
Все было к исходу дня,
как на сердце у меня.
А сердце его глухое
молчало, меня казня!
...Все было к исходу дня
лимонным и синим, мама.
Уходит память,
тонкими ступнями
волнуя на ходу сухие листья.
Там, позади, покинутые стены,
а впереди все мертвенней и мглистей
теснятся по обочинам деревья
и сотни глаз выплакивает ливень -
как будто слепнет замершее время.
Я позади, но дом необитаем,
меня там нет, и вспоминать не надо...
Что ж, распростимся с тою, что уходит,
не бросив даже взгляда!
ЛЮБОВЬ
Не будь же слеп!
Не поцелуй руки,
целуя хлеб!
В ТОСКЕ
Море за садом?
Сад за кормой?
Слушая песню, идти с нею рядом?
Слушать, как песня прошла стороной?
БЛАГОВЕСТ
Глубокий час, сиреневый и синий,
в янтарных теплых звездах!
Плеща колоколами,
как темными крылами,
гудит вечерний воздух. -
Прозрачно растекается в низине
каленый ветер горный,
клоками рдеет облачное пламя,
и небеса просторны.
Ангел детства,
такой же светозарный, тихо реет.
— Плеща колоколами,
как темными крылами,
округа вечереет. -
Последних роз вершится чародейство,
и смутной головою
клонюсь я к саду, к теплым самоцветам,
зелено-голубым за полумглою.
И сердце не печалью,
но золотом и светом
исходит...
Лишь теперь я различаю
грядущий день твой, светлое
былое!
***
Лишь ветер, затихая,
шумит перед закатом
в моей пустой руине.
Вокруг земля сухая
об урожае снятом
печалится доныне.
А ветер так знакомо
другому откликается... какому?
И дышит в этой свежести иная...
Не эту ли прозрачность окоема
я смутно вспоминаю?
И свежесть, как душа зеленой птицы,
к долинам вечных песен отлетая,
в моих глазах пустынных золотится
и, вечности прозрачная частица,
пронизывает сердце, золотая.
ПОСЛЕДНИЙ ЛУЧ
Луч под вечерней кроной, ты покинут?
Твой день ушел, луч под
вечерней кроной!
Взгляни, малыш — ты слишком заигрался
с ее листвой зеленой!
Твой день ушел. Что станется с тобою?
...Останься же на этом
листке бесцветном и мои потемки
позолоти навек последним светом.
***
Безудержной волной
была ты и ушла из-под ладоней!
На чьей груди замедлится твой бег
и где замрет он заводью зеркальной -
и ты уйдешь, затихшая, в себя,
в глубь жаркого и сказочного моря?
0 свежий ключ, который вечно бьет
в тебе и без конца в тебя уходит,
затягивая все, чем истомился,
в оцепенелый свой водоворот!
***
0, как же ты глядела !
Казалось,
моя жестокость откромсала веки.
И я рванулся, -
из последней дали!
как тонущий, к живой твоей душе,
на вечный свет — к радушью маяка
на берегу спасительного тела.
(Оберон — один)
Ты мне принадлежала,
как отраженье дерева реке,
и я, не разлучаясь, убегал,
и ты, не разлучаясь, оставалась...
Но стоило подуть однажды ветру
и небу потемнеть, как ты исчезла.
НИЧТО
Высокой мысли башню крепостную
в твоей глуши я выстрою на взгорье,
и сердце с высоты осветит море,
багряной пеной волны коронуя.
Я сам затеплю искру золотую,
в моих потемках сам зажгу я зори,
в себе самом, единственной опоре,
обретший мир... А будь это впустую?
Ничем, ничем! .. И сердце, остывая,
пойдет ко дну, и крепостные своды,
холодные, застынут нелюдимо...
Ты — это ты, весна! Душа живая,
ты воздух и огонь, земля и воды!
...а я лишь мысль и ничего помимо...
ОКТЯБРЬ
Я наземь лег — и, ярко догорая,
вечерняя заря передо мною
слилась в одно с осенней желтизною
в кастильском поле без конца и края.
За плугом борозда, еще сырая,
ложилась параллельно с бороздою,
и пахарь шел, рукой своей простою
в земное лоно зерна посылая.
И думал я: настало мое время -
я вырву сердце, звонкое, живое,
вручу земле, пока не отзвенело,
и поглядим, взойдет ли это семя,
чтоб по весне высокою листвою
нетленная любовь зазеленела.
***
И сердце в пустоте затрепетало
так залетает с улицы порою
воробышек, гонимый детворою,
в немую тьму покинутого зала.
Бездонный мир оконного кристалла
впотьмах морочит ложною игрою,
и птица с одержимостью героя
стремится прочь во что бы то ни стало.
Но темный свод отбрасывает с силой
за разом раз, пока мятеж убогий
не обескровит каменная балка.
И падает комок, уже бескрылый,
и кровью истекает на пороге,
еще дрожа порывисто и жалко.
ОКТЯБРЬ
Сквозь бирюзу речной зеркальной глади
луч золотит замшелые глубины;
по золоту последние жасмины
рассыпались и тонут в листопаде.
В зеленом небе, в тихой благодати,
за облаками в отсветах кармина
у края мира высится надмирно
нездешний сад; И дивно
на закате.
Какой покой! С поблекшего каштана
смеется дрозд. И облако сникает
бескрасочно, и поздняя пчела
сгорает искрой света...
И нежданно
в каком-то вздохе роза возникает,
тоскуя, что еще не умерла.
НАДЕЖДА
Надеяться! И ждать, пока прохлада
туманом наливается дождливым,
сменяет розу колос, и по жнивам
желтеют отголоски листопада,
и с летом соловьиная рулада
прощается печальным переливом,
и бабочка в полете торопливом
теплу недолговременному рада.
У деревенской лампы закоптелой
мою мечту качая в колыбели,
осенний ветер шепчет над золою...
Становится нездешним мое тело,
и старые надежды поседели,
а я все жду и жду... свое былое..
***
Летят золотые стрелы
с осеннего поля брани.
И в воздухе боль сочится,
как яд, растворенный в ране.
А свет, и цветы, и крылья
как беженцы на причале.
И сердце выходит в море.
И столько вокруг печали!
Все жалобно окликает,
все тянется за ответом -
и слышно: — Куда вы? .. Где вы? .. -
Ответ никому не ведом...
***
Гвоздь потоньше, гвоздь потолще...
Что с того, какой войдет?
Как ни бейся, мое сердце,
а картина упадет.
***
Тебя, как розу,
я растерзал, отыскивая душу,
и не нашел ее.
Но все вокруг,
весь окоем и все за окоемом -
и море, и земля
все налилось
живительным и смутным ароматом.
МОЛЧАНИЕ
Ни разу до этой минуты
так тяжко не падало слово
"молчи"
словно рот забивая
землею...
До этой минуты,
когда так напрасно я ждал,
что ты мне ответишь,
болтунья!
***
Сегодняшняя правда
была настолько ложью,
что так и не смогла осуществиться.
***
Я снова у моста любви,
соединяющего скалы,
свиданье вечно, тени алы
забудься, сердце, и плыви.
— Мне за подругу вода речная:
не изменяясь, не изменяя,
она проходит, и век не минет,
и покидает, и не покинет.
***
Я узнал его, след на тропинке,
по тому, как заныло сердце,
на которое лег он печатью.
И весь день я искал и плакал,
как покинутая собака.
Ты исчезла... И в дальнем бегстве
каждый шаг твой ложился на сердце,
словно было оно дорогой,
уводившей тебя навеки.
***
Не торопись, поскольку все дороги
тебя ведут единственно к себе.
Не торопись, иначе будет поздно,
иначе твое собственное "я",
ребенок, что ни миг — новорожденный
и вечный,
не догонит никогда.
Нищета
— Хотя бы отзвук птицы,
заглохший на лету!
Забытый запах розы
в заботливых глазах!
И синий отсвет неба,
погасший на слезах!
ПЕСЕНКА
Душу мне солнце заката
озолотило вчера.
Золото вынул я ночью,
глянул. Одна мишура!
Сердцу луна на рассвете
бросила горсть серебра.
Двери я запер наутро,
глянул. Одна мишура!
МЕРТВЫЙ
Остановились чаши на весах:
одна в земле,
другая в небесах.
***
Я не я.
Зто кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда отступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.
***
Я как бедный ребенок,
которого за руку водят
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят...
И горше всего, что уводят ни с чем!
***
Давно уже созрело мое сердце,
и для него — что петь,
что умирать.
Как чистая страница
для дум и сновидений,
раскрыта книга жизни,
раскрыта книга смерти.
И в той, и в этой — вечность, мое сердце.
Одна и та же. Пой и умирай.
СМЕРТЬ
Завороженно
— на воскресном солнце
глядели в пустоту калейдоскопа
твои большие черные глаза.
И вот они, печальные, закрылись...
И ты теперь — пустой калейдоскоп,
душа твоя полна цветных узоров,
и, глядя вглубь, ты с них уже не сводишь
зрачков, завороженных навсегда!
МОРЯ
Я чувствую, что в темной глубине
мой парусник на что-то натолкнулся
огромное...
И только. Ничего
не происходит! Волны... Тишина...
А если все уже произошло
и, безмятежных, нас переменило?
***
Был ее голос отзвуком ручья,
затерянного в отсветах заката,
или последним отсветом закатным
на той воде, которая ушла?
***
К тебе я в сон закрался,
чтобы найти, притихшая вода,
твоих глубин невиданные клады.
И я почти нашел, почти нашел -
там, в отраженье звездном
небес, таких высоких и прозрачных, -
нашел... Но захлебнулся твоим сном!
***
Что с музыкой,
когда молчит струна,
с лучом,
когда не светится маяк?
Признайся, смерть, — и ты лишь тишина
и мрак?
***
Белое облако вдали,
ты мертвое крыло — но чье?
не долетевшее — - куда?
ЮГ
Бескрайняя, жгучая, злая
тоска по всему, что есть.
***
Поймал ли тебя? Не знаю,
тебя ли поймал, пушинка,
или держу твою тень.
***
Немая птаха,
пойманная смертью,
как смотришь на меня ты жалким оком
чуть розоватым, тусклым угольком
из-под совиных лап ее незримых,
как смотришь ты... да если бы я мог!
РОЗЫ
Ты мертва,
почему же печаль, как живая,
из очей твоих смотрит, по-прежнему черных?
Неужели на смерть обрекается радость?
И единственно вечное — наша печаль?
ПРИСТАНЬ
Мы спим, и наше тело -
это якорь,
душой заброшенный
в подводный сумрак жизни.
ВЕТЕР ЛЮБВИ
По верхней ветке иду вершиной
к тебе единой.
Поверх деревьев я в вышине,
по верхней ветке иди ко мне,
по самой верхней, зеленой ветке,
где все невечно и все навеки.
Поверх деревьев дорогу мечу
тебе навстречу.
Поверх деревьев, минуя сад,
находят счастье лишь наугад,
на верхней ветке, на самой верхней,
где чем надежнее, тем неверней.
Поверх деревьев, поверив чуду,
тебя добуду.
Меняет ветер в листве тона
так и с любовью, когда трудна.
Любовь и листья в ответ порывам
перемежают прилив с отливом.
Поверх деревьев тебя оплачу,
когда утрачу.
УТРАТА
Бесконечна ночь утраты,
и темна стезя.
Умирающий уходит -
и вернуть нельзя.
Он все дальше от надежды
на пути своем.
Но несбыточней надежда
умереть вдвоем.
И не легче пригвожденным
и одному кресту.
Все равно уходит каждый
на свою звезду.
МОЯ БЕДНАЯ ТОСКА
То, что стелется, — туман,
а не река.
И волна его растает,
как тоска.
То, что реет, — это дым,
а не крыло.
Он редеет — и становится
светло.
То, что мучит, — не душа,
а только сон.
И все темное развеется,
как он.
ТИХАЯ ДОЛИНА
Над темной правдой
могильного сна,
как серая роза,
растет тишина.
Для крови — обитель,
для веры — исход;
вошла она светом
в молчание вод.
И вечно живое
притихло в волне
с людским одиночеством
наедине.
СИНЕЕ БЕГСТВО
Стелется небо в синем беге,
сходит на землю наяву.
Жизнь, окунись и кань навеки
в эту земную синеву!
Над погруженным небосклоном
так и стоять бы, как стою.
Высь на земле, лазурь в зеленом!
Только движенье — и в раю!
Душа и тело за причалом
и жизнь — как отсвет синих вод.
Это конец, а было началом.
Синее русло! Синий исход!
ПОЛНОТА
Коснуться плеча,
коснуться волны,
коснуться луча,
коснуться стены.
Поверхность души
под ласкою рук.
Касание струн
и вечность вокруг.
СОСНЫ ВЕЧНОСТИ
На запоздалом рассвете
скоро и я в синеву,
за корабельную рощу,
к вечной сосне уплыву.
Нет, не под парусом белым.
Вынесет тело волной,
той молчаливой, что сменит
мертвую зыбь тишиной.
Там, где свидания вечны,
с солнцем сойдется звезда
и не пришедшего встретит
тот, от кого ни следа.
Будет нас пятеро равных
в сетке теней на свету.
Равенства голая сущность
все подведет под черту.
Из бесконечного вычесть
так же нельзя, как причесть.
Раз несущественна разность,
все остается как есть.
И чтоб душа не смолкала
в их отголоске морском,
вечные сосны сомкнутся
над первозданным песком.
ЛУЧШАЯ НОЧЬ
Я успокаивал долго
и убаюкал как мог,
а соловей за стеною
даже к утру не замолк.
И над постелью звенели,
тая, как вешние льды,
самые синие звезды,
все переливы воды.
"Слышишь?" — я спрашивал. "Слышу,
голос, как дальний отлет,
сник и приблизился снова:
Как хорошо он поет!"
Можно ли было иначе
слышать разбуженный сад,
если душа отлетала,
силясь вернуться назад,
если с последним усильем
стало светлей и больней
видеть последнюю правду
и потерять себя в ней?
Можно ли было иначе
там, на исходе своем,
слышать уже ниоткуда
слитно со всем бытием?
САМЫЙ ПОДЛИННЫЙ
Как голос самой судьбы,
зовут петухи тоскливо,
и, сон раздвигая, люди
встают, как на край обрыва,
Когда обожгло зарею
разломы в сосновой кроне,
глаза он один не поднял,
далекий и посторонний.
Стихали слова вошедших,
и кротко сопели звери,
по-женски дохнуло дымом,
и даль распахнули двери.
И колос, вода и птица
яснели как на ладони,
но он не взглянул ни разу,
далекий и посторонний.
(Где видел теперь он воду
и птичий полет над нею,
откуда глядел он — навзничь,
как желтый сноп, цепенея?)
Но так и не подняв веки,
но так и не подав вести,
далекий и посторонний,
теперь на своем он месте.
(Он там начеку, простертый,
стоит, как река на шлюзе,
и жажда водою стала,
правдивейшей из иллюзий.)
Глаза он один не поднял
и, счеты сведя с судьбою,
навеки в себе остался
и стал наконец собою.
|
|
|
облако тэгов
