Статья замечательного переводчика и поэта Н. Ванханен о живом классике поэтического перевода:
Всегда поэзия.
Счастливы живописцы – их искусству не нужен посредник: написал вещь, выставил – смотри, кто хочешь, хоть француз, хоть китаец. Композиторам, конечно, повезло меньше, они сильно зависят от исполнителя, а нотной грамоте не всякий учен. А вот писателю, можно сказать, вовсе не повезло. Особенно если он поэт, то есть, по выражению Жана Кокто, «такой писатель, который не пишет». Все это знают, никаких открытий я тут не делаю, только вот проблема-то остается – проблема перехода, переноса, перевоза, словом, перевода поэзии с одного языка на другой, из одной национальной культуры в другую. Счастье, если повезет с проводником, как Данте повезло с Вергилием. Кстати, в нулевом круге ада у Данте обитают великие латиняне, следовательно, и говорят они по-латыни, а Данте-то – уже на новом итальянском языке. Не отсюда ли возникла изначально потребность в гиде: переводчик понадобился?
Переводчик поэзии – специальность особая.
Во-первых, это должен быть замечательный читатель стихов.
Во-вторых, человек, способный загораться чужим вдохновением как своим.
В-третьих, работяга, изначально готовый скромно оставаться за кулисами, когда публика требует: «Автора!»
Сравнение с театром просится неслучайно.
Переводчика часто уподобляют актеру: он играет, интерпретирует роль. Кстати, по-испански «interprete» и значит «переводчик». Но я бы скорее сравнила переводчика с режиссером. Один ставит пьесу так, что зритель, выходя из зала, думает: «Хороший Чехов писатель, а вот драматург никудышный». Другой своей постановкой приводит к мысли: «Все это хорошо было в свое время, но устарело». Третий заставляет ахнуть: «Какой смелый режиссер! Надо же столько всего нафантазировать!»
По мне, так лучший режиссер тот, о котором вовсе забываешь, а выходишь с одним ощущением: «Да, автор – гений. Я это только что понял».
Это вот «автор – гений» и есть главная задача переводчика. Самому осознать и другим – нет, не объяснить, в искусстве не объясняют, – показать.
Анатолий Гелескул – выдающийся переводчик поэзии, «показавший» нам испанцев Гарсиа Лорку и Леона Фелипе, поляков Мицкевича, Лесьмяна, Галчинского.
Его переводы не переложения с одного языка на другой, не рифмованный рассказ о мыслях и чувствах иноязычного поэта, а словно бы явление этого самого поэта собственной персоной. И приходили к нам его переводы так же, как зачастую приходят стихи и песни, созданные на родном языке, – вдруг звучали, произнесенные кем-то из близких. Или кто-то подвигал нам раскрытую книгу – поделиться: «Вот, прочти».
Помню один такой вечер, теплый, летний – из тех, что, кажется, никогда не кончаются, но сладко ноют, мучая: вот-вот сейчас оно все уйдет, погаснет, растворится, не вернется никогда. Мы сидели на старой открытой террасе, и кто-то прочел на память:
Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.
Это было про сейчас, про этот самый миг, про боль невозвратимого, которое еще здесь, перед глазами. Про нас и не про нас. И странно было услышать, что эти строки появились на свет по-испански, что написал их неведомый нам тогда Хуан Рамон Хименес, родившийся в далекой Андалусии – где-то там красавица Инезилья при свете южной луны продевает ножку сквозь чугунные перила...
Звук, цвет, запах и вкус переводных строк оглушали и вели за собой, как ведет истинная поэзия, созданная на родном языке.
Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув...
(Антонио Мачадо)
Имя Гелескула впервые появилось на страницах печати в конце пятидесятых. Тогда, прочитав в его переводе стихотворение испанца Леона Фелипе «Дознание», Анна Ахматова воскликнула: «Это я должна была написать!» В письме к Иосифу Бродскому она восторженно отзывалась: «Перевод невероятный, восхитительный». Зная, что переводчик берется за Рильке, добавляла: «Дай Бог, теперь, может быть, наконец будет русский Рильке».
Надо сказать, сам Анатолий Гелескул, узнав об отзыве Ахматовой, не слишком принял ее восторг на свой счет: он всегда считал, что это стихотворение Леона Фелипе просто оказалось ей чем-то близким, созвучным.
...И кто-то приказал мне: – Говори!
Припомни все. Припомни, что ты видел.
– Не знаю. Это было в темноте...
Толкают... Чьи-то локти и колени...
И непонятно – держат или валят...
Все происходит в темноте...
– Потом?
Рассказывай!
– ...Выходим из пролома
навстречу снам... и медленно крадемся
притихшими задворками кошмаров...
– Ты видел их? Какими они были?
– Не знаю... словно траурные реки
в султанах черной пены... и плюмажах.
Нет. Черные кладбищенские кони,
бегущие, бегущие с рыданьем...
Вполне возможно, Анне Ахматовой действительно слышалось тут некое эхо ее стихов, скажем, сороковых годов: «В том доме было очень страшно жить». Но это-то и прекрасно – ставшая возможной перекличка поэтов, никогда не встречавшихся в жизни, разговор вопреки расстояниям, вопреки катаклизму Вавилонской башни.
От себя добавлю, что меня из тех, самых ранних, первых переводов поразило стихотворение Леона Фелипе «Словно ты...»:
Эта жизнь моя –
камешек легкий,
словно ты. Словно ты,
перелетный,
словно ты,
попавший под ноги,
сирота проезжей дороги;
словно ты,
певучий клубочек,
бубенец дорог и обочин...
Поразил этот точно переданный перебивчатый, скачущий ритм подбрасываемого ногой перекати-камня. Позже услышала, как это поет замечательный испанский бард Пако Ибаньес. Пел он, разумеется, по-испански, но по-русски легко можно было подпевать, так точно ложился русский текст в мелодию оригинала. А ведь это не эквиритмический перевод, как, скажем, в песнях или оперных либретто, которые – как бы хорошо ни были выполнены – пригодны для вокала, но самостоятельным явлением поэзии практически никогда не становятся.
Открытием для читателя стал Гарсиа Лорка в переводах Гелескула. Полный драматизма «Цыганский романсеро» с его жестокостью, нежностью и страстью распахнул для России целый новый мир.
А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей Пречистая Дева
врачует звёздной слюною.
Но снова скачут жандармы,
кострами ночь обжигая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.
Традиционными русскими стихами входило в нашу литературу дотоле неведомое мироощущение другого народа, полное тайны, чувственности, трагизма. Гелескул установил тот камертон, к которому вольно и невольно прислушивались следующие переводчики Лорки.
Глаза мои к низовью
плывут рекою...
С печалью и любовью
плывут рекою...
Вместе с достоверностью слова входила неоспоримая правота поэта, то самое великолепное ахматовское: «Поэт всегда прав». Человек, прочитавший лорковский «Романс об испанской жандармерии», был навсегда застрахован от отрицательного обаяния власти.
Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надёжен свинцовый череп –
заплакать жандарм не может;
затянуты в портупею
сердца из лаковой кожи.
Сейчас, когда на каждом шагу идет лихой пересмотр ценностей и их отважная – кого бояться! – переоценка, чего не наслушаешься: и про гламурность фашизма, и про Сталина с человеческим лицом, и про доброго дедушку Франко. Происходит это потому, что не слышны голоса поэтов. Читавший «Фугу смерти» Целана – «волос твоих пепел, Рахиль!» – не прельстится здоровой силой (десять на одного) нацистского красавца; почитатель Мандельштама не умилится отеческой добротой Сталина, а полюбивший Лорку не очаруется славным толстячком генералиссимусом, который «зато не дал порушить на испанщине экономику» (что, к слову сказать, чистой воды неправда). Над читателем поэзии не властны политтехнологии, потому что живое слово перевешивает любую умственную казуистику.
Гелескулу замечательно удается донести иное, не наше, слово – живым. А всего-то, казалось бы, и дела – найти языковые средства, которые не отторгаются русским слухом. Непростая операция: язык ведь живая ткань, органика. Надо так приживлять, чтобы не омертвело.
Переводы Гелескула поражают естественной чистотой звука. Он всегда ищет в других литературах созвучное, выбирает оружие себе по руке. Если «хорошее, но не мое» – не стоит за него браться. Зато уж если «мое»... «Своими» – а следовательно, и нашими – оказались стихи португальца Фернандо Пессоа. Сколько раз, идя заснеженной тропкой, повторяла про себя:
Сочельник... По захолустью –
Рождественские снега.
Дохнуло старинной грустью
У каждого очага.
Целый крупный пласт – перевод испанских народных песен. Этой работе предшествовала еще одна, исследовательская: многолетнее кропотливое собирание этих маленьких, как японские хокку и танки, драгоценных жемчужин. Самое трудное – передать простое, не сделав его банальным. Испанская народная песня обманчиво проста. Две строчки, три, пять. Сюжет? Да какой сюжет у вздоха, слезы, улыбки? Лиризм народа – в нем и стихийная мощь, и несравненная душевная тонкость, и веселое озорство.
* * *
Слывет ли сокол голью,
судите сами.
Зато гнездо соколье
под небесами.
* * *
Двойная стража угрюма:
за мной идет моя тень,
меня ведет моя дума.
* * *
Пройдет и моя любовь,
пройдет и моя беда,
и слезы мои пройдут,
и все пройдет навсегда.
В сущности, перевести маленькую коплу – как станцевать танец фламенко: на крошечном пространстве, в точке, надо развернуть целый мир чувств, да каких!
В основном Анатолий Гелескул переводит испаноязычных поэтов. Хотя есть в его исполнении – а перевод, без сомнения, близок и музыкальному исполнительскому искусству – и великие французы, немцы. Всегда много значила для него Польша. Как и испанцы, поляки оказались созвучны этому мастеру перевода. Бесконечно привлекательная хрупкая сила польской поэзии, исконный народный аристократизм поляков явственно проступают в его переводах. Кстати, аристократизм в глубинном смысле этого слова – врожденная порядочность, независимость суждений и поведения, душевная ясность, способность достойно принять свою участь – не раз отмечали иностранные путешественники и в простом испанском крестьянине. Так что испанцы и поляки чем-то сродни друг другу и вовсе не случайно притянули к себе одного интерпретатора. Лесьмян, Стафф, Галчинский и, конечно же, Мицкевич – поэты, к творчеству которых не раз обращался Анатолий Гелескул, обогащая нашу русскую словесность.
Цена моя будет падать, а я – все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, –
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.
Это «Кукла» Болеслава Лесьмяна. «Не за меня умирая» – горечь и восторг этих слов физически отзываются в слушателе: мурашками по спине. До чего же они иные, эти поляки, и до чего братья.
Впервые переводы Гелескула – разумеется, лишь небольшая их часть – были собраны под одной обложкой в 1993 году, когда вышла книга «Темные птицы» (Зарубежная лирика в переводах Гелескула). Издание разлетелось мгновенно. Сегодня достать его практически невозможно. Новая книга, вышедшая в серии «Мастера перевода» с подробными комментариями Натальи Малиновской, значительно шире. Она включает и уже ставшие классическими переводы, и совсем новые, выполненные в последние годы.
Переводчики поэзии обычно сами пишут стихи. Это общеизвестно. Гелескул утверждает, что он своего не пишет. Может, правда, а может – и нет. Очевидно одно: то, что он делает – всегда поэзия.
Гоголь говорил, что перевод должен быть как прозрачное стекло – такое чистое, словно бы его и нет вовсе. Гелескул стремится быть именно таким незримым стеклом. И все-таки его голос всегда узнаваем.
В том-то и тайна.
______________________________________________________ _
09.09.2007
Наталья Ванханен
Иностранная литература
№5, 2007
облако тэгов
