Сегодня — 87 лет со дня рождения Мастера русского поэтического перевода, выдающегося переводчика и великого Поэта, Анатолия Михайловича Гелескула.

Наиболее известные работы:

с испанского — народные песни, Хорхе Манрике, Гарсиласо де ла Вега, Сан-Хуан де ла Крус, Кеведо, Росалия де Кастро, Мачадо, Хименес, Леон Фелипе, Лорка, Вальехо, Уидобро, Эрнандес, Пас, Пабло Неруда, Элисео Диего, Синтио Витьер;

с французского — Теофиль Готье, Нерваль, Бодлер, Верлен, Аполлинер;

с португальского — Пессоа; с немецкого — Рильке;

с польского — Мицкевич, Норвид, Лесьмян, Ивашкевич, Галчинский, Стафф, Лехонь, Бачинский, Боровский, Т.Новак, Харасымович, Шимборская, Милош, Твардовский,

с чешского — Витезслав Незвал.

Переводил также драмы (Лорка) и прозу (Ортега-и-Гассет, Хименес). Публиковал статьи о зарубежной словесности и о русской поэзии (Мария Петровых, Давид Самойлов, Анатолий Якобсон, Наталия Ванханен).

Лично для меня, а также для множества других любителей поэзии, Гелескул — вершина, эталон, абсолют.

Его переводы обладают истинной магией слова, являются образцом русского поэтического языка.

Впрочем, не надо лишних слов. Его переводы надо просто читать.

И я завидую тем, кто впервые откроет для себя поэтическую вселенную Гелескула.

Она прекрасна.

_____________________

Представляю блестящее предисловие автора к своей первой книге, сборнику "Тёмные птицы".

И в прозе Анатолий Михайлович — всегда эталон точности, знания, юмора и красоты.

________

"Как большинство переводчиков, я не собирался таковым становиться и вообще, как большинство читателей, долго полагал, что стихи переводятся как-то сами собой – и если у переводного поэта, будь то даже Гейне, одни строки западают в душу, а другие – нет, виноват автор, которому не все одинаково удалось.

Это обстоятельство я со временем подзабыл, а следовало бы помнить. Читательское доверие к слову слепо, как любовь.

Лет двадцати с чем-то я прочел «Цыганское Романсеро» Лорки по-испански и был обескуражен.

Кое-что оттуда я знал в русских переводах, которые любил и люблю по сей день, и, естественно, раскрыл книгу на этих вещах.

Все, вплоть до ритмов и рифм, оказалось не так. К этому я совершенно не был готов и с самоуверенностью самоучки решил «Это неправильно. Надо, чтоб было так, и я это сделаю».

И, помнится, собственные каракули не сразу меня убедили, что все не просто – и чтоб было «так», надо, чтобы стало иначе.

Но это уже профессиональные тонкости, не всем интересные, и сказать хотелось бы о другом.

Думаю, что стихи прежде всего делятся на живые и мертвые. Первые бывают очень талантливыми и не очень, но к ним тянется если и не народная тропа, то все же человечий след; вторые бывают искусными или неискусными, и тянутся к ним одни стихоманы. Почему стихи рождаются такими, вряд ли кто знает, но это медицинский факт.

И секрет перевода, наверно, тот же, что у стихов, – в конечном счете это тайна жизни.

Я думаю, что у каждой жизни – своя тональность. То, что зовут судьбой. События жизни, неизбежные или навязанные, ложатся в эту тональность, как мелодии, и попадают в нее или остаются чужеродными и терзают фальшью.

Человек потому и внимателен к себе, что домогается не роскошной жизни, а подлинной – своей, без чуждых и фальшивых нот.

Стихи, оставляя наедине с собой, помогают понять себя в мире, и недаром, когда такое понимание становится самоубийственно важным – на заре туманной юности, – стихи пишут почти все (кроме тех, наверно, кто не знает попросту, что это такое).

Парадоксальное, но верное определение поэзии дал испанский философ Ортега-и-Гассет: «Поэт – это переводчик человека в его разговоре с самим собой». Люди общаются словами, но разговор с самим собой бессловесен – это миллионы, миллиарды немых наречий, скрытных, смутных и мучительных своей непонятностью. Поэтическое слово помогает понять то, чему мы искали и не могли найти имя, и заодно ощутить, что внешне мы разобщены и лишь в самом сокровенном, неотчетливом и неповторимом – короче, в самом личном – близки, понятны и, если хотите, похожи.

Другое дело, что не все поэты бывают поэтами, переводчики – тем более. Невольное отступление мемуарного свойства.

Я учился заочно, и происходило так, что сессионное время иногда совмещалось с литературными вылазками. Сам институт был техническим, но с несколько цыганским уклоном: полевые геологи, поисковики, прибывали на сессию из тьмы лесов, из топи блат и прочих неуютных мест, и народ съезжался разновозрастный, разношерстный и крайне интересный.

Однажды сосед по столу, увидев у меня гранки переводов, спросил, что это за штука, и неожиданно сказал:

– А я переводные стихи вообще не читаю.

– Почему? – полюбопытствовал я.

– Да так... Редко что попадается.

– Редко, – согласился я. – А непереводные? Часто?

Парень был умный и в ответ рассмеялся.

Что поделать, все бывает редко.

Культура – это пустынная местность, да и вся наша перенаселенная планета довольно малолюдна. Можно ли вообще переводить стихи? Наверное, нет, и светлые умы, в первую очередь – поэты, убеждали этого не делать.

Но люди ценят умные советы, а сами, включая советчиков, поступают обычно по пословице: «Пока умный думал, дурак реку вброд перешел».

Еще греческие мудрецы убеждали, что лучшее для человека – не родиться, а родившись – тут же умереть. Мы по-прежнему ценим античную мудрость, а плотность населения по-прежнему растет.

Что до переводов, то и в античные времена жаловались на упадок творчества, а неповторимый Катулл, например, переводил стихи Сафо, тоже неповторимой.

Мне доводилось слышать от людей наипрогрессивнейишх, что в России слишком много переводят.

А виной тому – цензура (и это правда, пусть и с оговорками).

Помню такой оборот речи: «Непродуктивная трата национальной энергии и национального гения».

Об энергии рассуждать не берусь, а вот таинственный «национальный гений» – видимо, калька с немецкого и заодно немецкая калька с французского: в романских языках это выражение ничего величавого не содержит и обозначает всего-навсего народный дух, говоря проще – склад души. Что тут можно возразить?

В России с цензурой, да и с культурой перевода, обстояло по-разному и порой плачевно, но переводили всегда – и особенно много и полнозвучно полтора-два века тому назад, когда литература была не чета сегодняшней, да и читатели владели языками.

Похоже, переводы – признак молодости, а не склероза.

Русская поэзия неизменно чутка к мировой культуре, это у нее в крови – и как раз потому, что она молода, моложе европейских, и кровь еще не перекипела. Любому барбосу известно, что Есенин пил, но многие ли знают, что Гейне он читал в подлиннике и это была его настольная книга?

Наверно, литература, сплошь состоящая из Пушкиных, Шекспиров и Сервантесов, была бы самодостаточна, но такой, похоже, не предвидится.

Да, много и, увы, справедливо говорится о ненадежности, ущербности, слабости поэтического перевода, о его неизбежных потерях.

Правда, у «национального гения» есть на этот случай национальная поговорка: «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти». Поговорка российская, но, думаю, и другие народы спорить с этим не станут.

Все эти нехитрые рассуждения в защиту перевода – никоим образом не самозащита или самооправдание.

Свои переводы ни защищать, ни оправдывать не собираюсь – пусть защищаются сами, как умеют и насколько в силах. Самому судить о себе трудно и вряд ли возможно. Разумеется, заподозри я в себе графомана, остерегся бы публиковать переводы, но я действительно не знаю, чего они стоят.

И по этому поводу вспоминаю для бодрости строчки из якутской поэмы (в выразительном переводе Николая Шатрова):

"Еще хороша, что взошли семена:

бывает, посеешь – и нет ни хрена. "

______________

...и в этом году — уже 10 лет, как его нет с нами.

Анатолий Михайлович Гелескул.

Любим и помним.

ГЕЛЕСКУЛ АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ.

ПАМЯТЬ

21 июля, 86 лет тому, случилось событие, которому было суждено изменить русский поэтический перевод бесповоротно, подняв его на недосягаемую ранее высоту...

В этот день родился Поэт перевода.

--------------

Когда-то, в туманной юности, мне попался сборник поэзии Ф.Пессоа, ставший для меня откровением в огромном мире поэзии.

Среди прочих переводов в этой книге были строки особого рода и свойства: это была не просто рифма, это была кровь сердца, пропущенная через слова, чарующая гармония и красота, некая ОСОБЕННОСТЬ, ясно различимая и в то же время неуловимая, но которую не спутаешь ни с чем и никогда...

Это были переводы Гелескула.

Трудно говорить о личности такого масштаба, как А.М. Гелескул.

Дело здесь не в плохом знании темы: переводы Анатолия Михайловича знаю и люблю давно, и с годами любовь эта только крепнет.

Скорее, трудность такого разговора — в осознании глубины, масштаба отношения человека к своему делу.

А относится Гелескул к своему делу всегда на «ВЫ».

И поэтому, читая его переводы с испанского, польского, португальского, французского, немецкого языков, понимаешь, что именно ТАК и надо переводить, что без ТАКОГО отношения к слову не может быть ПЕРЕВОДА, — того, который однажды входит в сознание, врывается в мысли, пронзает сердце и остаётся в душе навеки.

Гелескул вершит невероятное, сливая в одной форме алмазную чёткость определений, ослепительную палитру радости и печали, глубинный смысл оригинала, настроение автора в момент написания стихотворения.

Так переводить может лишь Мастер, здесь мало только поэтического таланта переводчика; к таланту прилагается огромный, ежедневный, многолетний и неустанный труд поиска лучшего, правильного, единственно верного слова.

Не будь этого — нам никогда бы не довелось узнать настоящую магию Поэзии, магию переводов Анатолия Михайловича: ослепительную грусть и отчаянную надежду Лорки, беспредельную ностальгию Пессоа, бездну одиночества Хименеса, хрустальную печаль и возвышенность Лесьмяна, сказочную красоту Тувима, других Поэтов, других миров, других вселенных.

21 июля создателю этих миров на русском, Анатолию Михайловичу Гелескулу, исполнилось бы 86 лет...

И по традиции, в этот день — несколько любимых переводов.

Ф. Пессоа

***

О солнце будней унылых,

Впотьмах забрезжи скорей,

И если душу не в силах,

Хотя бы руки согрей.

Пускай бы в этих ладонях

Душа свой холод могла

Укрыть от рук посторонних,

Вернув подобье тепла.

И если боль — до могилы

И мы должны ее длить,

Даруй нам, Господи, силы

Ни с кем ее не делить.

***

Опять я, на исходе сил

Забыв усталость,

Глазами птицу проводил -

И сердце сжалось.

Как удается на лету

По небосклону

Себя нести сквозь пустоту

Так неуклонно?

И почему крылатым быть -

Как символ воли,

Которой нет, но, чтобы жить,

Нужна до боли?

Душа чужда, и быть собой

Еще тоскливей,

И страх растет мой, как прибой,

В одном порыве -

Нет, не летать, о том ли речь,

Но от полета

В бескрылой участи сберечь

Хотя бы что-то.

***

Уже за кромкой моря кливера!

Так горизонт ушедшего скрывает.

Не говори у смертного одра:

"Кончается". Скажи, что отплывает.

О море, непроглядное вдали,

Напоминай, чтоб верили и ждали!

В круговороте смерти и земли

Душа и парус выплывут из дали.

---------------------

Поэт перевода.

Анатолий Михайлович Гелескул.

Навсегда с нами.

Любим и помним.

21 июля исполнилось бы 84 года выдающемуся переводчику Анатолию Михайловичу Гелескулу.

Анатолий Гелескул.

Человек, отдавший себя целиком русскому поэтическому переводу.

Кто знает, какие бы шедевры увидели бы свет, если бы Гелескул писал свои собственные стихи.

Но этого не было.

Все свои силы, весь свой огромный талант он отдал переводу, по праву заслужив, среди многих других замечательных переводчиков зарубежной поэзии, звание — Поэт перевода.

Таковым он и оставался до конца жизни, работая почти до последнего дня; ослепший, тяжело больной, он надиктовывал переводы жене.


Наследие его великолепно и поистине бесценно.

Он переводил испанских поэтов — Кеведо, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Федерико Гарсиа Лорку, Леона Фелипе, Мигеля Эрнандеса, испанскую песенную поэзию;

латиноамериканских – Сесара Вальехо, Октавио Паса, Висенте Уйдобро, Пабло Неруду.

польских – Адама Мицкевича, Циприана Норвида, Болеслава Лесьмяна, Константы Идельфонса Галчинского, Леопольда Стаффа, Яна Лехоня, Кшиштова Бачинского, Юлиана Тувима, Виславу Шимборскую, Чеслава Милоша;

португальских — Ф. Пессоа,

французских — Верлена, Аполлинера, Нерваля, Бодлера,

немецких — Рильке.

Переводил также испанскую драматургию (Ф. Гарсиа Лорка, Х. Грау) и прозу ("Восстание масс" и эссеистика Х. Ортеги-и-Гассета, "Платеро и я", "Испанцы трёх миров", статьи и лекции Х. Р. Хименеса).

Гелескул – автор работ об испанской народной поэзии, о цыганско-андалузском и арабо-андалузском фольклоре, а также предисловий к изданиям многих из перечисленных выше поэтов.


У Анатолия Михайловича вышло 4 авторских сборника переводов поэзии:

"Тёмные птицы" М. "Весть" в 1993г.
"Анатолий Гелескул. Избранные переводы". М. "Терра" 2006г.
"Среди печальных бурь". СПб. "Издательство Ивана Лимбаха" 2010г.
"Анатолий Гелескул. Огни в океане. Переводы с испанского и португальского." М. Рудомино 2011г.


Человеку, незнакомому с его переводами, будет трудно или даже невозможно объяснить всю их силу и красоту: надо просто брать в руки книгу и читать.

Погрузиться — навсегда — во вселенную Мастера, ощутить настоящую магию поэзии.

------------------------
...несколько вещей, из самых любимых:


Ю. Тувим



Грибничок. (дождик)



Как весёлый танец, взвитый мошкарою,

Как из серой торбы ссыпанное просо,

Пыль осенней дали, марево сырое,

Скачет хилый дождик, грибничок белёсый,



Не дорос, не хватит малышу силёнки,

Чтоб отбарабанить заданное на дом.

Сосунку бы впору окроплять пелёнки,

А рядится взрослым, не дождём, а градом.



Он мечтал бы ливнем погрозить предместью,

Хлестануть наотмашь особняк старинный,

Отозваться в лужах водосточной жестью

И размокшей оспой исклевать витрины.



Так заморыш бедный в облаках витает,

Разражаясь плачем из последней силы.

Ну и что? Две капли на тростинке тают.

Воробей стряхнул их. Всё. Отморосило.




Аквариум


Местность затоплена. Свет отдаёт купоросом.

Нехотя в рыб превращаются стебли и ветки.

Ждёшь и пока удивляешься метаморфозам,

Мысли твои нерестятся в зелёной подсветке.



Мглится убогая сцена кубическим метром

Дряхлого моря, ушедшей на пенсию зыби,

И не водой, а зелёным отравленным ветром

Кажутся нити, изломы, изгиб на изгибе.



Вьются дымком то ли бабочки, то ли растенья.

Боязно даже… не станут ли гущей лесною…

Думаешь: это сквозят, уплывая, мгновенья.

Думаешь: как безотрадно быть рыбьей весною.



Мысли тревожны и дОлги. И в замершей зыби

Тонут глаза за стенами стеклянной гробницы,

И отражается взгляд их, провидчески рыбий,

Стылое море вбирая в пустые глазницы.



***

Осыпается время. Вянет день ежечасно.

Тонет в осени ветка, и я цепляюсь напрасно

И миллиметрами грусти по ней скольжу напоследок,

По монотонности суток, по оголённости веток.



Как назову я осень? Это мой вздох в излуке –

Вздох человечий, долгий – с тёмного дна всплывает.

В холод осенней глуби я погружаю руки.

Дождь леденит. Сечёт их. Листья и дни смывает.





Л. Стафф



***

Не жаль мне надежд — и прощания с ними бесслёзны,

Не трогают сердца пустые мои неудачи,

Дружу с облаками, беру в собеседницы сосны —

И всё вспоминаю, что было когда-то иначе...



Отзывчивы рощи, спокойны закатные зори,

И так беспечально в лесу, по которому бродишь,

О будущем думать — пустом, как вечернее море,

Которым уплыл кто-то милый, кого не воротишь.





Осеннее



Осень золотом догорает —

И, поникшее онемело,

С нею меркнет и умирает

Всё, что вовремя не сумело.



Всё, что разум накуролесил,

В лад приходит, как изначально.

И та радость, которой грезил,

Так тиха, что почти печальна.



***

Отыскивать виновного не станем.

Безумие прошло грозою вешней —

и перед наступающим молчаньем

душа всё глубже, нежность — безутешней.



За нами солнце гаснет понемногу.

Всё холодней в вечернем запустенье.

Продрогшие, мы смотрим на дорогу —

и нас перерастают наши тени.



Т. Боровский



***

Я знаю, что жизнь однократна,

что время — бездонная бездна,

и всё, что любил, — безвозвратно,

и всё, что свершил, — бесполезно.



Отыскивать вечность напрасно

по зыбкому следу в пустыне,

где губит песок ежечасно

людские труды и святыни.



И всё-таки счастье возможно,

и правда нужна как порука

для жизни простой и надёжной,

как рукопожатие друга.

----------------------------------------



Человек жив, пока живёт память о нём.



Любим и помним.

Чилийский поэт Пабло Неруда родился в небольшом городке Парраль в центральной части Чили.
Его отец, Хоcе дель Кармен Рейеc, был железнодорожным рабочим. Мать, Роcа де Басуальто, школьная учительница, умерла от туберкулеза, когда Пабло был ещё ребенком. Вскоре после её смерти отец женился второй раз, на Тринидад Кандиа. Затем семья переехала в город Темуко на юге Чили.

Неруда начал писать стихи в возрасте десяти лет. Спустя два года он познакомился с известной чилийской поэтессой Габриэлой Мистраль, во многом способствовавшей его первым поэтическим опытам.
В 1920 году молодой поэт публикует в журнале «Сельва аустраль» стихи, взяв псевдоним Пабло Неруда по имени чешского писателя Яна Неруды, чтобы избежать конфликта с отцом, не одобрявшим его занятий литературой. Впоследствии этот псевдоним стал его официальным именем.

В 1921 году Неруда поступил в педагогический институт в Сантьяго на отделение французского языка. Вскоре за своё стихотворение «Праздничная песня», опубликованное в газете «Хувентуд», он получил первую премию на конкурсе, организованном Федерацией чилийских студентов.
В 1923 году Неруда издаёт за свой счёт первый сборник своих стихов «Собрание закатов» (1923). Стихи имели успех, что помогло поэту найти издателя для выпуска книги «Двадцать стихотворений о любви и одна песнь отчаяния» (1924).
Этот сборник принёс молодому поэту большую известность в Латинской Америке.

В книге стихов «Попытка бесконечного человека» (1926) Неруда переходит от модернизма, характерного для предыдущего периода его творчества, к авангардизму.
В этом же году Неруда издал книгу стихотворений в прозе «Кольца» (совместно с Томасом Лаго) и короткий авангардистский роман «Обитатель и его надежда».

Дипломатическая работа в Юго-Восточной Азии

В 1927 году чилийское правительство назначает Неруду консулом в Бирму, куда он прибыл, задержавшись по дороге на недолгое время в Париже. Затем он был консулом и в других странах (тогда — колониях) Юго-Восточной Азии: на Цейлоне, в Сингапуре, в Индонезии.
Здесь пишутся стихи, которые впоследствии войдут в книгу «Местожительство — Земля».
Для этого периода творчества Неруды характерно состояние, которое он сам впоследствии назвал «лучезарным одиночеством».
В Батавии он познакомился с Марикой Антониетой Хагенаар Фогельзанг, голландкой с острова Бали, которая стала его первой женой.

В 1932 году Неруда возвращается в Чили. Здесь он публикует написанную в 1925-26 году книгу «Восторженный пращник», а также первый том книги «Местожительство — Земля».

Неруда в Испании

В 1933 году Неруда назначается консулом в Буэнос-Айрес.
Он знакомится с Федерико Гарсиа Лоркой, приехавшим сюда для постановки своей трагедии «Кровавая свадьба».
В 1934 году Неруда назначается консулом в Барселону, а затем переводится в Мадрид. Здесь он сближается с испанскими поэтами «поколения 27 года» и издаёт литературный журнал «Зелёный конь поэзии».
В Мадриде Неруда выпустил второй том книги «Местожительство — Земля» (1935). В 1936 году он расстаётся со своей первой женой и сходится с Делией дель Карриль.

18 июля 1936 года начинается гражданская война в Испании.
Неруда, как и многие другие деятели культуры, поддерживает республиканцев. Потрясённый ужасами войны и убийством Федерико Гарсиа Лорки, Неруда пишет книгу стихов «Испания в сердце», напечатанную в осаждённом Мадриде.
Когда Неруда в 1937 году объявил, не имея на то официальных полномочий, что Чили поддерживает республиканцев, он был отозван из Испании, однако уже через год был направлен с краткосрочной миссией в Париж, где помогал республиканским беженцам эмигрировать в Чили.

Дипломатическая работа в Мексике

С 1939 года Неруда занимал должность секретаря чилийского посольства в Мексике, а затем и генерального консула (1941—1944). В годы Второй мировой войны он пишет стихи, воспевающие героизм защитников Сталинграда и доблесть Красной армии. В это же время Неруда начинает работать над поэмой «Всеобщая песнь».

Возвращение в Чили

В 1943 году Неруда возвращается в Чили, где занимается активной политической деятельностью. В этом же году он женится на Делии дель Карриль. По пути из Мексики в Чили Неруда проезжает Перу, где посещает развалины древнего города инков Мачу-Пикчу.
Впечатления от этой поездки легли в основу цикла стихотворений «Вершины Мачу-Пикчу», вошедшего во «Всеобщую песнь».

4 марта 1945 года Неруда избирается в сенат республики Чили, где представляет северные провинции Антофагаста и Тарапака. 15 июля 1945 года он вступает в Коммунистическую партию Чили. В этом же году Неруда получает Национальную премию по литературе.

6 января 1948 года Неруда в своей сенатской речи публично назвал чилийского президента Габриэля Гонсалеса Виделу марионеткой Соединённых Штатов, после чего он был обвинен в государственной измене, лишён депутатсткого мандата, и был вынужден перейти на нелегальное положение.

Политическое изгнание

В 1949 году Неруда тайно переходит границу Чили и Аргентины, приезжает в Буэнос-Айрес, а оттуда — в Париж.
В годы изгнания Неруда ведёт активную общественную деятельность, участвует во Всемирных конгрессах сторонников мира, входит в комитет по присуждению Международной Сталинской премии, посещает Советский Сююз, Польшу, Венгрию (1949), Индию (1950), Китай (1951). В 1950 году Неруда получает Международную премию мира.

В изгнании Неруда заканчивает работу над поэмой «Всеобщая песнь» — монументальным произведением, состоящим из 250 стихотворений, в котором воплощены история и настоящий день Латинской Америки, её люди и природа.
Книга, изданная в Мексике в 1950 году, была иллюстрирована Диего Риверой и Давидом Сикейросом. В Чили книга была запрещена и нелегально распространялась чилийскими коммунистами.

Некоторое время Неруда живёт в Италии.
В это время он знакомится с Матильдой Уррутиа. Матильде посвящена книга «Стихи Капитана», опубликованная в Неаполе в 1952 году.

Жизнь в Чили

Неруда возвращается в Чили в 1953 году. В 1953 году Неруда получает Международную Сталинскую премию.
В 1954 году Неруда издаёт книгу стихов «Виноградники и ветер», среди стихов которой имеется и элегия, посвящённая Сталину. После XX съезда КПСС и разоблачения культа личности Сталина Неруда отказывается от своего сталинизма.
В 1958 году Неруда становится членом Центрального комитета коммунистической партии Чили.

В 50-е годы Неруда издаёт три книги «Од изначальным вещам» (1954, 1955, 1957) и дополняющую их книгу «Плавания и возвращения» (1959). Оды в каждой книге расположены по алфавиту, что подчёркивает их равноправность. Они посвящены разнообраз­ным понятиям, явлениям, предметам и людям: Америке, атому, беспокойству, весне, вину, воздуху, глазу, древесине, звездам, зиме, жизни, книге, Кордильерам, критике, лету, луковице, маису, меди, морю, надежде, ночи, огню, осени, отдельным городам, печали, печени, помидору, поэзии, простому человеку, простоте, радости, разным вещам, Сесару Вальехо, соли, солидарности, солнцу, спокойствию, типографии, цветку, чайке, человеку в лаборатории, черепу, чилийским птицам, числам, энергии, ясному дню, ясности, и т. д.

В 1958 году выходит книга «Эстравагарио», намечающая новые направления в поэзии Неруды. Книга «Сто сонетов о любви», изданная в 1959 году, посвящена Матильде Уррутиа. Сонеты в этой книге лишены традиционной сонетной рифмовки; сам Неруда называл их «как бы выструганными из дерева». Вдохновленный победой Кубинской революции, Неруда публикует «Героическую песнь» (1960).
В эти же годы в нерудовских стихах пояяляется новая тематическая линия, которую условно можно назвать «ретроспективной». Воспоминания и самооценки характерны прежде всего для сборников «Полномочный представи­тель» (1962), «Мемориал Чёрного острова» (1964). Философская лирика Неруды собрана в книгах «Руки дня» (1968), «Конец света» (1969).

Последние годы жизни

В 1969 году Коммунистическая партия Чили выдвигает Неруду кандидатом на пост президента республики Чили, а затем снимает своего кандидата в пользу социалиста Сальвадора Альенде, кандидата блока Народного единства.
После победы Альенде на выборах в 1970 году правительство Народного единства назначает Неруду послом во Франции.

В 1971 году Неруда получает Нобелевскую премию по литературе.

В 1972 году больной Неруда возвращается в Чили. 11 сентября 1973 года в стране происходит военный переворот, в результате которого к власти в Чили пришла военная хунта во главе с генералом Аугусто Пиночетом. Сальвадор Альенде погиб при штурме военными президенсткого дворца Ла Монеда. Тысячи сторонников Народного единства были убиты, десятки тысяч — арестованы и брошены в концлагеря. Дом Неруды в Сантьяго был подвергнут разграблению. Неруда умер в клинике Санта Мария в Сантьяго 23 сентября 1973 года. Его похороны, прохоодившие под дулами автоматов, стали первой демонстрацией протеста против режима Пиночета.

В 1973-74 году в Буэнос-Айресе выходят посмертные издания восьми поэтических книг Неруды, а также книги воспоминаний «Признаюсь: я жил».

В честь Неруды назван кратер на Меркурии. Пабло Неруда — один из главных действующих лиц художественного фильма "Почтальон" (Postino) снятого в 1994 году и получившего 5 номинаций на премию оскар, в том числе за лучший фильм года.

Высказывания о Неруде

«Такое впечатление, что Пабло Неруда — это не один поэт, а целый поэтический цех. Он не столько искал новый стиль, сколько отказывался от старого. Неруда был многоголосым поэтом»
(Аластэр Рид, английский критик и переводчик).

«Всякий, кто с недоверием относится к поэту из-за его политических взглядов, совершает ошибку, поскольку, проявляя интерес только к фейерверкам случайных пропагандистских выпадов, он никогда не поймет истинного значения искусства Неруды, который стремится выразить душу латиноамериканских народов в том стиле, который достигает вершин поэзии испанского барокко» (Фернандо Алегриа, чилийский критик).


http://www.peoples.ru/art/literature/poet...


------------------------------------------------------ ----------------------------

...и самое любимое его стихотворение, в переводе А.М. Гелескула:

Осенняя бабочка


Кружится бабочка на солнце,
вся загораясь временами.

Листа коснется, остывая,
частица пламени живая —
и лист колышет это пламя.

Мне говорили: — Ты не болен.
Все это бред, тебе приснилось.
И что-то тоже говорил я.
И лето жатвою сменилось.

Печальных рук сухие кисти
на горизонт роняет осень,
И сердце сбрасывает листья.

Мне говорили: — Ты не болен.
Все это бред, тебе приснилось.
И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.

Все на земле, друзья, проходит.
Все покидает и минует.
И та рука, что нас водила,
нас покидает и минует.
И те цветы, что мы срываем.
И губы той, что нас целует.
Вода и тень, и звон стакана —
все покидает и минует.

И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.
А солнце лижет мои руки
и говорит: — Тебе приснилось.
И ты не болен, это бредни.

Взлетает бабочка и чертит
круг огнецветный
и последний.

Поэт, драматург, знаковая фигура испанского искусства и арт-среды Мадрида 20-х годов прошлого века, Федерико родился в богатой семье 5 июня 1898 года.

Грядущий великий поэт был сначала увлечен театром, а не литературой.

Работая в театре, Лорка создает свои самые известные пьесы: Bodas de sangre («Кровавая свадьба»), Yerma («Йерма») и La casa de Bernarda Alba («Дом Бернарды Альбы»).

Учась в Мадридском университете, он дружил с Луисом Буньюэлем и страдал от любви к другому испанскому гению и другу по жизни — Сальвадору Дали.

Его стихи наполнены любовью к природе, к родине; он обретает славу «цыганского поэта» после создания своего самого знаменитого сборника «Цыганское романсеро».

Жизнь его закончилась трагически рано:Лорка был убит в начале Гражданской войны на родине, в Гранаде, место его захоронения до сих пор остается тайной.



Много лет назад Анатолий Михайлович Гелескул* в материале, приуроченном к 100-летию со дня рождения поэта, замечательно сказал:

Поэт

В Испании обычно зовут его просто по имени — Федерико; в России утвердилась и обрела хождение его материнская фамилия — видимо, в силу краткости и какой-то теплоты звучания. И всякий раз, произнося “Лорка”, мы вслух или про себя непроизвольно добавляем “поэт”.
Для меня, например, — человека, давно влюбленного в его стихи, — он прежде всего драматург. Иные страницы его прозы не уступают стихам. И все же — поэт, и не иначе. Почему?

Чехов зачислял в поэты людей, питающих пагубное пристрастие к словам “аккорд” и “серебристая даль”. Что говорить, “поэт” в обиходе звучит высокопарно. Однако Лев Толстой в “Исповеди”, порывая и прощаясь с искусством, называет себя не писателем, не романистом, а поэтом. “Я — художник, поэт” — так говорит о себе человек, за долгую жизнь вряд ли срифмовавший пару строк, разве что шуточных.
Поэтом он называл и Чехова, который уж точно никогда не рифмовал и если шутил, то исключительно в прозе. Очевидно, поэт и стихотворец — далеко не одно и то же. Это прописная истина или, как говорили в старину, “мысль не новая, но справедливая”.

Грамотный стихотворец может оказаться лишь версификатором, а неграмотный крестьянин — поэтом. Свидетельство тому — народные песни.
Поэтом может быть плотник, звонарь и вообще кто угодно, даже если он не причастен ни к стихам, ни к песням. Это общеизвестно и мало кого удивляет.
Но случаются порой вещи удивительные. Сервантес, помимо всего, был и стихотворцем, одаренным, искусным, но не больше, а вот плод его фантазии, Дон Кихот, оказался великим поэтом — он создал такое силовое поле, которое втянуло и преобразило множество человеческих судеб. Один только пример.

Почти через три века после Сервантеса, в самом начале гражданской войны, когда не было еще ни интербригад, ни русских летчиков в Испании, небо Мадрида защищала эскадрилья, которую на скудные пожертвования снарядил и возглавил д’Артаньян французской литературы, писатель Андре Мальро. Десятилетия спустя журналист его спросил: “Почему для вас и для вашего поколения Испания значила так много, что вы шли за нее умирать?” Мальро — герой Сопротивления, любимец де Голля, и естественно было бы ждать, что он заговорит о борьбе, фашизме и солидарности. Он ответил кратко и неожиданно: “Потому что Дон Кихота создал испанец”. Пример того, как поэзия влияет на историю.

Поэт — не сочинитель стихов.
Это, почти по Эйнштейну, материализованный сгусток энергии, не знаю — творческой, жизненной или космической, но такой, что она изменяет вокруг себя пространство, и чужие жизни в ее силовом поле тоже меняются, движутся иначе и проникаются ее излучением.

Как переводчик Лорки я не однажды становился в тупик перед вопросом, который задавали самые разные люди. Что я испытываю, переводя, то есть читая пристальней, чем они, и остается это во мне или как с гуся вода?
Короче, понимаю ли я, что общаюсь не со стихами, а с поэзией?
Еще короче, меняюсь ли я хотя бы в чем-то? Но обманываться можно, а знать этого нельзя, и вообще о таких вещах не говорят и никому не исповедуются.
Но я знал и знаю людей, которых поэзия Лорки изменила — разбудила, заставила видеть и чувствовать иначе, ярче и по-другому смотреть на жизнь и на смерть. Вот почему, произнося его имя, беззвучно добавляют — поэт.

О Лорке сказано и написано столько верного и надуманного, справедливого и несправедливого, что к этому трудно что-либо добавить.
Пожалуй, свежую мысль высказал испанский писатель Феликс Гранде в ответ на следующую тираду некоего критика: “Этот гранадский клавесинист нанес большой вред нашей поэзии, и давно пора ревизовать его наследие”. Гарсиа Лорка был пианистом, знал и любил Ванду Ландовску, но сам к клавесину вряд ли прикасался. “Гранадский клавесинист” — это метафора, должная утвердить в читателе представление о чем-то мизерном, слабосильном и старомодном.
Не опускаясь до мелочной полемики, Феликс Гранде как бы вскользь замечает: “Ума не приложу, какой такой вред нанес он нашей поэзии. Ему — да, нанесли, и все мы помним какой. А ревизовать его наследие не сможет даже нейтронная бомба, поскольку оставляет в целости и сохранности библиотеки”. Звучит жутковато, но веско.

К несчастью, не во всем Феликс Гранде прав. Не все наследие Лорки дошло до библиотек. В последнем, посмертно опубликованном интервью поэт перечисляет книги стихов, готовые к печати, — их шесть, а дошли до нас только две. От седьмой, в интервью не упомянутой. книги сонетов уцелели крохи, несколько черновиков.
А если обратиться к драматургии, печальный перечень удвоится. Едва ли в нашем веке найдется художник, чье творчество понесло столько утрат; судьба наследия Лорки отдает средневековьем. Погиб не только поэт.

Вдогонку мне плачут
мои нерождённые дети —

это строки из посмертно опубликованного стихотворения, посмертные строки.
Стихотворение входило в книгу “Сюиты”, одну из пяти, до нас не дошедших.

В последние годы стало печататься то, что сохранилось в семейном архиве, — наброски,. отрывки, отдельные сцены и явно законченные вещи. Многие из них замечательны.
Но, публикуя стихи, Лорка порой менял их неузнаваемо, и нет уверенности, что на уцелевших листках, исписанных карандашом, лежит печать последней авторской воли.

Именно эти возвращенные из небытия стихи, статьи, выступления составляют основу нашей публикации. В нее, кроме стихов из трагедии (песен народного склада, которым Лорка отвел место античного хора — предсказателя и плакальщика), включены новообретенные эссе разных лет и несколько стихотворений из упомянутой книги “Сюиты”.

Некоторые из них впервые опубликованы в последнем четырехтомном издании Лорки, вышедшем в Барселоне в 1996—1997 гг. Стихи увидели свет через три четверти века после их написания. Это ранние, молодые стихи, и, быть может, потому в их сдержанном лиризме есть оттенок исповедальности.

Позже Лорка старательно избегал его и даже признавался: “Я страдаю, когда вижу в стихе свое отражение”. Книгу составляли циклы коротких стихотворений — сюиты; название для музыканта естественное, а музыкантом Лорка стал раньше, чем поэтом.
Миниатюры цикла разнообразны, часто контрастны, но варьируют тему, заданную начальным стихотворением.

Несколько сюит Лорка успел опубликовать, и по ним видно, как важна их вольная, струящаяся композиция — стихи загораются друг от друга, словно камешки мозаики. Лорка сочинял музыку, но композитором назвать его трудно. Композитором он был в поэзии.

Его прижизненные книги, кроме самой ранней, юношеской, — не просто сборники стихов, но каждая — строго выверенное и выстроенное единство. Он медлил издаваться прежде всего потому, что подолгу строил и менял композицию, зато, выстроив, говорил о книге: “Отточена”.
Но свой композиторский дар он унес с собой, и то, что уцелело из его рукописного наследия, осталось разрозненным. Рассыпанные искры сгоревшего метеора.

Затасканное выражение “в огне гражданской войны” утратило реальность и стало риторической фигурой. Но огонь не риторика, а война и память о ней — тем более. Мадридский дом, где могли находиться рукописи Лорки, сгорел при бомбежке. Сглаживая память о войне, Франко, как известно, распорядился перенести все военные захоронения в одно место и назвать его Долиной павших. Широкий жест человека, развязавшего гражданскую войну, доныне многих умиляет, и у нас в России тоже. Семью Лорки он не умилил. Когда поступило распоряжение перенести прах поэта в Долину павших, его родные воспротивились с героической решимостью. Перенос был бы чисто символическим: гранадское селение Виснар, сказочное, как лунный свет, опоясано братскими могилами, и та, над которой установлена памятная плита с именем Гарсиа Лорки, — лишь наиболее вероятное место его погребения.
И только благодаря гордой непреклонности и неимоверным усилиям сестры поэта и его близких эти братские могилы не были потревожены. Прах поэта покоится в земле, которая была ему родной и которой наспех забросали его простреленное тело.

Вспоминаются строки другого поэта, великого (невеликими поэты не бывают), но пространственно такого далекого от Испании, — узбека Алишера Навои: “Хочешь цвести весной — стань землей. Я был землей. Я ветер**.

--------------------------

* -Анатолий Гелескул (21.07.1934 – 25.11.2011) — известен прежде всего своими переводами с испанского. Он переводил Кеведо, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Федерико Гарсиа Лорку, Леона Фелипе, Мигеля Эрнандеса, испанскую песенную поэзию; стихи латиноамериканских поэтов – Сесара Вальехо, Октавио Паса, Висенте Уйдобро, Пабло Неруды. Не мене ярки его переводы польской поэзии – Адама Мицкевича, Циприана Норвида, Болеслава Лесьмяна, Константы Идельфонса Галчинского, Леопольда Стафф, Яна Лехоня, Кшиштова Бачинского, Юлиана Тувима, Виславы Шимборской, Чеслава Милоша.

Гелескул переводил также с португальского (Ф. Пессоа), французского (Верлен, Аполлинер, Нерваль, Бодлер), немецкого (Рильке).

Переводил также испанскую драматургию (Ф. Гарсиа Лорка, Х. Грау) и прозу ("Восстание масс" и эссеистика Х. Ортеги-и-Гассета, "Платеро и я", "Испанцы трёх миров", статьи и лекции Х. Р. Хименеса).

Гелескул – автор работ об испанской народной поэзии, о цыганско-андалузском и арабо-андалузском фольклоре, а также предисловий к изданиям многих из перечисленных выше поэтов.



** -По-испански ветер, воздух и песня звучат одинаково.