И определяющим в этой любви стал перевод А.М.Гелескула — ослепительно-прекрасный, чарующий,сказочно-печальный.
То, о чём говорят: Магия Поэзии.

______________________________________________________ ____
***
О корабли перед тихим портом
По возвращении счастливом
После невзгод на пути ночном...
Спит мое сердце озером мертвым,
И над озерным мертвым заливом
Рыцарский замок забылся сном.

И знать не знает она, что в мире
Есть этот замок... Душой черница,
Всему на свете она чужда...
И, покидая морские шири,
Пока впотьмах ей забвенье снится,
В средневековье плывут суда...

Твой голос, подобно жизни,
Печален, тягуч и глух,
И я уже в первом звуке
Повтор узнаю на слух.

И с каждым твоим ударом,
Дошедшим издалека,
Все дальше мое былое,
Все ближе моя тоска.

I
Вплывает в окрестность мираж небывалого порта,
И в купах соцветий сквозит белизна парусов,
За которыми стелются тенью
Вековые деревья пронизанной солнцем округи...

И, дважды свободный, я трогаюсь в путь.
Портовая пристань — обочина тихой дороги -
Встает, как стена,
И в отвесную горизонтальность
Уходят суда сквозь деревья,
С каждой ветки роняя швартовы...

II
В дожде загораются свечи,
И что ни свеча, то новые всплески в окне...

Сегодняшний дождь — это светом залитая церковь,
Где отсветы окон становятся отзвуком ливня...

Идет литургия, и в окна латынью и ветром,
Стекло сотрясая, вторгается пасмурный хор...

И церковь задула огни
На исходе дождя...

Я пишу — и, нечаянно глянув на кончик пера,
Вижу профиль Хеопса...
Роняю перо.
Все темнеет. Я падаю в бездну веков...
В глубине пирамиды я горблюсь под этой же лампой,
И вся косность Египта хоронит меня и стихи...

Это древнее золото — я, саркофаг фараона...

V
Где-то солнечный вихрь карусельных лошадок.
Пляшут камни, деревья, холмы, замирая во мне...
Ночь в потешных огнях, полдень в лунных тенях.
И на свет балаганов ворчат хуторские ограды...
Стайка девушек, радуясь солнцу
И придерживая кувшины,
Встречается с буйной ватагой идущих на праздник.
С мельтешеньем людей, балаганных огней и потемок.
И обе процессии, та и другая,
Став одной, остаются двумя...
А праздник, и отсветы праздника,
и на праздник идущие люди,
И полночь, донесшая праздник до самого неба,
Плывут над вершинами залитых солнцем деревьев,
Плывут под обрывами выжженных солнцем утесов
Скользят по кувшинам, венчающим девичью стайку
И все это вешнее утро — луна над гуляньем,
И весь этот праздник в огнях — озаренная даль.
И вдруг будто кто-то тряхнул надо мной решето,
И пыль этой сдвоенной яви легла в мои руки,
В ладони мои, где сквозят очертания порта
И уходят во мглу корабли, не надеясь вернуться
То белый, то черный песок золотится в ладонях,
Невесомых, как поступь той девушки, что
возвращается с тандев.
Одна, беспечальней, чем эта весенняя даль...

Она так похожа на детство
И день, когда в нашем саду
Я играл у беленой стены и кидал в нее мяч,
На котором с одной стороны был зеленый пес,
А с другой — голубая лошадка под желтым жокеем...
Музыка длится, и вдруг между мной и оркестром
Вырастает из детства стена, и вращается мяч,
И носится взад и вперед то зеленый мой пес,
То моя голубая лошадка под желтым жокеем...

Я бросаю его в мое детство,
Он летит по театру, который готов, как ребенок,
У меня под ногами играть с моим желтым жокеем,
И зеленой собакой, и вскочившей на белую стену
Голубою лошадкой... И музыка звонко бросает
Мячи в мое детство... И так уморительно скачет
Дирижерская палочка над каруселью жокеев,
Голубых лошадей и зеленых собак на стене...
Весь театр — это музыка, ставшая белой стеной,
Где зеленому псу не угнаться за памятью детства,
Голубой моей лошадью, загнанной желтым жокеем...
И на всем протяжении, слева направо — деревья,
А на нижних ветвях музыканты
Провожают меня к пирамиде мячей на прилавке -
И мужчина за ним улыбается в мареве детства...

***
Так поет она, бедная жница,
Словно жизнь ее вправду легка,
И в беспечную песню рядится
Безымянная вдовья тоска.

И щемит ее голос, и греет,
А она все поет и поет,
Словно жизнь без нее не сумеет
Обрести этот песенный взлет.

Пой, о, пой же бездумно и мудро!
И в холодную грудь мою влей
Теплый голос, волнуемый смутно,
Беспричинную песню полей!

Если б мог я, чужой, не от мира,
Стать тобой, горемыка жнея,
Чтобы душу мою вразумила
Неразумная радость твоя!

***
О солнце будней унылых,
Впотьмах забрезжи скорей,
И если душу не в силах,
Хотя бы руки согрей.

И если боль — до могилы
И мы должны ее длить,
Даруй нам, господи, силы
Ни с кем ее не делить.

Как удается на лету
По небосклону
Себя нести сквозь пустоту
Так неуклонно?

Душа чужда, и быть собой
Еще тоскливей,
И страх растет мой, как прибой,
В одном порыве -

***
Уже за кромкой моря кливера!
Так горизонт ушедшего скрывает.
Не говори у смертного одра:
"Кончается". Скажи, что отплывает.

***

В ночи свирель. Пастух ли взял от скуки?
Не все равно? Из тьмы
Возникли, ничего не знача, звуки.
Как жизнь. Как мы.

Не вспомнить ни конца и ни начала
Ее несвязных нот,
И мне уж горько, что она звучала
И что замрет.

И сердцу, для всех чужому,
Впервые она близка.
Мне снится тоска по дому,
Непрошеная тоска.

АБАЖУР

И застыл в покое
На полу моем,
Там, где я с тоскою
Заперся вдвоем.

Помню... Свет нездешний
Улыбался мне...
Это было прежде
И в иной стране...

***
Раздумья дней монотонных
Плывут, грустны и легки,
Как водоросли в затонах -
Тенета волос зеленых
Утопленницы-реки.

Сон жизни, как пантомима
Не посланного судьбой,
Плывет неостановимо -
Не знаю, вспять или мимо,
Не знаю, сон или боль.

Ко всему безучастен
Или с жизнью в ладу,
Наяву ли я счастлив,
Да и счастья ли жду?

***
Котенок, ты спишь как дома
На голой земле двора.
Твоя судьба невесома -
Она ни зла, ни добра.

Ты истина прописная,
Но жизнь у тебя — твоя.
Я здесь, но где я — не знаю.
Я жив, но это не я.

Гнетет мою душу иное,
А если чего-то и жаль -
Виной облака надо мною,
Следы в нелюдимую даль.

Но то, что гнетет, нарастая,
И плачет всему вопреки,
Живет выше облачной стаи,
Почти за пределом тоски.

АВТОПСИХОГРАФИЯ

Но те, кто листает наследье,
Почувствуют в час тишины
Не две эти боли, а третью,
Которой они лишены.

***
Смерть — поворот дороги,
Кто завернул — незрим.
Снова твой шаг далекий
Слился в одно с моим.

***
Один на один
С той болью, которой мечен,
Ее до седин
Стремлюсь оправдать, да нечем.

***
Нелегко, когда мысли нахлынут.
Еле брезжит, и тьма за стеной -
И в беззвучную тьму запрокинут
Одиночества лик ледяной.

Это все — и не будет иного.
И порукой оглохшая ночь,
Что мертвы эти дали для зова
И что жить этой жизнью невмочь.

***
Услышал и вспомнил лето,
Пропахший цветами сквер...
Оркестрик, возникший где-то,-
Воздушный цветник химер.

Я слушаю. Что мне в этом?
Себе не отдам отчет.
Но дарит улыбка светом
И в дар ничего не ждет.

Только смутные тени
Тают сами собою -
И любви недоснились,
И не узнаны болью...

***
Не разойтись туману.
Поздно, и ночь темна.
Всюду, куда ни гляну,
Передо мной стена.

Ночь он не сделал шире,
Этот нездешний шум
В потустороннем мире
Потусторонних дум.

***
В затихшей ночи
На паперти смутной
Бессонной свечи
Огонь бесприютный.

Кто снился ему,
Кем он себе снился
Дорогой во тьму,
С которой сроднился?

И рекой неодолимой
Я плыву издалека,
Вечно вдаль и вечно мимо,
Так же вечно, как река.

И того, в ком я страдаю,
С кем порвать я не могу,
Снова спящим покидаю
Одного на берегу.

Тихо, и словно не мгла дождевая
В небе стоит — и не тучи нависли,
Но шелестит, сам себя забывая,
Жалобный шепот и путает мысли.
Льет. Ко всему остываю...

***
Волна, переплеск зеленый,
Ты раковиной витой
Уходишь в морское лоно,
Клонясь, как над пустотой.

Так долго оно сгорало,
Что я от него устал.
Неси его в гул хорала,
С которым уходит вал!

Будь я иным — верно, было б иначе.
С этим я жизнь и пройду.
Словно глаза поднимаю незряче
На незнакомых в саду.

НАБРОСОК

Бредни? Так не бывает? Откуда мне знать!
Я чувствую больше, чем когда ощущал себя
целым.
Я горсть черепков, и надо бы вытрясти коврик.

Они не бранятся.
Они терпеливы.
И какая цена мне, пустому сосуду?

Боги смотрят беззлобно,
Улыбаясь невинной служанке.

Статья замечательного переводчика и поэта Н. Ванханен о живом классике поэтического перевода:

Всегда поэзия.

Счастливы живописцы – их искусству не нужен посредник: написал вещь, выставил – смотри, кто хочешь, хоть француз, хоть китаец. Композиторам, конечно, повезло меньше, они сильно зависят от исполнителя, а нотной грамоте не всякий учен. А вот писателю, можно сказать, вовсе не повезло. Особенно если он поэт, то есть, по выражению Жана Кокто, «такой писатель, который не пишет». Все это знают, никаких открытий я тут не делаю, только вот проблема-то остается – проблема перехода, переноса, перевоза, словом, перевода поэзии с одного языка на другой, из одной национальной культуры в другую. Счастье, если повезет с проводником, как Данте повезло с Вергилием. Кстати, в нулевом круге ада у Данте обитают великие латиняне, следовательно, и говорят они по-латыни, а Данте-то – уже на новом итальянском языке. Не отсюда ли возникла изначально потребность в гиде: переводчик понадобился?

Переводчик поэзии – специальность особая.

Во-первых, это должен быть замечательный читатель стихов.

Во-вторых, человек, способный загораться чужим вдохновением как своим.

В-третьих, работяга, изначально готовый скромно оставаться за кулисами, когда публика требует: «Автора!»

Сравнение с театром просится неслучайно.

Переводчика часто уподобляют актеру: он играет, интерпретирует роль. Кстати, по-испански «interprete» и значит «переводчик». Но я бы скорее сравнила переводчика с режиссером. Один ставит пьесу так, что зритель, выходя из зала, думает: «Хороший Чехов писатель, а вот драматург никудышный». Другой своей постановкой приводит к мысли: «Все это хорошо было в свое время, но устарело». Третий заставляет ахнуть: «Какой смелый режиссер! Надо же столько всего нафантазировать!»

По мне, так лучший режиссер тот, о котором вовсе забываешь, а выходишь с одним ощущением: «Да, автор – гений. Я это только что понял».

Это вот «автор – гений» и есть главная задача переводчика. Самому осознать и другим – нет, не объяснить, в искусстве не объясняют, – показать.

Анатолий Гелескул – выдающийся переводчик поэзии, «показавший» нам испанцев Гарсиа Лорку и Леона Фелипе, поляков Мицкевича, Лесьмяна, Галчинского.

Его переводы не переложения с одного языка на другой, не рифмованный рассказ о мыслях и чувствах иноязычного поэта, а словно бы явление этого самого поэта собственной персоной. И приходили к нам его переводы так же, как зачастую приходят стихи и песни, созданные на родном языке, – вдруг звучали, произнесенные кем-то из близких. Или кто-то подвигал нам раскрытую книгу – поделиться: «Вот, прочти».

Помню один такой вечер, теплый, летний – из тех, что, кажется, никогда не кончаются, но сладко ноют, мучая: вот-вот сейчас оно все уйдет, погаснет, растворится, не вернется никогда. Мы сидели на старой открытой террасе, и кто-то прочел на память:

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,

разноцветные стекла высоких террас.

Как огромная бабочка смутной расцветки,

вечер ранней весны опускался и гас.

Это было про сейчас, про этот самый миг, про боль невозвратимого, которое еще здесь, перед глазами. Про нас и не про нас. И странно было услышать, что эти строки появились на свет по-испански, что написал их неведомый нам тогда Хуан Рамон Хименес, родившийся в далекой Андалусии – где-то там красавица Инезилья при свете южной луны продевает ножку сквозь чугунные перила...

Звук, цвет, запах и вкус переводных строк оглушали и вели за собой, как ведет истинная поэзия, созданная на родном языке.

Как некогда, к сиреневому морю

сбегает сон, акации раздвинув...

(Антонио Мачадо)

Имя Гелескула впервые появилось на страницах печати в конце пятидесятых. Тогда, прочитав в его переводе стихотворение испанца Леона Фелипе «Дознание», Анна Ахматова воскликнула: «Это я должна была написать!» В письме к Иосифу Бродскому она восторженно отзывалась: «Перевод невероятный, восхитительный». Зная, что переводчик берется за Рильке, добавляла: «Дай Бог, теперь, может быть, наконец будет русский Рильке».

Надо сказать, сам Анатолий Гелескул, узнав об отзыве Ахматовой, не слишком принял ее восторг на свой счет: он всегда считал, что это стихотворение Леона Фелипе просто оказалось ей чем-то близким, созвучным.

...И кто-то приказал мне: – Говори!

Припомни все. Припомни, что ты видел.

– Не знаю. Это было в темноте...

Толкают... Чьи-то локти и колени...

И непонятно – держат или валят...

Все происходит в темноте...

– Потом?

Рассказывай!

– ...Выходим из пролома

навстречу снам... и медленно крадемся

притихшими задворками кошмаров...

– Ты видел их? Какими они были?

– Не знаю... словно траурные реки

в султанах черной пены... и плюмажах.

Нет. Черные кладбищенские кони,

бегущие, бегущие с рыданьем...

Вполне возможно, Анне Ахматовой действительно слышалось тут некое эхо ее стихов, скажем, сороковых годов: «В том доме было очень страшно жить». Но это-то и прекрасно – ставшая возможной перекличка поэтов, никогда не встречавшихся в жизни, разговор вопреки расстояниям, вопреки катаклизму Вавилонской башни.

От себя добавлю, что меня из тех, самых ранних, первых переводов поразило стихотворение Леона Фелипе «Словно ты...»:

Эта жизнь моя –

камешек легкий,

словно ты. Словно ты,

перелетный,

словно ты,

попавший под ноги,

сирота проезжей дороги;

словно ты,

певучий клубочек,

бубенец дорог и обочин...

Поразил этот точно переданный перебивчатый, скачущий ритм подбрасываемого ногой перекати-камня. Позже услышала, как это поет замечательный испанский бард Пако Ибаньес. Пел он, разумеется, по-испански, но по-русски легко можно было подпевать, так точно ложился русский текст в мелодию оригинала. А ведь это не эквиритмический перевод, как, скажем, в песнях или оперных либретто, которые – как бы хорошо ни были выполнены – пригодны для вокала, но самостоятельным явлением поэзии практически никогда не становятся.

Открытием для читателя стал Гарсиа Лорка в переводах Гелескула. Полный драматизма «Цыганский романсеро» с его жестокостью, нежностью и страстью распахнул для России целый новый мир.

А ночь полна карабинов,

и воздух рвется струною.

Детей Пречистая Дева

врачует звёздной слюною.

Но снова скачут жандармы,

кострами ночь обжигая,

и бьется в пламени сказка,

прекрасная и нагая.

Традиционными русскими стихами входило в нашу литературу дотоле неведомое мироощущение другого народа, полное тайны, чувственности, трагизма. Гелескул установил тот камертон, к которому вольно и невольно прислушивались следующие переводчики Лорки.

Глаза мои к низовью

плывут рекою...

С печалью и любовью

плывут рекою...

Вместе с достоверностью слова входила неоспоримая правота поэта, то самое великолепное ахматовское: «Поэт всегда прав». Человек, прочитавший лорковский «Романс об испанской жандармерии», был навсегда застрахован от отрицательного обаяния власти.

Их кони черным-черны,

и черен их шаг печатный.

На крыльях плащей чернильных

блестят восковые пятна.

Надёжен свинцовый череп –

заплакать жандарм не может;

затянуты в портупею

сердца из лаковой кожи.

Сейчас, когда на каждом шагу идет лихой пересмотр ценностей и их отважная – кого бояться! – переоценка, чего не наслушаешься: и про гламурность фашизма, и про Сталина с человеческим лицом, и про доброго дедушку Франко. Происходит это потому, что не слышны голоса поэтов. Читавший «Фугу смерти» Целана – «волос твоих пепел, Рахиль!» – не прельстится здоровой силой (десять на одного) нацистского красавца; почитатель Мандельштама не умилится отеческой добротой Сталина, а полюбивший Лорку не очаруется славным толстячком генералиссимусом, который «зато не дал порушить на испанщине экономику» (что, к слову сказать, чистой воды неправда). Над читателем поэзии не властны политтехнологии, потому что живое слово перевешивает любую умственную казуистику.

Гелескулу замечательно удается донести иное, не наше, слово – живым. А всего-то, казалось бы, и дела – найти языковые средства, которые не отторгаются русским слухом. Непростая операция: язык ведь живая ткань, органика. Надо так приживлять, чтобы не омертвело.

Переводы Гелескула поражают естественной чистотой звука. Он всегда ищет в других литературах созвучное, выбирает оружие себе по руке. Если «хорошее, но не мое» – не стоит за него браться. Зато уж если «мое»... «Своими» – а следовательно, и нашими – оказались стихи португальца Фернандо Пессоа. Сколько раз, идя заснеженной тропкой, повторяла про себя:

Сочельник... По захолустью –

Рождественские снега.

Дохнуло старинной грустью

У каждого очага.

Целый крупный пласт – перевод испанских народных песен. Этой работе предшествовала еще одна, исследовательская: многолетнее кропотливое собирание этих маленьких, как японские хокку и танки, драгоценных жемчужин. Самое трудное – передать простое, не сделав его банальным. Испанская народная песня обманчиво проста. Две строчки, три, пять. Сюжет? Да какой сюжет у вздоха, слезы, улыбки? Лиризм народа – в нем и стихийная мощь, и несравненная душевная тонкость, и веселое озорство.

* * *

Слывет ли сокол голью,

судите сами.

Зато гнездо соколье

под небесами.

* * *

Двойная стража угрюма:

за мной идет моя тень,

меня ведет моя дума.

* * *

Пройдет и моя любовь,

пройдет и моя беда,

и слезы мои пройдут,

и все пройдет навсегда.

В сущности, перевести маленькую коплу – как станцевать танец фламенко: на крошечном пространстве, в точке, надо развернуть целый мир чувств, да каких!

В основном Анатолий Гелескул переводит испаноязычных поэтов. Хотя есть в его исполнении – а перевод, без сомнения, близок и музыкальному исполнительскому искусству – и великие французы, немцы. Всегда много значила для него Польша. Как и испанцы, поляки оказались созвучны этому мастеру перевода. Бесконечно привлекательная хрупкая сила польской поэзии, исконный народный аристократизм поляков явственно проступают в его переводах. Кстати, аристократизм в глубинном смысле этого слова – врожденная порядочность, независимость суждений и поведения, душевная ясность, способность достойно принять свою участь – не раз отмечали иностранные путешественники и в простом испанском крестьянине. Так что испанцы и поляки чем-то сродни друг другу и вовсе не случайно притянули к себе одного интерпретатора. Лесьмян, Стафф, Галчинский и, конечно же, Мицкевич – поэты, к творчеству которых не раз обращался Анатолий Гелескул, обогащая нашу русскую словесность.

Цена моя будет падать, а я – все стоять в окошке,

Пока не воздену горько, налитая мглой до края,

Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, –

К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

Это «Кукла» Болеслава Лесьмяна. «Не за меня умирая» – горечь и восторг этих слов физически отзываются в слушателе: мурашками по спине. До чего же они иные, эти поляки, и до чего братья.

Впервые переводы Гелескула – разумеется, лишь небольшая их часть – были собраны под одной обложкой в 1993 году, когда вышла книга «Темные птицы» (Зарубежная лирика в переводах Гелескула). Издание разлетелось мгновенно. Сегодня достать его практически невозможно. Новая книга, вышедшая в серии «Мастера перевода» с подробными комментариями Натальи Малиновской, значительно шире. Она включает и уже ставшие классическими переводы, и совсем новые, выполненные в последние годы.

Переводчики поэзии обычно сами пишут стихи. Это общеизвестно. Гелескул утверждает, что он своего не пишет. Может, правда, а может – и нет. Очевидно одно: то, что он делает – всегда поэзия.

Гоголь говорил, что перевод должен быть как прозрачное стекло – такое чистое, словно бы его и нет вовсе. Гелескул стремится быть именно таким незримым стеклом. И все-таки его голос всегда узнаваем.

В том-то и тайна.

______________________________________________________ _

09.09.2007

Наталья Ванханен

Иностранная литература

№5, 2007

В издательстве Ивана Лимбаха вышла книга, появление которой в наше время приравнено к чуду — настолько она замечательна своим внутренним зарядом, потрясающей поэтической красотой, силой слова.

Это антология польской поэзии "Среди печальных бурь..." в переводе А.М.Гелескула.

Тираж 2000 экз., 608 страниц Настоящей Поэзии.

Мицкевич, Норвид, Лесьмян, Стафф, Тувим, Лехонь, Ивашкевич, Милош, Галчинский, Бачинский, Гайцы, Тшебинский, Боровский, Шимборска, Глюзинский, Новак...

О каждом из поэтов есть предисловие переводчика.

В книге собраны лучшие переводы, сделанные на протяжении многих лет, как уже известные, так и новые.

И само издание: это просто образец того, как надо издавать книги.

Настоящий подарок к Новому году всем любителям Поэзии.

Стихи Тадеуша Новака критика относит к так называемой деревенской поэзии. Вообще-то поэзия не деревенская относится к деревенской, то есть народной, как листва к корневищу, и поэты хорошо это знают. Но речь идет о другом, о поэтах прошлого века с двойственной и нелегкой судьбой — о тех, кого вывел в люди город, но деревня для них осталась первой и навсегда утраченной любовью.

"Тихая моя родина" — строка русского поэта, неприкаянного северянина Николая Рубцова. Его родные места — леса, озера и заколоченные окна полупустых деревень — притихли, когда большинство мужчин не вернулось с войны, а женщин и стариков выкосил послевоенный голод. Тихая родина Новака (с Рубцовым они почти ровесники) еще многострадальней: дважды, с запада на восток и обратно, ее утюжили мировые войны. Новак — дитя военного времени, и отголоски войны в его псалмах не затихают. Но память — это прошлое, и мучит оно, если нет будущего. Деревня умирает тихо и повсеместно; уходят в никуда ее беды и радости, песни и поверья, и стойкое трудовое достоинство. И умирает она, безрадостно сознавая, что ее корневые жизненные соки ни к чему городским дармоедам. Давно сказано: "Я последний поэт деревни"; вслед за Есениным немногие могли еще это повторить, но похоже, что скоро повторять будет некому. Может быть, уже некому.

ПЕЙЗАЖ С ИВОЛГОЙ

Здесь засыпал я в обнимку с травою
и на заре во мне иволга пела,
вот и теперь, за тропой луговою,
слышу, как эхо напутствует реки
всем окоемом, который всецело
птицам доверен и нашей опеке.

Край наш, как после грозы, все безмолвней,
все еще веток касаешься робко,
словно притронулся к фосфору молний.
Эту грозу не сыграть на свирели.
Кончится день чечевичной похлебкой,
первой звездой и усталостью в теле.

Смерклось, лишь майская ночь до рассвета
тронет свирель, замолкает и снова
вторит реке, что затеряна где-то,
и лишь молва о ней ходит глухая,
будто река эта цвета лесного
и ни о чем говорит не стихая.

Трескучей наледи стекло,
звезды падучей угасанье.
Домой дорогу замело,
и мне напрасно снятся сани.

Мать, коротая дни вдвоем,
хлопочет, вечно занятая,
то раня пальцы за шитьем,
то косы на ночь заплетая.

И ночью долгой, ночью злой,
каленым ветром путь завьюжа,
отцу и матери золой
виски отбеливает стужа.

Отец ответит вам охотно.
Что делать на войне солдату?
Палить, надвинув каску плотно,
по супостату или брату.

И вся наука, недоучки.
А чтоб уроки были вески -
бурьян, как розвальни, скрипучий
и крест в сосновом перелеске.

А под бурьяном хлам железный,
и воробьи пьют, как из лужи,
из каски ржавой, бесполезной
и продырявленной к тому же.




ПЛЕТЕНКА ИЗ ЛОЗЫ

Моисея спасла ивовая плетенка,
облитая смолой.

На ум не придет ребенку,
пока не дадут потрогать,
как ивовую плетенку
в челнок превращает деготь.

Рекою листва сверкает
и меркнет в багровой пене.
Из черепа кровь стекает
на вбитые в пыль колени.

Осталась твоя ермолка,
твоя жестяная кружка,
в воде и крови размокла
поломанная игрушка.

На ум не придет такое.
Оливковый облик тает,
а зелень течет рекою,
тускнеет и причитает.

Плетеное днище сгнило,
и деготь размыт ночами.
На ум мне не приходило…
а кто вразумлял — молчали.





МАЙСКИЙ ЛЕС


Дыши всей грудью наболевшей,
забудь про солнечные плесы,
дыши, как дышит уцелевший
листок чахоточной березы.

Она в болоте по колено,
не отдает весенней ранью
тень, утаенную от тлена,
колоколам на отпеванье.

Бинты, разодранные терном,
с берез и ран роняют клочья,
И память гнойную снотворным
не успокоить этой ночью.

В лесном весеннем лазарете
дух хлороформа и аптеки.
Не зря так тянет на рассвете
под майский дождь, от йода терпкий,

плести носилки, на которых
останки роты лягут ношей
в обрывках марли белоперых
под барабан во мхах заглохший.




У МОЕЙ МАТЕРИ

На деревне, у матери, догорают осины,
за околицей пахнет душица,
в доме пляс половиц, подпевает река из низины,
а на крыше заря петушится.

Мне бы снова зарыться в осиновый жар листопада
и дитем на карачках спешить за тобой молодою.
Поднимаю глаза — это сыч, не сводя с меня взгляда,
то смеется навзрыд, то во мне затихает бедою.

Мама, тучи над сыном идут, как понурые кони,
нашу скудную радость тесня погребальной каретой,
на пути похорон не смолкают гармони,
а на козлах горбун, в пух и прах разодетый.



ПСАЛОМ ОБРУЧАЛЬНЫЙ


"Люблю" -серпу муравушка шепнула,
"люблю" -шепнул он мураве-невесте,
"хмельным вином весеннего разгула
и майским небом захлебнемся вместе

И только жарче слюбимся в июле,
и наши сны разделим и секреты,
заглянем в медом залитые ульи
и оседлаем конские скелеты .

Когда же липких от росы и меда,
нас утомит зеленая округа, -
в девичий сон твой кану до восхода
и ты обнимешь ледяного друга.

И растрезвонят пчелы разнотравью
трава бурьяну, а бурьян воронам,
что я не впрок тебе колечко справлю,
и звон венчальный станет похоронным

Зачем же вянешь, мурава, весною ,
зачем,невеста,комкаешь наряды,
навстречу нам шумит вино хмельное ,
и только волчьи ягоды не рады."



ПСАЛОМ КУПАЛЬНЫЙ


Я в сон-траву устало лягу,
зарыв лицо в зеленый запах...
Июнь мой,бедная дворняга,
мой ковыляка на трех лапах.

Скребется папоротник в зуде,
о чародействе нет и речи,
и только тень на ржавом блюде
напомнит голову предтечи.

Трясина крестит хоры жабьи,
икринки звонкого гороха,
и тяжелеют ульи бабьи
от бычьих ласк единорога.

Отцветший сад таится чутко,
дремотней кони, тише всхрапы,
а в шалаше живет девчурка
и лижет мед с медвежьей лапы.

Двоится время на проселке,
где рассыпаются в бурьяне
и бурой ржавчиной осколки
кровоточат,уже не раня.

Я в сон-траву устало лягу,
зарыв лицо в зеленый запах.
Июнь мой,бедная дворняга,
мой ковыляка на трех лапах...


***

Горькой зеленью леса над горькою нивой
день оленем летит, волком ночи гонимый,
но погоня напрасна и длится недолго,
волк в оленя, олень превращается в волка.


За холмами долина Дунайцем разъята,
и к реке, словно пчелки на луг медоносный,
стайкой света и ветра слетают девчата
так воздушно, что медью не звякают сосны.


Пахнет зелень, омытая ливнем и ветром,
солнце хлынуло в дол, как вода из запруды,
но еще не проснулись в лесу заповедном
голубиные стаи и снежные груды.


И по-прежнему рядом, как в памяти детской,
колыбель моя утлая с песней дремотной —
эта черствая пустошь, где пашет отец мой
поутру, пока солнце встает неохотно.


Милый дед, твоя люлька в дымке самосада
так стара, что, наверно, обкурена Богом,
а табак и подавно из райского сада,
и душист он, как осень по нашим разлогам.


Я люблю твои байки, и вечер наш долог,
забавляется внучка твоими усами,
а ладони твои как заботливый полог
между нами, беспечными, и небесами.


Моя бедная мать, чем утешить — не знаю,
только верю, что ты не напрасно молила,
Чтобы вышний судья, твоя совесть земная,
не забыл, чья рука твою радость убила.


Нет такого безропотно белого снега,
чтобы в ноги тебе постелить понизовье,
где сыны твои место нашли для ночлега
с пулей в сердце и веткой сосны в изголовье.


Спят живые за окнами с мокнущим садом,
где размыта заря, а ненастье у входа
барабанит горохом по кровельным скатам,
пока зренье и речь не вернет нам погода.


Спите, стану я тенью на вашем привале
и дождем, когда засуха выскоблит реку,
все отдам, что сумею, как вы мне давали
все, что в силах давать человек человеку.


Сыну бедной земли, сироты нелюдимой,
что стыдится себя и признаться не смеет,
хлеб и кров вы мне дали и что-то помимо,
что никто, кроме вас, разглядеть не сумеет.






[1] © TadeuszNowak, 1963, 1978

© А. Гелескул. Перевод, вступление, 2009

Ледяной январь памятного 1953 года стал для польской поэзии траурным. Умер Константы Галчинский. На его похоронах Юлиан Тувим жестоко простудился, и 27 января его не стало. Семидесятипятилетний патриарх польского стиха Леопольд Стафф, учитель и кумир юности Тувима, сказал об ушедшем: «У него было сто красок, сто струн… Мы ждали его десятки лет».

Но «сто струн» отнюдь не метафора. У Тувима было множество инструментов, и всеми владел он одинаково искусно. Один из лучших польских лириков, он был и трибуном, и сатириком, неутомимым участником журнала «Варшавский цирюльник», писал чудесные стихи для детей, песни для эстрадных театриков, тексты для кабаре (от остро злободневных до абсурдистских), и его остроумие не уступало его лирическому дару. Помимо того он был блестящим публицистом и даже кропотливым исследователем, правда, своеобразным. Тем не менее его труды — например, «Чары и черти Польши, антология чернокнижия» или «Польский словарь пьяниц» — высоко оценены специалистами (речь, разумеется, о филологах). Наконец, Тувим — один из лучших европейских переводчиков, редкого мастерства переводчик мировой поэзии, от Горация до Рембо, и прежде всего — русской, от «Слова о полку» до Пастернака. Он перевел «Горе от ума», «Кому на Руси жить хорошо», «Облако в штанах», инсценировал для театра гоголевскую «Шинель». Но вершина его — переводы стихов и поэм Пушкина, в том числе подлинный шедевр — перевод «Медного всадника». Любопытно, что Тувим и начинал как переводчик, тоже необычно, на свой неординарный лад. Его первыми литературными опытами были переводы стихов Словацкого и Стаффа на эсперанто.

39-й год застал Тувима в Париже; дальше — семь лет эмиграции, бегство из оккупированной Франции, Бразилия, Штаты. Его старая мать осталась в Польше и погибла во время массовых казней польских евреев. В Америке Тувим начал и так и не успел завершить ностальгическую эпопею «Цветы Польши». И почти не писал стихов ни в эмиграции, ни по возвращении на родину. Как поэту ему был отведен недолгий срок — межвоенное двадцатилетие.

Гоня тревогу, молодой бунтарь Тувим призывал к очистительной буре, но по мере того как надвигалась иная буря, смертоносная, все дороже становились для него простые человеческие радости и горести, простые и вечные. Это определило теплый, грудной тембр его поэзии, по крайней мере одной из самых долгозвучных ее струн.

АПРЕЛЬСКАЯ БЕРЕЗКА

Если есть на свете где-то
Небо тайное, лесное,
Облака такого цвета
Приплывают к нам весною.

ФИЛОСОФИЯ В КОФЕЙНЕ