Из аудитории: Если алкоголик как элемент, то он часто присутствует.

А. Балабуха: Нет, как элемент — другое дело. И не как алкоголик, а алкоголь как элемент. Это имеет право на существование.

А. Петров: Тут же, в этом рассказе, как: алкоголик — это первоопределяющее качество человека, персонажа. То есть вся штука в том, что он безнадёжен, вообще. А потом оказывается, что и он — небезнадёжен. Как я это понял.

Б. Богданов: Он в первую очередь безработный.

А. Петров: Он? Нет это уже в следующую...

С. Удалин: Это следствие.

А. Балабуха: Нет, стоп. А вот тут, братцы, один возникает вопрос. Я пока сейчас никаких суждений не высказываю, только вопрос формулирую: он алкоголик и безработный? он алкоголик, потому что безработный? или он безработный, потому что алкоголик?

А. Петров: Ну, я сейчас точно не вспомню сам текст... По-моему, там нету этого.

А. Балабуха: А вот этого там нету вообще. И поэтому не поймёшь: он алкоголик, потому что он просто спимшийся мужик, и всё тут; или он лишился работы по вине, блин, проклятой Перестройки — и поэтому запил; или... Понимаете, прочитываться может неоднозначно.

Из аудитории: Видимо, подразумевается, что — естественно, его сгубила...

Б. Богданов: Нет, нет. Я думаю всё-таки: он так легко выходит из этого своего вечного запоя — алкоголик бы так легко из этого запоя не вышел.

А. Петров: А мне кажется, это как раз сказочный элемент.

А. Балабуха: О! Вот тут я с Сашей согласен полностью. Потому что по первоначальному тексту это человек вообще уже на предпоследней стадии деградации.

Из аудитории: Явно говорилось, что он безработный, потому что алкоголик. Потому что это как типаж...

А. Балабуха: Да, это скорее.

А. Петров: Это не рассказ про безработного: здесь ни слова нет о том, что он страдает без работы, что он как-то волнуется, что у него нет работы...

А. Балабуха: Нет, просто вот это прозвучало — поэтому я задал вопрос. Вопрос был не к автору даже, не к тексту, а по ходу обсуждения.

А. Петров: ...а вот то, что у него проблемы с алкоголем — это да, вот об этом прямым текстом и на хороших таких примерах было написано.

Б. Богданов: У меня вот почему-то создалось мнение, что он пьёт потому, что он не может себе найти работу. Вот такое впечатление.

А. Петров: Неважно, почему он пьёт. Может, он пьёт, не знаю, — комплекс неполноценности у него, кризис среднего возраста, смысл жизни потерял. Ну не озвучено нигде. Озвучивается, что он безработный — ну да, это факт, даётся мельком один раз, и, в общем-то, всё. Если я не ошибаюсь, один раз всего в тексте сообщается, что персонаж не имеет работы — что жена у него где-то работает, а он торчит дома.

Б. Богданов: Я из этого такой вывод сделал. Потому что уж больно легко. Мне не кажется, что это может быть фантдопущением...

А. Петров: Это не фантдопущение.

А. Балабуха: Это действительно элемент чуда.

Б. Богданов: Мне в такое чудо не верится, в принципе.

Из аудитории: Когда я читала, я думала: я бы поверила, если бы инопланетянин что-то сделал (далее неразборчиво).

А. Петров: Это уже второй вопрос — благодаря чему он бросил. Здесь это уже гораздо менее очевидно. Ну это с моей точки зрения так. Потому что если разбирать, что с ним произошло: человеку вот так нехорошо, к нему пришли и озадачили его... — неважно, уберём инопланетян — озадачили его тем, что вот кино здесь снимать будут, я не знаю, или ещё что-то. Создали какие-то проблемы. Инопланетянин совершенно неубедителен: приходит к нему вот такое чудо с грустными глазами и говорит (неразборчиво). Что вот из-за этого человек начал меняться — я как-то не верю. Штука в том, что показано, да, быстрое обретение человеком смысла жизни и, как следствие... кстати! — интересный момент: человек избавляется от алкоголизма, потому что находит какой-то смысл, вкус к жизни. Не работу он находит, а смысл и вкус к жизни.

Из аудитории: А смысл-то алкоголизма — именно в том, что ему скучно.

А. Петров: Да, причина его алкоголизма...

А. Балабуха: Нет, почему? Тут, Саша, вы не совсем правы: он себе именно... он находит себе занятие. Он то правит забор, то чистит сортир, то поливает капусту — но он находит себе занятие. Дело какое-то.

А. Петров: У него были дела и до этого, просто он подходит теперь к ним осмысленно.

А. Балабуха: Совершенно верно. То есть он находит дело — и считает это дело осмысленным.

А. Петров: Ну да. Но вот посыл, почему персонаж начал меняться — это мне совершенно неясно. Резкий смен... смена... бр-р... как это называется-то?..

Из аудитории (хором): Резкая смена образа жизни.

А. Петров: ...резкая смена образа жизни — она налицо, а что там произошло с ним — на самом деле непонятно. (Несколько слов неразборчиво) — и что там у него перещёлкнулось.

Б. Богданов: Его просто поставили перед фактом: нельзя пить. Изволь соответствовать.

А. Петров: Блин, хорошо, а вот другая ситуация: что-то заболело в боку, пошёл на обследование к врачу, а тот ему говорит: "Батенька, если ты будешь такими же темпами пить, через полгода тебя закопают". Никаких инопланетян не надо.

А. Балабуха: И всё равно будет.

Б. Богданов: А тут почувствовал какую-то ответственность, почему-то.

А. Петров: А в чём разница?

А. Балабуха: А вот почему? Нет этого понимания — почему.

Из аудитории: Кроме того, с тем же самым "почему" — почему он стал по-другому общаться со своей семьёй и так далее. Это параллельные вещи. Не может быть из-за того, что он два дня не пил — и резко решил, что теперь он будет общаться с женой и сыном.

А. Петров: Где-то было мнение — я вот не знаю, как Андрей Дмитриевич, разделяет его или не разделяет — о том, что фантдопущение в рассказ вводится только тогда, когда оно работает на главную идею, а не просто для антуража.

А. Балабуха: (Аплодирует.)

А. Петров: И вот здесь инопланетяне заменяются легко на доктора, на ещё что-нибудь.

А. Балабуха: В каком-то отдельном случае для антуража что-то может вводиться. Но это в отдельных случаях, а как система... Я полностью с вами согласен.

А. Петров: Ещё дюжину можно кинуть вариантов, которые с ним могли резко случиться — и, в общем-то, иметь на него тот же самый эффект. Непонятный.

А. Балабуха: И это правда. Причём, кстати говоря, у меня как раз в связи с этим рассказом... ведь там же, у Фредерика Брауна в этой "Важной персоне" — понимаете, точно так же, тоже инопланетяне, тоже алкоголик... Там решение другое, финальное — потому как они его делают до бесконечности счастливым, увозят и поселяют у себя в зоопарке, где зато у него в поилке водяры всегда сколько хочешь. Вообще как-то на меня очень пахнуло душком Брауна, честно скажу. И по-моему это что-то вроде "нашего ответа Чемберлену". Хотя верю, что, может быть, автор и не читал. Но тем не менее...

А. Петров: Если говорить о языке рассказа, если говорить о том, как автор всё это выпукло подаёт — то мне понравилось. Хотя персонаж неприглядный — но описан он, что называется, с душой. Вот это всё чувствуется, это всё ощутимо, осязаемо — всё это его и похмелье, и потом как он начинает постепенно оттаивать, замечать какие-то цветные детальки и так далее, и так далее, и так далее... Внешние проявления изменений в персонаже — они описаны, с моей точки зрения, если не великолепно, то очень хорошо. А внутренние изменения — совершенно непонятны.

А. Балабуха: Скорее даже не изменения, а мотивация этих изменений.

А. Петров: То есть: вот с человеком происходит такое — и какова причина?

А. Балабуха: Мотивация, причина. Согласен, да.

Из аудитории: Я вспомнил этот рассказ. Я могу только отметить, что мне импонирует сама проблематика. В данном случае мне лично это показалось конструктивным. Из всяких рассказов, которые были, и которые уходили в деструкцию — вот этот ушёл во что-то позитивное.

Из аудитории (другой голос): Кстати, да.

А. Балабуха: Вкуси надежды, всяк сюда входящий.

А. Петров: Я вот не знаю, насколько, так сказать, присущ алкоголизм большей части "Лаборатории фантастики", но почему-то большинство людей как-то очень соболезнующе к этому персонажу отнеслось.

Б. Богданов: А это общенациональная черта.

Из аудитории: Нет, дело не в том, что... Здесь можно говорить не об алкоголизме — здесь можно брать скуку, здесь можно брать рутину, здесь можно брать всё, что угодно.

А. Балабуха: Алкоголизм как метафора, вы имеете в виду?

Из аудитории: Алкоголизм — метафора в данном случае, да. Человеку скучно — и он разрушается.

А. Балабуха: Метафору тоже можно воспринимать буквально и можно воспринимать как метафору.

А. Петров: Хвалили этот рассказ именно за позитивность.

Из аудитории: Но самое главное, что вот этот слом у него происходит — в какую сторону? — а вот у него он происходит в хорошую сторону. Вот это мне нравится.

А. Петров: А сейчас, не знаю, тенденция что ли в фантастике — про хэппи-энды вот про такие, когда в лучшую сторону, не принято писать.

А. Балабуха: Так и в реалистике то же самое. Всё плохо, крест-накрест досками, и все ушли на фронт... валить нынешнюю власть, чтобы привести следующую, которая будет ещё вдвое хуже.

А. Петров: Причём, по-моему, это уже достаточно давно имеет место.

А. Балабуха: Да.

А. Петров: Если брать Рыбакова к примеру — замечательнейший автор с совершенно (далее неразборчиво, смысл в общем: мрачно у него всё и депрессивно).

С. Удалин: Извини, у Рыбакова своеобразный, но позитив, всё равно.

А. Петров: Нет. У Рыбакова самая позитивная вещь, замечательная, шикарная вещь — это повесть "Доверие". Очень светлая, очень хорошая, люди гибнут миллионами.

А. Балабуха: Но при этом не забывайте, в каком году он всё это писал. Не "в году", он это написал в двадцать лет.

А. Петров: Можно взять более поздние его вещи.

А. Балабуха: Можно. Но "Доверие"... Я это помню просто, потому что Славочка ко мне пришёл, в десятом классе учась, и "Доверие" он мне принёс где-то через год.

Из аудитории: Две последние вещи у него позитивные, которые...

А. Балабуха: Да, но он переработал... Слава — человек очень экономный, он все свои старые вещи перелопатил заново, чтоб ничего не пропало. Как говорил светлой памяти Леонид Ильич, "экономика должна быть экономной". Или "безотходное производство", как хотите.

 

 

(Продолжение следует.)

С. Удалин: "Любимый сайт"?

А. Петров: Нет, "Любимый сайт" — он не был направлен сюда, он экзотический по форме и, наверное, хорошо, что он не участвует, потому что мне кажется... Я не знаю, Андрей Дмитриевич интернетом насколько активно пользуется...

А. Балабуха: Нет, достаточно пользуюсь.

А. Петров: Там был один очень специфический рассказ один у нас — он написан в форме форума.

С. Удалин: Он был хотя бы интересен (?).

А. Балабуха: Я такие, в принципе, видел, так написанные.

А. Петров: Рассказ о том, что все люди умирают, а некоторые люди через десять-одиннадцать часов встают и продолжают жить. И вот эти люди — у них там свой форум.

Нет, не об этом рассказе я хочу поговорить. Был один рассказ — ещё один рассказ — который... Честно говоря, как организатор конкурса я должен быть нейтрален, но были рассказы, за которые я молча болел. Один из таких рассказов, он, по-моему, был к вам на мастер-класс направлен, — это рассказ "Убийство девочки-оленя". Рассказ, который достаточно много обсуждали, рассказ, который вызвал очень неоднозначную реакцию у участников, у общественности (там, вокруг конкурса, где-то человек двести).

Что я о нём хочу сказать... Вы же наверняка меня сейчас спросите, что я о нём имею сказать, да? Рассказ этот мне показался очень странным, потому что автор... автор... Я не буду говорить, кто автор, но я знаю, что автор этого рассказа — он очень любит экспериментировать с различными стилями, стилизациями, он даже пытался писать в стиле авторов других рассказов с предыдущих конкурсов и так далее... Чаще всего ему это не удаётся, либо это на грани фола, но вот здесь, мне кажется, это был удачный эксперимент. Рассказ очень необычный. Хотя сюжет, казалось бы, последовательность событий — она там довольно банальная: удавшаяся месть. Без каких-либо подвохов, без подводных камней: человек хочет отомстить, ему ставят цену какую-то, он эту цену оплачивает, потом идёт и мстит. На этом всё заканчивается. Ну, потом у него какое-то ещё раскаяние, но раскаяние неубедительное — сел и заплакал.

Но при этом — как оно написано. Это тот рассказ, который мне было приятно и интересно читать вне зависимости от того, о чём там было сказано. То есть вот этот вот... я не знаю, сюрреализм это, или как — какой-то совершенно фантасмагорический мирок, где поля из мяса и костей, где эта девочка-олень, которую какие-то охотники затравили, какое-то механическое солнце в небе крутится, какие-то демоны, которые сидят на плечах... Но при этом, что самое удивительное — я вообще на самом деле такой вот сюр не люблю — но при этом получился очень органичный мирок, то есть эти все его составные части — в них веришь. Лично я поверил. Автору удалось.

Б. Богданов: Могу сказать по поводу этого рассказа, я там даже отзыв написал по поводу... Вот эти фишки — с жиром девочки-оленя, всё вот это вот — они с одной стороны очень сильно украшают и создают колорит, с другой стороны — они рассказ портят. Мне так показалось. Что если бы это вот, эти яркие куски, если бы они были поглуше, потише... Впечатление у меня такое, что вот эта яркость — она ухудшила слегка... (В аудитории начинается обсуждение.)

Н. Витько: На мой взгляд, там тоже такая заезженная проблема, о которой, может быть, писали (...) Решена она получше, чем в рассказе "Обратный путь", но при этом экскурсии по (несколько слов неразборчиво) вот этого мира — они мне показались очень странными. Они, по идее, должны были создавать фантасмагоричную атмосферу — но они её... как-то вот для меня они её не создали. Для меня там опять какие-то куски. Есть сюжет, есть этот рассказ про героя, у которого там страдание, у которого там то-сё, (неразборчиво) демон — и всё это происходит на неком фоне, а фон такой фрагментарный: здесь кусок этого, здесь кусок этого, здесь какие-то конструкции недоделанные торчат... В общем, в результате этот мир для меня разваливается. Цельной картины нет.

А. Балабуха: (Обращаясь к А. Петрову) Так, погодите, не кидайтесь защищать, дайте, если кто-то ещё хочет сказать, а потом мы с вами вернёмся. (Обращаясь к О. Николаевой) Оля, вы помните этот рассказ?

О. Николаева: (Говорит тихо, а в соседней аудитории Логинов читает свои рассказы и местами заглушает её, поэтому — фрагментарно.) Я помню, да. (...) Я не поверила в этого персонажа. Наиболее живое место, по-моему, там диалог этого мальчика с демоном, когда демон ему отвечает на его мысли. (...) Очень раздражала (...) вот эта девочка-олень, как-то они непонятны... (...) Не объяснено совсем (...) почему эта изнасилованная девочка так отреагировала: то ли она была не против (?), то ли он ей заплатил в конце концов. (...)

А. Петров: Мне кажется, мы просто разные вещи обсуждаем. Например, я говорил о форме...

А. Балабуха: Правильно. Но просто, говоря о рассказе, мы говорим и о том, и о другом, и о третьем — и потом всё это сведём.

А. Петров: (Неразборчиво, что-то о том, что надо параллельными курсами, с разных точек зрения и под разными углами.)

А. Балабуха: Всё верно. Это нам и интересно, это и есть задача.

О. Николаева: Она (история) абсолютно разваливающаяся.

А. Петров: Честно скажу: за что рассказ ругают — вот за то, что он, якобы, разваливается — то я считаю его главным достоинством. Я считаю, что характеры... характеры мне там не интересны. История, которую мне рассказывают, — она тоже не интересна. От чего я получил кайф: получил кайф от этих вот кусков, очень разнородных — с одной стороны эльфы, с другой поля из кости и мяса, с третьей стороны какая-то совершенно непонятная девочка-олень — вот эти вот штуки, они на самом деле хорошая гимнастика для растяжки фантазии. Запускаются в голове шестерёнки, начинают шелестеть, пытаются какие-то ассоциативные связи найти. Если автор пытался действительно достучаться до воображения, до фантазии читателя, то в моём случае ему это удалось.

А. Балабуха: Вы знаете, Саша, (...) то, что вы говорите, у меня сейчас вызвало какую-то совершенно идиотскую ассоциацию с тестом Роршаха. (Смех в аудитории.) Вот вам дали эти кляксы, вы посмотрели и говорите: "Ах, как она прекрасна!" Понимаете? А кто-то смотрит на неё и говорит: "Ну и задница..."

С одной стороны, вы сказали очень важную вещь о том, что нечто в этом зацепляет, и начинают срабатывать какие-то ассоциации, крутиться колёсики и прочее. Вот это вы сказали об очень важном. Я сейчас не буду говорить, насколько это, на мой взгляд, применимо к данному рассказу, но само по себе это действительно имеет огромное значение. И если хотя бы в этом отношении рассказ вас зацепил, значит, он не до конца безнадёжен, как минимум. А вот что там "как максимум" — давайте разбираться. Кто-нибудь ещё что-то хочет сказать?

А. Петров: (...) Это мои, конечно, домыслы, но, зная автора — вернее, зная какое-то ещё количество его произведений — он любит эпатировать.

Б. Богданов: Он обошёлся без эпатажа в этом рассказе.

А. Петров: Нет, здесь есть своеобразный вызов общественности.

Б. Богданов: Все его рассказы такие.

А. Петров: Все его рассказы такие, но, слава богу, этот, по крайней мере, приличный. (Смех в аудитории.) Другие его рассказы в прошлые разы вызывали драмы: как вообще такое пропустили, такое нельзя давать читать людям и так далее. А вот здесь автор сел и написал рассказ такой, который... нравственный, по крайней мере, без... не оскорбляет... ничего и никого. Я думаю, что в какой-то степени автор любит эксперименты. Четыре его рассказа были на этом конкурсе, один из рассказов — попытка написать стилизацию под абсолютного новичка, и она ему, похоже, удалась, потому что кто-то в отзывах ему написал: "Учиться писать с нуля!" (Смех в аудитории.)

А. Балабуха: Вы знаете, это мне напоминает Остапа Бендера. Помните, когда он пришёл на киностудию и задал прекрасный вопрос: "А у вас плохие сценарии случаются?" — "Сплошь и рядом". — "Вот я вам такой принёс". (Смех в аудитории.) Написать под новичка и так далее — это не ахти какая сложная штука. Не знаю, зачем это надо. (...)

Что я могу сказать. Я не читал других рассказов этого автора, не знаю...

А. Петров: Это я так, просто, своё мнение... (...)

А. Балабуха: Нет-нет, это интересно, дополнительная информация всегда интересна. Но, говоря исключительно об этом рассказе и не зная, что автор великий специалист по эпатажу и любит подделываться под тех и под сех, я могу сказать следующее. Меня этот мир не зацепил так, как вас. Для меня он тоже распался на отдельные куски. Если бы за этими кусками за счёт какой-то скрытой мысли, какого-то тезиса, постулата, я не знаю... какого-то внутреннего сюжетного поворота пружины эти куски бы стягивались и соединялись, то даже отдельные клочки могли бы создать цельную картину. Здесь — для меня, по крайней мере — цельная картина не создаётся, они распадаются. Это первое. (...) Причём они написаны с разной степенью выразительности. Вот, кстати, сама эта девочка-олень написана невыразительнее всего. Даже вот эти поля, о которых вы говорили, они ярче как-то.

А. Петров: Я так понимаю, эта девочка-олень — она как некая мистификация. Что-то, что совершенно непонятно, заретушировано, оно проступает как будто сквозь туман.

А. Балабуха: Вы понимаете, в своё время в Артуровом цикле гораздо лучше это было решено через явление "зверя рыкающего", которого вообще нету, все рыцари Круглого Стола за ним бегают, на него охотятся — а вот фиг, нету его. Но рыкает. И вот это, между прочим, впечатляет — не зря вошло в поговорку, "аки зверь рыкающий". Вот отсюда не получается, до вот такого символа это никак не поднимается.

А что касается самой по себе фабульной истории с этой местью и прочим — извините, я понимаю, что это вещи несопоставимые, и не предлагаю сравнивать рассказы, а говорю только о самой концепции мести — самое блистательное, что я на сей счёт читал, это был рассказ Уильяма Тенна "Срок авансом".

Из аудитории: Мне тоже пришло в голову, именно, одно к одному.

А. Балабуха: Действительно, переплюнуть Тенна, взявшись за эту тему, какой-то найти... может быть, такой же, может быть, другой, художественно его переплюнуть... либо концептуально, либо художественно, либо и так, и так вместе — но переплюнуть Тенна это зада-ачка... Я не говорю, что он великий писатель, но этот рассказ у него — блестящий.

А. Петров: У Тенна сама постановка вопроса — другая.

А. Балабуха: У него очень точная постановка вопроса.

А. Петров: Если бы человеку было дано право отомстить — что бы он сделал? То есть там месть такая... безвозмездная.

А. Балабуха: Почему же, наоборот: возмездие — оно уже было. Она не безвозмездная. Помните эту прекрасную китайскую пословицу: "Если собрался мстить — выкопай две могилы"? Вот это вот очень точная штука. И Тенн, кстати говоря, работает именно в этом русле.

Так что не знаю. Меня он (рассказ "Убийство девочки-оленя") не убедил художественно, а его тезис, будем говорить, достаточно банален. Да, если бы этот художественный мирок меня зацепил так же, как вас (обращаясь к А. Петрову), я бы, наверное, к вам присоединился. Просто на меня это не сработало. Всё дело в том, что, очевидно, это срабатывает очень избирательно.

А. Петров: Оно сработало, да, не только по мне, то есть была какая-то категория людей...

А. Балабуха: Да, да. Какой-то процент будет, на кого это подействует.

А. Петров: Я не берусь стопроцентно полностью защищать этот рассказ, потому что в моём случае сыграла всего одна штука: вот этот вот странный мирок, и то, что автор попытался на какие-то ассоциации спровоцировать меня, и какие-то процессы в голове начались. А оно дорогого стоит, потому что выразительность (слово неразборчиво).

А. Балабуха: Согласен с вами. Ужаснее всего это средние типовые рассказики (каковых здесь, кстати, хватает).

(...) (Этот рассказ) абсолютно некоммерческий, именно вот в силу этого, но мы сейчас не об этом говорим. Это вот такая, так сказать, векториальная литература, которая (...) кого-то высветила, на кого-то попала. Хорошо. Она, безусловно, такая литература, имеет право на существование. Но вот как обеспечить, чтобы сошлись этот автор и этот читатель — загадка, и решить её, наверное, никто никогда не сможет. И это серьёзная проблема: в этом случае нельзя отметать произведение, потому что на кого-то оно сильно воздействует, с другой стороны, группа эта достаточно мала.

А. Петров: (Неразборчиво, что-то о том, что можно было бы сделать с этим рассказом.)

А. Балабуха: Так это вы уже говорите совсем о другом — о том, что автору делать дальше, рассматривая это не как картину, а как некий, причём достаточно мелкий, фрагмент. Строить таких гипотез я не рискую, потому что я понятия не имею, что же автор захочет сделать, тем паче, когда его нет, и у него не спросишь.

 

 

(Продолжение следует.)

Н. Витько: Очень изъезженный (далее несколько слов неразборчиво).

А. Балабуха: Так, подождите, одну секундочку, а что вы здесь считаете "сюжетом"?

Н. Витько: Ну, собственно, история этого самого путешественника, который её рассказывает. Что мне больше всего не понравилось в рассказе — это то, что экспозиция занимает почти половину текста.

А. Балабуха: Извините, позволю себе вмешаться (надеюсь, вас не собьёт). Хотелось бы заметить, что это родовой недостаток вообще нашей отечественной литературы. Если вы обратитесь хоть к классике, хоть к классике фантастики, к любой другой, вы увидите, что в большинстве случаев нашу отечественную литературу — и фантастическую, и реалистическую, и самых-самых-самых великих авторов — характеризует затянутость экспозиции и скомканность концовки. Вот это — почему-то, я не знаю — но это совершенно чёткая родовая черта.

Н. Витько: Вы имеете в виду менталитет?

А. Балабуха: Понимаете, я в такие дебри боюсь лезть, насчёт менталитету, — но вот это факт, статистически достоверный.

Н. Витько: Рассказ на шесть страниц, и первые две страницы, в общем-то, просто создаётся атмосфера. А непосредственно действие, изложение сюжета начинается с третьей страницы, когда вот этот самый персонаж... я уже не помню, как их кого звали...

А. Балабуха: Ну естественно.

Н. Витько: ...персонаж-путешественник начинает рассказывать, что с ним, собственно, произошло — и так далее, и так далее. Зачем было так подробно рассказывать о том персонаже, от чьего лица ведётся повествование, — я так и не поняла.

А. Балабуха: А въезжал он на этом просто.

Н. Витько: Ну вот очень долго въезжал, очень медленно запрягал и... вот я читаю, читаю, читаю — и никак не могу понять: ну когда же у них начнётся хоть что-нибудь? Вот. Потом начинается, очень как-то всё это быстро происходит — и в конце такая гвоздями прибитая деревянная мораль. А помимо этого в тексте есть какие-то ляпы. Притом, что автор явно владеет языком — в принципе владеет, в отличие от многих других — у него регулярно там случались какие-то ляпы. Сейчас уже тоже не помню, я приводила пример, там, на форуме, фраз, которые построены просто неграмотно.

(...) У меня осталось глубокое недоумение, потому что рассказ читатель массово хвалит, рассказ вышел в финал, а кроме атмосферы там ничего нет.

А. Балабуха: Понял, спасибо.

Из аудитории: Рассказ — он, по-моему, однозначно не для финала.

А. Балабуха: Так, вы знаете, меня меньше всего волнуют ваши первые туры, семнадцатые туры, финалы и суперкубки, а вот рассказ — да. И что для рассказа недостаточно — с этим я, безусловно, могу согласиться. Понимаете, разница в чём: когда любой идёт конкурс, любое там заседает жюри — его задача, этого жюри, заключается в том, чтобы отбирать методом сравнения и сопоставления. Мы выбираем лучшее из того, что дано. И поэтому если все рассказы полное дерьмо, то может занять первое место неполное дерьмо. А наш с вами разговор — это всё-таки разговор о сопоставлении с идеалом, с идеальным конечным результатом. И здесь не имеет значения вот эта вот сравнительная оценка, мы говорим сейчас об абсолютных величинах.

Н. Витько: Я поэтому и говорила, что его хвалили. То есть он нравится читателям.

А. Балабуха: А может, потому и нравился, что атмосфера есть?

Н. Витько: Ну, хвалили, вроде, не только за это.

А. Балабуха: Понимаете, "не только за" — да, а вот почему? Может быть, именно это заставило и остальное похвалить.

Из аудитории: Во всяком случае, какая-то картинка скандинавская — возникла.

(...)

Из аудитории (другой голос): Во многих рассказах (несколько слов неразборчиво) именно что гвоздями прибитая мораль. Не только в этом, вообще.

А. Балабуха: Всё верно.

С. Удалин: А это проблема рамок, лимита, ограничения по объёму, когда уже пора заканчивать...

Н. Витько: Нет, не так. Там её вообще не надо было прибивать: и так понятно.

А. Балабуха: Я думаю, что дело не в рамках, я думаю, что дело немножко в другом. Дело в том, что, во-первых, автору хочется перестраховаться на случай, если читатель идиот, а во-вторых, у него, у автора, в результате подбивания бабок собственного написанного текста возникают некоторые формулировки, которые ему кажутся красивыми, и ему жалко с ними расставаться. Поэтому вот он и начинает писать такую фразочку: "Страх обретает плоть, становится самой жизнью. И тогда встретиться с ним...", и так далее — то есть ему кажется, что некая великая мудрая истина здесь. А на самом деле если эта истина и есть — предположим — то она должна быть упрятана в тексте так, чтобы читатель её, с одной стороны, неизбежно выловил, а с другой был бы убеждён, что это он, читатель, такой умный, что он это выловил. Вот тогда это сделано, тогда это пилотаж.

С. Удалин: Такие рассказы обычно на конкурсе никуда не проходят. В них никто не разбирается.

А. Балабуха: Прошу прощения, Серёжа, — плевал я на конкурс, извините, в данный момент. Меня попросили здесь вести мастер-класс, и это другой подход. Серёж, оставим к чёртовой матери все эти конкурсные штучки. Когда мы с вами будем сидеть в жюри конкурса — вот тогда мы об этом поговорим (смеётся).

С. Удалин: (Начало фразы неразборчиво) проходят вещи, понимаемые аудиторией.

А. Балабуха: Стоп. А вот это — очень интересная штука. Это вопрос очень серьёзный, это вопрос, существовавший всегда. Я хорошо помню, как почти полвека тому назад, где-то в 60-е годы, если ты приносишь или посылаешь в редакцию три рассказа, то редактор (за редчайшими исключениями, когда редакторы были талантливые люди вроде Виталика Бугрова) выбирает автоматически худший — то, что ему и проще, и ближе, и понятнее. Правда, в советское время работала ещё вторая причина для этого: потому что за плохой рассказ в крайнем случае обругают, а в хорошем ещё неизвестно что усмотрят — и тогда могут не обругать, а выгнать. Но даже если от этой второй, идеологической причины отвлечься, сейчас всё-таки редакторов за это не выгоняют, — то первая всё равно работает. Это действительно так. Весь вопрос в чём: что мы с вами хотим, стараемся писать и пишем? Мы пишем вещь, которая ориентирована на восприятие среднего читателя, то есть мы подстраиваемся под него, — или мы пытаемся сказать нечто такое, что для нас важно, и... да, конечно, сделать так в идеале, чтобы и среднему читателю было доступно, но главное — сказать то, что хочешь, и адресуясь к тем, кто способен понять то, что ты хочешь сказать. Из чего исходить: из этого — или из этого?

С. Удалин: Я не прошёл отбор, поэтому я не могу сказать (смеётся).

А. Балабуха: Да плевать... Да опять, Серёж... Забудьте вы про свои обиды и отборы! Мы здесь сидим, мы — авторы, мы все здесь одинаковы и равны в этом смысле.

(Фрагмент пропущен, ничего интересного.)

А. Балабуха: Ладно, поехали дальше. Кто-нибудь ещё об этом самом "Обратном пути" что-нибудь хочет сказать? (Тишина.) Ну, тогда я себе позволю.

Честно сказать, во-первых... (обращаясь к Н. Витько) Наташ, вот здесь я не до конца с вами согласен в отношении созданной рассказом атмосферы. Понимаете, у меня возникло ощущение, что это атмосфера не Скандинавии — а, скажем так, "русской литературной Скандинавии".

Н. Витько: Я просто не знаю, я там не была.

А. Балабуха: Ну, в Норвегии я не был, в Швеции был, в Финляндии — которая, правда, не совсем Скандинавия, но близко — был, в Дании был. Могу сказать, что здесь, с точки зрения построения разговора об этом мире, штамп на штампе сидит, про этих самых неразговорчивых норвежцев. Да чёрт побери, я сидел на Готланде, там в этом доме жили двое норвежцев — больших трепачей я не видел. Отнюдь не были эти молчаливые северные герои. Думаю, это чисто литературные персонажи. Это вроде неразговорчивых финнов — поезжайте в Финляндию и послушайте темп речи. Где-то на уровне итальянцев примерно, только жестикуляции меньше, вот это правда. У них язык тела меньше развит. А языками чешут — дай те господи. Так что это, подчёркиваю, — это литературный образ. Причём, насколько я понимаю, именно потому начало и отнесено в давние годы, потому что вот ту атмосферу легче представить себе по книгам и фильмам.

Это одно. Текст действительно далеко несовершенен. Когда мне говорят про "роскошную коричнево-седую бороду"... — ну извините, прилагательное "коричневый" к волосам вообще не относится, окромя как к сильно и активно крашенным. Для определения хоть конских, хоть человеческих мастей существуют другие термины. (...) Вообще не бывает коричневых волос. Мы можем говорить: "шатены", "брюнеты" — и ещё два десятка слов есть, но это не по-русски, абсолютно.

Дальше. "Мне гораздо ближе сидеть в кресле при лампаде". "Сижу, читаю без лампады, / И ясны спящие громады". Откуда это взялось (слово неразборчиво) в скандинавском тексте? Мне совершенно непонятно.

Во времена моей молодости ходила фразочка — сейчас про неё забыли, а фразочка ещё из гимназического фольклора, глубоко дореволюционного, когда говорилось, что "шли два студента и ели пирожки — один с мясом, другой с удовольствием". (Смех в аудитории.) Вспомнилось мне это не зря, потому что здесь идёт: "он с удовольствием и юмором отвечал мне". Ну... и после этого если мне будут говорить, что рассказ можно хвалить, я не знаю, за что хвалить.

Единственное, что я могу сказать в защиту автора. Я не согласен с вами, Наталья, о том, что тема эта такая, как вы там сказали, баянная или как её там. (Неразборчиво.) Понимаете, проблема страха, взаимоотношения человека со страхом — одна из вечных проблем, не менее вечная, чем проблема жизни и смерти, и любви, — и об этом писать можно, нужно и должно. Вопрос — как писать.

Н. Витько: (Неразборчиво, о том, что она ни слова не говорила против идеи.)

А. Балабуха: А! А я вас так понял, извините, пожалуйста. Прошу пардону.

Н. Витько: Я сказала, что сюжет...

А. Балабуха: Понятно. Ну, тут мы ещё с вами как всегда вступаем в путаницу, потому что в русском языке, если вы возьмёте... У себя на студии, на курсах когда я преподаю, я всегда с этого буквально начинаю, потому что дефиниции важны. Если вы возьмёте литературоведческие работы, вы увидите, что у нас постоянно путают две категории, причём в одном словаре написано так, в другом — с точностью до наоборот. Это "сюжет" и "фабула". В моём представлении... так меня учили, и поэтому я на студии, на курсах прошу, чтобы — ну, уж раз меня так учили, давайте так. Потому что это два равноправных (подчерпнуто из энциклопедии) варианта. Я считаю, что сюжет — это внутреннее строение вещи, не действия, не поступки, а то, о чём и ради чего. А внешние действия — это фабула. Но можно встретить и прямо противоположное толкование в словаре, увы. Поэтому просто надо выбирать волевым порядком. Именно поэтому я вас понял, когда вы сказали о сюжете, вот таким образом. Приношу извинения и очень рад, что мы с вами здесь сошлись в точке зрения. Прекрасно.

 

 

(Продолжение следует.)

А. Балабуха: Большую часть... прекрасно. Вот тогда давайте, прежде чем я начну изображать из себя мэтра и надувать щёки, давайте для раскачки поговорите немножко вы, об этих рассказах. Не переглядывайтесь, это далеко не самый худший вариант, и вот почему: мне всё-таки интересно не только то, что вы сами написали, но и то, как вы себе — и другие особливо — воспринимаете, оцениваете и так далее, потому что из этого я что-то и о вас узнаю. Вот в чём дело. Есть среди вас кто-нибудь смелый, кто готов первым ринуться в бой? Рассказать что-нибудь о том, что читали, вот так навскидку, на память, что зацепило...

Б. Богданов: Так я все их не помню.

А. Балабуха: Вы знаете, я, давайте, скажу честно: вот (хлопает ладонью по внушительной стопке распечаток) двадцать семь рассказов, которые мне достались, — думаете, я вот сейчас, только что прочитавши, все двадцать семь наизусть помню? — нет, точно нет. Вот так перебирая в руках — могу вспомнить каждый, но и только. Но наверное у каждого есть какой-то там один, два, три из этих рассказов, которые чем-то зацепили. Либо в плюс, либо в минус, это не суть важно.

Б. Богданов: Ну я могу начать, например, с "Пути комиссара", если он там есть.

А. Балабуха: Нет, "Пути комиссара" тут нету. (Прим.: автор "Пути комиссара" не отправлял свой рассказ на мастер-класс.)

(...)

А. Балабуха: (...) На мастер-класс у меня попали: ... (перечисляет все 27 рассказов, не буду повторять). Вот то, что...

Б. Богданов: Я могу с алфавита, с первой буквы начать...

А. Балабуха: Ради бога.

Б. Богданов: ..."Адаптация к действительности", поскольку рассказ у меня вышел из внеконкурса, а "Адаптация к действительности" была там же... я его по своим оценкам поставил на первое место во внеконкурсе, этот текст. (...) Что я, допустим, могу по этому рассказу сказать. Вот он мне понравился, но я же оцениваю по тому впечатлению, которое на меня производит текст, если что-то мне нравится, что-то цепляется — я начинаю искать там, чему зацепиться дальше, а если не нравится, я этого не делаю. К этому рассказу у меня фактически — с моих соображений — только одна претензия: это концовка.

А. Балабуха: Та-ак, уже интересно...

Б. Богданов: Конкретно: всё идёт нормально, идёт-идёт-идёт, а потом меня не устраивает логика происходящего. Там три, по-моему, патрульных...

А. Балабуха: Да, да, двое в квартире, третий у машины.

Б. Богданов: Я так понимаю, что они ходят постоянно, они в курсе всех этих ситуаций, и выстрелы из — какое там у них оружие есть — для этого патрульного, который остался внизу, они для него привычны. (Несколько слов неразборчиво.) А вот то, что произошло дальше, когда вступил учитель в действие и начал расстреливать патрульных, это почему-то последнего патрульного не заинтересовало и никак его не встревожило. То есть он находился на улице — и как будто ничего не происходило. Вот в этом у меня к этому рассказу была претензия.

Вот, собственно, что по нему сказать могу, потому что я разбирать, честно говоря, не умею.

А. Балабуха: Ну, во-первых, собственно говоря, этому стоит поучиться, честно вам скажу, — потому как это весьма пользительно, сперва чужие трупы резать, потом со своим легче будет разбираться. Ладно, спасибо.

Так, а теперь... вот этот рассказ кто-нибудь ещё помнит?

Н. Витько: Я его не дочитала, мне он не понравился. (...)

А. Балабуха: А почему?

Н. Витько: А потому что очень чернушный и, в общем-то, не понятно, зачем написан.

А. Балабуха: Интересно. Построим гипотетическую ситуацию: представьте себе, что начало чернушное, и не понятно, для чего, а финал всё ставит на свои места, и оказывается всё белое и пушистое.

Н. Витько: Возможно, но были рассказы лучше, которые, в общем-то, хотелось прочитать.

А. Балабуха: То есть это чисто эмоциональное отношение?

Н. Витько: (Голос заглушён шумом из соседнего помещения, говорит вроде о том, что "чернуха" это не только что, но и как написано.)

А. Балабуха: Так. Вот, это уже интересно, понял.

Н. Витько: ...бывает чернуха, которая написана хорошо, которая тебе нравится, тебе интересна, и дочитываешь до конца. А тут как-то...

А. Балабуха: ...а тут "чернуха стандартная"?

Н. Витько: Даже как-то (слово неразборчиво).

А. Балабуха: Понятно. Так, хорошо. (Обращаясь к присутствующей О. Николаевой) Оля, а вы хотите что-нибудь по этому поводу сказать?

О. Николаева: Мне он понравился больше других... (говорит тихо, и сидит далеко, поэтому дальше разобрать можно только отдельные слова — что-то о параллелях с Перестройкой).

А. Балабуха: Ну хорошо, тогда, уж раз так поехало, давайте об этом рассказе немножко и потолкуем. Должен сказать, что... в отличие от Оли, пожалуй, я не могу сказать, что он мне больше всех понравился, но дочитал я его не только потому, что положение обязывало — хотя без особой радости. Вот то, что было сказано... (обращаясь к Н. Витько) Простите, как вас зовут?

Н. Витько: Наталья.

А. Балабуха: То, что сейчас Наталья сказала, это существенно. Текст, с точки зрения самого по себе текста, с точки зрения, как это рассказано... Прошу прощения, всё-таки главное: рассказ может быть даже вообще, как говорится, ни о чём, но хорошо сделанный. Вот давеча читал я рассказ присутствующего не здесь (в смысле, в аудитории), но здесь (на Ассамблее) Славы Логинова — великолепная школа для писателя, как можно написать рассказ вообще ни о чём, но при этом так, что читаешь — не оторваться. Рассказ вроде честно начинает (в сборнике "Котэрра", по-моему): "вот меня попросили дать рассказ про кота — так я напишу", — и дальше начинает-начинает-начинает... — всё ни о чём, что-то вроде потока сознания. Читаешь — не оторваться. Пустышка — но которая прекрасно сделана. Каждая фраза — влетает. Всё.

Вот этого здесь нет. В общем, этого нет ни в одном из представленных мне на мастер-класс рассказов. Увы. Я, правда, должен отметить одно отрадное обстоятельство: по сравнению с тем, с чем мне приходилось сталкиваться в последнее время, когда я попадал во всякие жюри, конкурсы и прочее, — здешние рассказы почему-то, уж не знаю, в чём тут фокус, во-первых, более грамотные — здесь отправить обратно в третий класс хочется всё-таки не каждого — а во-вторых, они все сделаны несколько более профессионально, чем среднестатистические. Вот это бы я сказал. Я говорю именно о среднестатистических, о том, что... Вот, недавно я смотрел рассказы на конкурсе Варшавского, который там в Израиловке делают, ещё пара — и зачастую думаешь, что вообще как такое можно посылать на конкурсы? как такое можно рассматривать на конкурсах?.. Здесь вот такого уровня вообще нет, и это тоже некоторым образом радует.

А. Петров: Так у нас просто предварительный отсев был...

А. Балабуха: Я понимаю. Но на конкурсе Варшавского тоже, я смотрел, там вообще уже третий тур был — и в этот третий тур попадали рассказы самые разные. Ну правда самый роскошный финт был, когда там оказался талантливо переписанный рассказ Рассела. И он прошёл в третий тур.

А. Петров: У нас на прошлом конкурсе такое было. До второго тура, что ли, дошёл...

Из аудитории: Не дошёл. (...) Он не был переписан. Там была перепевка.

А. Балабуха: Нет, а тут вообще близко к тексту было, только со сменой имён и некоими купюрами и сокращениями.

Из аудитории: Я, помню, переписывал Лондона (?), тоже куда-то прошло. Всё было хорошо.

А. Петров: У Святослава Логинова на прошлом, по-моему, мастер-классе... или на позапрошлом, товарищ подал ему рассказ какого-то американского классика. Логинов честно его разобрал, ему было невдомёк, что это американский классик, Логинов его разобрал по винтикам, раскритиковал в пух и прах, и так далее, и так далее, и так далее.

С. Удалин: И правильно.

А. Балабуха: Честно говоря, я тоже думаю, что и правильно сделал, у классиков тоже бывают хреновые рассказы. (Смех в аудитории.) Никуда не денешься. Хотя Славу иногда заносит, это правда. Как и всех нас.

Ладно, вернёмся, однако, к этой самой "Адаптации к действительности". Во-первых, я действительно согласен полностью с Ольгой: то что это вот так привязано к нашей действительности, причём в общем даже не к сегодняшней, а уже ко вчерашней, несколько снижает... Фантастика тем и хороша, что она позволяет, поднявши всё это от арифметики до алгебры, придать этому какую-то большую всеобщность.

Далее, здесь противоречия не только (слово неразборчиво). Начинается рассказ с предостережения о ненормативной лексике. В принципе, там, где она остро необходима... правда, таких случаев на моей памяти я знаю два-три примерно во всей литературе, которую мне приходилось читать, — но там они были на месте. В других случаях без этого можно обойтись, здесь тоже без этого можно было обойтись совершенно спокойно. Я не понимаю, зачем автору это понадобилось.

Но главное-то не в этом, главное в другом. Есть там прекрасная сценка около... Ну, во-первых, хочу заметить, что людям лучше бы не пользоваться словами, точное значение которых (им) не известно.

Из аудитории: (Какие-то весёлые комментарии.)

А. Балабуха: Во-во-во-во-во. Потому как, прошу прощения, что такое "лабаз"?

Б. Богданов: Вообще-то это склад.

А. Балабуха: "Склад" — это уже второе или даже третье его значение, словарное, и оно больше характерно для более восточных регионов России, для Сибири и так далее, для севера. "Лабазом" в центральной части не называют, но в принципе, когда речь идёт о торговле, то лабаз — это совершенно конкретный отдел, где торгуют, извините, мукой и крупами. И идти в лабаз за водкой — я понимаю, конечно, всяко бывает, можно и в шиноремонтку пойти за водкой — но как-то это странно. Это первое, но это так, попутно.

А вот сама по себе сцена, когда на этого самого несчастного героя нападают, и спасает его некий сварщик, и говорит: "Это же наш учитель!", и прочее — ну, прошу прощения, не хотел бы я, чтобы моего внука такой учитель учил. Если герой рассказа — учитель, и это в общем сюжетообразующе, именно это потом даёт отношение к его ученикам и прочее... — то в начале он прописан так, что с его лексикой, с его восприятием мира ему как раз там, на задворках магазина, и место, а вовсе не место учителя. Учитель не получился в принципе. И именно поэтому в его финальное нравственное перерождение как-то, скажем так, не очень верится. И вот это — самая главная претензия к рассказу, на мой взгляд. Не знаю, согласятся ли со мной те, кто этот рассказ читали. У меня вот такое ощущение и... я на том стою и стоять буду.

Поэтому в общем мне этот рассказ, честно сказать, не понравился, но не только потому, что плохой текст и не хочется читать, а потому, что он получается из-за этого недостоверным.

 

 

 

(Продолжение следует.)

(...)

Кстати, вот кроме этих самых "прогулов" у меня в тексте и ни одной пометки-то нет — потому что либо моменты, которые я не очень понял, потому что они специальные, либо к остальному нет претензий.

Дальше можно говорить о психологии героев. (Обращаясь к Е. Лукину) Может быть, ты, как человек, ходивший мимо артистической среды, сделаешь это лучше?

Е. Лукин: Краткое содержание: отставная и, видимо — ну, шестьдесят с чем-то лет... балерина лежит в палате вдвоём с совершенно кошмарной соседкой, с которой всё время ссорится; вспоминает своего разбившегося мужа, тоже солиста балета; её не понимает дочь — всё это на тоске по утраченному, по профессии, по любимому и так далее... густо, как уже сказано, замешано на терминах... И, в конце концов, сказав какую-то очередную колкость соседке, она эту соседку доводит до инфаркта... ну, не до инфаркта, я не знаю, что там с ней происходит — короче, начинает кончаться соседушка, прибегают врачи, начинают её оживлять...

С. Логинов: ...а она не оживает.

Е. Лукин: ...а она (в смысле, балерина) — как-то ей это совсем не нужно, неприятно, и она как шаман, что ли, начинает оттанцовывать её — и, видимо, пускает пульс в ход этой соседки, а сама, как я понял, может быть, и умирает. Я правильно в общих чертах пересказал?

С. Логинов: Ну вот то, что она умирает, — я не понял. Я понял, она увидела, что есть пульс.

Е. Лукин: Что главное меня смутило. Это вот, знаете, был при мне такой интересный экзамен на актёрский: девушка, уже актриса какого-то театра, сдавала, технически у неё этюд получается нормально... на чём её поймал один экзаменатор: он говорит: "Так, вот у меня в руке булавки невидимые, вот я бросаю их под стул, — ну а там стоит стул, — соберите". Ну, девушка лезет под стул, находит там массу интересных подробностей, мизансцен, собирает невидимые булавки — и протягивает ему. "А теперь, — говорит, — вы мне их под стул бросьте". Девушка бросает. Он говорит: "Девушка, как умные люди булавки собирают?" — отставляет стул в сторону, собирает. Так вот, я боюсь, что здесь такая штука и произошла. Представьте себе больную, которая (по утверждению автора) едва не вписавшись в санитара, танцует в палате, где реанимируют другую больную — ну её тут же, так сказать, нейтрализуют. И хорошо, если, так сказать, к койке прикрепят.

С. Логинов: Нет, её схватят и выведут вот так вот.

Е. Лукин: То есть сам факт — при всей красоте вот этой сцены, что она по-шамански оттанцовывает её — тут что-то такое, вот... так булавки под стулом не собирают.

Р.Г.: Им, возможно, было не до этого.

С. Логинов: Может быть, но там сказано об округлённых глазах...

Е. Лукин: Нет, ну когда уж в санитара не вписалась — это уже явная помеха. То есть, может быть, как-то вот посмотреть...

А так претензий практически никаких... Единственное, что: "потому как моё будущее, да и настоящее — это палата, не пионеров и даже не лордов". Я не знаю, что это такое — "палата пионеров".

С. Логинов: Что такое "палата пионеров"?

Е. Лукин: Это какая-то ошибка. Дворец Пионеров — был, а вот "палаты пионеров" никогда не было.

Рассказ по второму прочтению — не понравился.

 

 

12

(Разбирают ещё один рассказ этого же автора.)

С. Логинов: (...) Какой-то постапокалипсис — а может быть и нет, автор не поясняет этого точно, и это, в общем-то, хорошо... — остаётся некоторая небольшая группа людей; вокруг пустыня; они что-то в пустыне иногда добывают — ловят там каких-нибудь гекконов или убивают каких-то шакалов и радостно кушают это мясо. И кроме того им, можно сказать, с неба падают всякие разные блага. Человек может вымолить себе: скажем, "зуб даю, чтобы... вот... была у меня книжка Льва Николаевича Толстого "Анна Каренина"!" — р-раз! — зуба нет, "Анна Каренина" есть. Причём со временем для того, чтобы получать нечто большое, серьёзное они берут и "выкручивают" одного из самих себя. Первоначально это делалось неловко, так, что этот человек при этом погибал. Сейчас — всё течёт, всё развивается, улучшается — "выкручивают" как бы не до смерти, рано или поздно "выкручиваемый" возвращается. И люди даже не очень возражают против этого самого "выкручивания", потому что надо же как-то жить на белом свете — а здесь тебя "выкрутили", и у людей появляется... колодец с водой, свежей, хорошей, у людей появляется... скажем, карабин, чтоб можно было отстреливаться от тех странных существ, которые приходят из пустыни. Может быть всё, что угодно. Может — появляется там кларнет, и прочее, и прочее, и прочее.

Главный герой — он живёт там, со своей женой, у них душ есть, когда-то неясно за что полученный, они в душе моются. Жена ждёт ребёнка. И вот на него, на мужа, жребий падает, что его должны "выкручивать" — и он идёт. При этом сам "выкручиваемый" может загадать больше всех. И он загадывает: и чтобы ребёнок родился здоровым, хорошим, и он загадывает для него колясочку, и ещё что-то... — ну, в общем, много всего хорошего, и думает: "Когда-нибудь вернусь и всё-таки посмотрю". Точка.

И уже общее ощущение от рассказа: а люди вот в этих чудовищных совершенно, непредставимых, нечеловеческих условиях — живут, и живут по-человечески. При том, что они "выкручивают" друг друга, в них остаётся нечто человеческое. И они считают: да, вот мы живём так. И есть какие-то границы, дальше которых нельзя просить, не потому, что это запрещено, а потому, что это не по-человечески. Вот этим меня рассказ купил. Мне кажется, что это хороший рассказ. А дальше... (обращаясь к Е. Лукину) Женя, скажи, что он плохой.

Е. Лукин: Ну, за исключением... поскольку (слово неразборчиво) информации не несёт — Р***, это правда, что он сейчас рассказал?

Р.Г.: Ну... в общем-то да.

С. Логинов: Так. Мне показалось, что в конце побивают каменьями.

Р.Г.: Да.

С. Логинов: "Выкручивание" заключается в побивании каменьями. Но называют они это — "выкручивать".

Из аудитории: Тогда уж "избиение".

Е. Лукин: Это авторская терминология.

Р.Г.: (Что-то объясняет.)

Е. Лукин: (...) то есть не выкручиваются, как лампочки?

С. Логинов: У меня было постоянное ощущение, что берут человека — и как бельё выкручивают.

Е. Лукин: Вот. И, в отличие от первого рассказа, тут уже появляется — это не самый страшный грех, но всё-таки от него надо избавляться — это нежелание произнести слово в простоте, обязательно как-то вывернуть так, как было сказано раньше. Это очень хорошее желание, но иногда эти "словесные кулаки" — не отличаются точностью. Опять-таки, я здорово, наверно, оторвался от молодёжной лексики... "каштан до плеч" — сейчас так говорят про волосы? или это авторское?

С. Логинов: Не говорят. (В аудитории слышны голоса, мнения сводятся к тому, что так не говорят.)

Е. Лукин: "Каштан" — это ещё, к сожалению, плод каштана. Я как представлю "каштан до плеч"... То есть вот такие вот мелочи.

Ещё такой вот пример: "Только часы фрау Ламберт и наш календарь могут показать сегодня, этой бездомной псине, отбившейся от стаи, положенное место". "Псина" — это "сегодня"?

Р.Г.: (Что-то объясняет.)

Е. Лукин: Я понял, я понял. Но, поскольку "сегодня" не склоняется, вместо этого возникает совсем другой смысл — некий бездомный пёс, которого я должен высматривать в тексте. (...)

"Вернулся в лагерь с тикающим веком" — либо это глаз поражённый тиком, либо это век, который отсчитывает мгновения. Вот тут получается так. (...)

Так... ну, я понимаю, что это мелочь, но всё-таки "драный" через одно "н".

Да, и ещё — вот... хотя нет. Это, значит, я сначала понял правильно, потом решил, что понял неправильно, а вот теперь после объяснения... Ну что я могу сказать (смеётся) — писать он может. Пишет, чисто, хорошо пишет. Но вот я бы со своей точки зрения посоветовал помаленьку приходить всё-таки к простоте, чуть-чуть заботиться о читателе. Вот, собственно, и всё.

 

 

(Продолжение будет, но не сразу.)