В интервью Сергей Васильевич делится размышлениями о работе над межавторским проектом "Дозоры", раскрывает творческие планы, рассказывает о своих новых романах "Кайноzой" и "Владыка" и отвечает на вопрос, а будет ли "Седьмой дозор".
К выходу сборника «Фатум» поговорили с его участником (-ами), несравненным Генри Лайоном Олди: о темном фэнтези, о мраке в литературе, о системном кризисе и будущем фантастики. И, конечно, о самом сборнике тоже.
Не будем ходить вокруг да около – передадим слово мэтрам:
Сейчас жанр темной фэнтези стал популярен в переводной фантастике: Мартин, Аберкромби — все это первейшие имена, очень популярные и в России. Более того, не только даже в литературе, но и в компьютерных играх видно, что миры достаточно темные — пользуются бешеной популярностью во всем мире и в России в частности. При этом в России, при огромном запросе, в этой нише никто заметно не работает. Как вы считаете, почему? Это неинтересно авторам? Издателям?
«Тёмная фэнтези» предполагает умение писателя владеть приёмами сразу нескольких литературных направлений. Помимо собственно фэнтези, это в первую очередь исторический роман, далее реализм и натурализм (да, натурализм – литературное направление, а не просто миска крови с требухой). Сюда же ложатся некоторые приёмы «романа ужасов» и общий мрачный взгляд на мир, свойственный «нуару». Просто чтобы иметь в своём распоряжении такой богатый инструментарий, чтобы пользоваться им, без напряжения переходя от одного средства выразительности к другому, надо обладать не только талантом, данным от природы, но и развитым литературным мастерством. И это сильно сужает количество авторов, способных написать качественную тёмную фэнтези.
Если брать именно темную фэнтези — кого бы лично вы рекомендовали, кем вы сами могли бы вдохновляться? Из западных авторов — и русскоязычных тоже?
Вдохновляться – неудачное слово. Вдохновляться тут скорее можно Стивеном Кингом и Робертом МакКаммоном (хоррор, мистический триллер), Георгием Гулиа и Морисом Семашко (исторический роман), Толкиеном, Говардом и Желязны (фэнтези). Их литературное мастерство может оказать серьёзное влияние на автора тёмной фэнтези. А читаем мы с удовольствием таких «тёмных фантазеров», как Мартин, Аберкромби, Вегнер, Бэккер. Из отечественных можем назвать Андрея Дашкова («Звезда Ада», «Странствие Сенора», «Войны некромантов»), который начинал писать тогда, когда термина «темное фэнтези» еще и не было в помине. Наверняка есть и другие достойные авторы, но как известно, «нельзя объять необъятное» -- мы читаем не только и не столько тёмную фэнтези, так что целый ряд книг этого направления прошёл мимо нас.
Сейчас задам немного такой... Притянутый за уши вопрос, но все же попробую. Если рассматривать историю фантастики, в XX и в XXI в. — можно очень утрированно выделить два этапа. Золотой век и фантастики и фэнтези был, за некоторыми исключениями, довольно утопичен, оптимистичен, иногда до наивности. Разумеется, были и исключения на протяжении всего XX в. Далее и в фантастике, и в фэнтези начал появляться перекос к более мрачным видениям будущего (или иных миров). Произошло это в разных направлениях в разное время, но, скажем, середина этого перехода пришлась на 80-90-х гг. Сегодня большинство миров как фантастических, так и фэнтезийных, вовсе не пронизаны верой в людей. Какой следующий большой перелом вы предвидите? И что должно произойти для перелома?
Мы бы не сказали, что «Дюна» Херберта, «Остров мертвых» Желязны или «Властелин Колец» Толкиена так уж оптимистичны и утопичны. Прогнозы будущего от Уэллса тоже не блещут оптимизмом. Так что в этом отношении мало что изменилось. А вот вера в людей… Да, люди в поздней фантастике становятся всё больше сволочными. Предательство, обман, насилие – превратились в норму, а там и в обыденность. Но знаете, литературу ужасов предпочитают сытые читатели, живущие в безопасности. С «тёмной фантастикой» та же история – она хорошо щекочет нервы, когда ты сидишь на диване с банкой пива. В кризисной жизненной ситуации будут востребованы иные сюжеты – скажем, в годы Великой Депрессии американцы предпочитали комедии.
Пусть уж лучше мы в сытости будем читать о предательстве и насилии, чем грянет катастрофа, порождающая интерес к комедиям. Бог с ними, с переломами! Очень уж не хочется ходить в гипсе после этого.
Не секрет, что рынок русскоязычной фантастики находится не в лучшей форме. Вы сами многое об этом проговаривали на конвентах, много писали о причинах: и со стороны политики издательств, и со стороны писателей, книготорговцев, читателей. Понятное дело, что вы не пророки, но все же — как думаете, когда тренд начнет меняться? Что конкретно нужно для этого делать?
Первые признаки изменений уже есть. Это пока только предвестники, но не заметить их трудно. И как всегда, первым отреагировал сегмент зарубежной (переводной) фантастики и фэнтези. В последние годы активно выпускаются весьма интересные, неординарные и хорошо написанные переводные книги, что не может не радовать. Да, тиражи этих переводов небольшие, в отличие от тиражей оригиналов, но их выпуск не прекращается, а кое-что даже потом переиздаётся, что не может не радовать. Вслед за зарубежными коллегами пытается пробиться к читателю и ряд интересных русскоязычных авторов – но тут, увы, дело обстоит заметно хуже. Хорошие писатели появляются, но мало кому из них удаётся издаться. А книги тех, кому это всё же удаётся, выпускаются очень маленькими тиражами и никак не продвигаются издателями. Лишь те, кого по той или иной причине причисляют к «мейнстриму» (хотя и пишут они самую настоящую фантастику), имеют больше шансов не только издаться, но и быть замеченными читателями и критиками. Надеемся, что эта ситуация со временем изменится в лучшую сторону, но чтобы это действительно произошло, надо будет приложить немало усилий.
Что конкретно стоит делать каждому уже сейчас? Как минимум, доводить до друзей и коллег информацию о новых хороших книгах. Если этого не делают издатели и не всегда способен сделать автор – имеет смысл взяться за это дело неравнодушным читателям. Прочёл хорошую книгу – напиши о ней хотя бы краткий положительный отзыв, опубликуй его в своём блоге, в Фейсбуке, ВКонтакте, Телеграм, Яндекс-Дзен, LiveLib, на форумах профильных сайтов. Посоветуй книгу друзьям и знакомым. Хоть какая-то, да помощь в продвижении. Если хотя бы часть заинтересованных в хорошей литературе читателей этим займётся – глядишь, ситуация в итоге начнёт меняться. Пусть медленно и со скрипом, но меняться...
Если коротко — ваш личный прогноз рынка русскоязычной фантастики? Какие события просто не могут не произойти?
Мы не футурологи и не рыночные аналитики, так что можем и пальцем в небо попасть. (Впрочем, они тоже периодически попадают.) Как нам кажется, тенденция к дальнейшему снижению средних и минимальных тиражей русскоязычной фантастики в ближайшие год-два продолжится. Затем начнётся постепенное сокращение количества выпускаемых наименований – поскольку реально продаваемый тираж целого ряда книг упадёт ниже порога окупаемости (сейчас это порядка 1000 экз.). Одновременно будут понемногу расти продажи электронных книг (что наблюдается и сейчас) – как на ЛитРес, так и на других, никак не связанных с ним площадках. Будут возникать новые электронные магазины книг, прорабатываться различные способы монетизации.
После чего, возможно – но далеко не факт – через несколько лет, когда изрядная часть низкокачественной литературы отсеется естественным образом, поскольку за неё перестанут или почти перестанут платить, на литературном небосклоне возникнут новые интересные имена, которые окажутся более или менее востребованы. Это вполне возможно, однако этого может и не произойти. А более детальный или более долгосрочный прогноз давать не возьмёмся – мы и в этом-то не вполне уверены.
Фатум: самые тёмные века
Я бы попросил вас рассказать о сборнике «Фатум», но вы сами его сможете прочесть только после выхода. Тогда поступим иначе. Вы же знаете, кто вместе с вами попал под одну обложку. Что вы можете сказать хотя бы о некоторых из авторов?
В первую очередь хотелось бы сказать пару слов о Шимуне Врочеке и Игоре Вересневе. Книги обоих мы читали, у Врочека – рассказы и повести (в т. ч. выходившие в авторском сборнике), а у Вереснева – не только «малую форму», но и его роман «Лунный зверь», который мы разбирали на литературном семинаре в Партените, рекомендовали к изданию – и были искренне рады, когда эту книгу в итоге издали. Врочек пишет парадоксально и остро, и «тёмная сторона силы», т. е., «тёмная литература» ему не чужда. Уверены, его рассказ прекрасно впишется в сборник «тёмной фэнтези». Для прозы Вереснева характерны высокий драматизм и эмоциональность, иногда – даже с лёгким налётом эпатажа. Читали мы у него и достаточно мрачные произведения – так что его рассказ в сборник попал явно не случайно. Ну а когда книга выйдет, непременно прочтём её целиком.
После «Принца тварей» не хотите попробовать что-то в том же жанре?
Собственно, уже попробовали. «Принц тварей» входит вставной главой в наш двухтомный роман «Циклоп», вышедший в издательстве «Азбука». Это самая настоящая тёмная фэнтези: быть может, не идеально чистая (такой цели мы и не ставили), но вполне тёмная, и вполне фэнтези. При этом научно-фантастическая подкладка, базирующаяся на достижениях нечеловеческих пра-цивилизаций, тоже присутствует. Роман (как и рассказ) посвящён памяти Роберта Говарда, книги которого мы очень любим.
Саму антологию «Фатум: Самые темные века» уже можно найти:
Сегодня появляются все новые и новые виды вооружения, способные изменить традиционные представления о боевых действиях. И все чаще слышны голоса о том, что мир стоит на пороге глобальной войны. Какой будет эта – пока гипотетическая – война будущего? Как будет развиваться сирийская кампания? И какие геостратегические сценарии военных конфликтов наиболее вероятны? На вопросы Сергея Шикарева отвечает «Александр Зорич» – под этим псевдонимом выступают писатели Дмитрий Гордевский и Яна Боцман, авторы 32 романов, среди которых – научно-фантастические технотриллеры «Завтра война», «Время – московское!», «Стальные грозы», «Беглый огонь», «Полураспад». Также Александр Зорич известен как один из наиболее востребованных отечественных сценаристов и военно-технических консультантов. С его участием создано более 20 сценариев для компьютерных игр, среди которых такие военные стратегии и шутеры, как «В тылу врага», «Черные бушлаты», «Новый Союз», War is war.
– Распространено мнение, что традиционные военные стратегии сегодня нуждаются в пересмотре, в том числе в связи с появлением новых видов вооружения. Насколько это верно? Чем война будущего будет отличаться от прошлых войн?
Дмитрий Гордевский: Собственно, стратегические принципы военного искусства – это самые общие, базовые постулаты, которые чем-то сродни аксиомам геометрии. Вот некоторые из этих принципов:
силы надо концентрировать на направлениях главных ударов;
группировки противника надо окружать и расчленять;
управление своими войсками должно быть твердым, скрытным, непрерывным;
нельзя позволять противнику перерезать свои линии снабжения;
противника надо вводить в заблуждение относительно своих истинных замыслов.
Яна Боцман: После появления ядерного оружия, в 1950-е годы, многие теоретики писали, что атомная бомба полностью отменит классическую стратегию. Однако рассекреченные документы НАТО и Варшавского Договора 1960-1980-х гг. показывают: на стратегическом уровне военное планирование выглядело примерно так же, как накануне Первой мировой войны. Только вместо конницы выступали огромные массы танков, а вместо классической артиллерии оборону врага должны были взламывать сотни атомных боезарядов… В общем, я не думаю, что в обозримом будущем нас ожидают революции в стратегии. Хотя технология ведения военных действий – то, что у нас называется «оперативное искусство» (в военной доктрине США дословно так же – operational art), – конечно же, меняется, и меняется зримо.
– А как эти «технологические» изменения отразятся на обычных солдатах? Изменится ли их роль в военных операциях и боевых действиях, например, по сравнению с пехотинцами прошлого?
Дмитрий Гордевский: Сейчас налицо две тенденции. С одной стороны, все передовые армии стремятся перейти к бесконтактным боевым действиям. То есть обнаружение вражеских целей хотят возложить на роботов, а их поражение – на дальнобойные огневые средства: артиллерию, ракеты, авиацию и, снова же, роботов (дронов и т.д). Бесконтактная война превращает классического воина в оператора сложной техники, который удален от линии соприкосновения на многие километры – иногда на целые тысячи. Как, например, операторы американских тяжелых дронов MQ-9 Reaper. В общем, вместо Рэмбо, лупящего из пулемета от бедра, получаем усредненного офисного айтишника в униформе.
С другой стороны, и в США, и в России, и в других передовых странах сейчас запущены очень дорогостоящие программы превращения бойцов первой линии (комбатантов) именно в Рэмбо. Обновляется всё. Автоматы должны бить кучнее, винтовки – дальше и точнее, противотанковые управляемые ракеты станут малогабаритными настолько, чтобы их можно было носить за спиной и запускать с плеча, от бронежилетов требуется держать автоматную пулю чуть ли не в упор, приборы ночного видения и сверхчуткие микрофоны делают бой всесуточным и всепогодным… Ну а экзоскелетные конструкции позволят бойцу не упасть под весом всего этого великолепия.
В пределе развития за 20-30 лет можем получить классический боевой экзоскелет с независимым источником питания на топливных элементах (fuel cells) – примерно такой, какой был показан в фильме «Аватар». Это – полная противоположность бесконтактности, потому что экзоскелет нужен как устойчивая платформа для стрельбы и средств обнаружения, а также как носитель бронезащиты. А все эти качества будут востребованы в ближнем бою – например, на улицах города.
При этом массовое внедрение экзоскелетов даст один любопытный побочный эффект: резко упадет результативность действия традиционных боеприпасов по пехоте. Сейчас разрыв гаубичного снаряда или легкой авиабомбы с дрона выводит из строя пехотинцев в радиусе 30 метров тяжелой баротравмой и осколками. Но и ударная волна, и стальной град могут быть парированы достаточно продвинутым экзоскелетом. А ведь вся концепция бесконтактной войны держится именно на том, что наши боеприпасы эффективно поражают не только технику, но и пехоту!
Отсюда мы видим, что в ближайшие 30-50 лет роль пехотинца-комбатанта может и упасть почти до нуля (если экзоскелеты достаточной эффективности созданы не будут), и удивительным образом возрасти (а ведь экзоскелеты смогут еще и заменить значительную часть легкой бронетехники!).
– Станет ли космическое пространство полем боевых действий? И насколько сегодня милитаризирован космос?
Дмитрий Гордевский: Сама физика полета диктует милитаризацию космоса. Чем выше мы забираемся, тем быстрее можем лететь, а чем быстрее летим, тем нас труднее сбить и тем стремительней мы обрушим на голову врага смертоносный груз. Все баллистические ракеты используют космическое пространство для скоростного движения в верхней части своей траектории. В этом смысле «милитаризация» космоса началась еще в 1940-е годы с запуском немецких ракет V-2 по Лондону, а подбираться к космосу немцы начали даже раньше – во время обстрелов Парижа из пушки «Колоссаль» в 1918 году (чьи снаряды летели через стратосферу на высоте 45 км – в 4 раза выше, чем современные авиалайнеры, например). Далее, Гагарин еще в космос не полетел, а в 1950-е годы уже вовсю рисовали эскизы орбитальных бомбардировщиков и схемы ракетных баз на Луне.
Но в 1960-е гг. из-за внушительных космических успехов СССР американцы сочли, что размещение атомного оружия на орбите Земли не даст им решающих преимуществ, но при этом обойдется в триллионы долларов. Поэтому в 1967 году был подписан советско-американо-британский договор о неразмещении ядерного оружия в космосе. Он заморозил все масштабные программы милитаризации космоса. До конца XX века сверхдержавы ограничивались в военной сфере только выведением спутников разведки, связи и навигации. Ну и были еще всякие интересные эксперименты: любители военной техники знают, наверняка, про разработку советской боевой космической станции «Скиф», про то, что все «шаттлы» и «бураны» рассчитывались под обслуживание размещенных на орбите ядерных боеголовок… Но как бы там ни было, ни одна серьезная система вооружений в космосе развёрнута не была.
И хотя в первое десятилетие XXI века де-факто произошел отказ от большинства мирных договоренностей между США и СССР, сегодня над нашими головами Звезда Смерти тоже пока что не летает. Милитаризация космоса – дело долгое и дорогое. Но вызов традиционным космическим лидерам может быть брошен Китаем. Китай сегодня быстрее прочих стран наращивает темпы присутствия в космосе, и, кто знает, возможно, именно он станет обладателем первой полноценной боевой станции на орбите.
– Какие сегодня существуют перспективные разработки в военной технике?
Дмитрий Гордевский: Ну, если говорить именно о перспективных разработках, то в сфере эксклюзивного хайтека (то есть такого, который потенциально доступен буквально 2-3 странам на планете), я бы выделил следующие изделия:
гиперзвуковые крылатые ракеты;
гиперзвуковые стратосферные самолеты;
противоракеты с кинетическим перехватом;
сверхдальнобойные атомные торпеды;
рельсотороны;
лазерные пушки.
Понемногу о каждом.
Гиперзвуковые крылатые ракеты. Это такие ракеты, которые перемещаются в атмосфере по пологой траектории на расстояния в тысячи километров и при этом имеют крейсерскую скорость порядка 1500 метров в секунду и больше. Их крайне сложно перехватить и сбить (в отличие от сравнительно медленных дозвуковых крылатых ракет – таких как, например, «Томагавк» и «Калибр»). Гиперзвуковые крылатые ракеты невозможно создать без надежных реактивных двигателей нового типа. Американцы с 2010 гоняют экспериментальную X-51A Waverider, в РФ всё пока что скрыто завесой секретности.
Гиперзвуковые самолеты. Речь идет о самолетах, перемещающихся на высотах более 30 км со скоростями 1500 метров в секунду и выше. Их также называют стратосферными и суборбитальными. Трудностей с их созданием еще больше, чем с гиперзвуковыми ракетами, но они сулят своим обладателям огромные возможности по нанесению быстрых трансконтинентальных ударов при помощи обычного, неядерного оружия.
Противоракеты с кинетическим перехватом. Первые противоракеты, способные сбивать вражеские атомные боеголовки и их носители, появились еще в 1950-е годы. Но из-за недостаточной точности перехвата (расчетный промах составлял десятки и сотни метров) они оснащаются ядерными боеголовками, чья огромная мощность компенсирует отклонение от цели. Только в последние десятилетия точность перехвата поднялась до тех значений, когда противоракета может поразить цель непосредственно – кинетическим ударом. Отсутствие ядерной БЧ качественно снижает ее опасность для экологии и населения собственной страны. Отсюда вытекает психологическая легкость массовой постановки таких противоракет на боевое дежурство, что в значительной мере и способствовало к фактическому отказу США от Договора по ПРО 1972 года.
Сверхдальнобойные атомные торпеды. Торпеды с ядерными БЧ появились еще в 1960-е годы, имели дальность хода 10-20 км и были предназначены для поражения подводных лодок и надводных кораблей противника. Однако сейчас речь идет не о тактическом, а о стратегическом средстве. Россия, стремясь найти асимметричные ответы на усиление американской ПРО, то ли ведет, то ли имитирует разработку больших автономных подводных аппаратов (вероятно, с атомным реактором в качестве энергоустановки), которые могли бы преодолевать под водой тысячи километров и доставлять к целям на побережье противника тяжелые водородные заряды мегатонного класса. Программа носит (или якобы носит) наименование «Статус-6», жаждущие подробностей приглашаются к гуглению.
Рельсотрон. Он же railgun («рейлган»). Это пушка, снаряд которой разгоняется при помощи мощного электрического тока, создающего силу Ампера. Здесь мы снова говорим о гиперзвуке. Если снаряд обычного орудия практически невозможно разогнать быстрее чем 1200 м/с, то рельсотроны сулят скорости порядка 2-2,5 км/с, то есть вдвое выше, что, конечно, дает пропорциональный прирост дальнобойности. Подобные орудия имеют хорошие перспективы во флоте, где никого не испугаешь установкой весом в 100 тонн и где корабельные силовые установки могут обеспечить мегаваттные энергозатраты. К настоящему времени были опубликованы видео с испытаний американского корабельного рейлгана, а также фотографии аналогичного китайского изделия. В РФ два года назад заявили о работах над собственным рейлганом, но ни один снимок пока что рассекречен не был.
Лазерные пушки. Это изделие с огромной историей: различные «лучеметы» и «лучи смерти» появились в фантастике за много десятилетий до того, как был создан первый оптический квантовый генератор (собственно лазер). Но нечто сравнительно боеспособное, могущее доставить к цели энергию порядка 1-5 МДж (эквивалент 200-1000 граммов тротила), начало появляться только в последние годы. Я думаю, до 2025 г. мы услышим об успешном применении в локальных конфликтах тактических лазерных установок ПВО, а около 2035 г. – о заступлении на боевое дежурство первых противоракетных лазеров на орбитальных станциях.
– А насколько вероятно использование ядерного оружия?
Яна Боцман: Вполне вероятно. Причем если в 1970-1980-е типовым вариантом применения ядерного оружия считался обмен ударами между США и СССР, сегодня всё выше вероятность использования атомного оружия одной стороной в локальном военном конфликте. Например, его могут применить США против Северной Кореи, мотивируя это необходимостью уничтожения подземных ракетно-ядерных объектов.
– В каких еще регионах в будущем возможно возникновение военных конфликтов?
Яна Боцман: Основным поясом нестабильности сейчас является мусульманский мир на огромном пространстве от Западной Сахары до Филиппин. Из-за того, что подобное статус-кво поддерживается еще с 1980-х, может сложиться впечатление, что так будет всегда. Но, скорее всего, после «переформатирования» Ближнего и Среднего Востока ведущие мировые державы возьмутся за другие регионы. Одним из самых пожароопасных является, конечно же, Юго-Восточная Азия, где через теплые моря идут нескончаемые караваны танкеров и контейнеровозов и пересекаются интересы Вьетнама, Бирмы, Таиланда, Малайзии, Брунея, Сингапура, Индонезии, Филиппин, Китая, Японии и США.
– Существует ли вероятность полномасштабного военного конфликта между блоками? Какие геостратегические сценарии наиболее вероятны?
Дмитрий Гордевский: Сейчас проблема с этими самыми «блоками». Фактически устойчивым военным союзом с богатыми традициями коалиционного взаимодействия является только НАТО, остальные союзы и «организации сотрудничества» выглядят бледно. И именно отсутствие большого восточного военного блока, который бы уравновешивал и сдерживал Запад сравнимой по масштабу грубой силой является сейчас главным глобальным дестабилизирующим фактором. Выходит, вероятность крупного военного конфликта сейчас имеется и с каждым годом растет, но в качестве его участников выступят не «блоки», а НАТО с одной стороны и некая региональная сверхдержава – с другой. В списке: Россия, Иран, Северная Корея.
– Судя по сообщениям СМИ, одним из итогов сирийской кампании стало увеличение объемов продаж российского вооружения. А каковы, собственно, военные итоги. Пусть промежуточные? И как дальше могут развиваться события?
Яна Боцман: Главный наличный итог сирийской войны: Башар Асад и лояльные ему политические структуры остались у власти в наиболее населенной части Сирии. В то время как летом 2015 года, накануне вмешательства России, режим Асада находился на грани краха. Соответственно, Россия впервые после 1991 года показала: ее вооруженные силы могут менять ход войны на удаленном, заморском театре военных действий. В чисто военном плане были обеспечены освобождение Алеппо (крупнейший город Сирии) и Пальмиры (важный узел дорог в пустыне). Также был деблокирован гарнизон большого города Дейр-эз-Зор на Евфрате, который больше двух лет героически сражался в окружении. К сожалению, США также осуществили проникновение непосредственно на сирийскую территорию, и теперь их прокси в лице так называемых Сирийских Демократических Сил, подпертые непосредственно американским спецназом, контролируют всю Сирию к востоку от Евфрата.
Дмитрий Гордевский: Отсюда имеем достаточно пессимистический прогноз дальнейшего развития событий. США будут пытаться вытеснить Россию и Иран из Сирии сочетанием политического и военного давления с тем, чтобы СДС получили свободу рук и демонтировали режим Асада. Точнее, военные удары по сирийской армии будут наносить непосредственно американцы, а СДС будет служить для их действий удобной ширмой (для чего, собственно, и нужны те местные вооруженные формирования, которые мы сегодня называем «прокси»).
– Раз уж заговорили о «прокси»: как соотносится с традиционными боевыми операциями операции войны информационной? Насколько вообще концепция информационной войны реальна? Или это удобная – и, видимо, хорошо финансируемая – химера?
Яна Боцман: Понятие «инфовойны» можно трактовать достаточно широко, но грубые факты таковы. Непосредственно в структуре вооруженных сил США имеется Киберкомандование (United States Cyber Command, USCYBERCOM), которому подчинены несколько Управлений информационных операций (армейское, флотское, авиационное). Это в прямом смысле слова органы инфовойны, то есть подчиненные Пентагону военнослужащие, которые занимаются разведкой, пропагандой и дезинформацией в очень широком спектре – причем как непосредственно в ходе военного конфликта, так и в мирное время.
Также США огромное значение придают PSYOPS – «психологическим операциям», проще говоря, пропаганде среди мирного населения и войск противника. Для ведения PSYOPS в структуре американских вооруженных сил также имеются штатные отделы и подразделения. Весьма показательно, что для ведения PSYOPS создана специальная модификация известного транспортника «Геркулес» – EC-130J Commando Solo, которая представляет собой летающую станцию радио- и телевизионного вещания. При этом оборудование, размещенное на борту EC-130J, способно определять частоты вещания радио- и телецентров противника, после чего настраивать собственные передачи именно на эти частоты, заглушая и подменяя оригинальный сигнал.
Дмитрий Гордевский: В военной публицистике деятельность EC-130J оценивается высоко. Мне попадались даже хлесткие фразочки насчет того, что в Ливии один вылет EC-130J был эффективнее, чем несколько ударов бомбардировщиков B-2. Но поскольку я видел фотографии ливийских аэродромов, с хирургической точностью разбомбленных с борта B-2, мне трудно себе представить, какой такой еще больший ущерб был учинен американским летающим телецентром. Различные подразделения кибервойны и спецпропаганды имеются и в составе ВС РФ, но судить об их возможностях достаточно сложно.
– Появится ли в ближайшее время новый роман Александра Зорича о военных действиях в будущем? И ждать ли продолжения цикла «Завтра война»?
Яна Боцман: Учитывая, что еще не увидел свет наш роман «Стальная гонка» (это как раз продолжение цикла «Завтра война», законченное в 2014 году), у нас нет планов продолжать нашу любимую космическую сагу. Что касается других историй… Я думаю, в ближайшие годы будут выходить военно-футуристические игры, сделанные по нашим сценариям.
В апреле в издательстве «Эксмо» выходит на русском языке роман норвежского писателя Ю Несбе«Макбет» по мотивам одноименной пьесы Уильяма Шекспира. Действие «Макбета» Несбе разворачивается в Шотландии в 1970-х, заглавный герой — бывший наркоман и комиссар полиции. Книга — часть литературного проекта The Hogarth Shakespeare британского издательства The Hogarth, в рамках которого современные авторы пишут собственные версии известных шекспировских пьес. В нем приняли участие Маргарет Этвуд, Энн Тайлер, Говард Джейкобсон и другие. В этом интервью Ю Несбе расскажет о самых кровожадных пьесах Шекспира, сходстве сериала «Во все тяжкие» и Библии, а также о сериале «Оккупированные» про российское вторжение в Норвегию.
— Вы первый неанглоязычный писатель, принявший участие в проекте The Hogarth Shakespeare. Каково это — работать с общепризнанной классикой, еще и написанной на английском языке?
— Ну во-первых, я-то писал своего «Макбета» на норвежском языке, а не на английском. И весь Шекспир переведен на норвежский, так что проблемы никакой с этим не было. Почему я за это взялся? Обычно я не работаю ни над какими идеями, кроме своих собственных. Половина удовольствия в писательской профессии — это как раз развивать собственные идеи. Здесь все было немного по-другому.
Когда мне предложили поучаствовать в проекте, первой моей реакцией было «нет, спасибо». Но потом я осознал, что могу выбрать любую пьесу, какую захочу. Я никогда не сходил с ума по Шекспиру, как, наверное, большинство людей. Но я всегда обожал «Макбета». Когда я был подростком, я посмотрел одноименный фильм Романа Полански и он меня очень впечатлил. Настолько, что я даже попытался прочитать пьесу на английском. Это оказалось невозможной задачей: из двух страниц текста я понимал примерно одно предложение. Но потом я нашел хороший норвежский перевод. И в серии книг про Харри Холе, при создании самого Харри, я вдохновлялся в том числе и «Макбетом». Так что я сказал, что соглашусь участвовать в проекте, только если мне дадут «Макбета». И мне дали «Макбета».
— То есть вы просто взяли «Макбета» и даже не рассматривали другие пьесы? У «Ричарда III» или «Тита Андроника», например, тоже неплохой потенциал для детективного триллера.
— Это должен был быть «Макбет» или ничего. Конечно, «Тит Андроник» — самая кровавая пьеса Шекспира, так что с моей репутацией любителя кровавых историй, казалось бы, я должен был взять именно ее. На самом деле, «Макбет» — всего лишь четвертая по кровожадности шекспировская пьеса: ее опережают еще «Король Лир» и «Гамлет».
— Ваша история отношений с Шекспиром заканчивается на любви к «Макбету»? Или для работы над книгой вы дополнительно исследовали его творчество?
— Конечно, я должен был перечитать «Макбета». Так что я начал перечитывать норвежский перевод и был поражен тем, как много я помню. Обычно когда ты перечитываешь что-то спустя многие годы, все выглядит по-другому, но «Макбет» — не тот случай. Я запомнил его так хорошо, что при новом чтении никаких сюрпризов не было. Так что я использовал шекспировский сюжет, чтобы написать собственный синопсис. На самом деле это выглядело так, как будто я пишу собственный роман. С той лишь разницей, что обычно я трачу около года на то, чтобы разработать синопсис, а потом уже приступаю к написанию романа — а здесь у меня уже был почти готовый синопсис, который придумал не я, а один парень по имени Уильям. И знаете, отличный он придумал синопсис.
— В этом же и прелесть классической литературы — что историю, не меняя сюжета, всегда можно рассказать по-новому.
— Абсолютно. «Макбет» отдельно хорош тем, что это совсем короткая пьеса, но с безграничным простором для интерпретации и множеством опций для разработки персонажей. Все, что мне нужно было для написания романа, я пытался найти в пьесе, и находил.
Например, когда я придумывал линию Леди Макбет, я опирался всего на одно предложение из произведения Шекспира. Когда Леди Макбет пытается склонить Макбета к убийству Дункана, она говорит, что могла бы убить собственного ребенка, чтобы не нарушить клятву. Обычно на эту фразу смотрят как на метафору, но я решил воспринять ее буквально — как будто она это уже в самом деле совершила, уже убила своего младенца ради амбиций.
— Как вам кажется, в чем особенность подобных литературных ремейков и зачем они вообще нужны?
— Мне кажется, каждая история имеет право рассматриваться как самостоятельная. Я, например, не вижу свою книгу как одну из версий «Макбета». Я вижу ее как отдельную историю. Но надо иметь в виду, что любая история имеет под собой литературную традицию и стоит на плечах того, что было написано до нас.
Любое культурное или художественное высказывание существует в определенном контексте, в некой традиции. Взять хотя бы любой мой детектив про Харри Холе — он тоже будет находиться в контексте жанра «криминальный детектив», но при этом будет самостоятельным произведением. То же и с «Макбетом». Роман называется так же, как пьеса Шекспира, и сюжет его очень похож на сюжет пьесы — но на этом их сходство заканчивается. Дальше уже работало мое воображение. В конце концов, пьеса-то довольно короткая, а роман получился больше 500 страниц — так много там добавилось нового.
Кстати, пока я работал над синопсисом, у меня возникло чувство, что я и сам пишу пьесу. Я как будто присвоил себе эту историю. И так происходит с любым автором. Когда мы впервые встретились с режиссером, который экранизировал мой роман «Снеговик», он сказал, что хочет сделать свою собственную историю. И я прекрасно его понимаю, вне зависимости от того, хороший он фильм сделал или плохой. Просто режиссеры, писатели и любые другие рассказчики по профессии имеют право рассказывать чужую историю своими словами, так, как считают нужным. Это именно то, что я сделал с «Макбетом».
— Раз уж вы сами упомянули фильм «Снеговик», что вы о нем думаете? Все-таки он, в отличие от вашего романа, не заслужил особого признания ни у зрителей, ни у критиков.
— На самом деле я так до сих пор его и не посмотрел. Я не смог пойти на премьеру фильма, потому что был на каникулах, а когда вернулся, решил, что, может, пока и не буду его смотреть. Отчасти потому, что все хотели узнать мое мнение о фильме. Его, как известно, не очень-то хорошо приняли в Норвегии и в других странах. Но я обсуждал сценарий с [режиссером] Томасом Альфредсоном. Это, конечно, был не мой взгляд на эту историю, а его, но я и не должен был соглашаться с его точкой зрения. Если бы я снимал фильм, я бы хотел показать в нем другую историю. Но я уважаю его право как художника интерпретировать книгу так, как ему угодно.
— Так что вы планируете делать с этим фильмом? Никогда его не смотреть?
— Однажды все-таки посмотрю.
— Когда все наконец устанут задавать вам этот вопрос.
— Да, точно, когда все об этом фильме попросту забудут.
— Помимо «Макбета», есть ли у вас еще какие-то классические «литературные авторитеты»?
— Знаете, чем еще хорош «Макбет»? Это неидеальная история. Это в литературе привлекает меня больше всего. В ней есть какая-то небрежность, незавершенность, что-то, что заставляет тебя думать о ней, домысливать ее и возвращаться к ней снова и снова. И, разумеется, есть множество писателей, на которых я равняюсь: Владимир Набоков, Федор Достоевский, Кнут Гамсун, Эрнест Хемингуэй, Сигрид Унсет, это норвежская писательница и нобелевский лауреат. Это люди, которыми я восхищаюсь. И я работаю над продолжением того наследия, что они создали до меня. Но я бы не сказал, что считаю их «авторитетами», скорее — вдохновителями. Потому что важно уважать традицию, но еще важнее создавать что-то новое за ее пределами.
— Вы сказали, что Макбет вдохновил вас на создание Харри Холе. Но можно ли сказать, что Харри Холе, в свою очередь, стал прообразом вашего нового «Макбета»? Он тоже офицер полиции с пристрастием к наркотикам, тоже мечется между добром и злом. Что вас вообще привлекает в героях такого типа?
— Конечно, и Макбет, и Харри стоят перед похожими нравственными дилеммами. И Макбет выбирает сторону зла, а Харри, даже когда он пересекает черту между добром и злом, все равно всегда возвращается на сторону добра. Самое привлекательное в создании таких персонажей — то, что можно убедить читателя симпатизировать этому герою, сопереживать ему, — а потом взять и заставить героя сделать что-то по-настоящему ужасное, сделать его антагонистом. И тогда уже твоя задача как писателя — уговорить читателя взглянуть на ситуацию другими глазами, понять, что можно сопереживать и антагонисту.
В каком-то смысле так делают все современные рассказчики. Взять хотя бы сериал «Во все тяжкие», в котором, кстати, тоже немало есть от «Макбета»: сначала нас заставляют полюбить главного героя, а потом он становится драг-дилером, и очень увлеченным драг-дилером, но мы все еще его любим.
Впрочем, этот прием уходит корнями вообще в Библию. Например, Давид, который сначала побеждает Голиафа, потом становится царем и посылает своего подданного Урию на войну, чтобы самому тайком завладеть его женой Вирсавией. И мы как читатели отчаянно пытаемся найти ему оправдание, потому что он уже наш герой. А вот если бы мы прочитали эти истории в обратном порядке: сначала про Урию и его жену, а потом про битву с Голиафом, — мы бы наверняка болели за Голиафа. Так что писать про таких героев — это прежде всего интересная техническая задача для писателя.
— Какие у вас планы на вашего главного героя — Харри Холе? В романе «Жажда» он наконец спокойно, даже счастливо, живет и победил всех своих внутренних демонов. Но кажется, что эти самые демоны и сподвигали его на борьбу со злом. Что он будет делать без них?
— Ну, видимо, следующая книга будет про его мирную тихую жизнь. Это будет ужасно скучная книга, но что уж тут поделаешь… На самом деле, я уже работаю над новым романом про Харри Холе, и я уже знаю, что с ним случится.
— Вы, как обычно, уже написали синопсис заранее и знаете, что произойдет в конце?
— Да, разумеется. Но я все-таки не скажу вам. Скорее всего, роман выйдет в конце следующего года.
— Вам уже известно, какая ваша книга будет экранизирована следующей? Вы ведь продали права на экранизацию всей серии о Харри Холе?
— Да, но вы же знаете, как обычно это бывает. У студий всегда большие планы на новую экранизацию, которые чаще всего не претворяются в жизнь. Еще несколько книг о Харри Холе в перспективе собираются превратить в фильмы, но я стараюсь не обращать на это особого внимания. Если выйдет новый фильм, пусть выходит. Нет — значит нет. А я стараюсь сосредоточиться на написании романов — в конце концов, это моя работа.
— Считаете ли вы себя представителем течения «скандинавский нуар», к которому вас обычно относят?
— Я же из Скандинавии, так что меня можно формально отнести к скандинавскому нуару. Что касается литературной стороны, то гораздо большее влияние на меня оказали американские детективы 1950-х-1960-х годов и фильмы 1970-х. Я никогда не любил скандинавские криминальные романы, я их вообще читал немного. А вот книгами [американского писателя] Джима Томпсона я просто зачитывался. Его роман «Убийца внутри меня» был моей любимой книгой. Но, разумеется, я продукт той культуры, в которой я вырос, и Скандинавия сама по себе не могла на меня не повлиять.
— Большинство событий в ваших романах разворачивается в Норвегии, где вы и живете. Русскому читателю, конечно, тяжело понять, почему именно спокойная и благополучная страна становится местом действия таких чудовищных событий. Вы действительно видите реальную Норвегию такой или это все-таки художественный конструкт?
— Это понятное желание — использовать в качестве фона для моих историй место, которое я хорошо знаю. Если бы я вырос в Москве, скорее всего, я бы писал о Москве. Истории с участием Харри могли бы разворачиваться в любом другом городе мира. Эти истории ни в коем случае нельзя считать стопроцентным точным описанием происходящего в реальном Осло, хотя большая часть описаний города совпадает с реальностью. Но тот Осло, что вы видите в моих книгах, — это, скорее, такая «вывернутая» версия Осло, своеобразный норвежский Готэм.
И все-таки Норвегия — это не только фон, я ведь говорю и об особенностях норвежского общества, скандинавского менталитета, для меня это всегда важная часть истории. Само собой, это нечто местечковое, но, по моему опыту, лучше писать о том, что ближе к тебе, о чем ты лучше знаешь, — именно это в итоге и помогает выстраивать глобальные связи.
— А когда действие все-таки разворачивается не в Норвегии, как вы выбираете места, где окажутся ваши герои? Ведь они побывали и в Конго, и в Австралии, и в Таиланде.
— В случае с моим первым романом «Нетопырь» я просто собирался поехать в Австралию и поработать там. Так что я просто оказался в Австралии и начал описывать, что вижу. То же вышло и со вторым романом «Тараканы». Я давно собирался поехать в Бангкок, и тогда я просто обожал Рэя Брэдбери, особенно его «Марсианские хроники», так что Бангкок мне казался местом вроде Марса — такой далекий, экзотический город, про который я ничего не знал. Позже я, точно так же вдохновленный романом «Сердце тьмы» Джозефа Конрада, отправился в Конго и снова описал впечатления от этой поездки, на этот раз в романе «Леопард». Я взял в привычку запоминать в путешествиях что-то необычное, чтобы по возвращении домой описывать что-то, что я там пережил или хотел бы пережить.
— Вы автор идеи сериала «Оккупированные», где Норвегия захвачена Россией. Верите ли вы в такой же реальный политический сценарий или это просто антиутопия?
— Главная причина, по которой я придумал сериал «Оккупированные», — это то, что Норвегия была в оккупации во время Второй мировой войны. До сих пор выходят фильмы о Второй мировой в Норвегии, о так называемых норвежских героях войны — то есть, конечно, были и реальные герои войны, но сейчас это пытаются представить так, как будто все население Норвегии во время войны сплошь состояло из героев. Когда на самом деле большинство людей просто старались не высовываться и тихо жить своей жизнью.
Поэтому я хотел написать историю о том, как наше поколение отреагировало бы, окажись оно в ситуации, схожей с той, что была в Норвегии во время Второй мировой. Я представил, что нас снова оккупировали. Но оккупировали так, что мы смогли сохранить все свои привилегии, наш уровень жизни и привычки, мы можем смотреть привычные телешоу, путешествовать, жить своей обычной жизнью. Но что в таком случае будут значить слова «свобода», «демократия», «суверенитет», «независимость»? Чем каждый из нас был бы готов пожертвовать ради таких слов? Это была моя идея.
Ну и так вышло, что ближайшая к Норвегии большая страна — это Россия. Странно, если бы это были США или Китай, которые даже не граничат с Норвегией. Но когда сериал запустился, происходящее в нем наложилось на реальные события, происходившие между Россией и Украиной. Так что сценарий сериала стали рассматривать уже не как умозрительный, а как вполне реалистичный. Но политический сценарий развивался уже внутри самого шоу — в синопсисе шоу, который я написал, фокус был смещен с политики на отдельных людей.
— Идея «российской угрозы» популярна в Норвегии в последнее время?
— Да и всегда была, разве нет? Кажется, это все продолжается со времен холодной войны.
Публикую архивное интервью основоположника жанра "метафизический реализм" Юрия Мамлеева — разговор давний, но очень интересный.
— Недавно мне довелось услышать рассуждения одного известного актера о том, что хорошие финалы в спектаклях и фильмах “нам не свойственны”. У нас, мол, менталитет другой, нам подавай трагизм, мы же не американцы с их любовью к хэппи-энду… Но не вбивается ли таким образом в наше подсознание установка на неудачу? Что вы думаете по этому поводу?
— Влияние влиянию рознь. Есть, например, массовая литература, а есть литература большая. Я бы сказал, что массовая культура — это не совсем культура. Это некая пропагандистская вещь, которая носит сугубо коммерческий характер. И все зависит от того, какую цель преследует государство или владелец телеканала. В нормальном обществе в массовой культуре должен господствовать пусть иллюзорный, но оптимизм. Это влияет на массы, ведь если человеку все время внушать – мы плохие, у нас все плохо, конечно, результат будет печальным. Мы наблюдали это совсем недавно… трудно судить, с какой целью это делалось. Массовая культура должна иметь сбалансированный характер.
Однако, когда речь идет о настоящем, глубоком искусстве, — все иначе. В большом искусстве трудно требовать решения социально-психологических задач. У настоящего искусства совсем другая цель, другой закон – закон отражения реальности. И если наша жизнь в целом по крайней мере драматична, если не сказать трагична, то настоящее искусство имеет право на ее отображение. Возьмем Шекспира, возьмем Достоевского – сколько в них драматизма! Но это отображение нашего мира, в котором человек живет короткую, часто очень трудную жизнь. Думаю, этот мир – лишь часть глобальной реальности, иначе все было бы слишком печально… Искусство не может это игнорировать. Но здесь действует совершенно иной фактор — очищающее страдание, катарсис. Когда мы читаем или смотрим трагедию Шекспира, душа все равно обновляется, поскольку произведение, созданное на таком уровне, с такой глубиной чувств, обладает свойством очищения. И потом, конечно, в настоящем искусстве заложен мощный импульс к жизни, который прорывается сквозь самые трагические перипетии сюжета. Поэтому к большому искусству нелепо предъявлять требования социального заказа. А к массовому – нужно.
— То есть уникальный фильм великого режиссера может быть трагическим, а телесериал должен быть оптимистичным?
— Да, пусть он будет оптимистичным. Это ведь все-таки не искусство, так, что-то вроде…
— Зато имеет широкую аудиторию.
— Да, имеет, потому что легко воспринимается. А потому и воздействует на людей. И значит, если нам будут внушать через фильмы или телепередачи, как в 90-е годы, что мы плохие и никчемные, — это ужасно. Дикое пораженчество! Даже когда происходит смена строя, так поступать нельзя. Когда большевики пришли к власти, они ругали монархию, поливали грязью старую Россию, но при этом всегда говорили — а вот наш строй хороший. Тогда было плохо, а теперь все сделаем, чтобы было хорошо. Страна хорошая, народ хороший, его угнетали, но теперь все наладится. Смена строя произошла самая радикальная, какая только могла быть, но оптимизм поддерживался.
А когда недавно произошла смена строя, создалось впечатление, что борьба идет не против старого строя, а вообще против страны. Не только строй был плохой, но плох весь народ и вся история. Это же самоубийство! Ни одна нормальная страна не может долго существовать в такой атмосфере. Это самоуничтожение. Если страна теряет веру в себя, она гибнет.
Самое главное, это было абсолютно несправедливо. По всем оценкам даже западных аналитиков, наша страна очень высоко развита по интеллектуальным и культурным параметрам. Хотя сейчас много брешей… Нам надо вернуть веру в себя!
— Это важно и для страны, и для каждого человека…
— Да. И на уровне всего народа, и на уровне отдельной личности. В 90-е годы резко возросло количество самоубийств. Русским такое не было свойственно… Социальный надлом, смена ценностей, да еще эта черная пропаганда.
— …Воспитанное социализмом иждивенчество. Людей приучили рассчитывать на государство, а потом бросили.
— Да. Но социальный слом был неизбежен, а людей надо было поддержать. Провести, если угодно, разъяснительную, просветительскую работу. Мол, так получилось, это факт, нельзя рассчитывать на государство. Но жизнь-то не кончается! Пробудить просто желание жить, чтобы человек понимал — произошел слом, но это отнюдь не абсолютная космическая катастрофа. И надо теперь самому отвечать за благоденствие своей семьи. Все зависит от тебя! Можно бороться. Трудно, но можно. Возможно, если бы были приняты такие меры, какой-то процент людей был спасен. У кого-то все равно опустились бы руки, но значительную часть удалось бы спасти.
— Просто радоваться жизни мы не умеем. Впору поучиться у латиноамериканцев или испанцев?
— Да, есть у нас такая психологическая особенность. А Испания – очень мистическая, католическая страна. Но там действительно есть умение просто радоваться жизни. В европейской культуре с этим сложнее, здесь всегда были слишком высокие духовные вопросы и не всегда на них находились ответы. Европу всегда мучили социальные и духовные противоречия. А наша российская ментальность нуждается в высокой нравственной идее. Раньше Россия была православной, и ценности были определены, на них страна держалась тысячу лет. Потом пришли коммунисты, выдвинули свою идею – сильную, раз она захватила весь мир от Франции до Китая. Но эта идея оказалась неосуществимой. Ленин писал в 1917 году, что к середине тридцатых государство отомрет. А получился 1937 год… Представляете, в какой утопии они жили? Даже мечтали, что смерть будет отменена… Главная ошибка марксизма – игнорирование человеческого фактора. Идея была очень мощная, но быстро выдохлась. И образовался страшный вакуум. Церковь сейчас заполнить его не в силах. Вера не может обесцениться, но доверие к посредникам… Поэтому проблема национальной идеи – одна из важнейших проблем современной России. Мы должны во что-то верить. Успех дела удесятеряется, когда люди во что-то верят, тогда они могут совершать невозможное. Нужна новая идеология, вера в страну и вера в себя. Причем она должна исходить изнутри, из самых глубин человеческого сердца, а не насаждаться государством.
— А что за границей говорят на эту тему?
— Меня на Франкфуртской книжной ярмарке поразило отношение немецкой критики к роману “Блуждающее время”. Они писали – вот, вдруг снова ожила русская классика. И действительно, русская классика — это не просто обычный реализм, всегда в основе ее лежал какой-то мистический, религиозный или иной глубокий подтекст. А с другой стороны… я участвовал в радиопередаче, и ведущая сказала: после распада СССР Россия сошла с ума, и в частности, это отражено в русской литературе. Я удивился: что это значит? Почему она так считает? И она мне ответила: видите, в современной русской литературе очень много глубинного психологизма, очень много необычных описаний реальности. Мы не называем это метафизикой, сказала она, мы называем это психоделикой. Или — психоделической реальностью. У нее такой подход: это не просто реальность, но часть глубинной психики, которая, быть может, потом расцветет совершенно невиданным образом. Я был с ней не согласен, но возразил: а что у вас было в искусстве — сюрреализм и прочее? Она сказала: это было, но авангард сейчас не главное, мы больше занимаемся социальными проблемами. Я думаю, это не всегда так. Бывают исключения. Но некая разность в подходах чувствуется. С моей точки зрения нельзя сводить все к психоделии. Мысль нельзя пощупать, но она реальна.
— Тогда расскажите об основанном вами литературном направлении. Что такое “метафизический реализм”?
— Сначала надо задать себе вопрос: что такое реальность? С этого и начнем. Казалось бы, ответ прост. Реальность — то, что мы видим. На самом деле, каждый знает, что это только малая часть реальности. Потому что в реальность входит наше сознание, наши мысли и даже наши сны. Реальность — настолько глубинная, настолько всеобъемлющая вещь, что говорить о реальности как об описании обыденной жизни — это одна миллионная доля реальности. Метафизический реализм старается охватить всю реальность. Насколько это возможно. Всю реальность охватить невозможно… Все может охватить только Бог. Настолько, насколько доступно человеку. Это включает и наш довольно пошлый обыденный мир, и политическую реальность, но обязательно кроме этого должно быть что-то, указывающее путь…
— Дорогу к Храму?
— Не буду громко говорить – путь в Высший мир. Но мир глубин человеческой души, ее тайники, ее неведомые стороны, а также те стороны жизни, которые скрыты от обычного взгляда, – это очень важно.
— Вас называют наследником традиций Гоголя и Достоевского. В чем вы видите эту преемственность?
— Они исследовали то, о чем мы говорим… Достоевский — глубинную реальность человеческой души, Гоголь уже вторгался в окраины невидимого мира в своих повестях.
— Что вы думаете о современной русской литературе?
— Россия и русская литература… Надо сказать, что в 90-е годы была такая тенденция – всячески принизить роль культуры вообще и литературы в частности. Сколько было насмешек даже над Пушкиным! Я не политик, я не знаю корней этого явления, но то, что оно приносило вред России и российской интеллигенции, – это очевидно. Выдвигались нелепые аргументы – что мы слишком литературная страна, что мы создали великую литературу, а хорошую жизнь не можем создать.
— Считается, что великое – это для узкого круга высоколобых.
— Нет. Великое просто осваивается трудно. А потом оно становится частью национального самосознания, как русская литература для нас, например. Как Данте для итальянцев. Булгаков написал очень сложное произведение – “Мастер и Маргарита”, но оно обрело широчайшую известность. Гениальное сочетание!.. Легкость, доступность – и одновременно глубина. Вдохновенное произведение!
— Говорят, что в современной российской литературе нет гениев, нет великих писателей. Вы с этим согласны?
— Знаете, во второй половине XIX века критики писали, что русская литература умерла. Это в то время, когда творили Толстой, Достоевский, Салтыков-Щедрин… Большое видится на расстоянии. Русская литература жива и сейчас. Чтобы общество это признало, должно пройти время. Но я рад, что публика заполняет книжные магазины, несмотря на то, что книги стоят дорого. А истинные ценности прояснятся со временем.
— Но кушать-то все равно надо…
— Ясно, что наряду с этим страна должна быть социально направлена, в полной мере благоустроена. Это само собой. Но одно не противоречит другому, обе части дополняют друг друга. Свобода не исключает контроля над частным бизнесом, чтобы частный бизнес работал не только на себя, но и на страну. Так происходит во Франции.
— Высшая цель России – найти себя?
— Да. Для России важна проблема самобытности и национального самосознания. Как наш народ определяет свое внутреннее “я”, свою сущность. Люди не могут жить только бытом. Когда нам говорят, что цель – это хорошая жизнь исключительно в материальном плане, это вызывает у меня раздражение. Человек не создан только для этого, иначе между человеком и животным не было бы разницы. И народы имеют какую-то высшую цель. Сейчас идет поиск, глубинные процессы самопознания… Я это чувствую как философ и как писатель. Могу сказать, что при всей нашей самобытности нам надо быть одновременно открытыми по отношению к другим культурам. Одно не исключает другого. Глубинная самобытность не подразумевает замкнутости.
— Как нам вернуть патриотические чувства?
— На этот вопрос ответить нелегко. Возьмем для примера страну, которую я хорошо знаю и люблю, – Францию. Могу объективно сказать – французская литература тоже одна из великих литератур мира. Но жизнь во Франции в XX веке хорошо устроена. Литература не помешала этому! Да и Германия – какая там литература, какая философия! А немцы живут очень хорошо, Германия считается одной из наиболее благоустроенных стран мира. Мне не раз приходилось слышать от французов, что величие Франции как раз основано на ее культуре, а не на наполеоновских войнах. То была имперская вспышка, но она прошла, а культура была до нее и продолжалась после. И все французы согласны, что величие Франции основано на французском языке и французской литературе. Точно так же величие Греции основано на культуре Древней Греции, прошло два с лишним тысячелетия, а все равно она изучается. Я считаю, что так же должно быть и в России. Культура является частью нашего сознания, и, безусловно, частью нашего вечного величия. Поэтому патриотизм может быть возвращен через осознание грандиозности русской культуры.
облако тэгов
