ПОЛЬСКАЯ ФАНТАСТИКА 2013 (часть 2)

Собственно, продолжу (ибо уж тяготюсь тем долгом, ага).

ВТОРОЙ КВАРТАЛ 2013

1. ЦЕТНАРОВСКИЙ Михал. «И душа моя» («I dusza moja»)

Михал Цетнаровский – польский писатель и критик, в последний год сменивший бессменного, казалось, Мацея Паровского на посту заведующего отделом польской прозы в журнале «Nowa Fantastyka». До выхода книги – автор двух десятков рассказов, сборника «Лабиринты» (вышедшего в том же «Powergraph’e» несколькими годами раньше и собравшего куда как неплохие отзывы), многочисленных критических статей в бумажных и электронных журналах.

Редакторская аннотация

«В коридоре вспыхнула канонада выстрелов.

Зазвенело битое стекло, кто-то принялся испугано кричать. Ученики выскочили из класса. Ева услышала визг. В поле ее зрения мелькнуло несколько мальчишек, не оглядываясь, сломя голову бегущих голову куда глаза глядят, и тогда откуда-то из-за двери одного из классов громыхнуло, раз и другой, пугающе громко в закрытом пространстве, разносясь эхом по коридорам, раскололось простреленное окно, часть стекол вывалились во двор, часть – острыми брызгами рассыпались по коридору. Один из бегущих мальчишек запнулся, упал на колени, глубоко, до мяса, рассекая ладони стеклянным крошевом на полу. Потом громыхнуло снова, скрытый в тенях коридор коротко, словно вспышка фотоаппарата, пыхнул огнем, и затылок стоящего на коленях паренька взорвался кровавым облачком. Стены покрылись брызгами крови, тело свалилось на пол, подрагивая в агонии. Мимо в панике пробегали остальные ученики».

Мрачный триллер Михала Цетнаровского рассказывает о людях, противостоящих злу, которое больше их. Скандинавы доказали, что жанровый роман может говорить о важных вещах. «И душа моя» — пример того, что подобные тексты могут появляться и в Польше.

Фрагмент:

«Можно ли прожить жизнь иначе? Выбрать другую дорогу, сменить один фрагмент и запустить другую версию мира, начать жить своею жизнью – но уже и инаковой, уже не-своей? Остановиться вдруг и сказать, по горячим следам, в настоящем времени, а не после всего, когда мы приноравливаем прошлые события к уже наступившему будущему: вот, здесь, в сей миг расходятся тропы моей жизни. Если выберу так, жизнь моя потечет сяк-то, если эдак – то совсем в другую сторону. Ну конечно, можно так, можно. Выбираешь школу – и наперед прикидываешь, что тебя в ней ожидает. Выбираешь предметы для выпускных экзаменов, университет – и снова в общих чертах понимаешь, какое будущее минует тебя: никогда уже не станешь ты пилотом, юристкой, писателем, учительницей, врачом.

Но можно ли гадать о будущем, об истинной случайности, так, как рассказывали на истории: по вещим снам, полету птиц, расколотым костям, горьким зельям, бросаемым в пламя, собачьим внутренностям? По тому, как колышутся деревья под утренним ветром, когда ты идешь в школу, по каплям, которые в первый день стекают по стенкам чашки с кофе? Можно ли прочесть те вести наиважнейшие – не то, кем станешь ты в будущем, но то, не попадешь ли ты нынче под колеса машины, не случится ли с тобой несчастный случай? Сущи ли такие знаки? И сумеет ли человек их расшифровать? А может, удается их распознавать лишь когда все уже случилось – во воспоминаниях, но никогда не ранее? Вышла бы ты из дому или не вышла бы, если б днем ранее подошла к тебе на вокзале пьяная цыганка и хриплым голосом напророчила смерть – твою и только твою?

Виолета никогда о подобном таким вот образом не думала. Теперь подумала: откуда берутся такие мысли. И испугалась еще больше. Потому что не так ли близится к человеку смерть? Не так ли выглядят последние твои мгновения, когда через миг ты умрешь, а миру уже можно не скрывать свои тайны? Она боялась. Но мысли уходить не желали.

Что было бы, если б вчера она вернулась домой попозже, замерзла и не пошла бы в школу? Или если бы с Лидкой – о Боже, что с Лидкой?! – закосили б они урок, рванули б во Вроцлав сразу после часу? Или рассорься она серьезно с отцом – заморачивалась бы вообще тогда школой? Или если бы мама была здесь, если бы не уехала, а сама она – не смылась бы с урока в туалет, покурить? Что тогда? Лежала бы она теперь с головой в кровавом ареоле, с пустым взглядом, с обломками зубов в простреленном рту, убитая – где-то под стеной?

И самое важное: разве от подобных мыслей, пустых, фальшивых – ибо прошлого, этого, своего, малого прошлого невозможно изменить – нельзя ль сойти с ума?

Она попыталась вспомнить, что в подобных ситуациях рекомендуют телевизионные спецы-психологи. Удивилась, как много она помнит: все некогда вполглаза прочитанное, просмотренные наскоро ньюсы на Интерии или Онеце. Стало быть: думай примитивно; не теряй надежды, не теряй головы; все закончится, и мы как-нибудь над этим посмеемся. (Нет, никогда мы над этим не посмеемся). Думай о чем-то приятном. Виолета попыталась.

Однажды отец взял ее на пикник. Был ей лет одиннадцать-двенадцать, и подумала она тогда, не отцу хотелось бы иметь сына. Взять хотя бы тот пикник: сперва, одетые в пятнистые куртки и штаны с карманами на коленях, они целый день ловили рыбу. Отец на полном серьезе учил ее надевать на крючок червя: ночью они накопали их при свете фонаря. Виолете было немного противно, сперва она не хотела всаживать тонкое острие в склизкое тело червя. Отец даже спросил ее, не желает ли она ловить на тесто. Но нет, покачала она головой, если уж пикник – так пикник, если рыбалка – так рыбалка. Они ведь потом все равно съедят рыбу, потому это – не больше чем изворотливость мысли, а такой обман был бы несправедлив, это-то она понимала.

Отец поймал семь штук, она – пять, из которых трех пришлось отпустить, поскольку те оказались мальками. Отец тщательно мерил с нею каждую плотву и леща, доныне она помнила, как скользкие, покрытые чешуей тела трепетали в ее маленьких ладошках, помнила неподвижные взгляды рыб, когда отец выковыривал крючки их насильно раскрытых ртов. Потом они вместе разделали рыбу, он показал ей, как тонким ножом соскрести чешую и рассечь брюхо, как вытянуть внутренности и вырезать жабры или отрезать с ними вместе всю голову, чтобы мясо не горчило. Как она узнала потом, многим позже, когда подросла, отец много лет был харцером, а во время учебы даже отслужил полгода в офицерской школе, и такие занятия были для него привычны.

Но для нее вспарывать рыбьи брюха и нарезать безголовые тельца, которые потом нужно было испечь на костре, вместе с колбасками – это было слишком. Вечером, уже у костра, перед длинной харцерской палаткой, который они поставили тоже вдвоем (а отец показывал ей, как вбивать колышки в землю и как лучше всего натягивать веревки, чтобы не споткнуться о них, если выйдешь), когда они уже съели костистую рыбу и печеные колбаски, она сказала об этом отцу. Это были времена, когда они еще умели говорить друг с другом. Папа, я ведь просто девочка. Не мальчик. Я не умею ловить рыбу и насаживать червяка на крючок. Он тогда взъерошил ей волосы знакомым жестом, немного жестким, лишенным сентиментальности, жестом, который всегда так ей нравился, пусть она и притворялась, что все обстоит с точностью до наоборот, и с серьезным видом ответил, словно говоря с кем-то взрослым (что ей тоже чрезвычайно нравилось). Ну, это-то я знаю прекрасно. Знаю несомненно. Ты – моя королева. Ты – прекраснейшая под солнцем. Ты лучшее, что было у меня в жизни.

«Лучшее, что было у меня в жизни», – повторяла она безголосо, одними губами, раскачиваясь вперед-назад на грязном унитазе. Она сидела на нем с ногами, подтянутыми к подбородку, в вонючем школьном туалете, среди расписанных стен. По лицу медленно ползли холодные слезы».

Рецензия

Михал Цетнаровский воспринимается прежде всего как редактор, но на его счету как минимум несколько чрезвычайно хороших рассказов (часть из них опубликована в вышедшем в 2009 году сборнике «Лабиринты»). Потому не удивляет тот факт, что он опробовал свои силы и в большой форме. «И душа моя» – а это название носит его роман – вышел в серии «Контрапункты» издательства «Powergraph». Как и остальные книги серии, соединяет он в себе хорошую литературу, сильные эмоции и фантастический элемент, однако – чрезвычайно экономный. Это – роман ужасов, где вовсе необязательно вводить сверхъестественный элемент, чтобы стимулировать эмоции.

Роман начинается как приличный кинематографический триллер: дело завязывается неторопливо, перед нами проходят главные герои в их повседневных делах – поисках работы, болтовне с подругами, поездках на съемки очередного скучного репортажа. Однако, в отличие от голливудского кино, Центаровский не завершает этап экспозиции слишком быстро, он создает из нее хребет романа. В «И душа моя» стрельба в школе становится лишь фоном: она присутствует все время, но не описывается со всей тщательностью. Ключевым же оказывается изображение различных человеческих реакций и поведения перед лицом кризиса и трагедии. Эскалации и увеличения напряжения автор достигает совершенно другими средствами.

При таком положении дел, важнейшим элементом становится лепка персонажей. Автор не пытается удивить, на роли первого плана он выводит обычных – можно бы даже написать «архетипичных» — персонажей. Отец и дочь, с непростыми взаимоотношениями, молодая учительница с чувством миссии, жадный до славы и сенсации репортер или полицейский, полагающий свою профессию... не божьим промыслом, но чем-то весьма далеким от своих юношеских мечтаний. Собственно, их глазами читатель и получает возможность следить за событиями, причем, картинка эта фрагментарная, всегда полная вопросов. Уверены мы можем быть лишь в их реакциях, представленных убедительно, хотя часто и в рамках конвенциональных для жанра решений. Герои не выпадают из роли, но это не означает, будто их поведение не может время от времени поймать читателя врасплох.

Как уже писалось, у «И душа моя» – изрядно нетороплива в экспозиции, а прежде всего, в точках ретроспекций. Роман сконструирован таким образом, что каждая часть состоит из эпизодов, подаваемых с точки зрения всех персонажей. Исходной точкой выступает настоящее, но мысли героев активно обращаются к прошлому, углубляя их, героев, характеристику и объясняя, каким образом они оказались в нынешней ситуации. Можно было б сказать, что Цетнаровский всерьез воспринял слова, что в момент кризиса перед глазами у человека проходит вся его жизнь. Но это уж точно помогает узнавать о героях и вызывать у читателя эмоции, хотя порой в голову и приходит ощущение, что в данных обстоятельствах мысли протагонистов должны бы быть о другом. Однако герои именно благодаря этому выстраиваются, обретают глубину и делаются знакомыми, почти реальными – и непросто понять, как именно у автора это получается.

Пытаясь применять жанровую классификацию, можно говорить, что книга Цетнаровского – это триллер или, быть может, афантастический роман ужасов: такой, в котором чувство страха и прочие эмоции, испытываемые читателями, являются не результатом введения сверхъестественного элемента – но лишь делом умелой сюжетной конструкции и прорисовки персонажей. К такому у нас прибегают – разве что с большим использованием фантастики – Лукаш Орбитовский или Якуб Малецкий. Кроме одного, пожалуй, эпизода и одного героя – все остальное в романе суть реализм: тем более жуткий, поскольку приближенный к реальной жизни.

«И душа моя» — попытка присмотреться с нелегкой теме грубых трагедий, что, увы, все чаще происходят вокруг. Мотивацией, однако, становится не желание воспользоваться дешевой сенсацией, как хочется одному из героев, но, скорее, потребность перековать на язык литературы острые эмоции, что сопутствуют такого рода несчастьям. Одновременно, благодаря удачной расстановке акцентов, роман оказывается достаточно далеким как от пафоса, так и от ужаса.

2. ПЕКАРА Яцек. «Висельник» («Szubienicznik»)

Полагаю, читатели колонки – да и вообще читатели – уже знают имя Яцека Пекары. Однако пока что разговор пойдет вовсе не об очередном томе цикла об инквизиторе Мордимере Маддердине, но о новом романе (и – увы – тоже первом томе; впрочем, второй уже вышел; а еще через пару месяцев грядет и завершение «длинного приквела» к инквизиторскому циклу – «Дети с разноцветными глазами», до которого, ЕБЖ, время и руки еще дойдут).

Пока же – «Висельник».

Аннотация издательства

Кто и зачем собрал чужих друг другу людей в поместье стольника Лигензы? Кто и зачем написал им ранее драматические письма от имени хозяина? Какие тайны скрывают оные гости и что их единит? Месть, ненависть, великое сокровище?

Кажется, будто жестокий демиург сплетает людские судьбы. Кто еще падет жертвой его интриг? Сдержит ли его подстароста Яцек Заремба, известный охотник за преступниками? Никто не является тем, кем он кажется – всякий может оказаться как дичью, так и охотником...

Отрывок

«– Пан Яцек Заремба! – надрывался во все горло худыш в рваном мундире драгуна и крохотной треуголке, насаженной на макушку. Странный человечек побежал в сторону ворот, сражаясь какое-то время с одной из створок, и снова закричал, еще громче и еще радостней. – Пан староста Заремба!

Яцек Заремба, коего призывали столь зычно, окинул крикуна взглядом скорее заинтересованным, нежели суровым, поскольку в голосе мужчины слышалась истинная радость, пан же Яцек никак не мог припомнить, где он мог видывать столь оригинального персонажа. Худой человечек, как сказано уже было, носил мундир драгуна да крохотную треугольную шляпу, в которой он, может, и выглядел бы молодецки, когда б не то, что один угол треуголки был обрезан почти под корень. Однако от внимательного взора Зарембы не ушел тот факт, что у мужчины на пальце надета массивная гербовая печатка, а золотые запонки на голенищах высоких сапог такой величины и красоты, что можно было б на них купить небольшое сельцо. Однако ножны сабли незнакомца были серыми и ободранными, а торчащая из них рукоять казалась лишена любых украшений.

Подстароста хорошо знал, что в Речи Посполитой не должно обращать внимание на видимость. Здесь человек, за коего, на первый взгляд, и ломаного гроша не дашь, оказывался князем крови, что имел такую охоту, чтоб ходить в мундире простого солдата. И такоже случалось, что шляхтич весь вызолоченный, высоболенный, выцапленный и выбархатченный оказывался, стоило лишь присмотреться к нему поближе, мотом в долгах по уши у жидов и армян. Конечно, чаще всего князья выглядели княжески, а нищие – нищенски, но у людей случались разнообразнейшие капризы, и пан Яцек знал, что лучше и безопасней кого-либо переоценить, нежели недооценить, и что лучше кого-либо подсластить, чем подкислить.

Заремба натянул узду и соскочил с коня.

– Приветствую вашмосць пана, – произнес с вежеством, поскольку ж широко улыбающийся шляхтич наверняка хотел ему прислужить, как сумеет, раскрывая пред ним ворота двора. – Счастлив я был бы, коль вашмосць позволил бы мне вспомнить, где и когда имели мы оказию встречаться.

Худой мужчина аж замер и взглянул на пана Яцека с явным сожалением.

– Вашесть меня не узнаешь? – спросил жалобным тоном. – Ведь вашмосць пан для меня – словно брат, ежевечерне в молитве вспоминаемый...

Заремба внимательней пригляделся к своему собеседнику, но мог бы поклясться, что никогда ранее его не встречал. Поскольку как не запомнить было б такой нос – словно клюв ястреба, – хищно очерченные челюсти и следы от оспы, из-за коих левая щека шляхтича выглядела, будто манежный плац, изрытый конскими копытами? Мог он, правда, подозревать, что незнакомец надсмехается над ним или что-то крутит. Но мало, что ли, встречалось людей, пред взглядом коих воображение рисовало несусветные образы? Пан Яцек – человек бывалый, видывал и не такие вещи, особенно в войнах, в которых принимал он участие; встречал там людей, что от страха, от отчаяния или от боли сходили с ума. В Венгрии и Молдавии Заремба не раз и не два встречал людей, похожих на призраков, что бродили сожженными селами и местечками, как и полями давних битв. Слышал он матерей, зовущих мертвых детей, и мужчин, сзывающих друзей, которые давно уж гнили в земле. Но как знать, не было ли более правдоподобным предположение, что незнакомец так сильно потакал питейным своим вкусам, что знакомые путались у него с незнакомцами и наоборот. Очевидно, пан Яцек не намеревался объявлять чужаку о своих подозрениях, благоразумно предполагая, что тот мог бы посчитать сие за великое оскорбление и из человека приязненно настроенного превратиться тогда в злейшего врага. Поскольку так уж оно случалось в шляхетском сословии – а подстароста, как защитник закона, понимал сие как никто другой – что от сердечного дружелюбия здесь очень скоро переходили к яростной враждебности, а приязнь сменялась ненавистью настолько же быстро, сколь быстро ладонь ухватывала саблю. Ради справедливости, надобно было еще признать, что запал и гнев часто растворялись в заливаемой напитками сердечности, кровь мешалась с вином, а слезы искреннего и громко выказываемого чувства бывали финалом не одного поединка. Ибо польская шляхта, хоть и любила биться, и билась с чувством, оставалась чужда убийству просчитанному, по французской или итальянской моде, где двое людей, холодно и трезво, становились друг напротив друга с мыслью оборвать противнику нить жизни. На поединки во французском стиле в Речи Посполитой поглядывали косо, а тех, кто принимал в них участие, скорее презирали, нежели славили. А уж чтоб кто-то сражался, будто в Испании, со шпагой в одной и с кинжалом в другой руке – о таком и речи быть не могло.

– Прости, милсдарь, и не принимай близко к сердцу эту амнезию, ибо в славной битве под Парканами, во время которой я имел честь служить в гусарской хоругви, – пан Яцек гордым жестом подкрутил усы, – турки жестоко посекли меня, и с того времени случается, что не упомню я лица старых знакомцев.

– Ах, когда бы только осмелился я, пан староста, извинять или не извинять, ибо кто я таков, чтобы извинением моим либо неизвинением беспокоить значительных персон? Хоть и признаюсь, что и сам я, вслед за Цицероном, могу повторить: memini etiam quae nolo, oblivisci non possum quae volo...

Заремба не успел ответить, а собеседник его – даже не ожидая ответа – просиял и сложил, словно в молитве, ладони.

– Парканы! – воскликнул в восхищенье и взглянул в небо, будто желая узреть под тучами оное славное поле битвы. – Как ни встречу кого из героев, что участвовали в той pugna letalis, покорно прошу их, дабы рассказали мне о ней. Потому обещаю, что и вашу милость пана подобная difficultas с моей стороны не минует, ибо страшно интересно мне из очередных уст услыхать, какова же была та баталия, достойная знаменитейших римских полководцев, в коей uno impetu столь великая держава брошена была на колени.

– Тут вашмосць в цель попал, сказав: «достойная римских полководцев», – господин Яцек солидно кивнул, – ибо лишь в истории Рима и можно сыскать подобной нашей виктории, когда огромная вражья армия сметена была без остатка с поля боя, мы же сами при том потеряли лишь несколько десятков людей. Сам Юлий Цезарь мог бы у нашего короля Яна поучиться тактики. Но позволь сперва, вашмосць, – Заремба прищурился, – спросить тебя об имени, снова попросив о прощении, что твоего имени и лица твоего я не припомню.

– Любезный пан староста, что же здесь, venia sit, прощать?! – шляхтич заслонился так, словно Заремба намеревался его ударить. – Повторю снова: кто я таков, чтобы прощать либо не прощать герою, коему militaris virtus позволила купно с королем Яном, fama eius semper vivat, громить турок на чужбине? И тотчас милсдарю я аккуратно представлюсь. К услугам вашей милости, – он снял шляпу и глубоко поклонился. – Гидеон Рокицкий, герба Любич, честными обывателями родимого повета одаренный честью быть выбранным подсудком липновским, – последние слова произнес он с такой гордостью, словно окрестная шляхта выбрала его не подсудком липновским, а, как минимум воеводой Иновроцлавским.

Яцеку Зарембе все еще не говорило это ни о чем, однако он снял перчатку для конной езды и пожал вежливо протянутую руку шляхтича. Тот обееручно встряхнул ладонь пана Яцека с таким вдохновленным выражением лица, словно от самого папы едва-едва получил драгоценнейшую из реликвий.

– А куда ж подевался хозяин? И где остальная компания? – вопросил пан Яцек и нетерпеливым жестом дал знак своим приспешникам, чтоб те въезжали во двор».

Рецензии

Когда более 10 лет назад Яцек Комуда издал «Сказания из Дикого Поля», немногие верили в успех проекта. Казалось, будто на нашем рынке нет места для книг, похожих на сенкевичевскую «Трилогию», приправленную щепоткой мистики. Однако дело пошло. Настолько, что следом Комуде, с добрым или плохим результатом, направилось несколько других писателей. Одним из них оказался и Яцек Пекара, который опубликовал в 2009 году «Характерника». Однако эта попытка не оказалась слишком удачной – книге не хватало размаха, и все казалось, словно написана она через силу. Отсюда и наше удивление, когда появилась информация о «Висельнике», очередном романе Пекары, написанном на реалиях сарматской Польши. Неужели автор решил реабилитировать себя в глазах читателя?

«Висельник» удивляет. Достаточно заглянуть на любую страницу, чтобы заметить, как сильно, в сравнении с инквизиторским циклом, изменился стиль автора. Простоту и легкость замещает теперь сложность фраз и легкая стилизация под польский язык XVII века. В описаниях все так же не помешал бы динамизм, сам же роман в немалой степени выстроен на преисполненных длиннотами диалогах. Именно потому сначала книжка отталкивает – и нужно некоторое время и читательское упрямство, чтобы привыкнуть к такого рода стилю.

Не помогает в том и сам сюжет. Беря в руки «Висельника», я надеялся на роман приключенческий, использующий вовсю элементы т.н. «истернов» – налеты, поединки или погони. Они и вправду появляются на страницах книги, но способ представления их оставляет желать лучшего. Пекара выстраивает историю столь неторопливо, что лишь после прочтения сотни страниц читатель понимает общий абрис главной интриги. Вместо быстрого действия, автор показывает «открытки» из жизни шляхты (пиры, хозяйства и т.д.) или ведет устами героев длинные разговоры, что касаются как дел политических, так и обычаев. В результате, на более чем четырехстах страницах мы найдем описание лишь одного боя, остальные же военные столкновения – лишь пересказываются.

Сюжет концентрируется вокруг персоны подстаросты Яцека Зарембы, который оказывается вызван ко двору стольника Иеронима Лигензы ради расследования дела таинственных писем. Заремба должен раскрыть, кто их истинный автор и зачем, от лица стольника, собирают загадочных гостей. Отдельные главы романа посвящены именно этим гостям и их проблемам: семейной ссоре за имущество, похищению богатой шляхтички или умелому мошенничеству. Каждая из этих историй обладает немалым потенциалом, и будь они лучше представлены, имели бы шанс оказаться сильной стороной книги. Проблема, однако, в том, что Пекара выбрал как бы не самый худший способ их представления. Рассказываемые очередными героями истории не оказываются оттого монолитной структурой, они разорваны многочисленными отступлениями и репликами слушающих их шляхтичей.

Проблему не снимают и герои. Как мне думается, о характере персонажа лучше всего свидетельствуют поступки, а в случае с «Висельником» мы имеем дело с образом, что возникает на основе провозглашаемых героем суждений и его размышлений. Таким образом, Лигенза – совершенный шляхтич, прекрасный хозяин, переживающий за судьбу страны; Заремба – честный и одновременно разумный исполнитель судебных приговоров. Но, в свою очередь, герои второго плана были набросаны грубыми штрихами и одномерно: пьяница, наемник, затурканный юноша. На их фоне выделяется фигура некоего Гидеона Рокицкого, который с момента появления своего порождает у читателя некое беспокойство. Хотелось бы, чтоб во втором томе уделили ему побольше места.

И, собственно: второй том. Рецензированная книга – первая часть «Висельника», а заканчивающий книгу клифхангер указывает, что автор решил серьезно усложнить судьбу одного из главных героев. Новейший роман Пекары из-за своего отличия в стиле и конструкции, может не прийтись по вкусу нынешним фанам писателя. В свою очередь, у любителей «истернов» есть, все же, Яцек Комуда и его цикл «Орлы над Кремлем». Время и, прежде всего, результаты продаж покажут, каким путем пойдут судьбы Яцека Зарембы и его компании.

Напоследок – коротко о последнем абзаце: в январе текущего года уже вышел второй том «Висельника». Видимо, продажи удовлетворили издателей.

3. КАНЬТОХ Анна «Предлунные» (книга 1 и книга 2) («Przedksiężycowi»)

Об Анне Каньтох мне уже приходилось писать в одном из прошлых обзоров польской фантастики. В 2012 году вышел ее роман (по сути – повесть, размеров «Змеи» Сапковского) «Черное», отмеченный многими как жанровыми, так и «внешними» по отношению к «фантастическому гетто» критиками. В 2013 году, во все том же «Powergraph’е» вышли две части ее трилогии «Предлунные»: первая выходила пару-тройку лет назад в «Фабрике слов» и получила премию им. Я.Зайделя, однако вторая часть так и не была тогда выпущена. (В конце прошлого года вышла третья, последняя книга романа, но о ней – и о романе в целом – в каком-то из следующих обзоров, ЕБЖ).

Сам роман можно было б, полагаю, отнести к польской ветви «новых странных», но если, например, Рафал Оркан со своим циклом «Парамифия Ваккерби» ближе к «черно-социальным» романам, то Каньтох – куда мягче в социальном плане, но не менее продуманно-фантастична. Автору изрядно удалось то, что можно было б назвать «миростроением»: действие происходит в странном городе Лунаполисе, который непривычным образом соотносится как с пространством, так и со временем. Во-первых, он сложен пространственно – как повелось в такого рода мирах и романах: отдельные кварталы, многочисленные технические гаджеты, странные социальные отношения. Во-вторых, город, под управлением неких никому неизвестных всесильных Предлунных движется к некоей неясной цели во времени – и движется прыжками: с неясной периодичностью, жители города переносятся на несколько лет вперед; но переносятся не все – часть из них остается «вне времени», отобранные по неясным критериям; именно поэтому в городе расцветают разновсякие теории о причинности отсеивания – от жесткого поведенческого кодекса до генетического моделирования свойств новых поколений.

Главные герои романа – художник-аматор Финнен и девушка Каира, жители Лунаполиса, старающиеся уцелеть в этом странном мире. Кроме того, пунктирной линией, соединяющей части романа, является история земной межзвездной экспедиции, находящей пустой и старый город – возможно, тот самый Лунаполис, затерявшийся в бездне времен.

Но – о второй книге романа (хотя, повторюсь: «Powergraph» выпустил – еще в 2013 году – том третий).

Издательская аннотация

Узнай Лунаполис – последний мегаполис на планете. Город художников и убийц, превративших убийство в искусство, необычный тигель механоидов, душеинженеров, проектирующих детей по заказу родителей, экспериментов с телами, которые позволяют достигнуть совершенства и дают шанс на выживание.

Се – Лунаполис, город, ожидающий Прыжка, который счастливо приблизит к Пробуждению, а недостойных сбросит в бездну прошлого.

Сумеет ли Финнен, нереализовавшийся художник, сотворить шедевр из своей жизни? Какую судьбу отец приготовил для Каиры, девушки столь обычной, что даже опасной, в городе, где все стараются отличаться любой ценой? И куда на самом деле долетел, купно с международным экипажем, Даниэль Панталекис?

Се – мир Предлунных: узнай их тайну.

Фрагмент

1.

Он увидел: то, что первоначально принял за мост, было одной из нескольких рук гигантского существа, по колени стоящего в огне. Вместо головы было у него пульсирующее раскаленной желтизной миниатюрное солнце, за которым виден был кусок неба, вырезанный в форме круга – поскольку сами они находились внутри монструозно-огромного и огненно-сухого колодца. Механическое туловище гиганта проворачивалось, словно в танце, руки ходили вверх, вниз и в стороны. Плывя к одной из них сквозь светящееся горячее пространство, Исса пытался отметить регулярность в движениях железного человека. Казалось, будто он дотрагивается до некоторых из камер-клеток, одной над другой, размещенных в каменных стенах колодца. Многие из камер были пустыми, но в некоторых находились люди, полуобнаженные или полностью голые, потные и грязные, с ребрами едва ли не протыкающими кожу. Некоторые из них кричали, лупя кулаками по решеткам. Когда гигант остановил одну из своих рук у как раз такой камеры, где обитал орущий узник, ее сиделец замер в неподвижности, замерев между надеждой и ужасом. Несмотря на расстояние, Исса явственно распознавал те два чувства, чрезвычайно друг другу противоречащие.

Директор Сухенри заметила удивление на лице товарища.

– Когда рука останавливается напротив камеры, – пояснила равнодушным тоном, – порой это означает, что механический страж принес узнику еду, а порой – что готовится отправить его на допрос.

– В таком случае, отчего эти руки задерживаются подле пустых камер?

– Потому что когда машина была запущена, все они были занятыми, а нам не улыбается рыться в ее внутренностях.

Через внутренности механического создания они прошли на другую руку, расположенную ниже. Исса дышал со все большим трудом, крики узников ввинчивались в его уши. Один из заключенных взобрался на решетку и повис там, раскинувшись крестом и выплевывая из себя поток проклятий. Потом помочился, но моча испарилась еще до того, как долетела до дна колодца. Исса старался не глядеть вниз, на пламя, как и вверх, на солнце. Потому глядел на узника, к келье которого приближалась железная рука. Скорчившаяся у самой решетки худая, мальчишеская фигура не казалась знакомой, лицо закрывали волосы, однако цвет тех волос... цвет Исса узнал без труда, тот пробивающийся сквозь слои грязи, все еще огненный цвет не давал возможности ошибиться.

Слыша скрежет притормаживающего механизма, узник осторожно отполз вглубь камеры. Надежда в его глазах быстро угасла, теперь наполнял их исключительно страх – столь большой, что парень казался не в себе. Сухенри раздвинула двери, одновременно второй рукою потянувшись за спрятанным в кармане халата усмирителем. Исса мысленно похвалил ее предусмотрительность, хотя не думал, что оружие хоть как-то пригодится.

Парня, похоже, сломали еще во время первого допроса. Нынче не сумел бы он сбежать, даже распахни ему настежь двери. С левой половины его тела, от груди и до самых стоп, палач содрал узкие полоски кожи – и сделал это столь умело, что пурпурный рисунок обнаженного мяса складывался в растительный орнамент. Правой руки у парня уже не было, вместо нее из запястья торчали гибкие стальные отростки, раскачиваясь при каждом движенье. Их приподнятые кончики напоминали пасти змей, готовых ударить, едва только жертва бросится наутек. Именно потому парень и двигался столь осторожно. На правой стороне его тела, главным образом на животе и бедре, виднелось достаточно много следов укусов, чтобы рыжий набрался опыта. А когда парень повернулся к стене и скорчился, Исса заметил, что из лопаток его торчат два одинаковых окровавленных крыла, изготовленных из материала, что выглядел как свежеободранная от мяса кость.

Некогда Исса, возможно, удивился бы работе палача. Или нет – возможно, он позволил бы себе капельку сочувствия, поскольку лицо рыжего, словно по иронии, оказалось нетронутым, и оставалось заметным, что еще недавно он был симпатичным пареньком. А Исса иной раз жалел уничтоженную красоту.

Однако нынче у него не было охоты ни для одного, ни для другого.

Он подошел к скорчившейся в углу фигуре:

– Ты меня узнаешь? – проговорил тихо. За спиной слышал шум дыхания Сухенри, которая стояла у клетки и правдоподобно изображала, что ее чрезвычайно интересует то, что происходит снаружи.

– Рошууууу, – скулил парень. Проблемы с речью свидетельствовали, что и с языком его что-то не так. – Я сееее сазааааал... Нисегооо бооольсе нееее знаааааю...

– Ты все сказал, да? Ничего больше не знаешь? А они продолжают тебя мучить?

При каждой фразе узник горячо кивал.

– Оемуууу?

– Почему? Что ж, сказать по правде, я полагаю, что работающие тут палачи желают демонстрировать свое искусство, а поскольку узники так быстро ломаются... Сам понимаешь. Или не понимаешь, без разницы. Ты меня и вправду не узнаешь?

Полный напряжения взгляд, на лице выражение интенсивного умственного усилия. И надежда, несмело выглядывающая из-под предельной усталости. Он полагает, – думалось Иссе, – что если вспомнит, то его прекратят пытать.

Через миг парень скорчился еще сильнее, словно запал в себя.

– Неееет...

– Все в порядке, – Исса вынул из кармана плаща плоскую флягу. Он пришел сюда не затем, чтобы радоваться несчастью парня, но лишь затем, чтобы взять его признания, которых никто непосвященный не должен читать. – Попей.

Рыжий на минутку приложился к горлышку. В здешних условиях жажда была пыткой ненамного меньшей, чем боль искалеченного тела.

– Достаточно, – Исса спрятал флягу и уже хотел уходить, когда парень ухватил его за запястье.

– Яааа умрууу? – спросил.

Пойманный врасплох мужчина в первый миг не знал, что ответить.

А впрочем, какая разница?

– Да, – ответил он.

Рыжий прикрыл глаза.

– Спасиииибооо...

Рецензии

«Второй том «Предлунных» Анна Каньтох заставила нас ждать долго. Были даже опасения, что продолжение не выйдет вообще. К счастью, писательница попала в «Powergraph», а первый, как и второй тома романа попали в руки читателей. Я полагала, что в очередном томе найду ответы – может не все, но, по крайней мере, хотя бы на несколько наиважнейших для меня вопросов, – что хоть немного прояснится тайна Предлунных. Счас! Автор только еще сильнее разожгла мой интерес – так, что я уже не могу дождаться тома третьего.

Вторая часть уверенно держит уровень, и, собственно, нельзя сказать чего-то большего, кроме как: Каньтох использует тот же метод, что и прежде, раскрывая сюжет по чуть-чуть, подставляя очередные кусочки паззла к своей огромной головоломке, а читателю приходится постоянно оставаться в напряжении, поскольку непонятно, где и когда эти подробности окажутся значимыми. И, конечно, неверным было б говорить, что писательница не дает ответы на вопросы. Дает, несомненно, однако они столь частичны, что почти невозможно выстроить вокруг них контекст, и читателю, в конце концов, приходится возвращаться к начальной точке. Автор в совершенстве овладела техникой поддразнивания читателя, вождения его за нос, давая – и одновременно не давая подсказки, те якобы несущественные детали, которые окажутся важными дальше, через много страниц. Ведь остается вера, что эти детали стоит нагромождать, что в некоторый момент они сложатся в общую картину, и мы испытаем озарения. Верно?

Второй том, кроме стержневого сюжета развивает и побочные истории, сплетая очередные мотивы, будто паутину. Можно признать, что эти второстепенные фрагменты порой кажутся самыми интересными и самыми увлекательными в романе – возможно потому, что у автора есть чрезвычайный талант к выстраиванию детективных сюжетов. К тому же, мы все лучше узнаем Лунаполис, который остается одним из главных героев, а также все явственней показывает безнадежность человеческого здесь существования, существования которое почти лишено смысла. Постоянная погоня за совершенством, вечной молодостью, богатством оказывается контрастом с убожеством и знаками смерти прошлых миров. Само настоящее Лунаполиса меняется, обитатели его начинают сомневаться в необходимости власти Невидимых, в самом их существовании – и начинают их провоцировать. Каким-то образом, две эти реальности могут оказаться метафорой нашей жизни (насколько можно было б понять из романа), при этом – это не морализаторская метафора.

Второй том, как и первый (а может даже сильнее), оставил меня в тумане догадок, тумане, все более густеющем. Хотя мы и получаем ответ на несколько вопросов, их место занимают тысячи новых. Книжка оставила у меня большое ощущение голода, и я очень жду выхода последнего тома. Если читателям неохота чувствовать себя так же, стоит подождать конца года – и тогда спокойно усесться, чтобы прочесть все тома сразу».

О третьем томе – в благовременье, благо он успел выйти в декабре :)

4. ХАСКА Агнешка, СТАХОВИЧ Ежи. «Видя сны о силе» («Śniąc o potędze»)

Наверное, одна из самых интересных – и при том лишь частично и с оговорками художественная – книг ушедшего года. (Название ее, переведенное на русский, утрачивает или точный смысл, или благозвучие, поскольку дословно она – «Сня о силе»; на польском способность «видеть сны» обладает и активным залогом, как сознательное действие и установка :) ).

Агнешка Халас – исследовательница Польши «межвоенного двадцатилетия» (в последние годы, если я не ошибаюсь, у нее вышло две монографии по судьбам варшавских евреев в предвоенные годы и годы оккупации). Кроме того, оба исследователя много лет сотрудничают с журналом «Nowa Fantastyka», ведя рубрику «Из закромов» («Z lamusa») – собственно, очерки о позабытых авторах прошлого польской фантастики.

Книга – подборка статей о польской фантастике «межвоенного двадцатилетия» (формально – даже захватывая время первой мировой войны). Каждая статья снабжена отрывками из произведений, множеством фотографий, изображением обложек вышедших в те годы.

Структурно, книга состоит из следующих разделов: «Война за независимость» (единственный раздел, говорящий о текстах, формально относящихся к альтернативной фантастике: по факту – осмысление антинемецких и антисоветских настроений в первые годы получения независимости); «Ураган с Востока» (тематика, связанная с «желтой угрозой», которая, как помним, была в начале ХХ века актуальной для многих европейских мыслителей); «Польская мощь» (своеобразный «военный утопизм»); «Колониальные сны» (раздел чрезвычайно интересный – и непривычный для русскоязычного читателя: фантазии польских авторов о Польше как колониальной державе – вплоть до книг, посвященных «мадагаскарскому» проекту); «Война тотальная» (соответствие романам, например, Шпанова в пространстве советском); «Все концы света» (апокалиптика межвоенного периода); «Конец света (и его начало)» (подобия уэллсовских «Когда спящий проснется»: наш человек в утопическом либо антиутопическом будущем).

И не могу еще раз не отметить высокое качество издания – в рамках, кстати сказать, все того же проекта «Zwrotnice czasu. Historie alternatywne», издаваемого Национальным Центром Культуры.

Фрагмент

(Введение)

Как быть могло (и может)

Альтернативная история пользовалась популярностью от самых начал фантастики. Что интересно, первые сюжеты на тему «что было бы, если» обладали характером, скорее, политическим, нежели технологическим – поскольку сосредотачивались на предсказаниях о вероятных войнах, а не о чудесных изобретениях, которые изменят жизнь человечества. Одной из ранних литературных попыток подобного рода, был памфлет «Aulicus his dream of the King’s sudden coming to London» («Сон Авликса о внезапном прибытии короля в Лондон», 1644), написанный во время гражданской войны роялистов со сторонниками парламента и повествующий о получении власти Карлом I.

(...)

Что интересно, первая польская альтернативная история одновременно была антисемитским памфлетом – в 1817 году Юлиан Урсин Немцевич пишет «Год 3333, или Сон небывалый» (опубликованный лишь в 1858 году в «Przeglądzie Poznańskim». В нем Варшава захвачена евреями и превращается в Мошкополис. Очередные попытки создания альтернативной истории не заставили себя ждать. В 1829–1842 Адам Мицкевич писал «Историю грядущего», должную состоять из нескольких рассказов. Действие первого из них происходило в 2000 году, когда Польша ведет войну с Китаем – вся же история, как мы можем прочесть в письме Антония Эдварда Одиньца к Юлиану Корсаку, заканчивалась «вхождением Земли в отношения с другими планетами, осуществляемых при помощи воздушных шаров, каковые в те поры будут так же путешествовать по воздуху, как нынче корабли по морю». Остальные рассказы должны были повествовать о европейской революции, в которой республиканцы воюют с монархистами, а также о гражданской войне во Франции. Не исключено, что замысел Мицкевича был инспирирован романом Ф. Булгарина, которого поэт знал лично. Увы, написанные фрагменты «Истории грядущего» погибли при неизвестных обстоятельствах.

Следующих альтернативок на польском пришлось ждать до самого рубежа XIX и ХХ веков. Причин было несколько – во-первых, позитивизм использовал фантастику главным образом как штафаж, подложку для дидактических романов для детей и юношества, был это единственный способ, чтобы читатель не зевал над скучными повествованиями о хорошем воспитании или о бабочках и жучках. Во-вторых, развитие культуры в польских землях продвигалось сложно – не хватало свободного оборота массовой книги, а прежде всего – грамотных людей. К концу XIX века в таком большом городе, как Варшава, читать умели лишь половина женщин и 60 процентов мужчин. Начало ХХ века связывают с резким усилением урбанизации в польских землях. Наступил рост городов, и связанное с этим увеличение числа читателей; появляется и литература, ориентированная на менее прихотливую публику. Процесс этот сопровождался развитием высокотиражной прессы, в которой ориентированные на написание бестселлеров литераторы охотно публиковали свои романы с продолжением. Еще лучшие времена настали для популярной и массовой книги после установления независимости. В возрожденной стране начали заботиться о том, чтобы все учили национальный язык (даже те, кто не идентифицировал себя с поляками), а издатели желали заработать большие деньги на толпах новых читателей. А на чем же зарабатывать, как не на авантюрных историях с простым сюжетом и отсылками к делам, которыми жили все?

Вместе с тем, межвоенный период – это и время, когда во всем мире проходит становление фантастики в ее модерных формах: менее ориентированной на дидактику – и все более на острый сюжет и приключение. Более того, вместе с возрождением государственности, важным и актуальным делом стало выстраивание видения новой Польши. Модернизация пробуждала горячие споры. И фантастика более всего подходила для рассмотрения этой темы. К жанру этому прибегали также в целях публицистических и пропагандистских. Фантастика позволяла заинтересовать этой проблемой широкий круг читателей. Потому среди авторов нашей антологии будут журналисты, персонажи, озабоченные делом построения государственности и даже высокие чины офицерского корпуса Войска Польского.

Потому не странно, что в нашем сборнике читатели найдут, прежде всего, тексты, написанные именно в пределах межвоенного двадцатилетия – хотя мы и делаем короткие экскурсы к началам ХХ века, как и к первым послевоенным годам. Собранные здесь тексты можно очертить как «польская альтернативная история до 1939». Однако их «альтернативность» надлежит понимать двояко. Часть произведений показывает альтернативное видение истории с перспективы автора, версию того, «как могло бы быть» – более или менее фантастические представления на тему того, что в момент написания произведения уже случилось. Обычно речь тут шла об истории новейшей – получение независимости, борьба с захватчиками, война с большевиками. Таких произведений возникло поразительно немного. Остальные книги – это истории, альтернативный характер которых виден лишь когда мы смотрим на них из нашего «сегодня». Это повествования, сюжет которых развивается в будущем, часто достаточно отдаленном, хотя обычно в ХХ веке – и поднимает вопросы о месте Польши в Европе и мире. С сегодняшней перспективы те футурологические решения, часто преисполненные невероятных идей, и имеют, собственно, привкус альтернативной истории Польши. Если внимательно взглянуть на проблемы, поднимаемые в таких книгах, окажется, что были они – как это обычно случается в фантастике – сильно связаны с современностью. Авторы сосредотачивались на сценариях разнообразных вооруженных конфликтов с нашими вековечными геополитическими соперниками, то есть, с немцами и Россией (как бы та не называлась), а также с вероятным нашествием с Востока (которого боялась вся Европа). В целом же, хотя футурологическая проза часто поднимала тему возможной тотальной войны, которой боялись уже с 1918 года, именно исполнение этих опасений – или же взрыв Второй мировой – привел к тому, что эти картинки фантастического будущего превратились в своеобразные альтернативные истории.

Также нельзя забывать и о третьем – наряду с войной и польской мощью – герое массового фантастического воображения того периода: об апокалипсисе. Истории альтернативные часто говорили об уничтожении планеты разнообразными изобретениями или из-за природных и космических катастроф, что заставляли жителей Земли перемещаться в летающие города, на другие планеты или попросту в Антарктику. Конечно, элементы катастрофически-военно-государственные в альтернативных историях часто переплетались, а землетрясения не только сопровождались нашествиями с Востока, но и оказывались поводом к тому, чтобы показать польскую силу и современную техническую мысль.

Фантастика тогда была прежде всего доменом писателей, чьи произведения нынче уже не читаются и даже не вспоминаются. И все потому, что были они создателями литературы популярной, потворствующие массовым вкусам, а это отразилось и на качестве их прозы. Конечно, среди них случались и авторы бестселлеров, как, скажем, Антоний Марчинский, которые были хорошими ремесленниками, обладали отработанным стилем и писали в разных направлениях, что привело к тому, что и через несколько десятков лет их книги пользовались популярностью. К жанру фантастики прибегали и авторы известные, до дня сегодняшнего занимающие места на литературном Парнасе, например, Болеслав Прус, Антоний Слонимский или Антоний Ланге. Однако множество творцов фантастики были, что скрывать, графоманами. Для современного читателя дополнительную проблему создает и тот факт, что произведения эти частенько написаны теми литературными стилями, которые уже на момент первого издания вышли из моды, а нынче они – и вовсе невыносимы. И все же в этих романах, словно в зеркале, отражаются самые важные темы популярной культуры того времени – сны о силе, Польше от моря до моря, Европейском Союзе, заморских колониях, выигранных войнах, гибели мира и о новом начале. И хотя бы из-за этого о них стоило бы напомнить современному читателю».

[/i]

Далее — в зависимости от обстановки на фронтах — третий и четвертый квартал (как по мне, они оказались побогаче второго)