Вихрь под зеленым беретом,
Прядь на лету золотится,
Эта мятежная прядка,
Затосковавшая птица.

Спешит, румянясь от бега,
Дыша тревожно и тяжко,
Любовь, вечерняя смута,
Любовь в дожде нараспашку.

Вихрь объявленья лепит,
Ищет пропажу упрямо.
В тугом свитерке надрывно
Стучит телефонограмма.

По барам сердцá и вести
Снуют не переставая.
Розами в каменных порах
Кровоточит мостовая.

Тебе, моей безымянной,
Тоскующей где-то рядом,
Багряные блики нежно
Из луж подбираю взглядом.


(перевод — А.М.Гелескул)



СПОР С ЖЕНОЙ

Я честно жене признался:
«Прости! Я слегка набрался».

Супруга сверкнула глазом:
«Нет! Вижу, что ты под газом».

А я ей в ответ, мерзавке:
«Я просто слегка с поправки».

Она мне: «Не лги, желанный:
Ты нынче явился пьяный».

А я отвечаю сухо:
«Я только чуть-чуть под мухой»

Она мне в ответ: «Заврался!
Ты попросту нализался».

А я ей твержу упорно:
«Клянусь, что немного дёрнул».

Она говорит: «Скотина!
Напился, причём в дымину».

А я говорю: «Так вышло,
Что пьян я – но только в дышло».

Она мне кричит, конфузя:
«Да ты же бухой как зюзя!»

А я ей ору в обиде:
«Враньё! Я в нетрезвом виде».

Она: «Ерунду болтаешь!
Ты, друг мой, не просыхаешь!»

«Заткнись, — говорю я, – баста!
Я малость залил за галстук!»

В ответ – продолженье крика:
«Да ты же не вяжешь лыка!»

А я ей в ответ, проклятой:
«Ты лжёшь! Я слегка поддатый!»
-----------

Был спор у нас не короткий…
Супруга пошла за водкой,

А я ей вослед: «Тупица!» -
И тоже пошёл напиться.

(перевод — С.Шоргин)


Грибничок. (дождик)

Как веселый танец, взвитый мошкарою,
Как из серой торбы ссыпанное просо,
Пыль осенней дали, марево сырое,
Скачет хилый дождик, грибничок белесый,

Не дорос, не хватит малышу силенки,
Чтоб отбарабанить заданное на дом.
Сосунку бы впору окроплять пеленки,
А рядится взрослым, не дождем, а градом.

Он мечтал бы ливнем погрозить предместью,
Хлестануть наотмашь особняк старинный,
Отозваться в лужах водосточной жестью
И размокшей оспой исклевать витрины.

Так заморыш бедный в облаках витает,
Разражаясь плачем из последней силы.
Ну и что? Две капли на тростинке тают.
Воробей стряхнул их. Всё. Отморосило.

***

Аквариум

Местность затоплена. Свет отдает купоросом.
Нехотя в рыб превращаются стебли и ветки.
Ждешь и пока удивляешься метаморфозам,
Мысли твои нерестятся в зеленой подсветке.

Мглится убогая сцена кубическим метром
Дряхлого моря, ушедшей на пенсию зыби,
И не водой, а зеленым отравленным ветром
Кажутся нити, изломы, изгиб на изгибе.

Вьются дымком то ли бабочки, то ли растенья.
Боязно даже… не станут ли гущей лесною…
Думаешь: это сквозят, уплывая, мгновенья.
Думаешь: как безотрадно быть рыбьей весною.

Мысли тревожны и дОлги. И в замершей зыби
Тонут глаза за стенами стеклянной гробницы,
И отражается взгляд их, провидчески рыбий,
Стылое море вбирая в пустые глазницы.

***

Дефиниции

Достоверность – лишь та гвоздика,
Что приколет подруга к платью,
Остальное темно и дико,
Тайна, замкнутая печатью.

И любовь – это первой встречи
Помраченье и озаренье,
Остальное – пустые речи,
Выкрутасы стихотворенья.

Счастье – попросту в окнах настежь
Встретишь солнце, глаза зажмуря,
Остальное ночами застишь,
Разбазаришь в дневном сумбуре.

Что до смерти – о ней не знаю.
Что-то в сердце, подобно плачу.
Чтоб утихло, сном пеленаю
И с молитвой поглубже прячу.

***

Осыпается время. Вянет день ежечасно.
Тонет в осени ветка, и я цепляюсь напрасно
И миллиметрами грусти по ней скольжу напоследок,
По монотонности суток, по оголённости веток.

Как назову я осень? Это мой вздох в излуке –
Вздох человечий, долгий – с темного дна всплывает.
В холод осенней глуби я погружаю руки.
Дождь леденит. Сечет их. Листья и дни смывает.


***

ВОСПОМИНАНИЕ



Осень возвращается мимозой,

Золотистой хрупкой недотрогой.

Той девчонкой золотоволосой,

Что однажды встретилась дорогой.



Твои письма звали издалека

И с порога мне благоухали.

Задыхаясь, я сбегал с урока,

А вдогонку ангелы порхали.



Вновь напомнит золото соцветий

Тот октябрь — бессмертник легковейный

И с тобой, единственной на свете,

Поздние те встречи у кофейной.



Смутный от надежд и опасений,

В парке я выплакивался вербе,

И лишь месяц радовал осенний —

От мимозы майский — на ущербе.



С ним и засыпал я на рассвете,

Были сны весенними — и слезы

Пахли вербной горечью, как эти

Золотые веточки мимозы.



( перевод — А.М.Гелескула)

http://www.duel.ru/200910/?10_3_1

Память о Земле

На Земле тысячелетья канут в голубую солнечную высь,
А меня — в который раз — обманут чувства,те,что с памятью слились.

Для тебя меня не существует.
Жизнь моя вместилась в звёздный миг.
Понял я,лишь в вечности тоскуя
То,чего с тобою не постиг.

Жизнь Земли для нас пребудет сказкой,
Гордой,неизбывною тоской...
Но,пред неизбежною развязкой -
Прочь — сомнения и прочь — покой!

Радость,боль,земные откровенья
Даже Вечность не заменит мне.
И удел мой — вечное горенье
В негасимом памяти огне!...

К.И.Галчинский

Сапоги Шимона

Ладил Шимон сапоги и сапожки,

а между делом играл на гармошке:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

И хоть не знали люди об этом,

только гармошка была с секретом —

скряге, вояке, хлюсту и крале

резала правду, ежели врали:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Старый Шимон поучал за делами:

— Кривда и правда — как пепел и пламя.

Правда, сынок, не коптилка в окошке.

Правду на стол — от стола головешки.

Умер сапожник. Но золотая

ниточка песни перевитая,

песни зеленой, той, что вплеталась

в ранты и прошвы, — там и осталась:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Раз в мастерскую зашел агитатор,

важная шишка и видный оратор,

клявшийся всем увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Вынул бумажник кордовской кожи,

взял себе пару полусапожек

и удалился гордо и чинно.

Знал бы, какая в них чертовщина!

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Выпил оратор, вышел на площадь,

снова речами горло полощет,

пообещал увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Но у трибуны свист соловьиный

слушают люди с кислою миной,

кто усмехнется, кто негодует:

— Малый блефует — значит, надует.

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

А как пошло про высшие цели,

полусапожки тут и запели,

ну а с треклятым “Ой ради ради”,

раз зазвучало, дьявол не сладит.

Целую площадь полусапожки

разбередили звуком гармошки,

от педагога до коновала

все под гармошку затанцевало.

Пляшут в заулке, пляшут в аллейке,

мастеровые и белошвейки,

бабы и дети, папы и мамы,

пляшут мазилы нашей рекламы,

пляшут путейцы и проводницы,

няни, цыгане, кони, возницы,

официанты и брадобреи,

ангелы, черти, турки, евреи,

даже начальство нашего града,

хоть и пузато, пляшет как надо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Тут и сапожки — цок каблуками,

с ног соскочили и поскакали.

Вскачь друг о друга бьют голенища.

Босой оратор скулит, как нищий.

Не помогает вой словоблуда,

дело с концами — чудо есть чудо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

За сапогами, за каблуками

мастеровые с призывниками

двинули следом что было силы,

вывески прокляв, скачут мазилы,

бабы и дети, люд с водокачки,

няни, цыгане, пекари, прачки,

даже чиновник из магистрата

скачет не хуже нашего брата.

Все потянулось длинной колонной

в мир отдаленный, вечно зеленый,

где позабыты войны и схватки,

где у любого денег в достатке,

сайкой и сказкой тешатся дети

и не бывает пусто в кисете.

Двинулись, будто на богомолье,

и агитатор шел поневоле,

нищий с богатым, муфтий с аббатом,

ангел с отпетым, цадик с рогатым,

дурень с портфелем, умный с заначкой,

поэт с тетрадкой, слепой с собачкой

в свете небесном шли к поднебесью,

шли, провожая зеленую песню:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Гей по дороге, вольной, не панской,

за каблуками, дробью цыганской,

в паре сапожек, шитой Шимоном,

песенка вьется цветом зеленым:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

1935

(перевод — А.М.Гелескул)

Я — кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая.
Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем —
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит — и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку — тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала… Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась — и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная — Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, —
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
А Папой могильный холмик. И все для нее потеха…
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо…

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе…
Намеки на это были. Смотри начальные главы…
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде — смешней париков и мушек…
Цветного стиха не стало… Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку — такую, что станет тошно, —
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я — все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои — кривые и вогнутые, как ложки, —
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам —
Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!


***

Загробье

Там, где прах уж не печется о плоти,
В толчее на берегах того света
До уверившихся в вечном осоте
Не дозваться, не дождаться ответа.

Смерть, соскучась, золотым лампионом
Раздувает пепелище людское,
Привиденьицам светя несмышленым,
Чтоб играли свитой в куклу тоскою.

В засоренной пережитым зенице
По возникшему виденью квартала
Тень умершего торопится всниться
В окна комнаты, где был и не стало.

Колыхая замогильной крапивой,
Плесневелые шумят воскресенья.
Тени, тени! Где мой брат несчастливый?
Где сестра? Та, что не знала веселья.

Тени, тени, я один — вас несметно,
Но протягиваю руки пустыне.
Ведь не все из вас найдутся посмертно?
Где же те, которых нет и в помине?

Нет той смуты, что хотела так жадно
Стать душою, чтобы с вечностью слиться.
Нет той боли, что себе непонятна
И способна только длиться и длиться.

Нет померкшего небесного крова,
А распахнутая гонит могила,
Муча жаждою чего-то иного,
Но иного, чем когда-либо было.


***


СОВРЕМЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ



Протрезвеет наш век, когда кровью упьется.
Жить так больше нельзя — и однако живется.

Что нас ждет? Есть гадалка в Париже и где-то.
Все разгадано, нет у загадки ответа.



В кабаре аплодируют так потаскухе,
Что трясутся прилипшие к лысинам мухи,

А в палатах напротив решает собранье,
Как избрать в экономике курс вымиранья.



Душегуб, в темноте поджидая клиента,
Распознал безошибочно интеллигента —

Саданул — и не в душу, витавшую где-то,
А в обличье, что так и просило кастета.



В преисподней питейной под гомон и топот
Безработную дурочку тискает робот,

Ржавый идол в любовном чесоточном зуде
Усмиряет клешнями строптивые груди.



А в кафе выпирает из тесного фрака
Депутатский загривок дородного хряка,

И с торговкою в пудре, как в белой метели,
Крутит танго трибун, наконец-то при деле.



Выступает министр, и еще спозаранку
Озабочен одним — не утратить осанку,

И с улыбкою, впрок заготовленной прежде,
Заверяет, что каждому даст по надежде.



А в серебряной слякоти жертву скитанья,
Злобе дня присягнувшего певчей гортанью

Аритмия двух крылышек мучит поэта
В долгих поисках рифмы, утерянной где-то.



Разлучая слова с бытием бессловесным,
Поскупилось прощание с ликом небесным

На посмертную маску его по затонам.
И поэт копошится в быту фельетонном.



Облегченно разделался с тайной полета
И так рад возвращению с неба в болото,

Но поскольку не греет его мостовая,
Семенит он во тьму, на бегу отставая.



И витрины манят лучезарней утопий,
И деревья горды, что торчат по Европе,

И на крышах луна, ходовая монета,
А над крышами ночь, и не будет рассвета.




(перевод — А.М.Гелескул)