http://www.duel.ru/200910/?10_3_1

Память о Земле

На Земле тысячелетья канут в голубую солнечную высь,
А меня — в который раз — обманут чувства,те,что с памятью слились.

Для тебя меня не существует.
Жизнь моя вместилась в звёздный миг.
Понял я,лишь в вечности тоскуя
То,чего с тобою не постиг.

Жизнь Земли для нас пребудет сказкой,
Гордой,неизбывною тоской...
Но,пред неизбежною развязкой -
Прочь — сомнения и прочь — покой!

Радость,боль,земные откровенья
Даже Вечность не заменит мне.
И удел мой — вечное горенье
В негасимом памяти огне!...

К.И.Галчинский

Сапоги Шимона

Ладил Шимон сапоги и сапожки,

а между делом играл на гармошке:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

И хоть не знали люди об этом,

только гармошка была с секретом —

скряге, вояке, хлюсту и крале

резала правду, ежели врали:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Старый Шимон поучал за делами:

— Кривда и правда — как пепел и пламя.

Правда, сынок, не коптилка в окошке.

Правду на стол — от стола головешки.

Умер сапожник. Но золотая

ниточка песни перевитая,

песни зеленой, той, что вплеталась

в ранты и прошвы, — там и осталась:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Раз в мастерскую зашел агитатор,

важная шишка и видный оратор,

клявшийся всем увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Вынул бумажник кордовской кожи,

взял себе пару полусапожек

и удалился гордо и чинно.

Знал бы, какая в них чертовщина!

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Выпил оратор, вышел на площадь,

снова речами горло полощет,

пообещал увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Но у трибуны свист соловьиный

слушают люди с кислою миной,

кто усмехнется, кто негодует:

— Малый блефует — значит, надует.

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

А как пошло про высшие цели,

полусапожки тут и запели,

ну а с треклятым “Ой ради ради”,

раз зазвучало, дьявол не сладит.

Целую площадь полусапожки

разбередили звуком гармошки,

от педагога до коновала

все под гармошку затанцевало.

Пляшут в заулке, пляшут в аллейке,

мастеровые и белошвейки,

бабы и дети, папы и мамы,

пляшут мазилы нашей рекламы,

пляшут путейцы и проводницы,

няни, цыгане, кони, возницы,

официанты и брадобреи,

ангелы, черти, турки, евреи,

даже начальство нашего града,

хоть и пузато, пляшет как надо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Тут и сапожки — цок каблуками,

с ног соскочили и поскакали.

Вскачь друг о друга бьют голенища.

Босой оратор скулит, как нищий.

Не помогает вой словоблуда,

дело с концами — чудо есть чудо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

За сапогами, за каблуками

мастеровые с призывниками

двинули следом что было силы,

вывески прокляв, скачут мазилы,

бабы и дети, люд с водокачки,

няни, цыгане, пекари, прачки,

даже чиновник из магистрата

скачет не хуже нашего брата.

Все потянулось длинной колонной

в мир отдаленный, вечно зеленый,

где позабыты войны и схватки,

где у любого денег в достатке,

сайкой и сказкой тешатся дети

и не бывает пусто в кисете.

Двинулись, будто на богомолье,

и агитатор шел поневоле,

нищий с богатым, муфтий с аббатом,

ангел с отпетым, цадик с рогатым,

дурень с портфелем, умный с заначкой,

поэт с тетрадкой, слепой с собачкой

в свете небесном шли к поднебесью,

шли, провожая зеленую песню:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Гей по дороге, вольной, не панской,

за каблуками, дробью цыганской,

в паре сапожек, шитой Шимоном,

песенка вьется цветом зеленым:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

1935

(перевод — А.М.Гелескул)

Я — кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая.
Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем —
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит — и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку — тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала… Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась — и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная — Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, —
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
А Папой могильный холмик. И все для нее потеха…
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо…

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе…
Намеки на это были. Смотри начальные главы…
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде — смешней париков и мушек…
Цветного стиха не стало… Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку — такую, что станет тошно, —
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я — все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои — кривые и вогнутые, как ложки, —
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам —
Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!


***

Загробье

Там, где прах уж не печется о плоти,
В толчее на берегах того света
До уверившихся в вечном осоте
Не дозваться, не дождаться ответа.

Смерть, соскучась, золотым лампионом
Раздувает пепелище людское,
Привиденьицам светя несмышленым,
Чтоб играли свитой в куклу тоскою.

В засоренной пережитым зенице
По возникшему виденью квартала
Тень умершего торопится всниться
В окна комнаты, где был и не стало.

Колыхая замогильной крапивой,
Плесневелые шумят воскресенья.
Тени, тени! Где мой брат несчастливый?
Где сестра? Та, что не знала веселья.

Тени, тени, я один — вас несметно,
Но протягиваю руки пустыне.
Ведь не все из вас найдутся посмертно?
Где же те, которых нет и в помине?

Нет той смуты, что хотела так жадно
Стать душою, чтобы с вечностью слиться.
Нет той боли, что себе непонятна
И способна только длиться и длиться.

Нет померкшего небесного крова,
А распахнутая гонит могила,
Муча жаждою чего-то иного,
Но иного, чем когда-либо было.


***


СОВРЕМЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ



Протрезвеет наш век, когда кровью упьется.
Жить так больше нельзя — и однако живется.

Что нас ждет? Есть гадалка в Париже и где-то.
Все разгадано, нет у загадки ответа.



В кабаре аплодируют так потаскухе,
Что трясутся прилипшие к лысинам мухи,

А в палатах напротив решает собранье,
Как избрать в экономике курс вымиранья.



Душегуб, в темноте поджидая клиента,
Распознал безошибочно интеллигента —

Саданул — и не в душу, витавшую где-то,
А в обличье, что так и просило кастета.



В преисподней питейной под гомон и топот
Безработную дурочку тискает робот,

Ржавый идол в любовном чесоточном зуде
Усмиряет клешнями строптивые груди.



А в кафе выпирает из тесного фрака
Депутатский загривок дородного хряка,

И с торговкою в пудре, как в белой метели,
Крутит танго трибун, наконец-то при деле.



Выступает министр, и еще спозаранку
Озабочен одним — не утратить осанку,

И с улыбкою, впрок заготовленной прежде,
Заверяет, что каждому даст по надежде.



А в серебряной слякоти жертву скитанья,
Злобе дня присягнувшего певчей гортанью

Аритмия двух крылышек мучит поэта
В долгих поисках рифмы, утерянной где-то.



Разлучая слова с бытием бессловесным,
Поскупилось прощание с ликом небесным

На посмертную маску его по затонам.
И поэт копошится в быту фельетонном.



Облегченно разделался с тайной полета
И так рад возвращению с неба в болото,

Но поскольку не греет его мостовая,
Семенит он во тьму, на бегу отставая.



И витрины манят лучезарней утопий,
И деревья горды, что торчат по Европе,

И на крышах луна, ходовая монета,
А над крышами ночь, и не будет рассвета.




(перевод — А.М.Гелескул)

А.Фейжо

Два сонета о любви и смерти.

Когда умру я,что случится вскоре,-

Не закрывай мне сразу мёртвых глаз.

Ты загляни в них и в последний раз

Увидь себя в моём счастливом взоре.

И ты поймёшь,что я тобою полон

и в этот миг,когда пришла беда...

И вот,собрав всё мужество,тогда

закрой глаза мне поцелуем..

Марко Поло,

я отправляюсь в долгую дорогу,

и ты бурун за утлою кормой

проводишь взглядом...Мысленно со мной

разделишь путь мой,затаив тревогу...

И с корабля вступив в небесный край,

я прошепчу:"Любимая,прощай!.."

______

Нет,не "прощай!". Я крикну:"До свиданья!" -

или скажу:"Пока!" Совсем как тот,

кто непременно,обязательно придёт,

кто обещает встречу на прощанье.

И я вернусь. Невероятно? Пусть!

Я возвращусь на той же каравелле,

разбившей киль о звёзды и о мели..

Без паруса и вёсел. Но — вернусь.

И буду жить в тебе — неотделимый

от памяти твоей... Но вслух не плачь.

Ты знаешь:часто лжив надрывный плач.

А если станет память нестерпима,

скажи мне прямо. И глаза не прячь.

Я всё пойму. И проплыву я мимо.

(перевод — С.Гончаренко)