«Резиновая» квартира

Жилая площадь квартиры Темощуков — 29 квадратных метров. Кроме супругов и их детей в квартире живет бабушка, мама Ольги Темощук, Антонина Григорьевна. Она же — ответственный квартиросъемщик. Кроме как «резиновой» их квартиру не назовешь.

— Как же вы все здесь помещаетесь? — спрашиваю я у Ольги Ивановны, совершенно искренне поражаясь крохотным размерам комнат.

— Сами не знаем, — устало отвечает она. — Это еще старшая Катя с нами не живет, а то бы вообще не знали, как разместиться. Мальчики и бабушка спят в одной комнате, мы с малышами — в другой, а для старших девочек отец под комнату кладовку переделал, — Ольга Ивановна показывает спальню-чулан, освещаемую лишь электрическим светом, ведь в чуланах окон не предусмотрено.

Глава семейства, Василий Анатольевич, почти все в доме делает своими руками: утеплил полы (квартира на первом этаже, холодная), за свой счет заменил подтекающие трубы на новые. Старается обеспечить свою семью всем необходимым, работает осмотрщиком-ремонтником вагонов 6 разряда (самого высокого) в вагонном депо железной дороги г. Кинеля, подрабатывает, как может. За больше чем двадцать лет работы на железной дороге Василий Темощук зарекомендовал себя хорошим и отвественным работником. Вообще вся семья Темощуков — очень положительная, к каждому делу подходят серьезно и с ответственностью. Например, все счета за жилье вносят вовремя, задолженностей не допускают.

— Странно получается, — недоумевает Василий Анатольевич. — Вроде бы сейчас все говорят о том, что надо повышать рождаемость, президент говорит об этом, едва ли не как о государственной задаче, многодетные семьи со всей России награждают, ставят в пример. И у нас есть поздравления и награды, а вот реальной помощи что-то не видно. Даже путевку в летний детский лагерь не получишь. Если выделяет отдел семьи — то сообщают нам за день-два до начала смены, едва успеваем детей собрать.

Всего в семье пять дочек и четыре сына. Катя (ей уже 23 года) сейчас учится в Самаре, в железнодорожном университете, уже заканчивает, остался последний год. Чтобы помочь родным, девушка перевелась на заочное отделение и устроилась на работу. Теперь дома за старшую — Аня (она заканчивает 9 класс). Следующая — Люба — пошла в 6 класс, Сергей — в 4-й, Влада будут отправлять в первый класс. Остальные — Женя, Миша, Настя и Вика — еще маленькие. Самой младшей — Вике — всего семь месяцев. Как Ольга Ивановна успевает за ними всеми уследить, содержать в порядке квартиру и еще самой неплохо выглядеть — тоже загадка. Только загадка становится с каждым днем все утомительней. Дети растут, места нужно все больше (хотя бы под книжки и тетрадки — школьников-то прибавляется), а выхода как не было, так и нет.

Призрак удачи

В первый раз удача улыбнулась Темощукам в 2007 году, когда после публикации о проблемах семьи в газете от железной дороги президент ОАО «РЖД» Владимир Якунин перечислил на счет Василия Темощука полтора миллиона рублей в качестве помощи на приобретение жилья. РЖД заключила с городом договор, по условиям которого город добавит средств на строительство дома для семьи.

— Эти деньги я перевел в некоммерческую организацию Фонд «Возрождения», — рассказывает Василий Анатольевич. — Так предложила нам городская администрация. Средства были вложены в строительство двухэтажного коттеджа недалеко от города. Мы не хотели соглашаться на такой вариант. Тем более, что расположен дом не очень удобно: от школы далеко — как дети в нее ходить будут? Но выбирать не смогли, потому что если бы не перечислили деньги, которые нам выделила железная дорога, сразу, их бы отослали обратно.

В общем, жизнь вроде бы начала налаживаться. Осталось только дождаться окончания строительства. На руки Темощуки получили гарантийное письмо, согласно которому им предоставляется земельный участок площадью 800 кв. м, проводятся работы по подведению коммуникаций, и 1 декабря 2008 года дом будет достроен, а семья сможет вселиться в него. Торопились сдать объект до того, как закончится Год семьи. Однако, почему год закончился, а воз и ныне там?

Несмотря на все обещания, с августа прошлого года дом строить перестали. На первом этаже наклеили обои на голый гипсокартон и постелили линолеум на неутепленный пол. На втором этаже (хотя, скорее это мансарда, чем полноценный этаж) нет и этого. Городская администрация отчиталась, что потратила на строительство больше 3 млн 900 тыс. рублей, и что «строительство выполнено на 90 %. Подведены коммуникации (водоснабжение, водоотведение, электроснабжение). Для завершения строительства согласно сметной документации необходимо 500 тыс. рублей, выделение которых из средств бюджета в настоящий момент не представляется возможным в связи с осложнившейся экономической обстановкой».

— Мне предлагают оформить дом на себя и продолжать строительство самому, — говорит Василий Темощук. — У меня сейчас на руках проект дома, документы, по которым видно, что мне обещали одно, а получается совсем другое. В проекте есть котельная, под которую предусмотрено отдельное помещение. На деле — помещение есть, но оно совершенно пусто, там нет даже вытяжки. В доме нет ни одной отопительной трубы, батареи. Мы узнавали, сколько стоит готовый дом, с подведенными коммуникациями, с внутренним ремонтом. Его стоимость — 5 млн рублей. Между тем на строительство было потрачено больше, а в доме жить по-прежнему невозможно.

Так что осталась улыбка удачи как у леонардовской Джоконды — едва уловимой и загадочной. Которой не знаешь, радоваться или огорчаться. В случае с Темощуками актуальней оказалось, к сожалению, последнее.

Дом преткновения

Мы едем «на объект», смотреть на дом, который должен быть избавлением от бед многострадальной семьи, а на деле оказался их (бед) продолжением. К поселку со строящимися срубовыми коттеджами асфальтированной дороги нет. «Как дождь — так проехать невозможно», — замечает Василий Анатольевич. Подъезжаем к дому. Издалека он очень мило смотрится — светленький, аккуратненький. Но вблизи видны следы разрушения. Поскольку брусья по углам не сшитые, лопнул и отошел фундамент. Василий Анатольевич проводит нас вокруг дома и показывает неполадки: тут осыпается утеплитель, там его вообще не было, пришлось доделывать недоработки рабочих самому. По проекту рядом с домом предусмотрена баня. Она и стоит, вернее, стоит сруб, даже без крыши. «На соседних банях крыши есть, а на нашу — забыли, наверное», — шутит Ольга Ивановна.

Коммуникаций тоже нет. Темощуки показывают яму, в которой обрываются водопроводные трубы, в дом водопровод не проведен. Да и воды нет — чтобы подводить к поселку воду, нужно бурить отдельную скважину. А это очень дорого — вода в здешних краях плохая, с сероводородом, чтобы найти чистую, надо бурить очень глубоко. Газовую трубу от дома Темощуков даже не видно. Свет на улице есть, но в дом проводить надо, опять же, самим.

Входим в дом, вернее, карабкаемся в него по стопке кирпичей, потому что нет ни лестницы, ни крыльца. Внутри тоже пусто и чувствуется, что работа не выполнена до конца. Далеко не выполена. Нет межкомнатных дверей, нет лестницы на второй этаж. Василий Темощук поставил самодельную деревянную лестницу, по которой наверх может забраться сам и мальчишки. Женщины по ней лазать опасаются — наверх еще влезешь, а обратно — никак, страшновато. По углам стен пошли трещины, нет не то, чтобы котла в предусмотренном для котельной помещении, нет ни одной трубы, ни одной батареи.

— Мы хотим только, чтобы администрация и фонд «Возрождения» выполнили обещанное, — говорит Василий Анатольевич.

Между тем, последние отвечают, что свои обязательства выполнили и готовы в любое удобное время переоформить свидетельство о регистрации на имя Василия Темощука. А это значит, что многодетная семья останется у разбитого корыта. Потому что полумиллиона рублей, необходимых для завершения строительства, у них нет.

Экранизировать классику – дело серьезное и в высшей степени сложное. Это признают и режиссеры, и сценаристы, и актеры, и зрители, взявшие на себя труд эту самую классику смотреть. Дмитрий Светозаров, режиссер 8-серийной версии вышеупомянутого романа, отвечая на вопросы о фильме, говорил: «Я старался во всем следовать автору. И не менять Достоевского» (прошу прощения за неточную цитату, но смысл слов господина режиссера был именно таков). Сказал. Но, на мой взгляд, покривил душой. Помню, преподаватели нам в университете говорили, что у Достоевского можно экранизировать любой роман, любой. Кроме одного. «Преступления и наказания». Потому что в нем, в отличие от остальных, полифонических (по Бахтину), многоголосых, есть только один голос. Автора. Который ведет с главным героем диалог на языке обстоятельств, голосами других героев, медленно, но верно доказывая свою правоту. То, что нельзя убить человека, нельзя тебе решать, кому жить, а кому – нет. Но не только это. Федор Михайлович был христианин. Это факт. И это его слова: «На земле дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Поэтому для Достоевского так важно, чтобы в сердце его героя Бог победил, чтобы Раскольников одержал победу над своим инфернальным двойником. И поэтому роман заканчивается словами: «Под его подушкой лежало Евангелие»… Знаю, что критики много ругали писателя за такой конец. Знаю и то, что если меня не остановить, я могу говорить о романе бесконечно. За пять лет универской жизни я прочитала «Преступление и наказание» вдоль и поперек не меньше двенадцати раз. На защите диплома меня саму придавило от того, как сыпались из меня цитаты. Но мне, к счастью, удалось сохранить любовь и трепетное отношение к произведению, которое я препарировала как заправский патологоанатом. Оттого я, не щадя живота своего, на протяжении двух недель по ночам прилипала к экрану телевизора, где оживала моя любимая книга. Следила, не отрываясь и дрожа от волнения. Так было страшно, что изуродуют Достоевского. Не изуродовали, нет. Но отретушировали, это правда. Припудрили, затянули талию в корсет. И получилось, что вроде бы — оно и вроде бы — не оно. Хочется сказать: хорошо сделали. И в то же время не оставляет странное послевкусие. Какой-то пустоты и незавершенности. Актерский состав подобран очень даже неплохо. Блестяще раскрылся Александр Балуев в образе Свидригайлова, не менее блестящ Андрей Панин, сыгравший Порфирия Петровича, органична Полина Филоненко в роли Сонечки. Владимир Кошевой, даже несмотря на некоторое внешнее несходство (у Достоевского главный герой «темно-рус с замечательными черными глазами», а актер – голубоглазый блондин), самый настоящий Раскольников. Первая часть не разочаровывает. «Преступление» — безупречно, даже великолепно. Но вот с «наказанием»… Чем ближе к концу, тем больше «почему»? Почему в фильме нет снов Раскольникова? Ведь сны для Достоевского – вещь едва ли не первостепенной важности, потому как именно во сне обнажается внутренняя жизнь человека. От детского кошмара главного героя лишь только отголосок. И от свидригайловского «кошемара во всю ночь» тоже только отголосок. Где только читавший (и хорошо читавший!) роман зритель поймет, что мелькнувшая, буквально, в кадре девочка в гробу – жертва Свидригайлова. Почему Пульхерия Александровна, у Достоевского хранившая страницу из газеты со статьей своего обожаемого сына у сердца, в фильме заворачивает в нее яблоки? Ведь она же бережет ее как драгоценность, людям показывает… А тут – яблоки… Почему, почему самый важный момент, который в романе является наивысшей точкой, катарсисом, момент тихого покаянного поклона Раскольникова на площади показан так сухо и… странно. У Достоевского этот эпизод почти невозможно читать: слезы теснят грудь и перекрывают дыхание. Раскольников падает на колени, в нем просыпается покаянное чувство, он целует землю, слова «я убил» готовы сорваться с его языка… И тут, как обухом по темени, оглушающе: «Надрался!» «А ведь светло еще!» «Парнишка-то еще молодой!» Занавес, чуть-чуть приоткрывшийся и впустивший полоску света, снова наглухо задергивается. Раскольников поднимается с колен вновь в окружении «тварей дрожащих». Это у них прощения-то просить? В фильме герой делает земной поклон, целует землю, еще поклон, еще целует и… А ничего не происходит. Словно бы и не было его. Никто ничего не заметил. Нет внутреннего конфликта, нет того, что потом выразит словами другой герой в другом романе: «Ведь я, так сказать, душу мою разорвал пополам пред вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах»... Нет того надрывного чувства, что есть в каждом произведении Достоевского. Нет катарсиса. И потом все скатывается. Последний всплеск – приход Родиона Романовича в полицию – уход – встреча с Соней – признание. Все. Раскольников на каторге, лежит в больничной палате, и мы слышим те же мысли о «тварях дрожащих» и «право имеющих». Ни тени покаяния, признания вины. И даже когда он сидит рядом с Соней, глядя на открытое пространство, мы не чувствуем ничего, кроме пустоты. Мы не слышим воодушевляющего: «Семь лет! Еще только семь лет!», мы не видим, как «под его подушкой лежало Евангелие», перед нами нет перспективы возрождения человека. Повторюсь, экранизация — дело чрезвычайной сложности. На моей памяти только две блестящие и почти безупречные экранизации – «Собачье сердце» Бортко и трилогия «Властелин колец» Питера Джексона. Несмотря на то, что в последней есть отступления от книги Толкиена в сторону кинематографической необходимости. Но в ней сохранен дух литературной основы. Чего не в полной мере хватает в «Преступлении и наказании» Светозарова. Не скажу, что фильм не удался совсем. Но это лишь попытка, хоть и хорошего качества. Может, и правда сложность в самом романе? Не знаю. Впрочем, все это лишь мое скромное мнение. Тем более что «тварь я дрожащая».

… Зима в нашем квартале, в шестьдесят шестом, как все его называют, была особая. Почти деревенская. Не по-городскому тихая. Знаете, как пахнет деревянный дом зимой? Обложенный снегом извне и протапливаемый изнутри. У него совершенно особый запах. Так же, как и у утреннего морозного воздуха. Это ни с чем не сравнимое сочетание мерзлого снега и горящих дров в чьей-нибудь печке, тонкой струйкой дыма выходящих из трубы на крыше… Где-то подаст голос собака и твоя, спохватившись и загремев цепью, ответит ей хриплым лаем, почти не вылезая из будки…

Утро. Так тихо, что внутри дома чувствуешь себя словно в ледяной пещере. А снаружи – снаружи весело искрится и скрипит под ногами свежий снег. И солнце – такое яркое, что слепит глаза. Изредка тишину нарушит стая галок, галдящих где-то в вышине. До сих пор, как их увижу – вспоминаю зиму. Ту зиму, нет, те зимы, которые остались далеко-далеко в моей памяти.

Новый год… Новый год пахнет хвоей, мандаринами и старыми игрушками, извлекаемыми всякий раз из большой коробки, стоявшей в сенях. Там был дед Мороз, которого каждый год ставили под елку, а в мешок ему закладывали сладости. И их можно было найти. Это так здорово, получить подарок от самого деда Мороза. И таинственно. Еще зимой мы ходили в парк, что на Металлурге. Там ставили две, три… нет, целых шесть огромных елок! И они стояли там все новогодние праздники, все школьные каникулы… Яркие огни в ранние январские вечера, катания на лошадях вокруг покрытого льдом озера, горки, карусели, детвора… Мороз щиплет щеки, одежда уже ледяным колом стоит, а ты все просишь: «Еще чуть-чуть, еще немного». А перед сном – зимние сказки с голубых пластинок, вырезанных из журнала «Колобок», музыка новогодних снежинок и каша «дружба» со смородиновым вареньем…

Нет, не те стали зимы нынче. Отсырели, подобрели… А и народ нынче стал не тот. Вон, какие все мы – слабые да хворые. Где уж нам пережить суровую русскую зиму. Да с морозцем, да с бураном… Любим мы назад оглядываться. А ведь иногда и интересно.

Мой прапрадед Михаил, говорят, недюжинной силы был мужчина. Настоящий сибиряк, богатырь — два с лишком метра ростом, широкоплечий, здоровенный как медведь. К животинкам жалость имел. Бывало, едет на груженой телеге, остановит посреди дороги лошадь: «Устала, милая? А ну-ка, отдохни». И… впрягается вместо нее да тащит телегу с грузом на себе. Пока лошадь не отдохнет. «Отдохнула? Ну, теперь давай ты». А однажды лошадь увязла в болотной трясине. Всей деревней голову ломали, как беднягу вызволить. Веревками цепляли, лошади тащили – ни в какую. Крепко увязла. А Михайло в одиночку на руках ее вынес. Вызволил…

А еще был мой прапрадед неисправимый романтик. Иначе и не скажешь… Возле деревни цыгане остановились табором. Приглянулась Михаилу одна цыганочка – молодая, красивая. Только вот цыгане – народ строгий, свою девицу за чужака не отдадут, как ни проси. А Михаил и не просил. Пришел и забрал ее. Выкрал. И разбавил кровь вольных казаков жгучей цыганской кровью…

Другой мой прадед, это уже ближе, с непривычным для русского уха именем Эрнст, потому как латыш, в далекую Сибирь попал за дела политические. И надо же было так случиться, что именно здесь латышский коммунист, которого занесла нелегкая из Риги в такую даль, встретил свою судьбу. Красавицу Катерину, дочку церковного старосты. А отец у Кати строгий: кто такой, и знать не знаем, дочь не отдам. Венчаться-то как – инославный ведь, да и зовут – сразу и не выговоришь. Ради нее, ради любимой стал Эрнст Андреем, выполнил строгие условия старосты. Какой шаг! О таком ведь только в книжках пишут…

Да… Были люди… Способны ли сегодняшние мужчины на безумные поступки ради нас, слабых и хрупких? Или перевелись на земле романтики, горячие сердца и сильные руки? А может, просто любовь к себе, собственный комфорт и спокойствие пересиливают все прочие чувства? Избаловали мы вас, изнежили, и сами превратились в сильный пол. Грустно сказал Ницше, а ведь в точку: самая лучшая, самая глубокая любовь скорее добивает, чем спасает. Это он про нас, про женщин. Добили мы вас, изничтожили. И некому теперь нас носить на руках, петь серенады под окном, дарить цветы просто так, без повода, бросить курить ради любимой, быть рядом не только когда ей весело, но и когда грустно и хочется плакать… Печально, что мы стали чужими друг другу. Не те нынче зимы. Не те нынче люди… А может, не перевелись еще романтики?..

Дорога была длинная, такая длинная, что казалось, ей не будет конца и края. Может, потому она и закончилась так быстро, словно и не начиналась вовсе. Куда мы держали путь? В сердце России, Козельскую Оптину пустынь, что в Калужской области. Мне думается, что у нашей родины-матушки таких сердец не одно и не два. И каждое бьется, пульсирует, разгоняет кровь по жилам, заставляет дышать и жить, жить, несмотря ни на что...

Мы ехали ночью, рассекая мрак светом автомобильных фар. Шел то дождь, то снег, хлопья которого летели в лобовое стекло и походили на странное воинство, пытающееся задержать нас в пути. К деревьям вдоль федеральной трассы на Москву прикреплены светоотражатели, и они напоминают безмолвных стражников, охраняющих хрупкий покой сумеречного леса.

Лесистая Пенза провожала нас остатками осени, рассыпая вслед сотни первых кристальных снежинок. А Тула встретила уже настоящей зимой. Почему в середине провал? Просто все это время я благополучно проспала на заднем сиденье, поджав под себя ноги и вставив в уши наушники от неизменного плейера...

Итак, Тула. Город показался мне маленьким и тихим, и таким непохожим на шумную деловитую Самару, по-восточному пускающую пыль в глаза любому приезжему фешенебельными зданиями и дорогими магазинами. Мы, наверное, все склоны критиковать место, в котором живем. До тех пор, пока его не покинем. Зато чем дальше отъезжаешь от родного города, тем ближе и дороже становится все, что с ним связано. И вот уже, кто бы тебя ни спросил, какое место в мире самое красивое, ты с уверенностью ответишь: конечно, строгая величавая Волга и Жигулевские горы, синеющие вдали...

Но... Дорога. Дорога — это то, что я обожаю с детства. Для меня не столь важен конечный пункт, сколько сам процесс. Наверное, отзываются мои цыганские гены. За окном облетевшие леса чередуются с замерзшими полями, а их сменяют деревушки с неизвестными названиями — Захаровские Дворики, Крутицы, Секиотово, Животинки, Корекозево, Верхние Прыски... Здесь шли бои Великой Отечественной, а здесь Кутузов погнал француза Смоленской дорогой... Дорожная лента сворачивает влево и — вот! Вот он! Сверкает куполами, крошечный издалека, как игрушечка... Дорога снова ныряет в лес, но ты уже знаешь: Оптина здесь, Оптина рядом. И высокие мачтовые сосны пушистыми лапами словно указывают путь...

Когда я пишу эти строки, дорога уже позади. Я сижу у окна, за которым порхают снежинки, а рядом мирно мурлыкает кошка. На дом спускается вечер, а это значит, что скоро пора будет зажигать керосиновые лампы и свечи. Так тихо...

Мы остановлиись в домике у крестной моего брата, совсем рядом с монастырем, буквально в двух шагах. Так получилось, что как раз на время нашего пребывания дом остался без электричества, наверное, чтобы мы могли пожить без благ цивилизации...

Город Козельск Калужской области — древний маленький городок со славной историей. Его знают верующие, потому что рядом с ним такой знаменитый монастырь. А еще он известен как город Скотопригоньевск — место, где разворачивались события романа Федора Достоевского "Братья Карамазовы". Для меня имя Достоевского горячо любимо и даже священно. Я люблю бесконечно его роман "Преступление и наказание" — вещь, которую я за университетские годы перелопатила так, что почти выучила наизусть. Я изучала его не как литературовед, а как лингвист, и трепетно отношусь к каждому слову.

В первый раз в Оптину пустынь меня тоже привел, по большому счету, Достоевский. Это было семь лет назад. Впечатления от "Братьев Карамазовых" были еще свежи как незажившая рана. Здесь те же места, по которым бегал Алеша, да что там, здесь ходил и сам Федор Михайлович...

Монастырь изменился. Стал больше и благоустроеннее. Колокольня, на которую тогда, семь лет назад, только-только ставили купол, теперь радостоно встречает звоном колоколов. Иконы, что тогда едва закончили писать, красуются в храме. Монастырь разросся и окреп. И радоваться бы, да только... Что-то из него словно ушло, чего-то не хватает. Мир, со своей суетливостью, мелочностью и холодностью проник в монастырь. То, что раньше было за его оградой, теперь есть и внутри... Ушли покой и сосредоточенность, людно стало, шумно как-то... Ушла тишина и та тихая радость, что оставалась после долгой церковной службы. А может, это просто я изменилась?.. И во мне уже нет былой легкости и наивности...

Федора Михайловича привез в Оптину его друг Владимир Соловьев. Зачем? Писатель очень тяжело переживал смерть младшего сына Алешеньки. Вот и вывез его друг подальше от воспоминаний. Чтобы сменить обстановку, посмотреть на мир другими глазами и, главное, увидеться и поговорить с оптинским старцем Амвросием, слава о котором гремела на всю Россию...

Скитский лес — темный и немного суровый. Тропинка к скиту мимо колодца, и вот он — домик. Кажется, что все знакомо, все то же, все так же, что сейчас, сию же минуту, мы услышим отзвуки скандала в странном семействе Карамазовых... Но — тишь... Сюда же подходил и Федор Михайлович. Что сказал великий русский старец великому русскому писателю? Бог весть. Однако боль и печаль отпустили сердце Достоевского, и из-под его пера после поездки вылился последний роман в его жизни. А схимник Амвросий (чьи мощи покоятся ныне в Введенском храме Оптиной пустыни) стал одним из прообразов старца Зосимы, духовного наставника Алеши Карамазова...

Ночь. Оптинская ночь очень тиха. И только посредине, в самой ее сердцевине, тишину прорезывает звон колокола. Звук рассыпается по округе, и кажется, что ему вторят ангелы на небесах. Это в скиту встают на молитву. Начинается полуночница. Монастырь как живой организм, и молитва — его дыхание. Помню, семь лет назад на меня очень сильное впечатление произвела ночная исповедь. Закончилась длинная вечерняя служба, после трапезы и вечерней молитвы в храм ручейком потянулись желающие иповедаться. Полумрак, разгоняемый лишь светом свечей, послушник тихим голосом где-то читает правило ко причастию. Каждый подходит к иеромонаху и открывает свое сердце, все до конца, чтобы не осталось никакой тяжести, и, когда епитрахиль коснется твоей головы, разрешительная молитва принесла облегчение...

Лес... Здешние леса — как в старых русских сказках. Мачтовые сосны, глядящие ввысь, мшистые пни и коряги. Лес густой пушистой бахромой окаймляет дорогу. Солнечные лучики прыгают с ветки на ветку, играя в пятнашки с неповоротливым и колючим осенним ветром. А длинная зеленая хвоя создает иллюзию теплого лета... Здесь дышится легче, и небо кажется выше. Интересно, а мы ведь словно привезли тепло с собой. Я была уверена, что встречу здесь зиму. А она будто испугалась — показалась одним боком и снова ушла. Опять мрачноватая осень...

Однако как же мы привыкли к благам цивилизации! Ни о чем не могу думать, кроме как о горячей ванне с морской солью. Тихо потрескивает огонек в лампе, кошка свернулась калачиком на моих коленях. Я пишу, строчу как пулемет. О том и об этом, о разном... А интересная штука — жизнь! Никогда не знаешь, каким боком она к тебе повернется. И никогда не знаешь, где ты можешь оказаться в следующую минуту. Нет, здесь жизнь все-таки размеренней и спокойней. Хотя куда суетливей, чем семь лет назад. Помню, тогда, после двух недель, проведенных за оградой монастыря, совершенно не хотелось возвращаться в мир. Уезжала — плакала. Мечтала вернуться, чтобы остаться навсегда. Эх, где мои девятнадцать лет! Жаль, нет сейчас во мне той, прежней, горячности. Скептицизм возрос, на все смотрю с сомнением. Прежде проверю и осмыслю, а уж после приму. И опять в голову лезут мысли про ванну. Расслабиться, полежать... Баня — это уж совершенно не для меня.

Чтобы отвлечься, выхожу во двор подышать воздухом. Звучит колокол — "Честнейшую" поют... Набираю полные легкие морозного воздуха — хорошо-то как! В голове свежеет. Где-то топят печку. В нашем доме печь стоит без дела — батареи и так теплые. Я вдыхаю ароматный дымок и думаю, что не все так плохо в этой жизни. Раз она продолжается... Становится холодно стоять на крыльце, и я, напоследок снова заполнив легкие до отказа свежим воздухом с запахом сухих дров, возвращаюсь в дом. Скоро домой, в Самару. Будет тебе горячая ванна!

Дорога обратно была такая же, как сюда, только наоборот. Глупо, да? Но это так. Мы снова ехали из осени в зиму. Я успела сильно соскучиться по дому и окончательно увериться, что, как бы хорошо здесь ни было, лучше места, чем моя Самара, в мире точно нет. На обратном пути я записывала все названия населенных пунктов и водных объектов, что мы проезжали. Не с целью составить маршрут, а так, чисто из научного интереса. Выясняю, что гидронимы — то есть именования речушек и озер — не в пример интереснее топонимов — то бишь названий городов и деревень. Наверное, потому что последние в советские годы часто переименовывали в Пионеры, Парижские коммуны (да-да, есть на белом свете и такое поселение) и прочие Пятилетки. А на природу как-то не замахнулись, пощадили. Вот и текут речки Упа и Цна, Проня и Дугна, Жрака и Истья, Ибредь и Непложа с Нетрожью. Широка Россия-матушка, красива... И мне подумалось, что сердце России там, где бьется сердце русского человека, думающего и радеющего о ней, сырой русской земле, что родила и вскормила его.

Самара-Ульяновская область- Пенза-Мордовия-Рязань-Тула-Калужская область.