Поскольку все положенные восторги высказаны предыдущими рецензентами, сосредоточусь-ка я, пожалуй, на анализе этого бессмертного шедевра, дабы шершавым языком аналитики ободрать лакировку, наложенную бесчисленными восторженными облизывателями «Снежной Королевы».

Сразу скажу, что сказка существует в двух вариантах — в сокращённом варианте и в полном, причём сокращённый вариант имеется не только в советских изданиях, но и, скажем, в немецких и английских версиях начала ХХ века.

Я (уж простите невольную исповедальность) прочитал эту сказку в раннем детстве, в советском сокращённом варианте, проиллюстрированном Конашевичем, и влюбился в этот текст на всю жизнь... Естественно, став старше, не утерпел, раздобыл «каноничный авторский вариант», из известного двухтомника с оформлением Трауготов, и был дико разочарован. Право! Всё очарование было убито напрочь.

Сокращённый вариант рассказывал о девочке, которая ради любви к мальчику бросила вызов целой Вселенной — и победила, потому что была верна и любила. Но «авторская» версия показывала, что девочка вовсе не бросала вызов всему миру, а, как безвольная марионетка, как зачарованный зомби, шла туда, куда её вели поющие ангелочки Господина Бога (то есть, самого автора сказки), и весь героизм девочки заключался в том, что она не роптала, когда оказывалась в аховых ситуациях: уповая на доброго боженьку, терпела и возносила хвалы боженьке, в ожидании, когда ангелочки поведут её дальше... Тьфу! Слащавая проповедь конформизма!

Я понимаю, что есть огромное количество сторонников именно авторской версии, но мне такой подход к истории Герды представляется попросту похабным. Те, неведомые мне, редакторы, которые вычистили из сказки ангелочков и прочую квазирелигиозную порнографию, превратили второсортный текст в настоящий литературный шедевр.

Ну, а если обратиться к аналитике, то вызывает определённый интерес пристрастие Андерсена к босоногости: Герда остаётся босой (выбросив свои новые (!) башмачки в реку) практически в начале сказки. Этот же сексуальный фетиш босоногости проходит красной нитью и по другим сказкам многоуважаемого Андерсена — и в «Русалочке», и в «Диких лебедях» и в «Дочери Болотного Царя» и во множестве других текстов восхваляются босоногие девочки (и постоянно подчёркивается их босоногость), а вот с обутыми девочками в «Красных башмачках» и в «Девочке, наступившей на хлеб», Андерсен расправляется с совершенно неадекватной свирепостью, вызывающей сомнения в его психической полноценности.

Другой интересный момент — по сюжету девочка ищет мальчика, а не наоборот, как положено по традиции. Вдобавок, отношения девочки и мальчика подчёркнуто асексуальны. Андерсен упорно, на протяжении всей сказки, настаивает, что это не «девочка ищет своего мальчика», а «сестричка ищет братика», и только в последних строчках сказки сдаётся, скрепя сердце признав, что Герда и Кай — влюблённая пара. Упорство Андерсена в проталкивании нелогчной мотивировки действия, заметно ослабляющей сюжетное напряжение (ведь Снежная Королева, похитившая мальчика, похитила его совершенно очевидно с эротическими намерениями — как Зевс похитил Ганимеда — и таким образом выступила соперницей девочки Герды), не поддаётся приличным объяснениям. Тут настоящий прорыв в текст подсознательных вожделений автора. Получается, что Андерсен совершенно определённо не желает, чтобы Герда была влюблена в Кая, а Кай — в Герду.

Почему? Тут стоит вспомнить о гомосексуальности Андерсена, который и хотел бы описать, как мальчик ищет мальчика, но понимал, что такая сказка энтузиазма у читателей не вызовет. Но искать похищенную девочку... Фи! Поэтому «похищенное сокровище» осталось мальчиком, а герою, вышедшему на поиски, Андерсен сменил пол. И, поскольку девочки его не особо не интересовали, придал Герде сомн ангелочков, которые эту слабую глупышку должны охранять от опасностей и вести к цели. Плюс, ослабил сюжет, нелогично убрав влюблённость девочки в мальчика (ревнуя Герду к Каю, не желая делить своего воображаемого мальчика с какой-то там девочкой).

В общем, анализировать и разбирать детали можно долго (один Таинственный Розовый Сад, позже отозвавшийся в графике Обри Бёрдсли и в стихах Александра Блока чего стоит!), но это целая монография получится. Ведь «Снежная Королева» — очень сложный текст. То, что он несовершенен и отчасти патологичен, только усиливает его очарование и желание разгадывать загадки одного из самых эзотерических текстов европейской литературы XIX века.

Красивая, грустная сказка о напрасно прожитых жизнях. Андерсен любил писать такое — «Бутылочное горлышко» и многие другие сказки тому свидетели.

От аналогичных сказок «Ветер рассказывает...» отличается особой изысканностью композиции, своего рода повествовательной каллиграфией.

Впрочем, как и аналогичные сказки, «Ветер рассказывает...» абсолютно пустой текст, потому и не особо известен даже в среде почитателей Андерсена. Но мне нравится. Красиво. Своего рода красивый, приятный яд, порождающий глубокую печаль об утратах и несостявшихся приобретениях... Да-с, воистину, сей текст — квинтэссенция меланхолии.

Поразительной красоты и интеллектуальной глубины новелла о принципах диалога. Конечно, с формальной точки зрения речь идёт об искусственном разуме. Но на деле Амброз Бинс портретирует (и портрет предусматривает интеллектуальный анализ) диалог, как таковой. Мы предполагаем, что наш партнёр по диалогу придерживается тех же аксиом, что и мы. Но так ли это? Как выглядит мир с его точки зрения?

Очень тревожный рассказ. И остросовременный — с 1899 года он только набирает остроты и актуальности.

Ух, вот тут-то добрый сказочник Ханс Кристиан Андерсен наконец-то выпустил на волю своих внутренних демонов! Перестал притворяться добрым, умным, всепонимающим и любящим детей! На нескольких страницах — полномасштабное упражнение в садизме, упоённное купание в мерзости, прикрытой тонкой, никого не обманывающей, плёнкой псевдорелигиозного морализаторства.

И, конечно, этот текст свидетельствует, что Андерсен, при всей декларативной набожности, при всех непрерывно поющих ангелочках и восклицаниях «Ах, боженька, как ты хорошо всё устроил!», никаким христианином не был. И что понятие божьего милосердия ему было абсолютно чуждо. Он попросту не понимал, что это такое — милосердие.

«Вся передняя была запружена изнемогающими грешниками, ожидавшими, что вот-вот двери милосердия отворятся. Долгонько приходилось им ждать!» — хихикая и потирая ручонки, бормочет автор сказочки.

PS. Что характерно — ни в царской России ни в СССР эту сказочку не стремились предлагать детям, она появлялась только в полном собрании «Сказок и историй» Андерсена — для комплекта, не более. Однако с 1998 года плотину прорвало и этот психопатический текст многократно перепечатывается каждый год, каждый год, каждый год...

Совершенно омерзительная сладкая до тошноты история, свидетельствующая, что Андерсен был не только злым, эгоистичным (хотя крайне, до слащавости, сентиментальным) человеком, но и плохим христианином. Наверно, он был очень набожным, но не как христианин.

По отвратности эта история может соперничать лишь с «Девочкой, наступившей на хлеб».

Прекрасная притча о напрасности таланта.

Искусство, говорит Андерсен в этой сказке, существует только тогда, когда оно востребовано. Творчество для самого себя, без зрителей, без читателей, без слушателей — нонсенс. Художник, говорит Андерсен, всегда обращается к людям. И если его не слушают, он молчит и перестаёт быть художником.

Грустно, но очень верно.

Эта сказка в разной оптике может казаться и очаровательной и довольно мерзкой. Так довольно часто бывает у Андерсена, Ганса Кристиана.

Разумеется, бесконечные слащавые «детские» интепретации «Свинопаса», милые иллюстрации, прелестные мультфильмы, фильмы и спектакли на детских утренниках заложили в восприятие определённый канон, отлакировали чтение этой сказки, но... Если читать сказку, как совершенно незнакомый текст, то и Принц покажется не таким уж положительным персонажем, и Принцесса будет не так уж неправа, и её в финале будет жалко всерьёз. Жалко... Но, с другой стороны, если бы принцесса по наивности вышла бы за этого принца-психопата, который к ней сначала сватался, а потом унизил, фактически, плюнул ей в лицо, счастливая и долгая жизнь ей явно не светила.

Это моя любимая сказка Андерсена.

В отличие от большинства андерсоновских сказок, «Пастушка и трубочист» богата не только сюжетом, но и побочными деталями, готовыми сложиться в самостоятельные истории. Но главное — это горькая сказка о напрасном порыве к свободе.

Это горько, это больно и цинично, но читатель, при желании, может сделать из рассказанной истории вывод, не совпадающий с выводом самого автора, грустного конформиста.

Как обычно у Генри Каттнера, роман «Источник миров» предвосхитил целое направление в НФ. В сущности, и Роджер Желязны, и Майкл Муркок и десятки отличных авторов «новой волны» танцуют на плечах автора «Источника миров», щедро разбрасывающего по роману интереснейшие идеи... В данном случае — эстетические идеи, ибо описание «параллельной вселенной» великолепно именно с визуальной точки зрения, а не как-то там интеллектуально. Как «потусторонний» мир устроен с точки зрения физики, догадаться невозможно, но летающие острова и экзотические расы прямо-таки подталкивают к иллюстрациям на тему романа.

Однако сам по себе роман — опять-таки традиционно для Генри Каттнера — посредственный. Плоские герои, банальная интрига, весь сюжет сводится к беготне со стрельбой и финальному поцелую в диафрагму.

Нет, «Источник миров», конечно, читается с приятностью, всё-таки 50-е годы были эпохой высшего развития англоязычной НФ. Тем не менее, роман Генри Каттнера далеко не первосортный.

В принципе, восторги по поводу рассказа Бирса излишни. Это шедевр, с какой точки зрения ни взгляни.

Собственно, я хотел всего лишь добавить к тому, что было сказано до меня, что первой кинематографической интерпретацией этого рассказа стал замечательный советский фильм «Баллада о солдате» Григория Чухрая (1959 г.). Внимательному зрителю видно, что Алёша Скворцов, увы, погиб в бою, под гусеницами танка и его отчаянный полёт домой, к маме, оказывается панорамой по прекрасной душе убитого солдата. Но цензура потребовала финал изменить, и потому в финале закадровый голос сообщает, что «солдат погиб, но не тогда и не там», однако это, как вы понимаете, отговорки.

Эта сказка являет собой своего рода каталог перверзий. Тут и некрофилия, и садомазохизм, и фетишизм, и секс с представителями других биологических видов, и немножечко вуайеризма. Всё есть, на любой вкус!

А в основе использован фольклорный сюжет о «благодарном мертвеце», совмещённый с «Задигом» Вольтера и «Турандот» Гоцци. Несмотря на такую мешанину, «Дорожный товарищ» читается с удовольствием... Если, конечно, воспринимать текст не как детскую сказочку, а как разудалый макабр. Главный герой, предпочитающий ночевать на кладбищах, поближе к покойникам, его ласковый попутчик, ловко сбивающий с ног старушку, несущую вязанку хвороста, принцесса, по ночам таскающаяся к мерзкому троллю и развешивающая у себя в садике трупы женихов — Андерсен неподражаем в нагромождении отвратительного, подаваемоего, впрочем, шутливым, напринуждённым тоном.

В этой канонической, известной всему миру ехидной и смешной сказке о конформизме есть забавный нюанс, связанный с конформизмом самого Андерсена и его русских переводчиков.

В оригинальном тексте никакого короля нет. Там фигурирует Император, потому что верноподданный Андерсен предусмотрительно постарался избежать аналогии с датским королём. Типа «действие происходит не у нас, а в соседнем районе». Сказка так и называется — «Новое платье Императора» (Keiserens nye Klæder). Зато, когда русские переводчики адаптировали сказку для страны конфеток-бараночек, они аккуратно заменили Императора на Короля. Чтобы никто не подумал на Русского Императора. Дескать, «действие происходит не у нас, а в соседнем районе».

Лишь англофил и социалист Займовский в 1924 году рискнул назвать героя сказки Андерсена «Императором» — ну да его перевод никто не переиздавал.

В общем, получилось очень смешно — Андерсен высмеял самого себя в собственной сказке, а потом ту же хитроумную операцию повторили русские переводчики.

Один из шедевров Андерсена. Вопреки общепринятому мнению, у Андерсена не так уж много шедевров, большинство сказок, написанных им, неприятно читать. Но «Соловей Императора» — сказка на все времена. Это великая литература.

Читать «Соловья» можно в любом возрасте, со временем и с обретением литературного вкуса эта сказки ничуть не утрачивает своего обаяния. А если не читать, а слушать, то могу посоветовать старую запись советского радио — чтение «Соловья» Валентиной Сперантовой. Вибрирующий голос великой актрисы усиливает впечатление от прекрасного текста.

Весёлый макабр с убийствами, подлостями и предательствами, балансирующий на грани некрофилии, уже предвещает зрелое творчество Ганса Христиана Андерсена. Пока что молодой писатель пробует перо, пересказывая народные сказки с усилением гнусности персонажей, но чувствуется, что он определился со своей дальнейшей дорогой.

Пожалуй, самый депрессивный роман Бориса Виана. Создаётся впечатление, что Виан писал свою книгу, имея в виду надолго и всерьёз испортить читателю настроение. С этой целью крайне неприятные эпизоды и декорации соеденены с возвышающей душу поэзией. Конечно, в французской литературе подобные трюки проделывал Бодлер, ставший к моменту написания «Сердцедёра» каноничным классиком (а не литературным хулиганом), но Виан пошёл дальше. Вместо ряда угнетающих психику разрозненных картин он представил целый роман, написанный в манере, совмещающей сюрреалистов с романом Альфонса Доде «Рыжик».

Да, это высокая, поразительной красоты поэзия. Да, это очень тяжело, мучительно читать.

Компактный псевдоморалистический роман составлен из потока блестящих афоризмов, каждый из которых глубже и точнее, чем, собственно, сам романный сюжет.

Если отбросить эффектные завлекалочки, типа утраты души, приобретения вечной молодости и отлично скомпонованных сцен «великосветского разврата», окажется, что роман о том, что люди, внимательно слушающие умные парадоксальные рассуждения, не столько стремятся понять, что им говорят, сколько обосновываютт этими суждениями свои собственные взгляды, игнорируя суть дела.

Ведь то, что говорит лорд Генри Уоттон, всё верно, справедливо и умно, но Дориан делает из слов своего друга собственные выводы, приспосабливая интеллектуальные парадоксы под свой убогий умишко. В результате рождается чудовище.

Увы, увы, большинство читателей следит не столько за рассуждениями умницы лорда Генри, сколько следует за мелодраматическими изгибами судьбы ничтожного Дориана Грея. Именно в этом недопонимании сути романа и кроется разочарование части читателей.

«Изобретение Мореля» можно трактовать и интерпретировать в десятке различных направлений — каждый раз перед нами окажется другая книга: философский памфлет, в духе «Острова доктора Моро», научно-фантастический триллер, политическая парабола, размышление о сути искусства и так далее.

Для меня, в первую очередь, это поэтичная, нежная и горькая книга о

На мой взгляд, этот рассказ лучше романа, написанного на его основе. Всё, что следовало бы сказать, уже сказано здесь. Роман просто подробно растолковывает мысли рассказа для непонятливых.

Роман, конечно, замечательный, один из лучших в мировой НФ. Рассказ — почти гениальный.

Невероятно запутанная книга, прославленная как чуть ли не манифест Новой Волны, напичканная огрызками клише приключенческой фантастики даже не сороковых, а двадцатых годов, времён Хьюго Гернсбека. Звёздные короли, галактические бароны и космические флибустьеры в духе капитана Блада, о которых рассказывается в взволнованной манере Германа Мелвилла, конечно, должна произвести сильное впечатление на рядовых любителей НФ, которые ни «Моби Дика» не читали, ни «Ральф 124C 41+«. Остальным, более начитанным любителям фантастики, конечно, немного скучно читать роман молодого автора, которому очень хочется выглядеть утомлённым, разочарованным декадентом, но из которого так и рвётся юношеский оптимизм и жизнерадостность.

На мой взгляд, книги раннего периодв творчества Дилени заслуживают внимания как литературная учёба большого писателя. Позже он создал книги, достойные его таланта, а на всяких «Падениях башен» и «Вавилонах» с «Новой» учился хорошо писать.

Лучшая вещь раннего периода творчества Дилени. Нет нагромождения приключений, нет жалости к себе, раздражающей в текстах Дилени этого времени, всё подчинено раскрытию основной идеи, прекрасно воссоздан именно научный поиск, ярко дана масштабная панорама цивилизации далёкого будущего. Очень поэтично, очень интеллектуально и гармонично.

Значительно выше, чем прославленные «Нова» и «Вавилон-17».

«Вавилон-17» — очень хорошо задуманная, но не убедительная художественно книга. Идеи, положенные в основу, первосортные, но Дилени, которому на момент написания было немного больше двадцати лет, торопился, разбрасывался, и, в общем, выдал скорее черновик великого романа, чем сам роман. Вызывает досаду при чтении именно сочетание грандиозного размаха фантазии, интеллектуальной напряжённости, яркости деталей с литературной неряшливостью и даже дилетантизмом молодого автора.

Ну, позже Дилени свой дилетантизм преодолел, стал полноценным писателем первого ряда, а «Вавилон-17» так и остался памятником амбиций начинающего писателя.

Без преувеличения можно сказать, что этот «как бы киносценарий» Хаксли стал матрицей, с которой впоследствии скатывали свои тексты все, писавшие о деградации человечества после атомной войны. В этом отношении «Обезьяна и сущность» конкурирует с «Войной в воздухе» Герберта Уэллса.

Олдос Хаксли, будучи человеком весьма последовательным и чрезвычайно умным, набросал а «Обезьяне» огромное число очень ярких идей. Но, не будучи литературным гением, не смог разработать свои великолепные идеи драматургически. Хаксли ограничился чем-то вроде каталога идей и ситуаций.

Разумеется, более поздние фантасты, всегда мучимые недостатком оригинальных мыслей, растащили роман Хаксли по кусочкам. Так что чтение «Обезьяны и сущности» (как и чтение «Прекрасного нового мира» того же Хаксли) вызывает ощущение, сходное с дежа вю: мы всё это уже читали в десятках или даже сотнях других романов, а вот теперь познакомились с первоисточником.

Вот и всё. Как относиться к подобной ситуации? Я не знаю. Оригинальность «Обезьяны» я оцениваю по высшему баллу, эксцентричность формы (якобы киносценарий) мне импонирует чрезвычайно, однако схематичность повествования отчасти расхолаживает. Поэтому один балл я всё-таки снизил. Девятка, да? Вполне заслуженная.

Отличный роман о том как прошлое сжирает человека. Понятно, что большинство российских читателей попросту не поймёт, о чём роман и что в нём, собственно, страшного, кроме ужасной буки, спрятавшейся в шкафу... пардон, в пустом гостиничном номере. Просто потому что у россиян нет прошлого. Сталин, Пушкин и Иван Грозный знакомы, как коллеги по работе. Они современники. Российский читатель живёт в вечности. История? Ну и чё? К тому же, принято считать, что в прошлом Золотой Век, безразлично, в какой эпохе. Прошлое всё равно лучше настоящего. Хруст, сами понимаете, французской булки либо развевающиеся флаги над «маршем энтузиастов» — в любом случае прошлое прекрасно и замечательно вернуться туда, в прошедшие времена, которые, кстати, никуда не ушли, а ждут прямо за углом.

Но у Стивена Кинга прошлое, блистательная эпоха «века джаза», оборачивается отвратительным насилием, подлостью, разоообразной гадостью. И давно прошедшие времена просачиваются в настоящее время, отравляют его и убивают будущее. Оценить этот ужас Джек Торренс неспособен, потому что он «захвачен» почти сразу, как только начинает мысленно воспроизводить историю отеля, фантазировать о прежних жильцах и хозяевах — тут-то его схватывает.

В сущности, Джек Торренс — «попаданец» навыворот. Не он отправляется в лучезарные эпохи менять историю, а история сама идёт к нему, воняя гнилью, дружелюбно скалясь улыбкой черепа, чтобы изменить его самого.

Почему отель бессилен против Венди? Потому что прошлое её не интересует в принципе. Она живёт настоящим, в этом её сила и в этом её слабость, ибо она не в состоянии сравнить, каким Джек был раньше, каким стал теперь и каким он неотвратимо становится с каждым часом. Призраков она не видит, они ей не страшны, но и от опасности уклониться она не может, пока эта опасность не вылетит с диким криком из-за угла. С малышом Дэнни всё ещё сложнее. Он оказывается тем, кто может «предполагать дальнейшее» — в отличие от Джека, погружающегося в отвратительное прошедшее, и от Венди, застрявшей в вечном сегодня.

Стивен Кинг, когда писал роман, был в ударе. Все самые мелкие, вроде бы проходные, детальки повествования постепенно складываются в ужасающе логическую картину.

Шедевр, одно из лучших произведений русской литературы не только за ХХ век.

Объяснения происходящему в повести множатся по мере размышления над текстом и создаётся впечатление, что автор все возможные трактовки учёл. То есть, повесть безупречна с интеллектуальной точки зрения. Но, кроме того, это поразительно впечатляющая (впечатляющая своей блёклостью) картина жизни на окраине — на Окраине во всех смыслах слова, от административного до философского. Герои — живые (или кажутся таковыми), но вы не можете сказать, положительны они или нет. Как в жизни. Но при этом Маканин настаивает, что описанное в повести не «как в жизни», что это развёрнутая метафора удела человеческого, чистая поэзия.

По сути, герой крадёт душу своей малой родины, воплощая её в искусстве — и это делает его художником, но на родине иссякает то, что делало её живой и настоящей. Песни, вернувшись в народ уже в качестве массовой культуры, делают народ бесплодным, неспособным на творчество. Но, с другой стороны, народное творчество сиюминутно, оно рождается и тут же умирает, если его не зафиксировать, оно просто исчезает. Так кто герой — вампир или спаситель? Маканин отказывается отвечать на этот вопрос, честно выдвигая агрументы за и против.

В самом деле, третья часть — центр книги о путешествиях Гулливера. Первые две, при небольших и непринципиальных сокрашениях, превратились в интересные детские сказки. Последняя, четвёртая часть, мизантропична почти невыносимо. А в в третьей части «Путешествий» Свифт нашёл своего рода равновесие, не утратив ни способности забавлять, ни злобного сарказма, ни фантазии на уровне «Государств и Империй Луны» Сирано де Бержерака, не ниже.

Между прочим, в конце 60-х чех Павел Юрачек снял фильм «Дело для начинающего палача» по третьей части «Путешествий», перенеся действие во вторую половину ХХ века. Получилось великолепно.

Хорошо продуманная, удачная попытка создать панораму будущего уже за пределами человеческой цивилизации. С человечеством, как понятно по ходу дела, уже покончено и остаётся вопрос, что будет с планетой в целом.

Сочетание символистского модерна конца «века пара и электричества» с литературными приёмами уже ХХ века даёт очень неожиданный эффект — мы не можем идентифицироваться со столь странным экзальтированным персонажем, как рассказчик, но, тем не менее, наблюдаем происходящее его глазами, крайне субъективно и, не исключено, ошибочно. Мы, современные читатели, оказываемся вуайерами в квадрате, наблюдая за наблюдающим, который, в свою очередь, наблюдает за главным героем изнутри его психики.

Кроме того, Ходжсон очень умно и тонко применил приём «недостоверного рассказчика». В самом деле, мы не знаем, что именно герой романа привёл в Пирамиду Человечества. Он убеждён, что это его великая любовь и спасённая из внешнего мира обычная женщина. Мы можем ему поверить на слово — если хотим. Но, с другой стороны, внешние силы на протяжении тысячелетий пытаются уничтожить Пирамиду. И мы вправе полагать, что наблюдаем очередную попытку такого уничтожения — изнутри, посредством внедрения в Пирамиду своеобразного вируса. Ходжсон даёт достаточно оснований подозревать нечто большее, чем стандартное для героического сюжета «спасение красавицы в последнюю минуту», но никакой уверенности в том, что позитивная или негативная трактовка происходящего верны. Читатель должен выбрать сам.

Единственный минус этого прекрасного, поэтичного, новаторского для своего времени и впечатляющего до сих пор романа ужасов — отсылки к известной мифологии и чуть ли не к христианской мистике, на манер Клайва С. Льюиса. Если бы Ходжсон удержался от таких поверностных аналогий, остался бы действительно в «порубежье», то роман был бы безупречен.

Станислав Лем однажды перепутал «Ярость» с «Сиренами Титана» Воннегута. Лем написал, что, вот, роман «Сирены Титана» написан практически на тот же сюжет, что и «Тигр! Тигр!» Альфреда Бестера, но роман Воннегута посредственный, а роман Бестера – великолепный. На самом-то деле «Сирены Титана» мало общего имеют с «Тигр! Тигр!», однако «Ярость» Каттнера действительно оперирует в точности тем же сюжетом, что и «Тигр! Тигр», хотя Бестер вряд ли списывал у Каттнера... Однако... Другое название романа Каттнера «Destination Infinity», а другое название романа Бестера – «The Stars My Destination».

К этому можно добавить, что «Ярость» стала явным источником антуража и чуть ли не интонационных мотивов раннего Сэмюэля Дилени, а кроме того, Уильям Берроуз вырезал из «Ярости» фрагменты для своих романов-коллажей.

С паном Станиславом можно согласиться: роман Каттнера действительно посредственный, несмотря на совершенно замечательную сюжетную идею.

Можно добавить, что колонизацию Венеры Каттнер списал у Олафа Степлтона, из гениальной эпопеи «Первые и последние люди».

Довольно вялое подражание разом Абрахаму Мерриту и Э.Р.Бэрроузу, основанное на, мягко говоря, поверхностном знании античной мифологии и на желании понравиться невзыскательному читателю, любителю мускулистых парней в плавочках, с заколдованным мечом в одной руке и с нежной красоткой в другой. Полный набор штампов литературы «меча и магии», только вместо привычных псевдокельтских «гиперборейских» декораций выстроено что-то неопределённо античное.

Видно, что писалось на скорую руку и без особой выдумки. Приключения стандартные, декорации картонные, герои абсолютно никакие, и даже темп повествования, который мог бы смягчить ощущение дешёвой непритязательности, не слишком быстр. Вероятно, Каттнеру пришлось растягивать слишком короткую повесть для полноценной «романной» публикации.

Право, если бы Каттнер, прежде чем браться за сочинение «новых приключений Язона», почитал что-нибудь научное по античной мифологии или хотя бы пролистал «Золотую ветвь» Фрезера, роман выиграл бы неизмеримо. А то слишком заметно, что об античных богах и героях он практически ничего не знает.

Классика трэш-литературы! Вдохновенная халтура, позже породившая как бы «прерафаэлита» Пола Андерсона, а ещё позже, во времена «новой волны», и романтичного Желязны и саркастичного Муркока.

В этом романе Генри Каттнер опять опередил свою эпоху и опять использовал своё поразительное вдохновенное воображение для создания третьесортной литературы. «Темный мир» прекрасно, на одном дыхании, читается и тут же забывается, потому что это одноразовая книжка, pulp fiction.

Каттнер открыл новый путь в НФ (на стыке с фэнтези), но как всегда, не пошёл по открытому им пути, предпочёл схалтурить ради сиюминутного читальского успеха.

В этом романе содержатся практически все идеи, которые позже использовал Филип Кинред Дик. Можно сказать, что это матрица, с которой Дик скатывал свои шедевры. Однако, при всём при том, романы Дика замечательные, а книжка Каттнера и Мур остаётся, как ни парадоксально, своего рода «литературным памятником эпохи». Этот роман так и остался там, в 40-х годах ХХ века.

«Планета шахматная доска» — динамичная, яркая, с массой замечательных идей и оттенком параноидального безумия, но... какая-то недотянутая. Это общий недостаток романов Каттнера. У него было замечательное воображение, он опережал современную ему НФ лет на двадцать, однако был, мягко говоря, посредственный писатель и, при всём темпераменте, не умел выжать из своих великолепных идей литературный максимум.

Неудачный, на удивление скучный роман без интересных героев и практически без сюжета. Персонажам невозможно сочувствовать, как невозможно сочувствовать куклам барби из игрушечного домика в витрине магазина.

Прист непрерывно нагнетает ощущение, будто что-то вот-вот случится, но ничего не случается, и на трёхсотой странице шестисотстраничного романа читатель начинает догадываться, что его просто водят за нос.

Сюжетные и аксессуарные недоработки можно было бы разобрать подробно и указать, где именно и как именно Прист нахалтурил, но зачем? Этот посредственный роман не достоин развёрнутого анализа. «Экстрим» Приста даже не плох — он просто посредственный. Ни холодный, ни горячий. Тёпленький.

Я купил эту книгу под сильным впечатлением от запутанного и яркого «Престижа», действительно хорошего романа Приста, но тут... такое разочарование...

Но если подумать, то в появлении этого романа многое понятно. Это ведь 1998 год, так? То есть, именно тот период истории, когда Великобритания усиленно послылала США сигналы, приглашавшие к коалиции (которая в то время так и не состоялась, сорвалась по разным причнам), и логично появление романа английского писателя, посылающего американскому книжному рынку сигнал, напоминающий о языковом и отчасти культурном единстве Британской Империи и её бывшей колонии. В эту схему роман укладывается превосходно.

Героиня — американка, но с английскими корнями. Сама английская глубинка подаётся с туристической точки зрения и оформлена в стиле английских детективных сериалов, типа «Инспектор Барнаби» — узнаваемо для всех, кто смотрит телевизор, но с некоторым количеством дополнительной местной экзотики.

Ну а сюжет выбран беспроигрышный, модный. Тогда очень много беспокоились о маньяках, психопатах, в амоке расстреливающих всех подряд, обсуждали проблему «зомбирования» спецагентов, дискутировали по поводу фильма «Газонокосильщик», где психопатия скрещена с виртуальной вселенной, беспокоились по поводу проникновения японских корпораций на американский рынок... Всё это пунктуально, аккуратно отмечено в романе. Похоже, перед написанием книги Прист повесил над письменным столом список пунктов, которые надлежало затронуть, и вычёркивал их по мере исполнения текста. Отсюда и ощущение схематичности романа, его изначальной запрограммированности при полном равнодушии умелого текстмейкера.

Безусловно противоречивый роман и, как уже отметили, противоречия возникают не из-за сложности замысла, а потому что автору просто надоело накручивать фантастические декорации. Финал романа и его основная часть не стыкуются совершенно, это просто две книги (неплохие и даже очень хорошие сами по себе, по отдельности) чисто механически, без притирки, соединённые вместе.

Мне кажется, что единственная возможность получить удовольствие от «Опрокинутого мира», это мысленно разделить его на две части, по сюжетной точке возвращения Манна из экспедиции на «Юг». Вот, до того, как Манн вернулся к полуразрушенному городу — роман о выживании на парадоксальной планете, а после того начинается совершенно другая книга, антиколониалистский памфлет, тоже интересный, но с другими декорациями и с другими идеями.

Тогда всё в порядке, читать можно.

Совершенно замечательная стилизация под стилизацию викторианского романа.

Дэн Симмонс не стилизует викторианский роман, а показывает, как мы в наше время воспринимаем эпоху «викторианства», какие социальные и культурологические объяснения припутываем к той эпохе. Это своего рода «отражение зеркального отражения». Совершенно сознательно Симмонс остаётся в рамках банальностей современного масскульта — с ироническим реверансом замечательному графическому роману Мура и Кэмпбелла «Из Ада» — лишь иногда указывая на ограниченность и ложность подобного восприятия эпохи.

Попутно Симмонс разбрасывает по тексту интереснейшие литературоведческие замечания, касающиеся творчества Диккенса и Коллинза. Как поклонник этих писателей. я в восторге. Очень тонко и изящно проанализированы как мой любимый «Лунный камень», так и «Холодный дом» с «Нашим общим другом». Удачно вброшено замечание от лица Уилки Коллинза по поводу «посредственности» «Больших надежд»: роман-то гениальный, но также несомненно, что Коллинзу он должен не нравииться.

Чарльз Диккенс встаёт перед нами, как живой — не как «литературный памятник», «человек и пароход», а как реальный человек, с огромным количеством недостатков и достоинств. Тут Дэн Симмонс проделал огромную работу, перелопатив не один десяток биографий и сборников материалов о жизни Диккенса. Уилки Коллинз подан более субъективно и вряд ли он был именно таким, как персонаж романа, однако достоинство сего персонажа в том, что он действительно мог бы написать романы Уилки Коллинза.

Ну, и, само собой, одна из основным приманок для читателя «Друда или Человека в черном» и поклонника «Тайны Эдвина Друга» — гипотезы о финале недописанного шедевра Чарльза Диккенса. Эти гипотезы рождаются в фантазии полубезумного параноика, симмонсовского Коллинза, так что сам Симмонс подчёркнуто дистанцируется от этих предположений. Тем не менее, они очень интересны.

И, наконец, два слова о композиции романа Дэна Симмонса. Почти всегда Симмонс использует героев, которые неправильно интепретируют происходящее с ними, выдвигают собственные оценки, дают ложные комментарии и тому подобное — и всегда внимательный читатель может заметить, в какой момент объективное повествование сдвигается в область неадекватного восприятия. В «Друде», в предфинальных главах, Симмонс, которому, надо полагать, надоели наивные читатели, принимающие его изощрённые отвлекающие построения за чистую монету, прямым текстом указывает на «точки бифуркации». По-моему, зря. Пусть бы читатели так бы и оставались в уверенности, что прочитали мистический роман про ужасного демонического убийцу, выстроившего под Лондоном целый город.

Третий роман цикла «Мир Теней» должен был стать переходным, а оказался, волею судеб, заключающим. В сущности, это не самодостаточный роман, а пролог к чему-то большему: к финалу книги расставлено большое количество сюжетных деталей, пружина интриги не раскручена (как это положено для романной композиции), а сжата до упора. Настоящее действие должно начаться через некоторое время после заключительных страниц «Операция «Гадюка». Увы, следующий за «Операцией» роман остался ненаписанным.

Разумеется, сам Берия, забытый и исчезнувший, обречён на проигрыш и окончательное забвение. Это подразумевается всей образной системой «Операции «Гадюка». Однако его действия имеют долгоиграющие следствия, и они отнюдь не завершаются на этом романе.

И, знаете, я всегда уважал социальную чуткость Кира Булычева, тонко и неоднозначно реагировавшего на перемены в обществе, комментировавшего эти перемены с опережением, до того, как изменения становились очевидны для всех. Но в «Операции «Гадюка» он превзошёл самого себя — написал роман о возвращении в российское общество тайной политической полиции в качестве самой мощной политической и социальной силы ещё тогда, когда над призраком КГБ было принято смеяться. Тень советских «рыцарей плаща и кинжала», забытых и осмеянных, но не исчезнувших, просто скрывшихся в сумеречной зоне, наползает на мир в этом романе, и попытки героев противостоять этому неотвратимому движению могут лишь слегка притормозить ход вещей, но не остановить просачивающийся в наш мир ядовитый мрак.

Роман писался во времена пляшущего пьяного Ельцина, а был опубликован, когда его безликий преёмник с пустыми серенькими глазами вышел, наконец, из Мира Теней в наш мир.

Можно догадаться, каким стал бы четвёртый роман этого цикла. Увы, увы, он не написан.

Необычайно выразительное дополнение к роману «Взгляд на битву с высоты». Мир забытых и пропавших вещей и людей, конечно, поэтическая метафора, но метафора, разработанная с романной тщательностью.

Единственное, что можно было бы поставить Киру Булычеву в упрёк по поводу этого романа — относительный хэппи-энд, в то время как логика подсказывает, что в «пыльную вселенную безвременья» вот-вот польётся поток сотен и, может быть, тысяч забытых и выброшенных за ненадобностью людей.

А так — прекрасная книга, умная, меланхоличная и слегка замедленная.

Когда перестройка прошла и ровесники Кира Булычева растеряно замолчали, у него внезапно открылось второе дыхание.

Кир Булычев перестал сочинять очень хорошие рассказы и стал писать хорошие романы. Потому что «Взгляд на битву с высоты» — хороший роман.

Изменилась социальная среда, в которой копошились советские и постсоветские человечки — и изменилась интонация Кира Булычева. Разумеется, многим не понравилось то, что Кир Булычев увидел и описал в своих поздних романах. Жёсткость, ранее скрытая за сентиментальной меланхоличностью, вышла наружу. В девяностые годы Кир Булычев не собирался утешать и убаюкивать своих читателей. Он дал чёткий, ясный анализ социально-культурной ситуации российских девяностых годов, попутно наполнив свои романы огромным количеством деталей, подсмотренных в жизни.

Самое ужасное во «Взгляде на битву», как мне кажется, это то, что роман оказался, помимо прочего, прогнозом на второе десятилетие российского двадцать первого века. Безымянные войны, которых как бы нет, но на которых гибнут сотни людей, серая, тягостная, безрадостная, скучная коррупция — всё это пришло к нам как бы поверх этого романа.

Отличная книга. Сильная метафора. Живые, неординарные герои, обрисованные экономно, но убедительно. Горечь. Честный роман, написанный в конце столетия, на руинах идеологии, вывернувшейся дешёвым цинизмом и продажностью.

Прекрасный сценарий для замечательного, совершенно неоценённого в своё время фильма.

В принципе, в этом фильме Кир Булычев, Александр Володин и Георгий Данелия в начале 80-х предсказали обвал Советской Империи в конце десятилетия. И при этом не питали ни малейшийх иллюзий по поводу тех, кто будет эту Империю рушить. Разрушители им также неприятны, как и охранители.

Мы знаем и Кира Булычева и Данелию как мастеров юмора и лёгкой иронии, но «Слёзы капали» лишены юмора и иронии, а финальный всплеск сарказма не ослабляет жёсткость приговора, но усиливает его.

Сюжет фильма спокойно можно пересказать, никакой интриги там нет, всё действие скачет по кругу, не меняясь по сути, лишь взвинчивая используемые стуации до невыносимости. А происходит там следующее.

Сначала – изящнейший пролог, с прелестной юной женщиной в платье и парике по моде второй половины XVIII века, чей танец под рококошный дуэт флейты и скрипки прерывается: что-то ей в глаз попало. Следующий кадр: фронтальный суровый фасад собора, перед которым стоит эта же женщина с растрёпанной причёской, в рваном платье, с синяками под глазами. Гильотины в кадре нет, но понятно, что гильотина тут же, рядом. А за кадром раздаётся добрый голос известного советского радиоволшебника Николая «Криблекраблебумс» Литвинова, читающего пролог «Снежной королевы». Про зеркало, чей осколок попадает в глаз и заставляет видеть в окружающем только плохое.

Потом действие переносится в начало 80-х годов, и осколок попадает в глаз простого советского конформиста, которого играет Евгений Леонов. Лицо самого любимого актёра советских кинозрителей мгновенно преображается. Только что он расслабленно покачивался на сиденье троллейбуса, сонно помаргивая мутными глазками счастливого поросёнка, и вот взгляд прояснился, щёки втянулись – вообще, вдруг обозначился костяк лица – и товарищ Васин, может быть, вперые в жизни оглянулся по сторонам. И ужаснулся.

Дальше всё катится, как по накатанной колее, совершенно предсказуемо для всех, кто жил в Советском Союзе 1982 года. Васин видит вокруг себя коррупцию, ложь, цинизм, наглое безделье, воровство, нескрываемую подлость, и идёт в разнос. Первоначальное название сценария было «Гладиатор», и герой действительно бросается на окружающую действительность с отчаянием смертника. Он, из-за осколка волшебного зеркала в глазу, не способен разглядеть ничего хорошего, но мы, зрители, замечаем, что он прав, и хорошего вокруг него действительно ничего нет. Холодное пустое пространство, стандартные советские полунищенские квартиры, мертвый свет неоновых фонарей и казённая скука официальных помещений. Всё привычно, примелькалось, стало частью жизни, но внезапно Васин увидел советскую реальность рубежа 70-80-х годов без флёра многолетней привычки, и новое зрение привело его на грань безумия.

Новая оптика взгляда делает жизнь советского обывателя невыносимой, потому что теперь его невозможно обмануть. Когда к нему обращаются с традиционными интеллигентскими увещеваниями, он мгновенно наносит удар, и доброжелатель отлетает в сторону с искажённым лицом, потому что Васин бьёт по действительно больным местам. Он видит суть происходящего, и отчаяние от невозможности не то что исправить, но хотя бы притормозить неуклонно возрастающий распад, деградацию всего и вся, приводит его к трагикомическим попыткам самоубийства в финале.

В сущности, это развитие идеи, уже использованной Киром Булычевым в прекрасном и страшном рассказе «Глаз».

На мой взгляд, это лучшая часть сериала про Кору Орват. Стиль повествования нарочито примитивен, демонстративно беден — это как бы взгляд на происходящее изнутри самой Коры, мягко говоря, не интеллектуалки. Но сам параллельный мир, в который Кора попадает, продуман хорошо, жёстко, далеко не примитивно. Я бы сказал, что в «На полпути с обрыва» Кир Булычев вплотную приближается к проблематике своего удачного цикла про Реку Хронос, но всё же не переходит границу, сознательно оставаясь в рамках литературного трэша.

Это можно счесть литературным экспериментом.

Книга, замечательная по всем параметрам:

1. как научно-фантастический роман, яркий, динамичный, действительно научный,

2. как документ эпохи, точный, остро-наблюдательный, вместивший огромное количество бытовых деталей начала шестидесятых годов,

3. наконец, как беллетристическое произведение, с крепким сюжетом, убедительными, достоверными характерами, с прекрасным языком.

Никаких недостатков в «Экипаже «Меконга» нет, одни достоинства. Это прекрасная часть советской литературы. В своё время по причине высокомерного снобизма литературоведы и культурологи проигнорировали такое неординарное явление, как дебютный роман Войскуновского и Лукодьянова, но в будущем эта книга займёт важное место в галерее работ, портретирующих эпоху второй половины ХХ века.

Ну, и, помимо познавательных аспектов, «Экипаж «Меконга» просто хорошо читается.

Я читал этот роман в двенадцать лет, в двадцать, в возрасте сорока лет — и каждый раз обнаруживал какие-то не замеченные ранее детали, каждый раз этот роман оказывался для меня новым, почти незнакомым, хотя я хорошо помнил перепетии сюжета и даже отдельные фразы. Это признак настоящей литературы, быть актуальной и интересной для читателей всех возрастов.

Невероятно трогательное и очень убедительное самоописание детей, воображающих себя пиратами, полковниками и принцессами. Дети, сочиняющие сказки по мотивам прочитанных книг, вроде бы, эти книги пародируют, но на самом деле преображают их своею искренностью, надеждами, страхами, любовью. Потому что они ещё не умеют ни притворяться ни лгать. Мир вокруг них полон чудес, и они способны вообразить всё, что угодно. Но мы, взрослые читатели, видим нищету и ограниченность того уголка, в который загнаны эти прекрасные дети.

Чарльз Диккенс совершенно поразительно совмещает чудо — подлинное чудо воображения! — и его разоблачение, изнанку фантазии, лишь кажущейся безграничной. Это потрясающий текст. Литературный шедевр и, одновременно, тонкое аналитическое исследование. Высокая поэзия, пародия на высокую поэзию, пафос, остужаемый иронией — и категорическое уничтожение этой иронии. Всё это вместе, слитно, смех сквозь слёзы — но всё-таки смех.

«Тайна Эдвина Друда» — лучший или, как минимум, один из лучших романов великого Чарльза Диккенса. Мало того, что он великолепно написан, ярок — о, Клостергеймский собор! он, как реальность, встаёт перед читателями! — полон причудливых, но убедительных персонажей, сюжетно выверен с ювелирной точностью (для Диккенса это не правило, он иногда писал наудачу, придумывая эпизоды и целые сюжетные линии просто для развлечения), как револьвер хорошей фирмы, но главное — он не окончен, и читатели могут до бесконечности бродить по этому лабиринту, самостоятельно проводя своё расследование.

Великолепная гимнастика ума и эстетического чувства! Читать этот роман — наслаждение. Но перечитываать его — ещё более утончённое удовольствие.

Разумеется, у меня, как у всякого поклонника этого романа, есть свои гипотезы. Разумеется, я считаю версию Уолтерса глупостью, а отчасти иллюстрирующий эту версию телефильм Орлова плохим. Но свои аргументы против версии Уолтерса я лучше придержу при себе, по поводу же фильма Орлова (я благодарен ему за то, что я вообще взял этот роман в руки, но не более) замечу, что там только два персонажа соответствуют сюжету Диккенса — Гриджиус в исполнении Ростислава Плятта и Дэчери, которого грациозно и умно сыграл Юрский. Остальные? Пардон, но все актёры лет на двадцать-тридцать старше своих героев. И то, что у юных героев романа происходит естественным образом, у потрёпанных жизнью исполнителей ролей смотрится... пижонством. Актёры-то все хорошие, кто ж спорит! Но роли они играют чужие.

Этот роман открыл несколько направлений в литературе и сразу же обозначил верхнюю рамку, выше которой не прыгнуть, при всём желании.

Я не удивлён тому, что величайший романист той эпохи, Чарльз Диккенс, позавидовал своему другу Уилки Коллинзу и сам попытался написать столь же захватывающий и сюжетно выверенный психологический детектив — «Тайну Эдвина Друда». По моему мнению, Коллинз в «Лунном камне» превзошёл самого Диккенса, создав яркие, сильные, запоминающиеся характеры — и Баттеридж, и Рэчел, и несчастная Розанна Спирманн навсегда останутся в галерее литературных героев на почётных местах, никто из читателей романа их не забудет. А ведь это непросто, создать запоминающийся образ положительного героя! Обычно злодеи у писателей получаются, как живые, а вот положительные персонажи бледноваты. Но Баттеридж с его «Робинзоном Крузо«! Он прекрасен.

Дата публикации, как всегда у Сорокина, не соответствует времени написания. Это рассказ, разумеется, где-то из начала 80-х, доперестроечных времён.

Очень точное воспроизведение типового текста авторов круга журнала «Огонёк» (когда он был ещё софроновским «Огоньком») и «Наш современник». Расслабленная, вялая и неискренняя «любовь к родине» в какой-то момент срывается в откровенный маразм, обнаруживая за ностальгической душевной интонацией — пустоту.

Памфлет, написанный задолго до того, как изобличаемые явления вообще появились на свет. Этакая «опережающая сатира». Довольно точное описание праздничного концерта в Кремле 2020 года, однако написано сие в 1997 году, когда тенденции Великодержавности и Сакральных Скреп находились в эмбриональном состоянии.

Что это, предвидение или игра ума? Я склонен думать, что чистая игра ума, поскольку в 1997 году Сорокин ещё верил в существование «новых русских» и тщился их описывать.

Изящнейшая парабола того периода, когда Роберту Шекли вдруг вздумалось побаловаться пародиями на литературный авангард — «Па-де-труа», «Прогулка», «Зирн без охраны» и прочее. Ну, что сказать? У Шекли получилось не хуже, чем у пародируемых им Пинчона, Борхеса и Роб-Грийе. Очень осмысленно, умно, стильно — при том, что текст не перестаёт быть развесёлой пародией, подмигивающей читателю.

В принципе, каждый из рассказов этой серии можно разобрать по мотивам, по скрытой полемике с пародируемыми оригиналами, проанализировать интеллектуальные парадоксы, предлагаемые читателю в качестве абсурдистских шуток (но не являющимися абсурдом в точном смысле этого слова), и это было бы крайне интересно.

Мне, честно говоря, интеллектуализированные рассказы Шекли нравятся больше, чем его язвительный юмор раннего и среднего периодов.

Некоторые рецензенты настаивают на искусственности совмещения «Хромой Судьбы» и «Гадких Лебедей», и аргументы у них убедительные, я даже с ними согласен.

Тем не менее, «Гадкие Лебеди» идеальноj подходят писателю Сорокину, что бы там не говорили Арбитман с Бондаренко. Писатель Банев — Мэри Сью для писателя Сорокина, внутренне порядочного человека, но трусливого конформиста, всегда уклонявшегося от конфликтов с кем бы то ни было. И Синяя Папка скрывает от мира того «воображаемого Сорокина», которым хотелось бы быть автору большой патриотической эпопеи про танковые сражения.

Сорокин прекрасен, как герой книги. Разумеется, это не портрет АН. Какие-то черточки и, может быть, биографические детали взяты от Аркадия Натановича, но это совершенно цельная, законченная личность, с реальными лицами связанная типологически, а не конкретно.

Книга о стареющем советском писателе. Очень советском. Стареющем. О талантливом писателе, постепенно утрачивающем свой талант в силу старения и конформизма. Последняя попытка взлететь, написав нечто достойное таланта — выворачивание своих фантазий, мечтаний и страхов наизнанку. И в результате? Получается эталонная шестидесятническая повесть о попытке нескольких сверхчеловеков изменить ход истории, о попытке, наблюдаемой со стороны. То есть, в общем, нечто вполне архаичное для семидесятых годов, когда эта повесть пишется. И единственный, кто, по мнению писателя Сорокина, может оценить Синюю Папку по достоинству — офигеть-не-встать! — кагебешник Михаил Афанасьевич! Ну да, мы помним, как в «1984» Оруэлла Уинстон Смит тянулся к сотруднику тайной полиции О’Бра́йену, в уверенности, что только О’Бра́йен может его по-настоящему понять. Очень, очень саркастичный выпад братьев Стругацких в адрес своего героя. Именно эта деталь не позволяет сделать Сорокина автором скептичного романа «Град обреченный». Феликс Сорокин способен поверить странному человеку из малопонятной шарашки и притащить ему для чтения свой диссидентский роман. Зато герои «Града Обреченного» такого не сделали бы — Изя Кацман потихоньку выбрасывает свою Синюю Папку при аресте. Герои «Града Обреченного» недоверчивее Сорокина. Значит? Сорокин не мог бы их придумать, они умнеее его, а герой не может быть умнее своего автора, который смотрит на него сверху.

Писать о самом процессе творчества — высший пилотаж писательского мастерства. Стругацким удалось это сделать чрезвычайно убедительно и без напряжения. Особо ценно то, что сам Сорокин, симпатичный, приятный и читателям и авторам человек, подан с огромным числом слабостей, из которых и вырастает его «заветная книга». Книга хорошоая, как хорош и сам Сорокин, но — путаная, как запутаны многочисленные самооправдания, заполняющие внутренние монологи советского писателя Сорокина.

Там много тонких, неприметных при первом чтении деталей, расставляюших точки над «и» с бóльшей точностью, чем хотелось бы повествователю, то есть, самому Феликсу Сорокину. Например, декларативный монолог о неприязни к антисемитам, к квасным патриотам — а в сцене «неприёма» новых писателей в Союз антисемитствующие квасные патриоты сидят с Сорокиным в обнимку, он для них свой. Сам Сорокин старается на этом не заострять внимание, однако Стругацкие так выстраивают мизансцену, что читателю всё становится ясно. Или там же, в той же сцене: Сорокин проваливает какого-то начинающего писателя (а как же! квартир в писательском доме, где на первом этаже спецраспределитель с «ойлом союзным», на всех не хватит! но об этом мотиве Сорокин даже наедине с собой не говорит, предпочитая отделываться рассужениями о писательском мастерстве), никак не отреагировав на то, что этот начинающий наивный писатель, которого он пинком вышвыривает за дверь Союза Писателей — он сам в молодости. Вот его самого, наивного, начинающего, во время хрущевской оттепели приняли, а он спустя десять лет, в брежневский застой, с удовольствием давит таких, каким был сам когда-то. Потом Сорокин идёт домой и сочиняет приключения нонконформиста и бунтаря Виктора Банева.

Рассказ совершенно сознательно написан в духе «Честертона, начитавшегося Франца Кафки». Борхес постоянно сравнивал и противопоставлял этих двух авторов и в «Абенхакане» свёл их лицом к лицу.

Очень изящно, умно и подчёркнуто неубедительно придуманное расследование сюрреалистического преступления, выстроенное на инверсии новеллы Эдгара По «Украденное письмо». Представляю, с каким удовольствием Борхес чертил круги своих парадоксов при написании рассказа — это удовольствие писателя от эффектной выдумки передаётся читателю в виде лёгкой эйфории.

Один из образцовых рассказов «новой волны». Никакой фантастики, в сущности, нет, просто монотонное перечисление ежедневных ритуалов героини, когда-то получившей образование и рассчитывавшей на интересную жизни, но завязшую в воспитании детей и поддержании порядка в доме. Энтропия, тепловая смерть вселенной — метафоры обыденной жизни, разъедающей психику, подобно раку. Очень холодный, красивый рассказ, от которого веет эйфорическим ужасом. Немного напоминает раннего Сорокина, но сделан более изящно.

Обожаю этот рассказ. Он входит в сборник «конденсированных романов» «Выставка жестокости» и является своего рода эталоном НФ «новой волны». Распад повествования, разрывы в логике идеально укладываются в новейшие тенденции развития современного искусства. Собственно, агрессивная визуальность «Путешествия через кратер» ближе к изобразительным искусствам, чем к беллетристике. В этом рассказе гораздо больше от картины Розенквиста «Я люблю вас моим фордом», чем от космической и социальной фантастики Хайнлайна или Артура Кларка.

Джеймс Баллард в 1970 году смог описать contemporary art начала XXI века в безупречной литературной форме.