Это первый графический роман Энки Билала, созданный им по собственному сценарию. Билал был совершенно уверен в себе, как в художнике, но как сценарист, был новичком. Поэтому, не мудрствуя лукаво, он набрал сюжетных деталей из авторов «новой волны», которых весьма ценил: из Роджера Желязны, Филипа К. Дика, Барри Мальзберга и Джеймса Типтри Младшего. Получилось удачно — роман имел успех и у критиков и у публики, хотя для меня лично вторичность «Ярмарки бессмертных» всё же ощутима... Вероятно, и сам Билал был не совсем удолетворён этим романом, потому что вторая часть «трилогии Никополя» была сделана им совершенно в другом стиле и, мне кажется, несравненно более удачно.

Леонид Леонов не был советским человеком, ибо прекрасно понимал всё происходящее. И «Бегство мистера Мак-Кинли» писал не с бухты-барахты, а как сложносочинённый текст, в надежде, что читатели поймут, даже если фильм сделан не будет.

Сценарий писался в самом начале 60-х, когда СССР политически, экономически и социально был на подъёме. Темпы развития западной и советстской (параллельно существовавших) цивилизаций был головокружительный, и Леонову совершенно справедливо казалось, что подобные «американские горки» опасны, что неплохо бы чуть-чуть притормозить развитие, закинув часть современности в будущее. Мотив приближающейся всепланетной атомной катастрофы был более чем актуальным — это показал разразившийся через год после публикации сценария Карибский кризис. В общем, Леонов ударил по максимальному количеству болевых точек своего времени.

Разумеется, тогда, в начале 60-х, такой фильм никто из советских (да и западных) режиссёров не решился бы ставить. А в 1975 году, когда за постановку взялся Михаил Швейцер, такой фильм уже был не нужен. И самая главная фраза, которую произносил в сценарии измученный мистер Мак-Кинли «Я больше не могу видеть убитых детей» в фильме произнесена не была.

На мой взгляд, лучшее, что было в не безнадёжно плохом, но и, мягко говоря, незамечательном фильме Швейцера — монолог о чистой душе, произносимый Сэмюэлем Боулдером, которого гениально сыграл умирающий от старости Борис Бабочкин. Это — великолепно.

Когда Виктор Шкловский удачно поменял холодный сухой Ленинград на шумную жирную Москву с массой карьерных возможностей, его старые друзья обиделись. А он — нет, не обиделся на них за то, что они на него обиделись. Он с удовольствием приезжал в Ленинград читать лекции и шутить. Однажды он прочитал лекцию о том, что в современной литературе роман невозможен. Юный Каверин возразил, что роман возможен. Шкловский ответил колкостью, и Каверин поспорил, что напишет роман, а одним из главных героев сделает самого Шкловского. Шкловский предпочёл не услышать и, когда роман Вениамина Каверина вышел из печати, не стал его комментировать, притворился что не заметил.

Это всё так, история известная, в том числе со слов Каверина, но интересно то, о чём сам Каверин умолчал: «Скандалист» написан под сильным влиянием романа обереута Константина Вагинова «Козлиная песнь» и посвящён, фактически, той же теме — деградации культуры и творцов культуры в результате исчезновения тех, кто этой культурой мог бы пользоваться. Есть профессора — но нет тех, кому интересны их лекции. Есть писатели, но нет тех, кто читал бы их книги. Поэтому интеллектуалы начинают привыкать к халтурке, к морфию, к весёлой карьере... Для Вагинова и Каверина это трагедия.

Очень интересно в книжке «Как мы пишем» Каверин рассказывает об истории создания этого романа, в котором в начале были какие-то циркачи-акробаты и вообще много чего всякого. Этот рассказ о процессе писания просто амечателен!

Этот рассказ Пелевина, собственно, плагиат из квайдана Лафкадио Хирна. Забавно написано, с огоньком, хоть и плагиат. Да и не страшно, что украдено — кто у нас этого Лафакадио Хирна читал-то! А Пелевин свой, нашинский. Ничего, что вор. Прикольно пишет. Читаешь — и чувствуешь себя умным.

Тут ведь самое главное что? Убедить себя, что, раз ты сам не знаешь о Лавкадио Хирне, то и Пелевин, конечно же, о нём не знает и сам всё придумал, а не списал у популярного автора.

«Любовь к трем цукербринам» заставляет вспомнить лучшие образцы творчества Виктора Пелевина» — Собственно, эта фраза из аннотации — лучшая рецензия на роман Пелевина «Любовь к трем цукербринам». В самом деле, читаешь и вспоминаешь, что когда-то, давным-давно, Пелевин был огого, а не журналист с замашками ультраправого левака, начитавшегося Ги Дебора.

Впрочем, уверен, что нынешним российским левакам-конформистам (да-да, в России леваки именно таковы) такая горькая истина не придётся по нраву. Они ведь в натуре тащатся от Пелевинских задорных обличиловок, направленных в пустоту, подальше от политической ситуации. Читая Пелевина (вариант — Минаева, разница невелика), чувствуют себя умными и дерзкими.

Эталонный эскапистский роман. Оказывается, достаточно очень сильно захотеть – и ты реально переместишься в Страну Своей Мечты. Меланхолическое очарование этой книги далеко превосходит натужные поэтизмы Рея Бредбери, который благодаря «Вину из одуванчиков» вроде бы считается эскапистом номер один. К тому же Финней не чужд иронии и сам посмеивается над своей мечтой о Прекрасной Эпохое конца XIX века. Чудесная книга!

Впрочем, она является полуплагиатом известного рассказа Альфреда Бестера «Феномен исчезновения», в котором такие же эскаписты усилием воли перемещались в иные времена и иные миры. Но Бестер подчёркнул, что это именно выдуманные миры, индивидуальные вселенные каждого отдельно взятого фантазёра. А у Финнея, вроде бы, реальное перемещение во времени... И тем не менее — Нью-Йорк 1881 года в этом романе абсолютно неправдоподобный, вычитанный из книг и не могущий существовать в реальности, хотя бы потому что действительный Нью-Йорк конца XIX века отапливался углём и, по идее, зимой должен был утопать в смоге (в так называемом «лондонском тумане»). Ну, и другие детали, типа отсутствия конского навоза на мостовых, тоже косвенно свидетельствуют, что рассказчик путешествует исключительно в воображаемом прошлом, как бы в собственной стране снов. Один раз погрузившись в иллюзию, он из неё уже не возвращается, потому что, как сами понимаете, ввести в реальный мир выдуманную девушку невозможно.

Это парный рассказ к «Происхождению видов». В том рассказе Пелевин претендовал высмеять Чарльза Дарвина, в этом — Зигмунда Фрейда. В обоих случаях по гамбургскому счету получился кикс, поскольку Пелевин имеет весьма смутное представление и о Дарвине и о Фрейде. Ну, примерно такое представление, как всякий дорогой россиянин, смотрящий REN-TV и читающий журналы с гороскопами. В обоих случаях — невнятное натужное обличилово чего-то, самому Пелевину не совсем понятного, но явно чуждого интеллигентному русскому человеку.

В принципе, радостная реакция читателей этого рассказа абсолютно та же самая, что и заразительный хохот аудитории покойного Мих Задорного после его коронной искромётной реплики «Американцы тупы-ы-ые!» В данном случае в роли «тупых американцев» выступают рафинированные и утончённые европейские интеллектуалы конца XIX века, но никакой разницы в тактике осмеяния «тупых иностранцев» нет.

Плохой рассказ из того периода, когда Пелевин искал, кому бы продаться, и попытался понравиться русским обскурантам, борцам против теории эволюции, марксизма, фрейдизма и прочих отвратительных порождений гнилого Запада. Разумеется, обскурантам он всё равно не понравился, потому прекратил свои нелепые наскоки на классику западной культуры, сосредоточившись на обличении современных тенденций с левацкой позиции, всегда вызывавшей в России огромное сочувствие у целевой аудитории.

Тут, значит, Пелевин претендует высмеять Дарвина (борьба видов в буквальном смысле слова) , в «Зигмунд в кафе» — Фрейда, следующим объектом неумных издевательств должен был стать, надо полагать, Карл Маркс, но в этот момент Пелевин понял, что печенек от обскурантов не дождётся, и переключился на другие темы.

Впрочем, не исключено, что фанаты Пелевина обличат меня самого за кощунственный невосторг.

Да, очень много от Сорокина и от Борхеса и даже от «Молчания ягнят», но это рассказ не портит. Остроумно придумано, легко и приятно исполнено, пересыпано массой деталей, взятых из жизни, из уличных разговоров, газет, телепередач того времени — а для литературы это очень важно.

Умиляет уверенность автора, что гармошка — исконно русский музыкальный инструмент, а не заимствованный у немцев. Ну что поделать, ну вот такой уровень эрудиции у Виктора Пелевина. Но в остальном забавно и даже тонко. Прекрасный политический фельетон эпохи перестройки, ускорения и гласности. Он был бы уместен на страницах журнала «Огонёк».

Однако прекрасней всего — рецензии на этот рассказ. Они свидетельствуют, что Пелевин по настоящему любим своей целовой аудиторией, необыкновенно трепетными, обидчивыми людьми, которые что-то о чём-то слышали и бесконечно благодарны Пелевину за то, что он умён и гениален ровно настолько, чтобы им нравиться. При чтении рассказа можно показаться самому себе очень умным — без малейшего напряжения головного мозга. Как не полюбить Виктора Пелевина, предоставляющего такую замечательную возможность?

Даже странно, что эту абсолютно коньюктурную антисоветскую пошлятину написал талантливый и артистичный Пелевин, щеголяющий своим левацкими убеждениями. Он же, вроде, в тот период хорошие повести и рассказы сочинял, а тут стыдоба сплошная.

Типичный рассказ среднеталантливого автора рубежа 80-90-х годов, читателя журнала «Огонёк». Истерический антибольшевизм, демонизация Ленина, щеголяние цитатами из хрестоматийной литературы, убеждённость, что «всё могло быть по другому», постыдная безграмотность в отношении истории (впрочем, автор ведь в советской школе учился, а там сами понимаете, какое образование давали) и бездна пафоса, неловко совмещённая с натужной «усмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом». Другими словами — все в г..не, а автор — д´Aртаньян. Впрочем, к достоинствам рассказа можно отнести то, что автор приглашает читателя присоединиться к себе в ностальгии по поводу хруста французской булки, а не устремляет на него укоряющий указательный палец.

Хотя... С другой стороны... Сейчас в России средний интеллектуальный уровень упал настолько сильно, что и в самом деле интеллектуальное большинство уверено, будто революция 1917 года и в самом деле зависела от того, доберётся Ленин до Смольного или не доберётся. В 1991 в подобном утверждении был оттенок памфлета (пусть и низкопробного), а сейчас очень многие воспринимают сию идею абсолютно всерьёз. Вполне возможно, моя рецензия может кого-то оскорбить.

И посему: простите, православные, дурака, недооценивщего гениальный рассказ замечательного автора! Эк он большевистскую-то сволочь, всех этих швондеров и шариковых, припечатал! Мастер слова, адназначна.

Одна из лучших повестей о взрослении. В советской литературе, наверно, лучшая. Возраст взят особенно трудный, ещё дотинейджерский, обычно авторы описывают проблемы взросления для детей постарше.

Совершенно замечательно показан мир, в котором живёт мальчик. Он показан частями, деталями, по которым можно мысленно дорисовать нечто большее. Здесь нет широкой панорамы социума, какие обычно бывают в НФ-романах, но логично и убедительно, что мальчик не знает очень многое, со многим сталкивается впервые и многого не понимает, просто в силу своей возрастной наивности.

Просто поразительно, что Серей Вольф, автор этой утончённой, изысканно-занимательной повести, почти неизвестен ни в кругу любителей советской фантастики, ни в кругу поклонников детской-подростковой литературы. Возможно, это связано с почти полным отсутствием авантюрности в повести «Завтра утром за чаем», с упором на психологию, на стиль.

Когда я, будучи школьником, прочитал этот роман в 70-х годах, на меня сильное впечатление произвела последняя часть — инопланетная цивилизация и попытки установления контакта. Когда, будучи взрослым человеком, перечитал эту повесть два года назад, я очень высоко оценил первую половину, рассказывающую о коммунистическом обществе конца XXI века, и совершенно равнодушно воспринял перепетии иссследования цивилизации Плутона.

«Незаконная планета» — попытка написать эталонный соцреалистический роман о коммунистическом обществе. На мой взгляд, это получилось очень удачно. Люди, их взаимоотношения, конфликты, решения конфликов — убедительно и хорошо продумано, да и язык хороший. Некоторая затянутость тоже является характерной стилистической особенностью социалистического реализма, и в «Незаконной планете» эта затянутость не раздражает (меня, по крайней мере, не раздражала), а является дополнительным источником удовольствия от чтения.

Если в подростковом возрасте, в период всеобщего, тотального господства соцреализма, мне хотелось оставить от книги только вторую, «плутоновскую» половину, то сейчас мне даже жаль, что Войскуновкий и Лукодьянов прицепили к своему прекрасному роману о прекрасных людях прекрасной Земли философско-приключенческие главы. Они хорошие, не спорю. Но мне они показались лишними. К панораме коммунистического мира они отношения не имеют.

Советская НФ в лучшем смысле слова. Разумеется, очень сильное влияние братьев Стругацких, но это влияние проявлено, скорее, в антураже и в манере выражаться, чем в банальном эпигонстве. Я бы так сказал: Сергей Павлов показывает нам часть мира, представленного в «Стажёрах», но описывает его увиденным глазами Сергея Павлова, это его взгляд, его отношение к миру «Стажеров», причём более скептичное, более сдержанное, при всём несомненном оптимизме.

Совершенно замечательный интеллектуальный детектив, в котором расследователи не добираются до истины, подменяя разгадку произвольной версией, сочинённой, чтобы закрыть следствие. При желании читатель может сам провести расследование, используя обнаруженные главным героем факты, но делая из них иные выводы. Роман Лема декорирован под мистику, под очень качественный хоррор, но, конечно, никакой мистики в «Расследовании» нет. Стилизация получилась отменная, это один из лучших романов пана Станислава.

Что касается загадки и разгадки... Нет, они не лежат на поверхности, как украденное письмо в известной новелле Эдгара По. Но можно сообразить, почему это дело внезапно и, вроде бы, немотивировано поручили подчёркнуто неумелому, неопытному Грегори, а не кому-нибудь более ловкому. И почему этот учёный, Сисс, прикидываясь консультантом, практически контролирует ход расследования, изящно направляя этот ход, подбрасывая новые идеи, которые, при проверке, оказывается, никуда не ведут.

Интересно, что несколько позже публикации «Расследования» Хорхе Луис Борхес, весьма ценимый Лемом, написал несколько рассказов, в которых подробно изложил принципы построения такого квазидетектива. Думаю, что Борхес Лема не читал, просто они мыслили в сходном направлении. Впрочем, Лем читал Борхеcа и очень уважительно о нём отзывался.

Описание детства всегда интересны, особенно интересно, когда своё детство описывает человек такого масштаба, как Станислав Лем.

Я знаю, что Лем очень не любил французский «новый роман», критиковал его при всяком подходящем случае, но я также знаю, что Лем охотно пользовался приёмами «нового романа», когда считал это уместным. Например — в «Высоком замке».

Подробное, очень традиционное описание детства, всех этих деталей, типа отцовского кабинета и прогулок по бульвару, незаметно смещается в сторону интеллектуального детектива, саморасследования формирования личности — и неожиданное описание странной игры в секретную документацию, вызывающей ассоциции с неигровым «подпольем» периода оккупации.

«Высокий замок» не пользуется особым вниманием читателей, сосредоточенных на научной фантастике, так как наука здесь есть, а фантастику в описываемое читатель должен внести сам. Нет, «Высокий замок» — не бестселлер. Но это одна из лучших книг Лема, из наиболее глубоких и проницательных...

Рассказ о любви, без всяких скидок и умолчаний. О бескорыстной любви родителей к детям и о том, что такая любовь никогда не бывает безответной. Другие цивилизация, научно-фантастический антураж — это всё условности, чтобы яснее выявить главную мысль новеллы, чтобы привычный «реализм» не заслонял сути дела. Не о контакте речь, и не о инопланетянах, а о женщине, отдавшей своё сердце чужому ребёнку и не просившей ничего взамен.

И что прекрасно? Ведь любовь бабушки к родной внучке, к весёлой и проницательной рассказчице этой истории, ничуть не стала слабее после появление в доме несчастного озлобленного Кера, потому что любовь не имеет ограниченного объёма, её всегда хватает на всех.

Инфантилизм в позднесоветском обществе превращался в настоящую антропологическую катастрофу: деспотичные мамы, потерявшие мужей на фронте, опекали своих сыночков, не давая им взрослеть. Обычно советские авторы сокрушонно разводили руками по поводу этой проблемы, а Кир Булычев пошёл против тенденции и показал бунт маменькиного сынка против любящей матери. И даже дал ему возможность победить, стать мужчиной.

В этом смысле, в оптимистическом, пассионарном посыле рассказа мне видится противостояние Кира Булычева общему настроению «ничего не поделаешь», к 1979 году всё сильнее овладевавшему массами советского народа.

Так что я так скажу: и рассказ прекрасно написан (что для Кира Булычева скорее правило, чем исключение), и идеологический посыл замечателен. А фантастическая идея... ну, выглядит иронической виньеткой, условностью, вроде летящих над лугом счастливых влюблённых на картине Марка Шагала.

Прелестная зарисовка с неожиданным пуантом в конце, написана Киром Булычевым, похоже, для демонстрации своего литературного таланта. Талант Кира Булычева совершенно замечательный, тонкий, лиричный... семидесятнический. Весь рассказ идёт как лёгкая бессюжетная импровизация, с тем, чтобы в финале обнаружить свою жёсткую заданность. Примерно, как балерина порхает по сцене, и нам кажется, что её жесты и позы свободны, что её несёт поток музыки, а на самом-то деле за танцем стоят упорные тренировки и жесткий рассчёт. И суть танца в том, чтобы сделать всю подготовку невидимой, неощущаемой, а оставить одну красоту. И у писателя то же самое — выверять ритм, подбирать слова, составлять сцены, чтобы результат для читателя смотрелся воздушно, нежно, легко.

Молодец, Кир Булычев! Мастер! В коротком неприятазательном, вроде бы, рассказе совместить шестидесятническую лёгкость небрежного «шагания по Москве» с жёсткой манипуляторской запрограммированностью семидесятых — это многого стоит!

Когда пишут о любви, обычно колеблются между сентиментальностью и меланхолией. Кир Булычев не колеблется. Никакой сентиментальности нет, только безнадёжный холод расставания людей, которые должны быть вместе. «Мне не больно» — в ужасе бормочет герой, потерявший свою любовь и ещё не осознавший невозвратимости потери. «Потом будет больно», — замечает автор, который прекрасно всё знает.

Вообще-то Кир Булычев был мастером ресайклинга — он брал неудачные тексты других авторов и переписывал их так, что стекляшки превращались в бриллианты. В этом случае он взял хорошую, но слишком умозрительную повесть Ивана Ефремова «Сердце Змеи» и взорвал её изнутри настоящим чувством.

Вы заметили? В рассказе ни разу не сказано, что герои друг друга любят. Здесь не нужны слова.

В общем, довольно глупо высказываться «понравилось» — «не понравилось» по отношению к этой повести.

Это классика советской НФ и классика советской литературы в целом. Я склонен полагать, что, когда мировая культура, «роясь в сегодняшнем окаменелом говне, наших дней раскапывая обломки» (с), обнаружит «Далёкую Радугу», вознесёт её на уровень эталона. Потому что повесть эта безупречна. Она блистательно написана, виртуозно скомпонована, все персонажи, даже третьестепенные, выглядят совершенно живыми, социальный и интеллектуальный фон повести абсолютно логичен, непротиворечив и эстетически ярок.... В общем, похвалы можно расточать до бесконечности, а недостатков нет вовсе. Помимо всего прочего, повесть хороша как образец русского языка — её можно читать вслух и она будет звучать легко, красиво, музыкально.

Добавлю к этому, что «Далёкая Радуга» — исключительно редкий образец советской литературы, лишённой сексуального ханжества. В мире «Радуги» секс есть, и это никого не удивляет, не воспаляет, к этому относятся совершенно спокойно — как оно и должно быть.

Вы ждёте «но»? Его не будет.

Разумеется, этим романом Азимов вовсе не «закрывает» галактическую историю Академии и вовсе не «подводит итоги». Он «закрывает» идею Прогрессорства, витавшую в НФ со времён «Конца детства» Артура Кларка.

Причём Азимов, как последовательный и логичный автор, на протяжении романа непрерывно играет в «адвоката дьявола», непрерывно по ходу сюжета подсовывая всё новые и новые аргументы в пользу коллективного разума Геи, чтобы

Что касается претензий некоторых рецензентов к стилю Азимова в этом романе, то они мне непонятны. Азимов писал свою книгу, находясь полностью в русле НФ-майнстрима середины 80-х годов, когда возобладала ностальгия по старому доброму слегка чопорному повествованию середины 50-х. Естественно, Старый Доктор не без иронии стилизовал «Основание и Землю» под манеру «первой трилогии», шёл навстречу пожеланиям читателей. Пенять ему на это так же странно, как жаловаться на то, что стейк с жареной картошкой не похож вкусом на ризотто. Можно подумать, что придирчивые читатели, открывая роман Азимова, ожидали чего-то в духе Брюса Стерлинга или Сэмюэля Дилени. Это Азимов, ребята! Это его узнаваемая манера, это роман, написанный совершенно замечательно, в рамках, установленных автором для себя. Ну, не нравится тебе такой стиль — не читай, делов-то!

Судя по тому, что было написано и было задумано, это стало бы лучшей книгой братьев Стругацких. Ужасно жалко, что они бросили свой роман на полдороге, но, думаю, они сообразили, что такая книга ни при каких обстоятельствах в СССР опубликована не будет. Кроме того, Стругацкие, возможно, испугались направления, в которое их повёл сюжет: на дворе стоял 1963 год, время социального оптимизма и надежд на построение лучшего общества, а «Дни Кракена» выворачивали в дистопию, в которой самые лучшие люди начинают проявлять свои самые худшие качества. Над «Днями Кракена» отчётливо маячат тени «карибского кризиса» и убийства Кеннеди. И даже, вполне вероятно, серийного убийцы, маньяка «Мосгаза», как раз тогда совершавшего свои убийства в Москве.

Я очень рад, что этот роман не был написан. Фактически, он стал бы прославлением социальной структуры позднего СССР, идеализацией системы «внутренних городов», не указанных на карте, Академгородков со спецшколами, спецраспределителями, библиотек с допускамии «для умных» и для «не очень».

Вот — внешний слой с пролетариями и колхозниками, с самогоном, марафетом, инцестом и бытовым садизмом. Они поют песню «На Дерибасовской открылася пивная», поджигают помойку в овраге и бьют друг другу морду. Выше — слой «простых инженеров», всяких офисных работников, перекладывателей бумажек. Они пьют коньяк, слушают Аллу Пугачеву, читают Дюма, братьев Вайнер и мелко гадят сослуживцам. Иногда им стыдно и они совершают добрые дела. А над ними — солнцеликие обитатели Пулково и Новосибирского Академгородка. Они творят прекрасное, слушают Вивальди и ездят встречать весну на Слынчев Бряг или в Юрмалу. Они — повелители дураков. Они читали Шпенглера и Рассела и умеют правильно держать вилку за столом.

И для прославления этой уродливой схемы Стругацкие собирались писать целый роман? Да ну. Неинтересно. Хорошо, что не написали.

Впрочем, как я слышал, новое поколение росфантастов с энтузиазмом берётся за отброшенный братьями Стругацкими сюжет и собирается написать роман «Белый Ферзь», примерно с такой же коррекцией, как в сценариях по мотивам «Гадких лебедей» и «Обитаемого острова»... Новые времена — новые нравы. Понимаю, что поклонники современной российской фантастики будут недовольны моими словами, но что делать! Я не поклонник современной росфантастики, мне нравятся книги Стругацких, и я рад, что среди этих книг нет «Белого Ферзя».

Как я понимаю, собственно братья Стругацкие начались с этой повести. То, что было сделано до «Стажёров», было литературной учёбой — удачной, неудачной, неважно. Только здесь они впервые заговорили своим голосом без натуги, без вымученного острячества и сурового шевеления желваками на скулах.

Повесть просто прекрасная с точки зрения литературы и как замечательный памятник эпохи уже кончавшегося «хрущовского» оптимизма.

С огромным удовольствием перечитываю «Стажёров», потому что люди, описанные Стругацкими, вполне живые, фон прописан со множеством деталей и — в дальнейшем Стругацкие разовьют эту особенность до совершенства — все детали фона имеют как предысторию, так и вектор, направленный в будущее. То есть, в «Стажёрах» не декорации, не условные выгородки, а мир, в котром можно жить, мир, который начался не с момента, описанного в первой главе, и закончится отнюдь не на последней странице. Вот эта обжитость изображаемого мира составляет значительную часть обаяния книг братьев Стругацких.

Интересно, что многим современным читателям «Стажёры» резко неприятны своим социальным оптимизмом — есть тут такие рецензии — и это неприятие идеологии Стругацких совмещается с ностальгией по позднему СССР. Но парадокс здесь только кажущийся. В семидесятые и восьмидесятые годы советские чиновники, мешавшие публикациям Стругацких, любили говорить «Стругацкие, конечно, коммунистические авторы, но... они антисоветские авторы». Позже так и было: коммунистические антисоветские Стругацкие. Однако повесть «Стажёры» писалась, когда никакого противоречия между советским строем и построением коммунизма не было, когда СССР не на словах, а на деле строил коммунизм, и потому оптимизм авторов повести совершенно естественный и очень обаятельный, а антисоветизма нет совсем. У них были основания для оптимизма, а о том, что через пару лет Хрущева снимут и всё кончится, они не догадывались.

Безупречный «научный» роман о границах человеческого познания и о целях, которые ставит перед собой человечество в целом. Плюс чрезвычайно сложная теологическая проблематика. Плюс роскошные до барочности сюрреалистические картины «творений» Океана. Плюс нетривиальная любовная история, ставящая прямой вопрос о том, кого, в конце концов, мы любим — другого человека или своё отражение в другом человеке?

Всё в этом романе пребывает в динамическом равновесии и воздействует чрезвычайно сильно. Да, это литературный шедевр. Не только в рамках НФ, но и по любым возможным литературным критериям.

Забавно, что Андрей Тарковский счёл сложнейшую конструкцию «Солярис» «слишком примитивной» и с помошью Горенштейна нагромоздил на её месте кучу наивных реминисценций из плохо переваренного Достоевского. Ну да, не всем дано оценить реальный масштаб этого романа. Некоторые оказываются банально неготовы к встрече с Океаном.

Поразительная книга, балансирующая на грани между экспрессионизмом и сюрреализмом, почему-то оказалсь почти полностью забыта. Экранизация Джорджа Пала скорее навредила ей, чем помогла приобрести популярность, так как фильм рассказывает, в сущности, вовсе не о том, о чём написан «Цирк доктора Лао».

Если в книге Чарльза Финнея Цирк Доктора Лао открывает ворота в подсознание средних американцев, заодно разворачивая панораму европейской культуры (издевательски представленной в виде паноптикума, набора курьёзов), то в фильме благородный культуртрегер и просветитель доктор Лао способствует исправлению нравов маленького городка. Книга то и дело заглядывает в бездну, а фильм вполне годится для просмотра всей семьёй.

Типичный для Диша пессимистический взгляд на героев фронтира, которые открывают новые горизонты не для себя, а для тех, кто придёт (или не придёт) позже. Об отчаянии первопроходцев, которые всегда оказываются заложниками инерции поступательного движения человеческой цивилизации в целом.

Жестокая, пессимистическая повесть о несовместимости мужской и женской культур, о непроходимой границе между мужским и женским. Попутно разбросана масса язвительных, саркастических замечаний о генезисе религии, о роли повседневного насилия, об органических пороках как женского так и мужского мировосприятия.

Шедевр новеллистики. Самому наивному читателю очевидна многослойность рассказа, огромное количество возможных трактовок происходящего. Диш втягивает читателя в пространство новеллы, и противостоять этому невозможно. То, что некоторые поставили «Спуску» меньше максимального балла, говорит не о том, что они недооценили рассказ, а о том, что они испугались его влияния и попытались защититься нарочитым пренебрежением.

«Спуск» безупречен в своём воздействии, это одна из абсолютных новелл тотального воздействия. Именно из за присутствия в литературе подобных шедевров возникла «черная гипотеза» о рефрейминге, о текстах, которые напрямую воздействуют на подсознание читателя.

Поразительно, что настолько мрачный, до беспроветности, роман в финале оказывается гимном оптимизму, вере в человека, в гуманизм, в достижение новых горизонтов. И это не натяжка автора, а совершенно логичный вывод из жуткой и — тем не менее — завораживающе прекрасной картины самоистребления интеллектуалов. Роман-парадокс, действительно одна из лучших книг мировой фантастики.

Трилогия Азимова четко делится на две части, основанные на двух совершенно различных историософских концепциях. Линия разделения проходит по середине второго романа, поэтому второй роман производит впечатление эклектики. А вот третий смотрится более гармонично. В определённом смысле, он даже более удачен, чем первый роман трилогии, потому что в нём, во второй повести романа, есть яркая личность — Аркади. Однако мне не очень нравится интеллектуальный бэкграунд этого романа.

Дело в том, что первая половина трилогии строилась на основе марксистского исторического материализма, поправленного и уточнённого концепцией Арнольда Тойнби о «вызове цивилизаций». Это было вполне научно и основательно (для середины ХХ века), но со второй повести второго романа Азимов отказался от этих концепций в пользу конспирологии типа «заговора сионских мудрецов», всякого рода масонов, иллюминатов, таинственных и всемогущих манипуляторов, воздействующих на ход истории. Я склонен думать, что Осама Бен Ладен при основании своей Аль Каиды (да, он утверждал, что создал свою террористическую организацию под влиянием «Академии» Азимова) вдохновлялся именно второй частью трилогии. В рамках концепции первой части он бы ещё до начала своей «манипуляторской» деятельности сообразил бы, что цивилизация развивается по имманентным ей законам и её можно подтолкнуть, притормозить, но не развернуть в новом, неожиданном направлении. А вот исходя из идеологии второй части трилогии такой вывод можно сделать.

Разумеется, гораздо выигрышнее с точки зрения саспенса и динамики сюжета представить мировую историю как результат деятельности спецслужб типа Второй Академии или Вечности, но науки в этом нет, и историческую концепцию, такую грандиозную, такую вдохновенную, подменяет шпионский роман.

С точки зрения шпионского детектива «Вторая Академия» вполне удачна, легко читается и пользуется заслуженной популярностью. Но при этом не вызывает удивления, что Азимов предпочёл поставить точку в трилогии и вернулся к истории Академии только спустя несколько десятков лет, под давлением издателей, причём постарался вернуться именно к первоначальной концепции, развёрнутой в первой половине трилогии.

Прелестная вариация «Пигмалиона» Бернарда Шоу. Остроумный комментарий и дополнение к сюжету, который послужил основанием целого направления в литературе — неомифилогизма. Бестер как бы потрошит пьесу Шоу, вытаскивая из неё разнообразные подтексты, и делает вид, что не знает о самой знаменитой интепретации «Пигмалиона» — мюзикле «Моя прекрасная леди». Ну, что сказать? Мне равно милы все трое, все они замечательные, умные, ехидные, искрящиеся юмором интеллектуальные провокации.

Замечательный рассказ, рассказ фейерверк, но — безупречно продуманный, при всех рассыпающихся искрах несокрушимо логичный в рамках фантастического допущения. Тут его уже сравнили с «Тигр! Тигр!», по энергетике, по темпу и впрямь похоже, но «Пи Человек» подобен «Тигр! Тигр!», усиленному раз в двадцать — и уже потому не может быть длинным, развёрнутым. Маньяк, живущий исключительно внешними влияниями, неспособный ни на секунду остаться лицом к лицу с самим собой, заложник судьбы, стремительно несущей его по течению к уже виднеющемуся вдали ревущему водопаду — такие герои уже были у Бестера, но в этом расказе он расправился со своим героем, неспособным противостоять внешнему напору, совершенно беспощадно, столкнув с необходимостью ответить на любовь.

Роман Ивана Ефремова не отличается особыми литературными достоинствами. Скажу больше — у него вообще нет литературных достоинств. Это не просто плохая литература. В литературном, беллетристическим отношении «Туманность Андромеды» лежит далеко за гранью добра и зла. Отсутствие внятного сюжета, безликие герои, лишённые индивидуальности и интересных биографий, чрезвычайно ограниченный, бедный язык и примитивный синтаксис... Сказать «это плохо» означает сделать комплимент тексту. Но... Тем не менее, «Туманность Андромеды» призводит на читателя сильнейшее впечатление, почти шок. Книга захватывает, пробуждает и мысль и чувство, сильнее, чем большинство хорошо написанных книг. Между прочим, Ефремов мог писать «хорошо» — его рассказы и повесть «На краю Ойкумены» написаны отлично, ярко, стильно. Значит, холодная, жёсткая, как бы «никакая», примитивистская манера письма «Туманности Андромеды» выбрана сознательно.

«Туманность Андромеды» всегда стоит во всех, в том числе в международных, списках «золотой полки мировой фантастики», но она при этом — все согласны с таким утверждением — выходит за рамки собственно НФ и сопоставляется с философской эссеистикой высокого ранга.

Примитивность? Нет, ребята, на том уровне, на который вышел Иван Ефремов, видимая примитивность оборачивается изощрённостью, граничащей с жестокостью к читателю. Ефремов именно «перепахивает» читателя, заставляя его думать над, казалось бы, очевидными вещами. Нет, ну конечно, есть люди, способные противостоять влиянию «Туманности Андромеды», но их непрошибаемость основана не на... гхм.. интеллекте, а на последовательной и глубоко к сердцу принятой глупости, против которой бессильны сами боги.

За счёт чего именно Ивану Ефремоу удаётся так сильно воздействовать, минуя все принятые беллетристические клише? Мне кажется, за счёт того, что «Туманность Андромеды» написана как бы из будущего. Иван Ефремов (я в этих заметках стараюсь не использовать термин «автор», потому что Ефремов, на мой взгляд, уклоняется от авторства, стремится максимально объективизировать, обезличить текст) пишет как бы историософский, лишь слегка олитературеный, трактат о далёком прошлом, которое для нас, читателей (но не для повествователя), является отдалённым будущим. Иван Ефремов как бы упрощает описываемую эпоху, как мы могли бы с упрощениями описать, ну, скажем, Древний Египет. Отсюда нарочитая примитивизация в описаниях техники и быта — человеку головокружительно далёкого будущего эпоха «Туманности Андромеды» представляется очень простой, не достигшей определённого уровня сложности. «Туманность Андромеды» — не взгляд из сегодня на тысячи лет вперёд, а взгляд в прошлое с позиции Галактической Цивилизации, на первые шаги становления Эры Великого Кольца. Эта двойная оптика производит ошеломляющее впечатление, особенно потому что нигде открыто не педалируется и вообще подразумевается как бы по умолчанию.

Такая подача интеллектуального материала придаёт «Туманности Андромеды» эпический тон. Многие писатели позже пытались воспризвести похожую интонацию, но я что-то не припомню стопроцентных удач. Все всегда останавливаются на полдороге, и только Иван Ефремов бескомпромисно радикален, и именно благодаря неустрашимой последовательности только ему удалось создать настоящий, грандиозный эпос.

Иван Ефремов написал не так уж мало, но в истории он останется как автор одной книги — блистательной, ясной до кристальной прозрачности «Туманности Андромеды».

Прекрасно задуманный роман, исполнен, тем не менее, достаточно слабо. Ну, слабо для Ф.К.Дика, для писателя рангом пониже это была бы безусловная удача. К достоинствам относятся оригинальная задумка и неожиданное для Дика старание увязать концы сюжета в нечто непротиворечивое (обычно ему плевать на несообразности, он относился к ним в стиле «читатель сам всё объяснит»), а к недостаткам какое-то вялое отношение к саспенсу. Обычно Дик умело возгоняет напряжение в тексте, ставя героев в ужасающие ситуации, но тут ему это как-то лениво. В результате получается «хороший роман в манере Филипа Кинреда Дика», как бы стильное подражание самому себе.

Очень хорошая повесть из Золотого Фонда лучшего периода американской НФ и, подозреваю, осознанная попытка Роберта Шекли написать что-нибудь в духе Альфреда Бестера. Эту повесть здесь уже разобрали достаточно подробно и интересно, не стану повторяться, просто присоеденюсь к уважаемым коллегам.

Надо сказать, что более поздняя развёрнутая версия повести — роман «Алхимический брак Алистера Кромптона» — намного слабее этой версии, где есть драматичный сюжет и интересные фантастические символы, но нет зубоскальства и путаницы эпизодов.

Да... И кончается повесть вовсе не хэппи-эндом. Вполне возможно, что восстановленная личность Кромптона будет страдающей и несчастной. Но при этом она будет полноценной личностью, а не набором штампов. Повесть заканчивается, потому что сюжет исчерпан. Но жизнь продолжается, и это будет совсем другая история.

Лучший рассказ Роберта Шекли. Короткий, сюрреалистичный, безупречно логичный, на материале интеллектуального парадокса, из которого Шекли умудряется сделать ещё и этический вывод. Сам Вольтер мог бы гордиться такой новеллой.

Обожаю эту новеллу. Она изящно пародирует «В чаще» Акутагавы Рюноске и целое литературное направление — французский «новый роман». Заодно Шекли подкалывает поклонников Филипа Кинреда Дика, любителей параноидальных субъективистских миров, где реальность определяется восприятием рассказчика или главного героя.

Очень, очень литературный текст.

Совершенно замечательный рассказ, один из лучших у Шекли.

Разумеется, это пародия на стандартные ситуации клишированной НФ (при этом каждый раз происходит срыв — обязательное «спасениe в последнюю секунду», запланированное жанром, не приходит), но важна не пародия, а серийное размножение, упорное повторение приёма.

Такое повторение, создающее своего рода дурную бесконечность зеркал, поставленных одно против другого, поднимают пошлость исходной конструкции на уровень искусства, примерно как бесконечное размножение фотографий у Энди Уорхола вдруг проникает в самую суть изобразительности, а литературная дешёвка, столь блистательно воспроизведённая, воспаряет на уровень эпического пафоса. Как будто человек пытается сказать что-то важное, искреннее, глубоко затрагивающее его лично, но срывается в нелепые клише, путается в бормотании.

Превосходно, тонко, очень тонко и умно. Но, всё таки, удовольствие от этого рассказа может получить только продвинутый читатель. Обычные любители НФ видят только мелькание непонятных картинок, и это можно назвать недостатком прекрасного рассказа.

Разумеется, повесть «Четыре стихии» на голову выше романного варианта. Она компактнее, динамичнее, образы героев ярче и драматичней, чем в романе.

Сам по себе роман неплох, но кажется запоздалым образчиком «новой волны», к 1973 году уже схлынувшей. Кроме того, в «Марьяже» ярко проявилась неспособность Роберта Шекли писать собственно романы — ему просто неинтересно следить за развитием романного сюжета до конца, он начинает резвиться, и всегда (за исключением откровенных и довольно удачных палп-фишн типа «Первая жертва») примерно с середины каждый роман Шекли начинает рассыпаться на мало связанные друг с другом микроновеллы.

В общем, первоначальный вариант лучше, ярче, умнее.

Пьеса Тамары Габбе, в определённом смысле, уникальна в советской литературе. Она заметно отличается от привычно-популярных «сказочных» пьес Е.Шварца и стоит в ряду «детских» книг, скорее, по инерции. Интересно выяснить, была ли знакома Тамара Габбе с интеллектуалами Иваном Аксёновым и Леонидом Пинским, исследователями елизаветинского театра, потому что в «Городе мастеров» (и в «Оловянных кольцах») есть элементы, характерные для маньеристических пьес, скажем, Бомонта и Флетчера.

«Город мастеров» сама по себе хорошая пьеса, но особое обаяние добавляет ей двойственный флёр жестоких драм английского театра рубежа XVI-XVII веков и уютность советского ТЮЗа. Если бы эта работа была отмечена не 1943 годом, а более поздней эпохой, её можно было бы назвать её «образцовым постмодернистским произведением». Другими словами, Габбе значительно опередила своё время, хотя в момент создания пьеса казалась острозлободневной.

Такое впечатление, что Норман Спинрэд за полвека до расцвета российской фантастики (Пехов, Зорич, Лукьяненко, Володихин, Никитин, Дивов и прочие юрии петуховы) создал всеобъемлющую пародию на этот субжанр палп-фикшн, заранее с издевательской точностью описав все мотивы, сюжетные ходы и атрибуты. Но, конечно, это поверхностное впечатление. На самом деле, «Стальная мечта» — очень серьёзное исследование моделей, сюжетных, повествовательных и идеологических каркасов научной фантастикии. То, что эта литературоведческая работа оформлена не в традиционной форме эссе, а как роман, только добавляет ей убедительности.

Норман Спинред показывает ксенофобскую тоталитарную подкладку огромного числа популярных книг, уже написанных к моменту появления «Стальной мечты» и тех, кто был опубликован и штурмовал высоты популярности позже.

Дальнейшее развитие НФ и в США и в России показало, что анализ Спинреда был точен и что его диагнозы оправдались. Это грустно, но вызывает уважение к автору «Стальной мечты», который учит думать над увлекательными книгами и замечать подспудные тенденции пафосных и динамичных приключений на земле и в космосе.

Для меня «Три стигмата Палмера Элдритча» относится к вершинным достижениям Флипа К.Дика, наравне с «Убиком», чуть выше «Человека в Высоком Замке» и «Свихнувшегося времени». Мир романа не только хорошо продуман (что, к сожалению, не слишком часто встречается у Дика), но и логично развивается без всяких сюжетных натяжек. Болезненные вопросы по поводу состояния современной культуры поставлены точно, причём, как показали десятилетия, прошедшие с момента публикации романа, обозначенные Диком проблемы действительно превратились в настоящее бедствие цивилизации. Метафизика, к которой аппелируют «Стигматы», не раздражает (как это происходит в поздних романах Дика, балансирующих на грани претенциозной графомании), а выглядит литературным приёмом, повышающим градус серьёзности проблем.

Любопытно, что этот серьёзный, умный, очень ясный роман о путях развития человечества вызывает у большинства рецензентов поток сарказмов, замешанных на наркоманском жаргоне. Факт распространения наркотиков-галлюциногенов в описываемом обществе почему-то провоцирует многих читателей на нелепые выходки в рецензиях. Мало кто воспринимает галлюциногены «Стигматов» как метафору, почти всем хочется высказаться именно по поводу наркотиков. Хотя сам Дик явно имел в виду не столько наркоманию, сколько создание виртуальных реальностей, наслаивающихся друг на друга и поглощающих личности «пользователей».

Комментариев к этому роману столько, что, как бы я ни выпендривался, всего лишь повторю кем-то уже сказанное. Поэтому ничего говорить не буду, скажу лишь что меня в «Убике» завораживает вибрация тонкой грани между реальностями. Сюжет давно знаком, но то, как фабульные неожиданности плавно подкатывают к героям, которые были готовы к любым сюрпризам, кроме этого, такое повествовательное мастерство вызывает восторг, подобный созерцанию балетных пируэтов. «Прыгай в нужник головой, ты убит, а я живой».

Урсула Ле Гуин права, это лучший роман Филипа Кинреда Дика. Станислав Лем тоже воспел ему хвалу и тоже был прав: «Убик» — одна из лучших книг мировой НФ за всё время её существования.

Ещё в советские времена, когда мы в кругу киноклубников (то есть, людей продвинутых, с широким кругозоров, в общем, не пальцем деланых) играли в игру «Какой текст в двадцатипятитомнике БСФ представляется вам самым значительным?», то я со своими предпочтениями оказался в обидном одиночестве. Люди называли «Трудно быть богом» Стругацких, «Возвращение со звёзд» Лема, самый умный из нас указал на «Каллокаин» Карин Бойе, как на роман, который, вообще-то, не мог появиться на русском ни при каких обстоятельствах, ибо относился к числу самых яростных и бескомпромиссных антитоталитарных дистопий, а я сказал, что лучшее, что есть в БСФ — рассказ Альфреда Бестера «Звёздочка светлая, звёздочка ранняя». И, подумав, добавил, что сразу за этим «номером первым» идёт блистательная круговерть «Ночная ваза с цветочным бордюром» того же автора. Меня не поняли, и я не стал настаивать, но мнения своего не переменил.

«Звёздочка светлая, звёздочка ранняя» — один из эталонов мировой новеллистики. Шедевр, безоговорочный шедевр.

Полностью по достоинству этот рассказ может оценить только синефил, хорошо знающий американское кино Золотого Века Голливуда. Все персонажи, имеющие имена кинозвёзд, ведут себя в точности, как их прототипы, то есть культура, описанная в рассказе, не просто пытается воспроизвести голливудские образцы, но и воспринимает их как мифологическую основу цивилизации — в XVI и XVII веках так до бесконечности воспроизводили, переписывали и разыгрывали в жизни сцены из «Метаморфоз» Овидия и «Золотой легенды» Якова Ворагинского, смешивая христианскую мистику с античной этикой. Альфред Бестер даёт нам схему Ренессанса, как такового — на материале голливудских фильмов, чтобы было понятнее.

То есть, в рассказе соседствуют сразу несколько пластов:

1. пародийный по отношению к Голливуду (и шире — по отношению к американской культуре 50-х годов ХХ века),

2. аналитический по отношению к концепциям истории и историграфии,

3. стилизаторский по отношению к новейшим (для момента появления рассказа) повествовательным тактикам научной фантастики.

Плюс восторженное любование кэмпом, осознаваемым и описанным, именно как кэмп, плюс блистательная игра словами и персонажами.

«Ночная ваза с цветочным бордюром», в которой Одри Хэпберн и Питер О´Tул, герои фильма Уайлера «Как украсть миллион», танцуя, проносятся через десятки киноблокбастеров, от «Мальтийского сокола» до «Забавной мордашки», чтобы в финале выброситься из декораций «Жизнь даётся только раз» Фрица Ланга, безусловно, литературный шедевр, многомерный, стремительный, смешной и умный рассказ о механизмах культуры, раз за разом возрождающей далёкие, чуждые эпохи в нарядном, совершенно неправдоподобном обличье.

Я всю жизнь восхищаюсь этой новеллой, с детских лет и по сей день. Конечно, в возрасте двенадцати лет я понял далеко не все шутки, встроенные в текст, и оценил отнюдь не все интеллектуальные аллюзии Бестера. До нынешней оценки дорастал постепенно. Но на каждом уровне прочтения всегда находил, над чем посмеяться и над чем задуматься.

Просто ужасно. Примитивный памфлет, направленный непонятно против кого. Идея с перерождением перед смертью в младенца — просто глупость. Человеческая личность это прежде всего память, если стирается память, человек умирает, даже если его тело продолжает жить в виде «овоща» или — как в этом романе — в виде новорожденного.

Герои либо бесцветны либо гротескны, действие ничем внятным не мотивировано, в общем, полный провал.

Помимо всего прочего, на романе лежит печать тогдашней моды изображать Ленина сущим исчадием Ада, монстром, перешагнувшим всё человеческие и обрётшим диавольские силы. Этой моде отдали дань практически все тогдашние литераторы, но антиленинские тенденции Кира Булычева выглядят более идиотскими, чем даже рассказы Виктора Пелевина. Вероятно, это худшее из написанного Киром Булычевым.

Безусловно, из трёх первых романов цикла «Река Хронос» этот — лучший. Фантастика тут сведена к минимому, но это книгу ничуть не портит, потому что герои наконец-то начинают проявлять свои индивидуальности, активно действовать и всё такое. Плюс действительно интересный научный бэкграунд, а не размазывание манной каши по белому столу, как в китчевом имонархистском «Штурме Дюльбера».

Очень наивная попытка польстить монархистам, лишённая литературных достоинств, но остающаяся «крепким читабельным середнячком» среди мельчающей российской литературы.

Читая роман, который просто, без особого смысла, располагается между «Наследником» и «Возвращением из Трапезунда», понимаешь, что Игорь Можейко был крупным специалистом по истории Бирмы и вообще хорошо понимал и знал историю Тихоокеанского региона, но в истории России ни бум-бум, совершенно некомпетентен. Впрочем, и по его популяризаторским книжкам для школьников это заметно. Прыжок от довоенной России 1914 года сразу к 1917, как будто кровавых и бессмысленных лет войны и деградации Российского Государства вовсе не было, это очень характерная особенность любителей похрустеть французской булкой. Весь роман как бы обращён к читательской аудитории перестроечного «Огонька» и поклонникам фильма «Россия, которую мы потеряли»... Сейчас это неочевидно, но в своё время выражение «читатели «Огонька» было мемом, означающим чрезвычайно глупых, ультрапатриотически, монархистски и антисоветски настроенных обывателей, плохо разбирающихся в истории своей страны и знающих одно: до революции 1917 года всё было очень хорошо, а потом всё стало вдруг плохо.

Обидно, что хороший писатель Кир Булычев решил написать что-то настолько коньюктурное, подладиться под политическую моду 1992 года.