Что может быть хуже бесконечности? Мы привыкли оперировать бесконечностью, как обычным понятием. Но остановитесь и вдумайтесь. Сколько это, бесконечное пространство, или бесконечное время, или бесконечная книга с бесконечным количеством страниц и информации. Чтобы вы сделали, попали вам в руки такая книга? Изучали бы её всю свою недолгую жизнь или постарались бы побыстрее избавиться от бесконечности в своей жизни?

В рассказе используется характерное для сказочных сюжетов повторение событий. Это задает особый ритм и завораживает читателя. Он забывает, что дон Илиан практикует колдовство, — и вдруг неожиданная концовка, эффектно завершает повествование.

Если бы Лавкрафт был, прости меня господи, интеллектуальнее, возможно Некрономикон был бы энциклопедией Тлёна (Р'Льеха). Абсолютно лавкрафтианский рассказ в блестящем изящном борхесовском стиле. Через книгу в наш мир вторгается чуждая иная реальность, вторгается неизбежно и необратимо. Исследовательский интерес к новому знанию и тайне плавно сменяется хтоническим ужасом перед непознаваемым. Разница только в том, что Лавкрафт на ужасе акцентирует внимание, а Борхеса интересует интеллектуальная игра и философский аспект происходящего.

Последний сборник рассказов Борхеса, самый поздний из которых написан в 1983 году, за три года до того, как аргентинский маг отправился в иные миры.

У Борхеса есть рассказ «Другой», в котором мистическим способом встречаются молодой и пожилой Борхес. В рассказе же «25 августа 1983 года» снова встречаются два Борхеса, на этот раз пожилой (из 60-х годов) и старый, умирающий. И снова этот рассказ о том, что на разных этапах жизни мы — один и тот же человек и в то же время совершенно разные.

В рассказе «Синие тигры» Борхес, как делал это не раз, показывает встречу героя с чем-то таким, что не укладывается в логику реального мира. И это не синие тигры, вынесенные в заглавие, а невероятные синие камни-окатыши, нарушающие законы физики, математики и логики.

«Роза Парацельса» показался мне одним из лучших, мудрых и красивых среди всех рассказов Борхеса. Он повествует о том, что вера не требует доказательств. А те, кому необходимы доказательства — не нуждаются в вере.

В рассказе «Память Шекспира» герой, получивший волшебный дар, отказывается от него, чтобы спасти собственную личность.

Спасибо вам, Хорхе Луис! Вы гений, созданное вами — невероятно!

Уильям Шекспир — не просто поэт, писатель и драматург, один из прочих. Он — один из краеугольных камней всей человеческой культуры, а в каком-то смысле и один из элементов, оказавших влияние на нашу цивилизацию. Без Шекспира человечество было бы другим, без него оно было бы хуже.

Да, есть мнение, что произведения Шекспира на самом деле написал другой человек, и вероятно, что даже не один. Словарный запас произведений Шекспира намного превышает словарный запас любого самого образованного человека того времени, а реальный Шекспир не имел хорошего образования. Действительно ли пьесы Шекспира написал кто-то другой, или же Шекспир и правда был выдающимся гением с невероятными литературными способностями — пока не известно. Да это и не столь важно.

Герой данного рассказа Борхеса получает магический дар — всю память Шекспира от детства и до смерти. Теперь он может уверенно знать (вспомнить), о чём думал Шекспир, сочиняя те или иные строки, какие события сформировали его как личность. Поначалу этот дар окрыляет героя, но потом он начинает бояться, как бы память Шекспира не затмила его собственную личность.

У Борхеса есть простые незамысловатые рассказы о человеческих судьбах и каких-то ярких событиях в жизни людей. Есть у него и такие рассказы, над смыслом которых нужно поломать голову, и для понимания которых хорошо бы быть максимально эрудированным. Но в этом позднем сборнике (1975 г.) рассказы в основном такие, которые совмещают в себе и простоту и глубину.

Здесь есть реалистичные произведения о человеческой психологии, философский магический реализм и притчи. Часто в качестве героя этих рассказов Борхес использует прототипом самого себя — такой герой встречается с самим собой из прошлого («Другой»), влюбляется («Ульрика»), попадает в далёкое будущее и наблюдает там закат человеческой цивилизации («Утопия уставшего»), находит волшебную книгу («Книга песка»). В рассказе «There Are More Things» Борхес копирует Говарда Лавкрафта (на самом деле их стили схожи, чаще всего их произведения — это повествование практически без диалогов). В рассказах «Зеркало и маска» и «Ундр» Борхес представляет невозможную для реальности идею о том, что всю поэзию в её полноте и разнообразии можно свести к одному единственному Слову, которое может поэту стоить всей жизни, а короля заставит стать нищим скитальцем.

Но Борхес способен на такое — изобразить невообразимую для других и невозможную для нашего мира мысль так, что мы понимаем — это всё о нас, о Человеке и о Мире.

В этом рассказе Борхес показывает какие оказывается страсти кипят (по крайне мере кипели в 20 веке) в сообществе американских университетских филологов. Тут и риск, и точный расчёт, и игра на человеческой психологии. Насчёт кипящих страстей это, конечно, ирония. На самом деле серьёзный психологический рассказ, в несколько сухой манере, но не без борхесовской глубины.

Персонаж рассказа вспоминает о том, как в подростковом возрасте за одну короткую ночь испытал любовь и увидел смерть.

О большинстве ощущений мы не можем сказать, когда впервые познали их. Но иногда события складываются так, что мы на всю жизнь запоминаем то, как с нами что-то произошло в первый раз.

Уже в предисловии к этому сборнику Борхес подчёркивает, что это незамысловатые бесхитростные рассказы. И действительно, по большей части это истории о жизни простых людей, аргентинцев. В этих рассказах нет той бездны философии, многоуровневых смыслов, которые имелись во многих более ранних произведениях Борхеса.

Большинство рассказов сборника — о живших в конце 19-го — начале 20-го века людях из самых низов общества, составлявших основную часть населения Латинской Америки — бандитах и участниках многочисленных военных конфликтов тех лет. Общность этих людей именуется термином гаучо, но Борхес часто применяет к ним и другое название — «поножовщики». Разрешение любых споров при помощи ножевых боёв в этой культуре было настолько обыденным явлением, что удивительно, как они вообще не перерезали друг друга полностью.

Впрочем, одними гаучо Борхес не ограничивается, действие некоторых рассказов происходит уже в более близкое ко времени их написания время.

Отдельно выделю, как наиболее понравившийся, рассказ «История Росендо Хуареса». Это та же история, что в раннем рассказе Борхеса «Мужчина из Розового салона», но от лица другого участника событий; другой взгляд на ситуацию.

Также удивил рассказ «Евангелие от Марка». Это настоящий хоррор, но весь ужас там в последнем абзаце. Причём, этого абзаца могло и не быть, дочитав до него уже понимаешь, о чём в нём пойдёт речь.

Необычен и рассказ, давший название сборнику — «Сообщение Броуди». Это история о миссионере, жившем в примитивном племени в тропической Африке. Её можно воспринимать как социальную фантастику или как сатиру на всё человеческое общество.

Странно видеть тех, кто воспринимает данное произведение буквально, словно закон физики. С такой точки зрения Четыре цикла имеют мало смысла, но с этой же точки зрения смысла не имеют и две трети литературы.

Упрощение Борхеса выглядит забавно, но и правдоподобно. И именно так и должны выглядеть произведения этого великого фальсификатора, смешивающего истину и фантазию, фантазию древних народов и собственную.

Литература – вещь гибкая. Её можно лёгкой рукой разделить на четыре цикла (например, на предложенные Борхесом), на три или на один – на одно великое и непостижимое Дао. Можно разделить на тридцать шесть циклов.

Так чем же интересны именно циклы Борхес? Остроумной краткостью и лаконичностью современного мифа. Обычные читатели делят литературу на многие десятки и сотни циклов – жанров, поджанров и тегов. Четыре цикла сбрасывают это награждение, как шелуху, заставляя посмотреть на пангнозис, на всю совокупность человеческой литературу, ища в Гарри Поттере убийство бога, а в книгах Лавкрафта – осаду крепости.

Гений Борхеса не в том, что он нашёл универсальную истину. Его гений в том, что он изобрёл призму, заставляющую видеть прочитанное под новым углом, заставляющую самому пытаться найти найти новые грани, новые циклы.

Проза Борхеса, по крайней мере для русскоязычных читателей, это высшая степень экзотики. Причём, не только в привычном для этого слова смысле — картины Латинской Америки, но и в более широком понимании чего-то редкого и далёкого от нас. Например, у кого вы ещё прочитаете в одном сборнике рассказов о бессмертном (в прямом смысле) Гомере; о жизни южноамериканских бандитов и воинов гаучо; о раннехристианских ересях на стыке древнего мира и средневековья; об Испании времён арабского владычества; о послании, которое Бог зашифровал в пятнах на шкуре ягуаров, и которое таким образом передаётся из поколения в поколение? Всё это не только экзотика образов, но и экзотика идей.

Удивительно, каким эрудированным человеком был Борхес. Примечания к некоторым его рассказам иногда занимают до четверти объёма самого рассказа. Автор ссылается на источники из самых разных эпох (от античных и средневековых до современных ему) и культур (Европа, Ближний Восток, доколумбовая и современная Америка). В наше время интернета сложно представить, что ещё недавно были люди (хочется надеяться, что и сейчас есть), которые хранили столько знаний в собственном разуме.

Жанры рассказов различны — реализм, историческая проза, псевдодокументальные эссе, магический реализм, притчи. И везде, конечно, бездны философии. Для себя выделю два рассказа с очень оригинальными идеями (эти рассказы и стали одними из самых известных у Борхеса) — «Заир» и «Алеф». (У Пауло Коэльо есть романы с такими же названиями — «Заир» и «Алеф» — несомненное влияние Борхеса.) Также в число наиболее понравившихся могу отнести рассказ «Вторая смерть» и совсем короткий « Два царя и два их лабиринта».

Замечательный рассказ. Один человек, два запертых одиночества. С одной стороны решетки — метания ищущего духа, с другой — тела ягуара, носящего на себе тайну. Её постижение — обретение свободы и всемогущества. Но остается ли тайна нужной раскрывшему её человеку? Цена — отказ от себя прежнего, хотя и это уже невозможно. Маленький рассказ, вместивший в себя много смыслов. Несмотря на мрачную атмосферу, рассказ впечатляюще ярок и поэтичен.

В этом рассказе Борхес залезает в голову убеждённого фашиста, офицера концлагеря; препарирует психологию человека, заражённого извращённой идеологией и пропагандой.

На самом деле, редко кто способен искренне раскаяться в своих грехах и признать, что жил неправильно (или неправедно). Чаще всего, человеку проще придумать философию для самооправдания. Или взять готовую философию, придуманную специалистами для управления народными массами.

Об этом и рассказ.

Можно сказать, что каждый из этих рассказов — о каком-то необычном человеке или о необычном поступке, совершённом этим человеком. (Кроме рассказа-эссе «Секта Феникса», где вообще нет персонажей, как таковых.)

«Фунес, чудо памяти» рассказывает о том, что идеальная память не позволила бы нам полноценно мыслить.

«Форма сабли» — история о предательстве, вернее о предателе. Вся красота структуры этого рассказа становится видна только в конце.

Название рассказа «Тема предателя и героя» говорит сама за себя. Среди исторических личностей есть такие, которые играют свою роль, как актёры театра, в то время как в реальности они были не теми, кем их считают.

«Смерть и буссоль» — детективная история, нуарный религиозно-философский детектив. Сначала в рассказе восхищение вызывает главный герой следователь, в финале — преступник, и в конце концов — сам автор. Борхес создал красивый по структуре сюжет, в котором все детали складываются в единую картину. Никогда бы не подумал, что детектив может быть красив, как поэма.

В рассказе «Тайное чудо» герой исполняет своё последнее желание, хотя никто, кроме него самого и Бога, об этом никогда не узнает.

Герой рассказа «Три версии предательства Иуды» выступает только в качестве автора идеи о том, что Иуда, также, как Иисус, а возможно и в большей степени, является Спасителем.

Сборник 1944 года в 50-е был дополнен тремя рассказами.

«Конец» — рассказ о смертельном поединке.

«Секта Феникса» — эссе о существующей с древних времён религии, которая объединяет людей разных стран и народов. Общее у всех приверженцев этой религии — некая Тайна. Борхес ограничивается только интригой, оставляя простор для фантазии.

Сюжет рассказа «Юг» — жизненный путь героя, где его подстерегают неожиданные случайности, круто всё меняющие.

Все рассказы Борхеса объединяет красота. Красота фраз и красота идей. Рассуждать и пытаться писать отзывы на прозу Борхеса — это всё равно, что рассуждать о стихах или музыке. Сколько бы не было сказано о музыке — это мало что даст тому, кто музыку не слышал. Проза Борхеса — это музыка, поэтому его можно перечитывать неоднократно, каждый раз находя что-то новое.

Если дебютный сборник прозы Борхеса «Всеобщая история бесчестья» (1935) был составлен из биографий различных преступников, которым их бесчестная жизнь принесла славу, то сборник «Сад расходящихся тропок» (1941) совсем другой. Здесь Борхес предстаёт настоящим гигантом философии. Эти новеллы — смесь авторской эрудиции, интеллектуальности и философии, где каждый компонент достигает самого высокого уровня. При чтении этих историй возникают мысли, что

а) это написано изобретательно и талантливо,

и б) никто больше так не писал.

Борхес выступает в том числе и в роли умелого мистификатора. Большинство рассказов сборника — псевдодокументальные эссе о несуществующих писателях, книгах и явлениях.

Попробую кратко выразить впечатления о рассказах сборника.

В рассказе «Тлён, Укбар, Орбис Терциус» продуманный в подробностях вымышленный мир заменяет собой реальность нашего мира.

«Пьер Менар, автор «Дон Кихота»» иллюстрирует мысль о том, что один и тот же текст, слово в слово, но написанный разными авторами в разные эпохи, будет нести в каждом случае совершенно иной смысл.

«Круги руин» — притча о том, как мысль может стать материальной. И, более того, сам мыслящий субъект не может быть уверен в том, что существует на самом деле, а не придуман кем-то другим.

«Лотерея в Вавилоне» заставляет задуматься о том, что все события в мире подчинены случайностям. И в этом рассказе моделируется общество, в котором некая организация сама определяет эти случайности.

«Анализ творчества Герберта Куэйна» повествует о творчестве вымышленного писателя, который создавал литературу новых форм, не существовавшую раньше.

В рассказе «Вавилонская библиотека» мы видим бесконечную и вечную Библиотеку вселенского масштаба, в которой хранится вся возможная информация. Эта библиотека и является моделью самой вселенной.

«Сад расходящихся тропок» — единственный в сборнике полноценный художественный рассказ (прочие рассказы ближе по форме к эссе). Это шпионский детектив и одновременно философское размышление о множественности миров, моделью которой может быть сложный лабиринт (тот самый сад расходящихся тропок) или книга с бесконечными разветвлениями вариаций сюжета.

(Рассказ «Приближение к Альмутасиму» входит не во все издания, в моём он отсутствует.)

Конечно, вышеперечисленные характеристики очень кратки и субъективны. В каждом из этих рассказов множество смыслов, и разные читатели найдут в них что-то своё и, может быть, поймут по разному.

Дебютный сборник рассказов Борхеса 1935 года. Совершенно новый для меня автор.

В основную часть сборника входит восемь небольших рассказов, главные герои которых — преступники, грешники, негодяи, обманщики. Манера автора в этих рассказах очень необычная. Каждый из них — как будто предельно сжатый пересказ сюжета романа, где есть становление персонажа, описание его личности, среды, в которой он живёт, всей его судьбы. После каждого рассказа такое ощущение, как будто вы прочитали роман за 10 минут. При этом ни единой фразы не прибавить, не убавить — всё на своём месте. В предисловии Борхес сравнивает свои произведение со стилем барокко. Этот стиль характерен красивостью, вычурностью. Красота языка у автора, конечно, действительно есть. Но если сравнивать язык Борхеса с языком многих других авторов, у которых зачастую используется украшательство только ради украшательства, то остаётся только удивляться, как Борхесу удаётся сочетать это самое барокко с предельным минимализмом.

Борхес прославился как классик магического реализма, но рассказы данного сборника — обычный реализм и историческая проза. За исключением рассказа «Хаким из Мерва, красильщик в маске», где присутствует восточный мистицизм.

Также в сборнике выделяется рассказ «Мужчина из Розового салона» — тем, что он написан в виде рассказа участника событий, а не в виде истории, рассказанной отстранённым автором.

Вторая часть сборника — «Et cétera» — несколько совсем коротких микрорассказов. И они как раз представляют из себя магический реализм, притчи, в которых происходят сверхъестественные события.

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/tM5Iu).

Борхес в одной из любимых моих форм — эпиграфа из вымышленной книги — дает, пожалуй, лучшее в литературе и философии XX века описание принципа несоответствия карты и территории. Да, он сделал это позже Кожибского и Кэрролла, от которых произросла куда более объемистая трилогия ван Вогта «Нуль-А» с отличным сиквелом работы Джона Райта, зато вдохновил Жана Бодрийяра. У последнего концепция гиперреальности, имеющая фундаментальное значение для изучения веб-культуры нынешнего Века Информации и прежде всего социальных сетей, возникла под впечатлением не только от “общества спектакля” Ги Дебора или “фуколдианской генеалогии” (ей он объявил антиномичным свой порядок симуляций), а и после знакомства с микрорассказом Борхеса.

Ну а лучшая «книга песка» о картах и территориях — это, конечно, книжка с картинками, «Фрактальная геометрия природы» Бенуа Мандельброта, выросшая из наивного вроде бы вопроса Мандельброта в заголовке статьи 1967 года: какова длина побережья Великобритании? В ту пору Британская империя как раз ужалась настолько, что смогла поместиться на карте, детализированное построение которой было доступно древним компьютерам.

Рассказ «Абенхакан эль Бохари, погибший в своём лабиринте, погибший в своем лабиринте» Хорхе Луиса Борхеса был для меня непростым не только из-за трудности произнесения имени главного героя, но и из-за стиля написания. Суть истории вращается вокруг легенды, полной приключений, сокровищ, убийств, обманов и предательств. Человек, которому рассказывается эта легенда, находится прямо на месте событий, что создаёт полное погружение в историю как для него, так и для читателя.

Однако рассказ не заканчивается на простой передаче легенды. Внутри этой истории кроется множество недомолвок и странностей, которые указывают на совершенно иную развязку. Если внимательно проанализировать детали, заметить несоответствия и выявить, где история становится неполной или неправдивой, сюжет буквально переворачивается с ног на голову. Это концептуально интересно, но меня подводит восприятие из-за стиля.

Возможно, сложности возникли из-за перевода, но мне показалось, что читать рассказ было нелегко не столько из-за содержания, сколько из-за отсутствия эмоциональной связи с персонажами. Их характеры почти не раскрываются, что усложняет идентификацию и восприятие. Персонажи показаны очень поверхностно, что бьёт по общему впечатлению, ведь именно их характеры — один из ключей к разгадке всей легенды.

Из-за этой поверхностности характеров трудно вовлечься в историю, а сам рассказ, несмотря на свою концептуальную глубину, оставляет чувство безразличия. Возможно, это субъективное восприятие, но я не почувствовал ничего особенного после прочтения.

В шумном кабаке Макао где льётся португальское пиво а тяжелые столы сотрясаются от ударов игральных костей Маджонг — увидел я ее. В шелковом наряде с цветами в седых, но тугих от морской соли волосах. Худую , но статную в окружении старых головорезов. Безруких и безглазых. Пропитанных южноазиатским солнцем с кожей испещрённой шрамами и порезами от старого корабельного хлыста. Прошло много лет и весь мир поменялся уже дважды или трижды, но даже сейчас в кружеве сигаретного дыма, я отчетливо видел глаза лисицы. Той , что оспорила власть самого дракона.

Рассказ обрывочный и умышленно так написан, чтобы показать, что воспоминания не вечны, и за тысячи лет человек начинает забывать, что с ним происходило. Всё кажется странным и непонятным, но это интересное размышление о том, что бессмертие может быть не даром, а проклятием.

Связь с древнегреческой тварью в Америке наших дней. Хозяин, продавший свой дом, случайно оказывается рядом и решает зайти... Но в его доме живёт двухголовая мифическая змея!

Не шедевр, только на один раз. Сквамозности маловато. Слишком безбоязненно написано.

Богатство языка измеряется смелостью его носителя.

А так я бы сформулировал «мораль сей басни», изложенной в «Словечках для словах» Борхеса, еще одной жемчужине из эссеистского омнибуса «Азбуки».

С первых строк носитель, умело и искусно использующий (как мне, не-носителю, кажется) свой родной язык, кичится над теми из его иных носителей, которые переходят в разряд «лингвистических шовинистов» или «язык-дарвинистов». Тех, кто превозносят свою языковую культуру над другими:

«Восхищаться выразительностью слов (помимо отдельных производных и звукоподражаний) – это то же самое, что восхищаться улицей Ареналес за то, что такая улица называется «Ареналес»... меня интересует главное: настойчивое утверждение касательно богатства испанского языка. А есть ли таковые богатства на самом деле?»

Далее писатель сомневается и издевается над идеей количественного измерения богатства или бедности того или другого языка по сравнению с остальными. Дело не в статичном и накопленном, а в марксистском «расширенном воспроизводстве»:

«Лично я верю в богатство испанского языка, но считаю, что мы должны не хранить его в ленивой неподвижности, а до бесконечности преумножать. Любую лексику можно усовершенствовать, и я намерен это доказать»

В оставшейся части эссе, вплоть до финишных фраз, аргентинский мыслитель, прибегая к своему любимому репертуару из идей (которые, судя по этим ранним эссе, с одной стороны, в фундаменте своем остались теми же — Юм, Шопенгауэр, Беркли и т. д. — а, с другой стороны, более тяготели не к культуре и литературе вообще, а к анализу и осмыслению феномена языка как того, что определяет наше понимание мира, т. е. к Витгенштейну и ко), доказывает необходимость и важность одного-единственного качества человека творящего — смелости. Смелости, выражающейся в устремлении к новому, в тяге к экспериментам, в преодолении старых границ и выхода за них к новым. И так снова, и снова, и...

«Внешний мир – это куча-мала из перемешанных ощущений. Зрелище неба над полем, аромат смирения, которым, кажется, дышат поля, насыщенная резкость табака, обжигающего горло, долгий ветер, бичующий дорогу, покорная прямота трости, отдающей себя нашим пальцам, – все это проникает в сознание всякого человека сообща, почти нераздельно. Язык – это действенное средство для приведения в порядок таинственного изобилия мира. Мы берем в руку шар, видим пятно света, подобного заре, нас радует пощипывание во рту – и мы врем себе, что три эти разнородные вещи суть одна и зовется она «апельсин». Сама по себе луна – уже выдумка. Помимо астрономических параметров, которые пока что нас не должны волновать, нет никакого сходства между большим желтым кругом, который сейчас отчетливо поднимается над стеной в Реколете, и тем розовым ломтиком, который я видел в небе на площади Майо много ночей назад. Всякое существительное – это сокращение. Вместо того чтобы перечислять «холодное», «отточенное», «режущее», «несокрушимое», «сверкающее», «остроконечное», мы произносим «кинжал»; заменяя удаление солнца и воцарение тьмы, говорим «закат»»

И, наконец:

«Я настаиваю на изобретательной природе любого языка и делаю это преднамеренно. Язык – создатель сущностей. Различные отрасли человеческого знания добились права на собственные миры, для описания этих миров существуют особые своды понятий. Математика разработала свой особый язык, состоящий из цифр и знаков, – по своему изяществу он ничуть не уступает другим языкам. Метафизика, естественные науки и искусство неисчислимо преумножили общую сокровищницу слов. Вербальный вклад теологии («покаяние», «первопричина», «бессмертие») трудно переоценить. И только поэзия – искусство откровенно вербальное, искусство играть с воображением посредством слов, как определил ее Артур Шопенгауэр, – только поэзия клянчит подачки от всех остальных. Поэзия работает с чужими инструментами. Авторы поэтик твердят нам о поэтическом языке, однако, если мы желаем его получить, они вручают нам несколько высокопарностей вроде «скакуна», «борея» и «багрянца», да еще добавляют «сколь» вместо «сколько». Да разве есть в этих словечках убедительность поэзии? Что в них поэтичного?»

Надо не бояться творить, обновлять и преодолевать. Так и богатеет язык, а вслед за ним и мы.

Мы запоминаем начало и конец книги, две самые важные ее части.

«История ангелов» Борхеса — как раз такой образцовый пример эссеистики и вообще литературы, где отчетливо воплощен подобный принцип. Посмотрим на первое предложение, с которого начинает искусный аргентинец достаточно архивно-библиотечный (казалось бы) разговор о выдуманном «летающем народце» из верований Авраама:

«Ангелы старше нас на два дня и две ночи: Господь сотворил их в день четвертый, и они, между только что созданным солнцем и первой луной, поглядывали на нашу землю, которая тогда вряд ли представляла собой что-либо, кроме нескольких полей с пшеницей да огородов неподалеку от воды. Эти первоначальные ангелы – звезды. Древним евреям не стоило труда связать понятия «ангел» и «звезда»»

«Ангелы старше нас на два дня и две ночи». Магический реализм этим переплетением слов вторгается с самого начала в сухой и кабинетный фолиант. По крайней мере, таковым он обязательно стал бы у другого автора. Но не у Луиса Хорхе Борхеса. А теперь, посмотрев на первые фразы, перейдем без лишних пауз в самый в конец, оставив содержательную середину для последующих читателей и комментаторов:

«Мы приближаемся к тому почти что чуду, из-за которого и написан весь текст: к тому, сколь необыкновенно живучи ангелы. Человеческое воображение измыслило множество удивительных созданий (тритоны, гиппогрифы, химеры, морские змеи, единороги, драконы, оборотни, циклопы, фавны, василиски, полубоги, левиафаны и прочие, которых не перечесть), и все они исчезли, кроме ангелов. Какой стих отважится сегодня упомянуть о фениксе или о шествии кентавров? Ни один. Но любое самое современное стихотворение с радостью станет обителью ангелов и засияет их светом. Обычно я представляю их себе, когда смеркается, в вечерний час предместий или равнин, в долгую и тихую минуту, когда видно лишь то, что освещают закатные лучи, а цвета кажутся воспоминаниями или предчувствиями других оттенков. Не стоит зря докучать ангелам, ведь это последние божества, нашедшие у нас приют, вдруг они улетят»

В отличие от современной публицистики и тем более от нынешнего академического письма, которое, особенно на постсоветских землях, даже в самых гуманитарных из всех гуманитарных направлений намеренно делается абсолютно не интересным никому по стилю и изложению (чего уж, по содержанию тоже), в середине 1920-ых гг. Борхес оставляет цель своего маленького исследования, своей архивной интервенции не в криво приделанной аннотации выше текста, а в самом конце. И в финале мы, заинтригованные читатели, выясняем, что история ангелов — это история человеческого воображения и его извода в людской поэзии. Почему в этих двух удивительных и взаимосвязанных мирах лишь ангелам повезло надолго поселиться между умелых и не очень строчек? Неведомо, но не будем «зря докучать ангелам, ведь это последние божества, нашедшие у нас приют, вдруг они улетят».

Клин клином...

А вот так, в одной фразе, можно передать инструментальное назначение эссе Борхеса «За пределом метафор»: через избыточное насыщение и переход того в перенасыщение, а по итогу в пресыщенность демонстративно доказать, что использование метафор и прочих красивостей в тексте необходимо сократить до минимума. Иначе получится вот что:

«Молодые существовали порознь, каждый мерил себя собственной меркой. Мы напоминали влюбленного, который уверен, что лишь его душа гордо переполняется любовью, или горящую ветвь, отягощенную сентябрем и не ведающую об аллеях, где сверкает праздник. Высокомерно убежденные в своей мнимой неповторимости полубожеств или редких цветущих островков среди безжизненных морских зыбей, мы чувствовали, как к побережьям наших сердец подступает неотвратимая прелесть мира, на разные голоса умоляя передать ее в наших стихах. Молодые луны, решетки садов, мягкие цвета предместья, сияющие девичьи лица, казалось, требовали от нас поэтических красот и призывали к дерзким свершениям. Нашим языком была метафора, звучный ручей, который не покидал наших дорог и воды которого оставили у нас в стихах не один след, – я затрудняюсь, сравнить ли его с алым знаком, отмечавшим чело избранников Ангела, или метой небес, сулившей гибель домам и семьям, приговоренным масоркой. Это был наш язык и наша общая клятва – разрушить упорядоченный мир. Для верующего все вокруг – воплощенное слово Божие...»

И т. д., и т. д. Мера уходит, наступает вседозволенность, которая метафорически и при помощи метафорического изничтожает метафору. Красивая языковая игра, но предпринятое в «Ничтожности личности» все-таки интереснее и изящнее (в том эссе происходила борьба с психологизмом в литературе через критику самой идеи «я» в философии и обыденной жизни, для чего текст был выстроен как сознание без фикции в виде того самого «я»). Вообще и в этом, и в некоторых других ранних эссе и заметках молодой Борхес огромное внимание уделяет форме, т. е. языку. Содержанию, т. е. литературе, будут посвящены более поздние и зрелые эссе. Но любопытно, что вся эта языковая (аналитическая) тематика была в центре внимания всех 1920-ых годов в западном интеллектуальном сообществе (напомню, что «Логико-философский трактат» Витгенштейна вышел в 1921 году). И Борхес в эти дебаты и дискуссии, как мы понимаем сейчас, вполне вхож подобными работами. А закончу на финальной реплике из рассматриваемого эссе:

«Кто только, начиная с поэтов, не говорил, будто стекло похоже на воду. И кто только не принимал эту гипотезу за правду и вместе с несчетными Уидобро не внушал себе и нам, будто зеркала дышат свежестью и птицы спускаются к ним попить, решетя амальгаму. Пора оставить эти игрушки. Пора дать волю прихотям воображения, возводящего принудительную реальность мысли: пора показать человека, который проникает сквозь зеркальное стекло и остается там, в иллюзорном краю (где тоже есть формы и краски, но замершие в несокрушимом молчании), и задыхается, чувствуя, что он – всего лишь подобие и его наглухо замуровывают ночи и снисходительно терпят проблески дня»

Важнее умения находить правильные ответы только способность ставить верные вопросы.

Именно к этой одной-единственной фразе можно свести всю проблематику из лекции Борхеса «Немецкая литература в эпоху Баха». А в чем, кстати, этот самый вопрос? Всего-то и надо поставить в конце заглавия текста вопросительный знак, а к началу присовокупить пару вспомогательных слов: а была ли немецкая литература в эпоху Баха?

Вопрос странный, но, если разобраться, любопытный. Луис Борхес, используя (косвенно) не особо импонирующие мне идеи о ментальности (духе, душе, сознании и проч.) народа сквозь века и даже больше, предлагает взглянуть на эту самую немецкую ментальность сквозь призму национальной литературы. Добавлю, что если сменить-таки эти примордиалистские штучки на некоторую историческую колею и культурную специфику, которые обозначают что-то менее метафизическое, то эссе только бы приобрело в основательности. Но поработаем с тем, что есть.

В самом начале автор, подчеркивая феномен «бедности эпохи» на значимую литературу, показывает, что это не только его субъективный взгляд:

«Такое явление – бедная эпоха – не уникальный случай в немецкой литературе. Все источники согласно утверждают: немецкая литература не последовательна, а периодична и прерывиста. В ней отмечаются эпохи расцвета, между которыми – почти бесплодные эпохи темноты и инерции»

И что существуют три основные опции для объяснения подобного:

«Первое объяснение – политического характера. Утверждают, что Германия, служившая военным лагерем для всех европейских армий, периодически подвергалась вторжениям и разрушению. (Такое случилось и совсем недавно.) Так вот, затмения в немецкой литературе соответствуют этим уничтожительным войнам. Объяснение хорошее, однако я не считаю его достаточным»

«Вторым объяснением предпочитают пользоваться в историях немецкой литературы, составленных самими немцами. Считается, что в эти темные эпохи истинный германский дух не мог пробить себе дорогу, потому что посвятил себя подражанию иностранным моделям... Такое явление наблюдается в эпоху барокко, предшествующую той, которую я намереваюсь рассмотреть, – эпохе Баха. Семнадцатый век в Германии называют «веком барокко». Так вот, в семнадцатом веке, блистательном для страны, главенствовали как раз такие зарубежные влияния, однако они ничуть не притесняли германский дух. Он, этот дух, их ассимилировал и использовал»

»...существует и третья причина, которая мне представляется самой вероятной из всех, к тому же не исключает другие факторы и, возможно, является первоосновной. Я полагаю, что причина этих темных эпох в немецкой литературе коренится в немецком характере. Немцы неспособны действовать спонтанно, они всегда нуждаются в оправдании для своих действий. Им необходимо увидеть самих себя как будто со стороны, необходимо получить одобрение, прежде чем взяться за дело»

И далее следует изложение этой самой третьей позиции, которая тоже не исключительно заслуга Борхеса, а (как он сам и показывает) давняя традиция для понимания высоких достижений немцев в области культуры. В рамках этой интерпретации феномен германской философии, науки и искусства есть психоаналитическая сублимация импералистическо-милитаристского либидо, которое никак не могло воплотиться в непосредственно импералистическо-милитаристском виде почти до самого исхода девятнадцатого века:

«По этому поводу мне вспоминается знаменитая эпиграмма Гейне: в ней говорится, что Господь даровал французам власть над землей, англичанам – власть над морями, а немцам – власть над облаками. А еще вспоминается знаменитое стихотворение Гёльдерлина, озаглавленное «К немцам». В нем Гёльдерлин призывает своих соотечественников не потешаться над ребенком, который с кнутом и шпорами гарцует на деревянной лошадке, поскольку немцы и сами как этот мальчуган: они бедны свершениями и богаты мыслями»

Но позднее криптопсихоанализ превращается в квазигегельянский подход писателя:

«Мы можем предположить, что вся немецкая литература – это порождение немецкого духа. И тогда сможем предположить, что время, когда жил Бах (то есть с 1675 по 1750 год), соответствует периоду размышления немецкого духа, готовящего блистательную эпоху Гёльдерлина, Лессинга, Гёте, Новалиса, а позже и Гейне»

Затем Борхес приводит очень много любопытных подробностей и забавных свидетельств, не все из которых получается, лично у меня, приравнять к пусть даже чисто полемической аргументации. Например, с некоторой «натянутостью» явно воспринимается подобное:

«Обратимся к случаю доктора Джонсона. Доктор Джонсон уже стариком решил изучить неизвестный ему иностранный язык, чтобы проверить, сохранил ли он до сих пор свои интеллектуальные способности. И Джонсон выбрал голландский язык – ему не пришло в голову учить немецкий. Это означает, что немецкий в ту пору был языком настолько же провинциальным, настолько же второстепенным, как теперь голландский, – его легко можно было не принять в расчет»

Или:

«Лейбниц – автор трактата, в котором он выступил в защиту немецкого языка. В этом трактате он рекомендует немцам культивировать свой язык, он говорит, что этот язык при надлежащей обработке может сделаться из туманного и неуклюжего таким же кристально ясным, как французский. Лейбниц приправляет свой трактат патриотическими рассуждениями, а затем в течение всей оставшейся жизни пишет только по-французски»

Но все это мелочи. Ведь, перефразируя мем из тухлой современности, «комон, это же Борхес». Борхес не был бы Борхесом, если бы не вставил, к примеру, такой невероятно красочный, ироничный и глубокий комментарий:

"«Симплициссимус» предвещает появление нового жанра, в Германии именуемого «Robinsonaden» – книг, подражающих роману Даниэля Дефо «Робинзон Крузо».

«Робинзон Крузо» произвел на немцев сильнейшее впечатление. Подражаний было не счесть. В конце концов случилось даже такое: немцы настолько вдохновились идеей одиночества человека на острове, что разрушили главный ее пафос – человек на острове один – и принялись писать романы, в которых наличествовало одновременно по тридцать-пятьдесят Робинзонов; такие романы больше не были историями о человеческом одиночестве и долготерпении, они превратились в истории о предприимчивых колонистах или в политические утопии»

И, в конце концов, аргентинский гений всегда остается мастером на филигранные финалы:

«Бах творил свою музыку в эпоху, крайне бедную в литературном смысле; однако – вот очень важное уточнение – эпоха была бедна на долговечные произведения, но она не была таковой, если судить с точки зрения интеллектуальной активности. То была эпоха споров, дискуссий, брожения умов.

А факт соседства великой музыки с бедной, почти отсутствующей литературой может привести нас к подозрению, что у каждой эпохи есть собственное выражение, одно-единственное; что эпохи, обретшие его в одном из искусств, не обретут его в другом.

И тогда мы осознаем, что перед нами не парадокс, а естественное явление: сосуществование великой музыки Иоганна Себастьяна Баха с бедной литературой»

С отзыва на эссе Борхеса «Ничтожность личности» я начну серию коротких реплик и заметок по омнибусному талмуду от Азбуки «Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное» от 2023 года.

Микро-рецензии от меня на добрую половину публикующихся впервые (или, как в случае с половиной от половины оставшегося эссеистского массива, публикующийся по новой спустя долгое отсутствие переизданий) эссе и заметок знаменитого аргентинца будут как можно более короткими (т. к. и собранная авторская публицистика крайне лаконична), в основном говоря о сущности и цели произведения, наличие позднее или ранее схожих размышлений Борхеса в других местах, а также содержа наиболее впечатляющие и цепляющие цитаты писателя.

«Ничтожность личности» — чисто философская или, точнее, показательно метафизическая работа. Как и в случае с многочисленными эссе о природе Времени, памяти или иных феноменах мироздания (которые недавний юбиляр Кант отнес бы к трансцендентальному), проблема настоящей статьи — доказательство иллюзорности «Я» — встречается и в других работах Луиса Хорхе Борхеса. Например, в «Новом опровержении времени» (1944/1956 гг. — двойная дата ввиду дописывания Борхесом эссе).

Что примечательно в этом тексте? Прежде всего дата написания. За почти полстолетия до бума когнитивистики, с ее думами и думками о то ли иллюзорности, то ли о странной природе (сложной проблемы) сознания, возможности или невозможности создания сильных ИИ и пресловутых тестов Тьюринга, аргентинский талант, продолжая линии рассуждения Юма и Шопенгауэра, задается вопросом: а так ли уж нам нужен, полезен и важен концепт «я»? Тут важно добавить, что «я» Борхесом отделяется от, например, сознания и самосознания. Скорее в «Ничтожности личности» поднимается не центральная тематика когнитивных философов, а побочная — вопросы того, что такое личность как некая идентичность, которая тем или иным образом вписана в наше сознание. То, что в современных философиях называется «проблемой тождества личности». И в предложении решения этой проблемы, которой, по сути, в то время и не было, Борхес предлагает то же, что и Черчленды сегодня в отношении сознания: элиминацию, удаление странного, лишнего и нелогичного, признания за тем статуса «иллюзии». Притом, и это также любопытно, писатель с самого начала связывает эту специфическую философскую медитацию с литературными (модернистскими) целями:

«Я собираюсь доказать, что личность – это лишь кажимость, допускаемая в силу самомнения и привычки, но без метафизических обоснований и без внутренней реальности. Далее я намереваюсь приложить следствия этих предпосылок к литературе и возвести на их основании эстетику, враждебную к психологизму (наследию прошлого века), непочтительную к классикам и при этом благосклонную к самым дерзостным теориям сегодняшнего дня»

Получается реализовать у Борхеса сие предприятие или нет — решать нам. Но, напоследок, перед цитированием особо запомнившихся мест, добавлю пару вот что: почти с самого начала создается и до самого конца не отпускала мысль о том, что все происходящее в тексте — причудливая шутка, некоторое глумление и специально грубая ирония автора. Так, например, это видится в связи с такими строчками:

«Я заметил, что, когда человек, оказавшийся в положении читателя, соглашается со строгими диалектическими умопостроениями, прочитанными в книге, это всего-навсего лентяйское нежелание проверить на прочность приводимые писателем доказательства и смутная вера в честность автора.

Однако, как только книга закрывается и прочитанное рассеивается, в памяти остается лишь более или менее произвольный синтез усвоенных идей. Чтобы избежать этого очевидного неудобства, я откажусь от строгих логических связей в пользу нагромождения разнообразных примеров»

С другой стороны, этот же отрывок и дальнейшие сочленения слов и образов могут служить как бы иллюстрированным доказательством, т. е. демонстрацией того, а что такое сознание без фикции в виде «я» (оно — набор ощущений без причинно-следственных последовательностей, сплошное течение эмпирий).

Ну и далее — просто пара красивостей:

«Никто не рискнет утверждать, что во взгляде, которым мы охватываем ясную ночь, содержится точное количество звезд на небе»

«Ощущение прохлады, простора и радостной свободы, которое живет во мне, когда я миную прихожую и попадаю в почти непроглядную уличную тьму, – это не добавка к моему предшествующему «я» и не событие, которое прилаживается к другому событию моего последовательного и нерушимого «я»»

»...у меня никогда не получится запечатлеть мою жизнь в одном цельном абсолютном мгновении, вмещающем в себя все остальные, что все мои мгновения будут временными этапами, уничтожающими прошлое и направленными в будущее, и что вне пределов мимолетного и случайного настоящего мы – никто. И я отрекся от всяческого мистицизма»

«Минувший век в своих эстетических проявлениях был радикально субъективен. Те писатели больше стремились получить патент на свою личность, чем возвести литературное произведение»

«О том же – но с большей сноровкой и мастерством – говорят и художники. Что такое современная живопись – живопись Пикассо и его учеников, – как не страстное утверждение драгоценной уникальности какого-нибудь пикового туза, дверного косяка, шахматной доски? Романтическое самопоклонение и громогласный индивидуализм разрушают искусство. Слава богу, тщательное изучение мелочей духовной жизни, обязательное для всякого художника, возвращает его к той вечной классической прямоте, каковая и есть творчество»

«Реальность не нуждается в подпорках других реальностей. В деревьях не скрываются божества, неуловимая «вещь в себе» не прячется за кажимостями, и нет никакого мифического «я», управляющего нашими действиями. Жизнь есть правдивая кажимость. Обманывают не чувства, обманывает рассудок, как сказал Гёте»

«Мое сознание – последнее прибежище, где может быть расположено мое «я», – тоже оказывается непригодным. Если отбросить все страсти, все внешние ощущения и даже переменчивые мысли, сознание превращается в пустую вещь, ведь ни одно из явлений не требует его существования, поскольку в нем не отражается.... мнением Шопенгауэра: «я» – это точка, неподвижность которой полезна тем, что помогает лучше прочувствовать напряженный бег времени. Такое суждение превращает «я» в простую логическую потребность, без собственных качеств и без отличий между индивидами»

П.С. Получилось больше задуманного минимума, но пусть это станет оптимумом старта.

Прочитал трижды. Текст сырой, рваный и невнятный. Словно какие-то заготовки, зарисовки для какого-то другого сочинения. Для подтверждения своих слов приведу цитату.

«Допустим, последующее состояние численно соответствует предыдущему; сказать, что одно и то же состояние наступает дважды, нельзя, поскольку это равнозначно введению хронологии, что противоречит условию. Ведь если некто совершает кругосветное путешествие, не говорят, что пункты отправления и возврата различны, но весьма сходны; говорят, что это — одно и то же. Гипотеза о цикличности истории может быть сформулирована следующим образом: возьмем множество обстоятельств, одновременных некоему определенному обстоятельству; в некоторых случаях все множество оказывается предшествующим самому себе.»

К каждой выкладке хочется задать вопрос, почему это так? Это вовсе не очевидно, а то и вовсе не понятно, сколько раз не читай.

Чем хорош Борхес? Скорее всего тем, что неким образом будит и зовёт к размышлениям. Читаешь и думаешь: здесь должно быть что-то другое. И это начинает рождаться.

Очень необычная история. Немного похоже на сюрреализм, немного на сказку. Попытка передать проблемы обычной жизни необычным способом.

В короткой меланхоличной новелле Борхес предложил взглянуть на фундамент христианства непосредственно, забыв про все интерпретации, уточнения, наслоения, объяснения основополагающих текстов христианской религии. Люди, ничего не знающие о христианстве, читают Евангелие от Марка так, как оно написано — не более и не менее — и принимают полностью всерьёз, без оговорок. И финал в этой ситуации абсолютно логичный.

Конечно, это один из лучших рассказов Борхеса.

Предисловие объясняет откуда Борхес взял все эти истории из сборника

Мне показалось мало. Да, другой взгляд на всем известный миф, да красиво и тонко, да можно найти много смыслов, но хотелось бы больше про этого Астериона.

При первом прочтении «Сад расходящихся тропок» Борхеса показался мне шпионским триллером с любопытной идеей параллельных реальностей. При повторном прочтении я увидел детектив, который, несмотря на свой небольшой объём, успевает нарушить все десять заповедей детектива Рональда Нокса. Не факт, что я прав, но это теория заняла меня на пару вечеров и сподвигла на написание данного отзыва.

Почти сто лет назад основатель детективного клуба Рональд Нокс составил «Десять заповедей детективного романа»:

1) Преступником должен быть кто-то, упомянутый в начале романа, но им не должен оказаться человек, за ходом чьих мыслей читателю было позволено следить.

2) Как нечто само собой разумеющееся исключается действие сверхъестественных или потусторонних сил.

3) Не допускается использование более чем одного потайного помещения или тайного хода.

4) Недопустимо использовать доселе неизвестные яды, а также устройства, требующие длинного научного объяснения в конце книги.

5) В произведении не должен фигурировать китаец.

6) Детективу никогда не должен помогать счастливый случай; он не должен также руководствоваться безотчетной, но верной интуицией.

7) Детектив не должен сам оказаться преступником.

8) Натолкнувшись на тот или иной ключ к разгадке, детектив обязан немедленно представить его для изучения читателю.

9) Глуповатый друг детектива, Ватсон в том или ином облике, не должен скрывать ни одного из соображений, приходящих ему в голову; по своим умственным способностям он должен немного уступать — но только совсем чуть-чуть — среднему читателю.

10) Неразличимые братья-близнецы и вообще двойники не могут появляться в романе, если читатель должным образом не подготовлен к этому.

И прежде чем переходить к тому, что мы видим в «Саду расходящихся тропок», давайте вкратце обсудим сюжет. Поверхностно он выглядит так: немецкий шпион в Великобритании, китаец Ю Цун, на грани провала. Для выполнения своей миссии он отправляется на встречу со Стивеном Альбером, как оказывается в дальнейшем, увлечённым китаистом.

И вот теперь я хочу поделиться своими теориями, касательно того, в чём Борхес нарушил заповеди Нокса.

«Сад расходящихся тропок» – это в первую очередь литературная игра. Сегодня она привела меня к таким результатам. Интересно, каким я увижу рассказ при третьем прочтении.

Отличный рассказ, трактовать который, можно по разному. Что, конечно, совсем не редкость у Борхеса, а скорее правило. Но, при любом прочтении, следует отметить прекрасную образность, оригинальность и емкость эпитетов, поэтичный язык, атмосферность, которую автор, словно художник — двумя-тремя мазками придает повествованию.

Итак, главный герой Хуан Дальман живет в городе, но у него сохранилась унаследованная от деда усадьба на Юге, которую, судя по всему, он не слишком часто жалует посещениями. Однако образ ее, эта «аллея бальзамических эвкалиптов», «длинный розовый дом, который иногда становился карминовым» живет в памяти Дальмана, более того — приятно волнует его.

Но главного героя больше устраивает сам факт обладания усадьбой, что она все еще там, на своем месте и что когда-нибудь, чуть освободившись от дел он вновь посетит ее.

И вот, случается непредвиденное. Раздобыв редкое издание «Тысячи и одной ночи» Дальман спешит к себе, в темноте, что-то задевает и царапает его лоб, а в довершении, он ударяется кровоточащей головой о створку только что окрашенной двери. Проснувшись на рассвете, он чувствует, что «явь для него обратилась в кошмар». Он болеет, страдает, галлюцинирует, чувствует себя словно попал в преисподнюю.

Позже его отвозят в больницу. Диагноз не называется, но, по всей видимости, это — заражение крови.

Дальмана пытаются лечить, он чудовищно мучается, но в конечном счете неожиданно выздоравливает.

Прямо на машине «скорой помощи» его отвозят на вокзал и он совершает свое путешествие на Юг к усадьбе своих грез.

Этот рассказ можно рассматривать как описание трансформации мировоззрения героя, когда чуть не умерев, он по новому расставляет приоритеты. Ведь если до бесконечности что-то откладывать, можно так никогда и не достичь цели. Причем, когда тебе кажется, что времени еще вагон и маленькая тележка — нелепейшая случайность, совпадение, может обрушить как твои планы, так, может быть, заодно и оборвать жизнь.

Вторая трактовка — это смерть главного героя почти в самом начале рассказа. А последующие события — выздоровление и путешествие на Юг происходят, так сказать, посмертно.

На самом деле, тема для Борхеса не нова и в чем-то рассказ перекаливается с «Тайным чудом». А мне, также, вспомнился научно-фантастический рассказ Генри Слизара, где умирающему дают лекарство, он выздоравливает и доживает жизнь так, как, и мечтать не мог. Только все это оказывается лишь иллюзией, галлюцинацией — действиями лекарства.

В защиту этой версии можно указать тот факт, что в годы, когда происходит действие рассказа, шансов выжить у Дальмана практически не было. А антибиотики изобрели несколько позже. Также в рассказе, вроде как, существует множество намеков на посмертную версию, но подробно рассматривать их мы не будем.

Путешествие на Юг, как я указывал выше, описывается замечательно, при этом крайне лаконично. Но, каждой клеточкой ты словно ощущаешь это перемещение меж двух миров.

Финал рассказа (хоть он и открыт) можно трактовать и как окончание жизненного пути, который выбрал бы главный герой, о отличии от смерти в душной больничной палате. При этом не понятно: почему, в таком случае он так и не достиг усадьбы и не увидел ее хотя бы еще один, последний раз.

Не совсем понятно и упоминание (в т.ч. повторное — в поезде) сказок «Тысячи и одной ночи». Это словно какой-то символ, врата, всякий раз открывающие для главного героя вход в иной мир — призрачно-сказочный и вместе с тем жестокий, болезненный.

В свое время рассказы Борхеса «взрывали» читателю мозг. Однако сейчас, во времена интернета, сверх-доступности информации, многие, затрагиваемые им темы претерпели существенную инфляцию — некоторые из них не затрагивал только ленивый. Я понимаю, что это не вина Борхеса, тем не менее, читать такие рассказы, как «Сад расходящихся тропок» сегодня с отвисшей челюстью вряд-ли получится.

Что есть сад расходящихся тропок? Вероятно, аллюзия (да и не аллюзия вовсе, а прямой намек) на популярную ныне теорию о существовании параллельных вселенных, которых, к тому-же может существовать бесчисленное множество. Соответственно в них есть все, что только можно вообразить, да что нельзя, — тоже будет там (только если это не противоречит общим законам мироздания). Существуют теории, что человек каждым действием, каждым своим выбором как-бы создает новую реальность, новою параллельную временную ветвь. Честно говоря, мне эта идея никогда особо не нравилась и не казалась в достаточной мере реалистичной, однако вряд ли мое мнение тут имеет хоть какое-то значение. Да, и ведь, согласно этой концепции наверняка должны существовать временные линии, где такая теория меня полностью устраивает.

Если отбросить все домыслы и рассматривать «Сад расходящихся тропок» лишь как книгу (что, по моему мнению, существенно снизит глубину рассказа), то сразу вспоминаются детские книги-игры, в которых ты выбираешь какое-то действие (из нескольких предложенных вариантов) и идешь по ссылке на указанную главу. Некоторые места там закольцованы. Будучи ребенком или подростом мне довелось сыграть в парочку таких: и никакого около-мистического опыта или же откровения я не получил. Такая книга-игра могло заинтересовать ребенка в докомпьютерную эпоху на вечер-другой, но вряд-ли открыть для него глубинные знания, или же двери в иные миры. Разве что миры эти будут созданы собственным воображением, подстегнутым книгой.

Если брать шпионский сюжет, то он неплох, но и восхищения не вызывает. Написан, не сказать что прекрасным языком (все-таки стиль Борхеса больше подходит для его фирменных постмодернистских рассказов-эссе). Показателен первый абзац, он так густо напичкан информацией как статья в учебнике или энциклопедии. Через него, буквально, продираешься.

Читая, я так и не понял, где та связь, которая соединяет две сюжетные линии — шпионскую и мистически-философскую. Точнее, что объединяющее звено Альбер — это понятно. Но как так вышло, что человек этот, разыскиваемый главным героем для своей шпионской цели, одновременно оказывается и ученым последние годы изучающим творчество Цюй Пэна (прадеда главного героя)? Ничего себе допущение...

Ну, хорошо, пусть будет так. Но какой смысл этого совпадения? Соединившись обе истории почти не пересекаются, не влияют друг на друга.

Кажется, вся эта мишура нужна была, лишь чтобы просто рассказать про «Сад...»

Допускаю, что я что-то не так понял или упустил какую-то важную информацию.

В таком случае, да простит мое невежество великий аргентинец.

Мощное произведение, которое, я думаю, не потеряет свою актуальность еще долго, а может быть никогда.

Если рассматривать Библиотеку, как аллюзию на Вселенную (и если вы сами каким-то образом не дойдете до этого, аннотация с первых же строк вам на это укажет) то этот маленький рассказ задает важнейшие вопросы бытия, устройства мироздания.

Конечна ли Вселенная? Если конечна, что ее ограничивает и что может находиться за ней?

А если она бесконечна — в ней не только возможно, но и существует все, что вообще может существовать.

Но если количество вариаций, каким бы чудовищно огромным оно ни оказалось, — ограничено — как же тогда может возникнуть бесконечность?

И Борхес подсказывает нам.

Периодичность...

Выходит во Вселенной не только возможно существование бесконечного множество нас самих в самых невероятных (и вероятных) вариациях, а также вариациях абсолютно идентичных нашей, но и каждая из таких вариаций — бесконечна.

Еще Ницше приходил в ужас при мысли о подобном бессмертии: «Что, если однажды днем или ночью прокрался бы в твое уединеннейшее уединение некий демон и сказал: «Эту твою жизнь, настоящую и прошедшую, должен ты будешь прожить еще раз, еще несчетное число раз; и не будет ничего нового, но снова вернется, и в той же последовательности, каждая боль и каждая радость, каждая мысль и ...» (Веселая наука).

Небольшой рассказ Борхеса поднимает и множество других вопросов (поиск своего предназначения в мире, поиск смысла жизни — как книги, содержащей краткое описание всех остальных, а также намеки на то, что все уже «написано» до нас и ничто не ново под Луной) и я не уверен, что разгадал все мысли, все идеи заложенные в это произведение. Поэтому, подобно книге с бесконечно разделяющимися страницами о которой рассказывается в конце «Вавилонской библиотеки» сюда можно возвращаться вновь и вновь и с каждым разом находить для себя что-то новое. Заставляющее задуматься.

֍ РЯБЬ НА ВРЕМЕНИ, или О ТОМ, ЧТО БОГУ НЕ ИНТЕРЕСНО ֍

«…Платон в Афинах учил, будто в конце веков все возродится в прежнем своем виде, и он будет здесь, в Афинах, перед той же аудиторией снова проповедовать это же учение.»

(Хорхе Луис Борхес. «Богословы». Рассказ. 1947)

«…не найти и двух одинаковых душ, и самый гнусный грешник столь же драгоценен, как кровь, ради него пролитая Иисусом Христом.»

(Хорхе Луис Борхес. «Богословы». Рассказ. 1947)

«Время не восстанавливает то, что мы утратили: вечность хранит это для райского блаженства, но также для огня адова.»

(Хорхе Луис Борхес. «Богословы». Рассказ. 1947)

«Богословы» (1947) – третья новелла из сборника «Алеф» Хорхе Луиса Борхеса – гения и эрудита со сверхъестественным объёмом знаний, неординарность личности которого проявилась ещё в раннем возрасте. К сожалению Борхес в 55 лет ослеп. Но такой генетический изворот судьбы способствовал (как мне кажется) развитию внутреннего зрения, позволившего стать ему тем, кем он признан: легендой для всей мировой культуры.

***

Нисколько не претендуя ни на что, поделюсь некоторыми мыслями и чувствами, которые пробудил во мне рассказ «Богословы» Х.Л. Борхеса.

Ничто не возникает из ничего и не исчезает бесследно. Эту истину, думаю, каждый из нас помнит со школы. Но я сейчас не о законе сохранения массы и энергии. И М.В. Ломоносова «приплетать» сюда не собираюсь. Я о книгах. О чтении.

В рассказе Борхес говорит устами секты монотонов или «ануляров»:

«… история – круг и нет ничего, что не существовало бы прежде и не будет существовать в будущем.»

Пусть у него – круг. Но мы-то с вами знаем, что история ещё интереснее, чем круг: спираль с расширяющимися витками … А вот загадочное описание Колеса лично у меня вызвало аллюзию на Стивена Кинга и его роман-эпопею «Тёмная Башня». Не менее загадочное, чем у Борхеса, «ка» – Колесо, которое больше, чем просто судьба … Всё повторяется. Уходит, чтобы снова вернуться, но уже в изменённом качестве. Это касается и истории, и литературы, и искусства …

И тут же у Борхеса в одном и том же абзаце текста:

«В горных областях Колесо и Змея вытеснили Крест.»

Вот те на!!! Если бы не сноска к этой «сентенции», я бы и не узнала, что Колесо и Змея – символы язычества и сатанизма для христиан. В общем, – ересь по мнению богослова Иоанна Паннонского – персонажа рассказа.

Для меня же ересью выглядит спор двух богословов: Иоанна Паннонского и Аврелиана. Не советую этому словоблудию придавать большого значения: скоро сами поймёте, что всё это ересь. Автор же показывает нам двух пустословов, которые изощряются в критике друг друга, стараясь её замаскировать под богословский спор.

«Иногда мужчина добивается любви женщины, чтобы забыть о ней, чтобы больше о ней не думать; так и Аврелиану хотелось превзойти Иоанна Паннонского, чтобы избавиться от неприязни, которую испытывал к нему, но отнюдь не для того, чтобы причинить ему зло.»

В конце концов спорщики запутались в противоречивых, но общепринятых богословских утверждениях. Борхес – знаток религий и истории. Он виртуозно описывает спор Иоанна Паннонского и Аврелиана, используя знание богословских текстов и приводя тонкие места и подводные течения толкований библейской истории.

Борхес повествует о, неизбежно возникающих в любой религии, религиозных распрях. А уж то, что историю человечества на протяжении многих веков сопровождали религиозные войны, наверно, никому объяснять не надо. Приверженность к одной религии и неприятие, насаждение другой – важный триггер для возникновения бунта, хаоса и войн. Это знание и в наше время используют элиты недружественных стран в целях эскалации напряжения в обществе. За примером далеко ходить не надо …

Всё течёт. Всё изменяется. Все катаклизмы в обществе – всего лишь рябь на времени. И мы с вами – тоже всего лишь рябь. Как сказал Омар Хайям:

«Мы – рябь на времени.»

А уж множественные и разнообразные секты, окружающие богословов-пустословов, – яркое проявление и доказательство словоблудия последних. И тоже ничто иное, как та же рябь на времени.

«Истории они известны под разными именами (спекуляры, абисмалы, каиниты), но самым общепринятым было гистрионы, данное им Аврелианом и дерзостно ими подхваченное.»

Дальше автор повествует о мракобесии этих еретических сект. Для Истории – шелуха. Для Времени – рябь.

В конце концов богослов Иоанн Паннонский был обвинен в приверженности к ереси. Что и следовало ожидать. Но он упрямо придерживался своего мнения, и при этом «допустил величайшую оплошность – спорил с блеском и иронией». Судьи же слушать его не хотели. А ведь совсем недавно им восхищались. Вот так: рябь на времени … Суета сует.

«Бог так мало интересуется религиозными спорами …»

Борхес вволю поизмывался над богословами.

֍ ЗМЕЯ НА ГРУДИ, или О НЕИЗБЕЖНОСТИ СУДЬБЫ ЭКСТРЕМИСТА ֍

«Во главе стола захмелевший Оталора громоздит здравицу на здравицу и бахвальство на бахвальство; эта шаткая башня – символ неизбежности его судьбы.»

(Хорхе Луис Борхес. «Мёртвый». Новелла. 1946)

«Им движет тщеславие и вместе с тем смутное понятие о верности.»

(Хорхе Луис Борхес. «Мёртвый». Новелла. 1946)

«… ему позволили и любовь, и власть, и славу, потому что уже считали мертвым, потому что для Бандейры он был уже мертв ...»

(Хорхе Луис Борхес. «Мёртвый». Новелла. 1946)

«Мёртвый» (1946) – вторая новелла из сборника «Алеф» Хорхе Луиса Борхеса – выдающегося аргентинского писателя, поэта, эссеиста, философа, филолога, переводчика, литературного критика.

Читать Борхеса интересно. Интересно, для кого он творил? Кто должен понимать Борхеса? Думаю, что в первую очередь писал он для себя. Как и положено выдающимся творческим личностям. Борхес – не массовая развлекательная литература. Но если тебе интересно, читай. Понимаешь – прекрасно. Кажется сложным для понимания? – Никто не неволит читать: читай то, что нравится. Но всё равно познакомиться с творчеством знаменитого аргентинца – прелюбопытнейшее занятие. По крайней мере, – для меня. Не претендуя на истину в последней инстанции. Думаю, у каждого Борхес свой. А как же иначе?

Искушённый читатель видит, если не все, то многие ходы и тайные переходы «лабиринтов» Борхеса. И это, на мой взгляд, не есть хорошо: произведение воспринимается, как некий механизм, который, умудрённый опытом, читатель знает, как и где заводится.

Для неискушённого читателя никакого лабиринта и вовсе не существует. Что это было? – спросит он, войдя и тут же выйдя. Упс! Я ничего не понял! Кажись, что-то упустил.

Не отчаивайтесь. Ощущение, что что-то упустил может возникать и у искушённых тоже. Это нормально. Это – лабиринт! В нём множество комнат. Попробуй обойди их все и не запутайся. Задача не из лёгких.

Хорошо, что Борхес романов не писал … В новеллах, рассказах трудно бывает не заблудиться, а уж в романах можно было бы такого нагородить, что сам чёрт ногу сломит. Но не так страшен этот самый чёрт, как его малюют! Если помнить, что Борхес уже создал свой лабиринт, то ты, уважаемый читатель, попасть сначала можешь в самый его центр. Почему ты решил, что стоишь у входа, а не в центре? Такая вот история и приключилась в первой новелле сборника «Алеф» под названием «Бессмертный».

Да, Борхес он такой. Пишет изящные небольшие новеллы, но порой, чтобы разобраться, необходимо повторное прочтение, чтобы понять, где ты находишься вначале …

***

А на этот раз всё просто, как апельсин! Никаких тебе головоломок и лабиринтов! «Мёртвый» – история в жанре реализм. Правда, напоминает притчу в силу своей назидательности.

Кстати, Борхес когда-то хотел больше внимания уделять жанру реализм, описывая простые истории из жизни своего народа. Но не тут-то было: он заряжен на другое повествование. Реализм для Х.Л. Борхеса – слишком примитивно. Даже в «Мёртвом» он не может избежать назидательности и некоего иносказания.

Автор прекрасно разбирается в теории заговоров: знает, как они организуются, осуществляются и … разоблачаются.

Крошечная новелла о битве за власть двух умов: старого и прожжённого контрабандиста Асеведо Бандейры («соединены фамилии матери и деда Борхеса») и молодого, 19-летнего алчного и тщеславного хвастуна – Бенхамина Ота́лоры, метившего занять его место.

«Женщина, сбруя и жеребец – вот атрибуты, важнейшие составляющие того человека, которого он стремится уничтожить.»

Вывод:

- Попытка экстремизма в отдельной бандитской группировке мало чем отличается от методов экстремистской деятельности в широком масштабе.

- Власть всегда должна быть готова к отражению экстремистских поползновений.

Мораль:

- Не кусай руку, хлеб тебе дающую.

- Не возжелай жены ближнего своего.

- Не стремись к власти противозаконным путём.

И наконец, ты уже изначально мёртв – мертвее не бывает, если пренебрегаешь выводами и моралью, которые проводит Хорхе Луис Борхес.

И ещё: змея, которую ты пригреваешь на своей груди, обязательно тебя когда-нибудь укусит.

P.S.

Не особо известная (на мой взгляд) и очень простая для понимания новелла Борхеса.

֍ ОМЕРЗИТЕЛЬНЫЙ ГОРОД, или ГОМЕР – БЕССМЕРТНЫЙ ТРОГЛОДИТ ֍

«…продлевать жизнь человеческую означает продлевать агонию и заставлять человека умирать множество раз.»

(Хорхе Луис Борхес. «Бессмертный». Новелла. 1947)

«Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной.»

(Хорхе Луис Борхес. «Бессмертный». Новелла. 1947)

«Троглодиты оказались Бессмертными ...»

(Хорхе Луис Борхес. «Бессмертный». Новелла. 1947)

Первая новелла из сборника «Алеф» Хорхе Луиса Борхеса называется «Бессмертный». Принято считать, что сборник этот – лучший.

Классика, как считают многие из нас, но он не был признан классиком. И Нобелевскую премию в области литературы не получил. Знаменитый аргентинский писатель. Жил: 24 августа 1899 – 14 июня 1986 г.

Читать Борхеса полезно: мозги прочищает – заставляет размышлять. Главное – не стремиться искать сложности там, где их нет. Это миф, что Борхес сложен и непонятен: читать его могут только те, кто семи пядей во лбу.

Всё несложное повествование «Бессмертного» (не стоит вдаваться в детали!) весьма увлекательно и направлено к одной-единственной цели – вникнуть в суть понятия «бессмертие». А когда поймёшь, о чём толкует Борхес, тогда приобретёт ещё большую ясность идиома «Помни о смерти».

И может перевернуться с ног на голову то, что понимается под «бессмертной душой» … Вот тут мне, верующему человеку, стало как-то не по себе … Когда я стала думать об этом. Но. Но человек не создан для вечной жизни на земле. Слава Всевышнему. А у бессмертной души совсем другое измерение.

Бессмертие на земле – хуже ада. Вдуматься только: умопомрачительная повторяемость всего. Хуже, чем обратное развитие плода в утробе матери …

«Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью. Печаль, грусть, освященная обычаями скорбь не властны над Бессмертными.»

***

Причудливый рассказ. Так и веет от повествования и Лавкрафтом, и особенно Говардом с его знаменитыми историями о Конане-варваре … Образ Бессмертных – фантастический, завораживающий.

Множество литературных исторических отсылок усиливают ощущение бесконечности, повторяемости: лабиринт зеркальных отражений.

Борхес – поэтизирует прозу. И делает это настолько мастерски, что порою дух захватывает. Великолепные фантастические картины рисует воображение: немыслимое сменяется ещё более невообразимым и затейливым. Повествование похоже на покрывало в стиле пэчворк.

Чем дальше читаешь, тем больше понимаешь, что рассказчику доверять нельзя. Есть такой литературный приём: «ненадёжный рассказчик». Вот его-то и использует Борхес. Так что читала я с улыбкой на лице… В конце – всё понятно. Даже почему Гомер – троглодит. Правда при этом, – бессмертный. Естественно.

Вероятно, это самый честертоновский рассказ Борхеса. Борхес часто использовал повествовательные модели других писателей, а Честертона он просто обожал. Вот, в этом случае Борхес написал новеллу в стиле «Неведения патера Брауна», только без патера Брауна.

Разумеется, сюжет «Сада расходящихся тропок» получился немного глуповат и сильно отдаёт абсурдом. Но Борхес очень умно аранжировал свой рассказ сновидческой атмосферой. Действие происходит как бы во сне, когда обычная логика отсутствует. С такой точки зрения рассказ просто замечателен. С точки зрения реализма — неубедителен. Но Борхес и не писал реалистические рассказы. Он был эрудит и сновидец.

Друг рассказал, что читал детям на ночь три версии предательства Иуды. Я, не зная авторства, попросил мне тоже дать почитать. А это оказался Борхес. Моё первое с ним касание. Прежде, чем начать читать, прочел биографию и ознакомился с ролью автора в мировой литературе.

Выдумывание несуществующих книг и биографий выдуманных писателей — один из главных литературных приёмов Борхеса. Видимо, от него эта мода и пошла. Кто только не сочинял подробнейшие био- и библиографии авторов и отзывы на никогда не бывшие книги, а также трейлеры-фейки к неснятым фильмам. Далеко не всегда это бывает интересно и занимательно, кстати.

Рассказ краткий, сумбурный. Моду на огромные примечания, видимо тоже ввел Борхес. Сейчас тоже иногда встречаются вещи, где примечания и сноски являются неотъемлемой сутью книги, расширяя ее пространство.

Идея о том, что Иуда это тот самый тетрагамматон, имя Бога, понравилась. И ничего, что на иврите имя состоит из пяти букв (я проверил). Это очень по-борхесовски. Поэтому это слово каббалисты до сих пор и не вычислили.

Странное впечатление от первого знакомства. Не гениально, но остроумно. Очень по-английски (а Борхес, как известно, был большим англоманом) — нести чушь с серьёзным выражением лица.

7(ХОРОШО)

Окталогию «Сад расходящихся тропок» уже скачал, буду читать.

Уже многие годы планируя всерьез добраться до творчества аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса, по факту приходится отдельно оценивать попадающиеся то тут, то там его малые произведения, первым из которых для меня стала «Вавилонская библиотека», написанная аж в 1941 году и опубликованная в книге «Сад расходящихся тропок» в 1944-м. В русском же переводе Валентины Кулагиной-Ярцевой я нашел данный рассказ в великолепной антологии Вл. Гакова «Фантастика века».

Сразу скажу, что довольно сложно оценивать данную работу из-за её малого объёма и выбранной формы повествования, а также потому, что особенно не с чем сравнивать (как я уже упомянул выше – масштабно автора я ещё не читал, а из других аналогов на ум приходит разве что «Закоулки времени» Джеймса Стоддарда из цикла «Эвенмер», да и то весьма отдалённо). И хотя многочисленные резюме гласят, что рассказ написан в традиционной для Борхеса форме эссе-фикции, в которой практически нет повествования, а только подробное описание созданного воображением писателя Вселенной-библиотеки, некоторые рецензенты, я думаю, не напрасно указали на то, что есть в творчестве аргентинца и более атмосферные, и более сюжетно выстроенные, и более информативные вещи. По крайней мере, в это хочется верить. Что до моих первых впечатлений, то да – действительно написано кратко и сухо, как эдакая математическая формула, содержащая в себе некую философскую идею. Метафора Борхеса, конечна, понятна. Общая идея тоже. Есть огромная (бесконечная?) Библиотека, в которой находятся книги с практически бесчисленным набором вариантов из 25 знаков (22 символа, пробел и точка с запятой), причем ни одна книга не повторяется дважды. Вместе с тем, абсолютное большинство книг несут в себе бессмыслицу, знаки очень редко сочетаются в связанные слова, не говоря уже о предложениях. В Библиотеке живут люди – библиотекари, которые пытаются расшифровать книги и найти ТУ единственную, объясняющую всё. Но насколько мал человек, настолько же огромная Библиотека. Количество вариантов книг настолько велико, что по объему вмещающих их комнат общий объём Вавилонской библиотеки превосходит объём наблюдаемой части нашей реальной Вселенной примерно в 10611 338 раз! Из чего напрашивается очевидный вывод – в полной мере осознать Вселенную и понять её законы (найти ту самую «Теорию всего») человечество не сможет, скорее всего, никогда.

Что ж, математики, наверное должны пребывать в восторге; в рассказе Борхеса для них работы, хоть отбавляй – тут и комбинаторный перебор, и теорема о бесконечных обезьянах, и много чего еще. В этом плане «Вавилонскую библиотеку» сложно переоценивать – не зря же она породила такое понятие, как «число Борхеса», ставшее нарицательным. А вот обычному читателю здесь восторгаться будет особенно нечем. Только лишь ещё раз убедиться в сократовском постулате «Я знаю, что ничего не знаю» и поставить довольно пессимистическое троеточие в конце: наверное, смысл жизни где-то сокрыт, но мы об этом никогда не узнаем. Впрочем, критиковать Борхеса за его реальный взгляд на материальный мир негоже, да и общая оценка всё равно вырисовывается положительная. Надеюсь, что когда-нибудь доберусь и до целого сборника «Сад расходящихся тропок», тем более что, по-видимому, «пищи для ума» и разнообразных идей там не меньше, чем в произведениях другого известного философа от фантастики Станислава Лема, который, к слову, Хорхе Луиса Борхеса очень уважал и ценил.

Отзыв продублирован автором на livelib.ru.

Печатание, ныне давно уже упразднённое, было одним из страшных зол человечества, ибо позволяло до безумия множить никому не нужные тексты. Каково? И это только одна из примет того будущего, которое предлагает читателю на страницах своего рассказа Борхес. Стоит ли читать про такое будущее? — Наверное, нет. Потому что нет в нём ничего такого, над чем стоило бы всерьёз задуматься. А есть просто набор высосанных из пальца утверждений, совершенно не подкреплённых никакой логикой.

Кстати о печатании и о бумаге. Здесь можно вспомнить Вадима Шефнера с его «Кончиной коллекционера» — он как раз весьма остроумно показал, что будет, если исчезнет возможность печати на бумаге :)

Возможно время ушло, возможно менталитет не тот, но рассказ о людях, всерьёз относящихся к какому-то шутовскому «вселенскому конгрессу», совершенно не производит впечатления. Читая его и с усилием пробиваясь сквозь многочисленные ничего не значащие фразы всё время ожидаешь, когда же наконец начнётся что-то интересное, ради чего рассказ и писался. Но вот остаётся 10, затем 5, затем 2 страницы, а ничего умного и интересного так и нет: вещица оказывается совершенно однородной — скучное повествование ни о чем вначале, затем в середине, а затем и в конце.

Возможно, для понимания прозы Борхеса нужно дорасти. Но, будучи в том возрасте, когда начинаешь с удовольствием читать и перечитывать отечественную классику, дорастать до совершенно чужого аргентинца Борхеса почему-то уже и не хочется :).

Всего лишь описание быта и нравов некого неизвестного племени, якобы обитающего где-то в неизведанных землях Южной Америки. Племени достаточно своеобразного — тут надо отдать должное фантазии автора — но ничем сверхординарным среди других таких же выдуманных племён не отличающегося. Читается вещица очень неплохо и что-то из неё может быть даже и запомнится надолго, но в целом она всё-таки чисто развлекательная и особых мыслей читателю не навевает. Разве что об условности некоторых положений нашей цивилизации :).

Небольшой рассказ о нравах дикого запада во второй половине XIX века. Герой произведения прошел все круги преступного мира и ушёл из жизни в 21 год, унося на своей совести смерть 21 человека (не считая мексиканцев). Написано очень просто, каким-то телеграфным полудокументальным текстом и от этого читать об этом ещё страшнее. Время практического беззакония, когда жизнь человека не стоит и ломанного гроша — и это менее двух столетий назад. А где-то и сейчас почти также, просто мы это стараемся не брать в голову: не у нас, не с нами — ну и ладно :(.

И опять, при очень приличной фантастической идее: наша жизнь отнюдь не реальность, а сон или грёзы кого-то другого — совершенно неинтересная реализация. То ли менталитет отечественного читателя не тот, то ли ещё что, но вся эта история с человеком, пришедшем на руины древнего храма, чтобы из сна создать человека, скучна и неинтересна. А вот тот же Пелевин с его «Чапаевым и пустотой», где в основу положена практически та же фантастическая идея, что и у Борхеса, воспринимается читателем чуть ли не на ура....

Очень неправильно для нашего отечественного читателя пишет Хорхе Луис Борхес. Одно слово: латиноамериканская проза — вся она как сад ветвящихся дорожек. Там где родной, отечественный писатель обойдётся парой фраз, Борхес громоздит горы историй, размышлений и переживаний, плюс ещё и некую полумистическую чепуху.

Что в сухом остатке есть в этом рассказе:

Рассказ вполне достоин включения в антологию Алфреда Хичкока «Убийства, в которые я влюблён...». Убийство, совершенное Эммой Цунц сколь просто, столь и остроумно — вот умеют же женщины пользоваться своей слабостью :). Бонусом для читателя идёт ещё и сильная психологическая составляющая: Эмма Цунц отнюдь не профессиональный убийца, а самая обыкновенная женщина и то, что она собирается сделать, для неё отнюдь непросто не только в физическом, но и в психологическом плане.

Сразу следует сказать, что рассказ о Педро Дамиане написан плохо — воспоминания, какие-то местные национальные войны, неизвестные полковники и текст от автора. Но... в этой небольшой вещице впервые в фантастике появилась великолепная идея, давшая позже жизнь многим прекрасным произведениям — о том, что прошлое, а с ним и настоящее, могут быть изменены силой неимоверного желания одного человека. А теперь вспомним такие отличные произведения, как «Божественное безумие» Роджера Желязны, «Перун» Ольги Ларионовой и «Прагматическую санкцию» Эдуарда Геворкяна» — все они родились из этой невзрачной маленькой вещицы.

Рука не поднимается назвать это произведение художественным рассказом. Чего здесь только не намешано: что-то от эссе, что-то от документального произведения, что-то от истории. И совсем чуть-чуть от художественного произведения. В общем, история столетней сеньоры, о которой на самом деле ничего и не написано. Есть историческая справка, есть описание условий, в которых нынче проживает эта сеньора, есть рассказ о её состоянии, а истории жизни — нет. Читается вещица, надо признать, неплохо, но вот смысл её создания... — была, жила, умерла.... И что? Где её мысли, эмоции, переживания? Что она была за человек? Странный рассказ...