Николай Федоров

Ленинградский школьник, неглупый и в меру дерзкий, тихо страдает по красивой однокласснице, еще тише страдает в связи с перебранками родителей, чинит с батей убитый "Запор" и «бомбит» с ним по вечерам, ловко ввязывается в дикие неприятности (повесть начинается с того, как неловкое движение бродящего по музею героя обрушивает бюст Ньютона на подзорную трубу Петра) и вообще всеми доступными способами открывает для себя мир. Который очень по-разному выглядит из окна типовой многоэтажки, с Ростральной колонны и со случайно найденного постамента от памятника какому-то Столыпину. Нормальный для 70-80-х сюжет советской школьной повести разворачивается, однако, на пороге 90-х — и совсем не в ту сторону, к которой нас приучили советские школьные повести.

Николай Тимонович Федоров долго оправдывал среднестатистические имя-фамилию. С конца 70-х он был постоянным автором журнала "Костер" (и сборников рассказов для младшей и средней школы, выпускаемых ленинградским отделением "Детской литературы"), любимцем внимательных читателей и отрадой завучей-методистов, подуставших от свойственных питерской школе разгильдяйских закидонов (типа Попова с Голявкиным), и уж тем более от рассерженной боевитости Крапивина. Федоров выглядел лучезарным наследником Носова и Драгунского. Его рассказы были короткими, смешными, милыми, в меру дидактичными и абсолютно беззубыми. Сходство с ранними шедеврами Носова было почти пугающим – прикрыв глаза на некоторые бытовые детали (вроде отдельных квартир вместо коммуналок) и модернизацию лексики («Чего вы ржете» вместо «Ну и чудаки же вы») можно было легко спутать рассудительного, но увлекающегося Серегу с фирменным носовским протагонистом Колей, а безумного смутьяна Генку – с таким же Мишкой. Что характерно – эти рассказы, как и носовские, до сих пор читаются без запинки и с удовольствием (я после «Тучкова моста» перечитал все, что нашел, даже миниатюры, которые помнил близко к тексту со второго примерно класса).

Примерно та же картина была в повестях – хотя сюжет каждой умело усиливался темой связи поколений и, все сильнее, родительских проблем. В полный рост проблемы заголосили в повести «На Аптекарском острове» , скрывавшей за почти дурашливым тоном панический страх подростка в связи с тем, что родители все хуже находят общий язык. Авторская особость не сводилась к одному отчеству. Попадание в юного читателя, который более-менее представлял себе размах закружившего страну бракоразводного процесса, было безжалостно точным.

«Тучков мост», в сокращенной версии опубликованный в 1990 году почему-то в «Пионере», является вполне себе римейком «Аптекарского острова», в котором уже обозначенная тема была решена так, как велит время. В старой повести можно было развести беду руками, просто вовремя притащив утомленную постылым малоденежным бытом мать и пропиленного почти насквозь отца в Ботанический сад – потому что куда им на фиг деваться с родного питерского острова-то, где все гладко, чумазо и на века. «Тучков мост» как раз про то, как остров вместе со всем миром заколебался и начал распадаться на несмыкающиеся части – по всем швам и направлениям. Любовь ушла на дискотеку, мама встретила однокашника, умеющего жить, папа отказался перелезать из «Запора» в коленно-локтевую позу, а постамент Столыпина стырили, чтобы нарезать надгробий. Бракоразводный процесс, как было сказано.

Полный вариант «Тучкова моста», похоже, опубликован так и не был. После 1990 года у автора вообще не выходило новых книг – только в детской периодике мелькнула перепечатка старого рассказа. Николай Федоров живет в Питере и два раза в год отмечается комментариями краеведческо-прикладного характера в журнале поэта и писателя Сергея Носова.

«— Ну, а чего ж ты уходишь? Пойдем потанцуем. Видишь, Катя уже поправилась. — Она громко, неестественно засмеялась и потащила меня за рукав в квартиру.

Тут бы мне как-то особенно на нее посмотреть, таким, как пишут в книжках, испепеляющим взглядом. Но я совершенно не представлял, как это делается.

Я просто снял Олину руку с плеча и ушел.»

Юрий Третьяков

К компании окраинной пацанвы, изнемогающей от жажды приключений, прибивается новенький, заглавный Глеб из Свердловска, далекого таежного города со свирепыми волками, дуплами в вековых дубах и очаровательными тунгусками (по версии героя, естественно). Взбодрившийся народ ищет приключений с новой силой – и успешно находит их в коротких стычках, забегах по лесам, беспрестанном трындении и, естественно, пункте коммунистического воспитания.

О Третьякове я услышал от Вадима Нестерова, который писателя очень хвалил. Я и сам люблю советский детлит, до сих пор подозреваю, что в провинциальных издательствах иногда окармливались авторы довольно серьезного уровня – и время от времени это подозрение пытаюсь проверить. В случае с Третьяковым попытка удалась. «Толстый мальчишка Глеб» (1972 год) — очень смешная, довольно наглая, на удивление жесткая и фантастически симпатичная книжка. А Третьяков весьма умелый и чуткий автор, герои которого орут на родителей, мечтают чего-нибудь стырить и наделать пистолетов-поджигов, легко рассуждают о пользе вышибания зубов или утопления всех кошек – и остаются при этом вполне невинными милыми детками.

Отдельное удовольствие связано со сказочным размахом речевых характеристик. Что авторских:

«На Гусиновке существовал такой порядок: все девочки были поделены между наиболее выдающимися гусиновцами. Как и когда их делили, Мишаня припомнить не мог, но каждая девочка за кем-нибудь да числилась, хоть некоторые и сами про это не знали, потому что им никто не говорил.

Было, конечно, много недовольных.

Например, Мишане досталась почему-то совсем пустяковая девчонка Нинка по прозванию Николашка. Так ее прозвали насмешливые гусиновцы за пристрастие к песенке «Коля, Коля, Николаша».

Сначала Мишаня всячески боролся против такой несправедливости, но ничего поделать не мог и решил: ладно, пускай пока останется Николашка, а там, глядишь, может, высвободится какая получше…

Откровенно говоря, он имел виды на сестер Розу и Лариску — нарядных, румяных и красивых, как куклы.

Но их обеих захватил Гусь, который и слышать не хотел, чтоб уступить хоть одну.

— Во, видал? — говорил он, показывая свой здоровенный кулачище. — На, нюхай! Пока обе мои, а там погляжу!..

По этой причине сестры выходили на улицу редко, так как отчаянный и придурковатый Гусь выражал свои чувства тем, что с громким гоготаньем стукал их по спине, сталкивал в лужи, дергал за волосы, а когда сестры находились в каком-либо недоступном для него месте (например, смотрели из окна), он принимался крушить подряд всех подчиненных слабее себя.

Но и дома им покоя не было, потому что Гусь любил сидеть у них на крыльце, заглядывал в окна и даже перелезал через забор в сад.»

Что персонажных:

— Ты погоди зарекаться-то, — сказала тетка Федотьевна. — Ты послухай, чего я табе скажу… У нас, у Чачорах, суседского ребятенка свинья было-к до смерти закатала!.. Тады не то что нонче: шакалады табе, да мармалады, да рожна, господи, прости ты мою душу грешную!.. Мать ребятенку хлебушка ломотик дасть, он сабе и гуляеть!.. Однова спякли ему псанишного жаворонка, он сразу исть пожалел, а побег с ним на улицу друзьям-приятелям хвалиться!.. У те поры друзьев-приятелев не окажись, сел он под завалинку, а на грех свинья ихняя и окажись тута: учуяла жаворонка, кинулась отымать… А тот был малый с карахтером: она ево катаеть по пыле, а он визжить, а не даваеть!.. Свинья осерчала, хвать ево за уху! Покуда мы выбегли, отбили, а половинки уха и нету… Так по сю пору карнаухой и ходить…

— А жаворонок кому достался? — спросил Гусь.

— Этого, рябяты, я вам сказать не умею, не до того было, страсть!»

Или:

«— Передаю сведения фактического характера… Сегодня я отлучился за приобретением продуктов необходимости для своего существования… Но ввиду несостоявшейся условленной встречи с продавщицей Тоськой по возвращении обнаружил нарушение неприкосновенности личности моего племянника Виктора… Я пришел прямо в экстаз от проводимых вашим сыном артистических сеансов бандитского характера!..

— «Бандитского»… Это уж вы чересчур… Молодые еще, что с них…

— Я хочу закончить передачу сведений! Конечно, отец, увлеченный особенным расположением к своему любимцу, не находит в его поступках оглашения… Однако, проживая фактически с родительской семьей, он по возрасту лет занялся не делами общественного или государственного характера, а легендарно-деспотической деятельностью!»

А еще, оказывается, вторая часть есть, «Дикая жизнь в лесу».

Короче, легендарно-деспотически рекомендую.

Товарищи родители, родственники, друзья и знакомцы смышленых ребят, которых отличают три особенности: возраст от 10 до 16 лет включительно, любовь к чтению и умение рождать и формулировать мысли. Помогите ребятам выиграть букридер. Месяц остался.

Надо зарегистрироваться на сайте http://книгуру.рф/ , прочитать несколько текстов из короткого списка и написать рецензию. Авторы двух лучших рецензий получат букридеры.

Я это пишу не потому, что в конкурсе участвует главная книга последнего десятилетия "Облачный полк" (он и так явный фаворит, держу кулаки). И даже не потому, что в конкурсе участвует мой "Убыр" (он и так уверенно последний, ибо, как было сказано, книга все-таки не детская).

По двум причинам пишу. Во-первых, букридер — штука нужная. Во-вторых, "Книгуру" не только самый честный и прозрачный литературный конкурс, он еще и вполне себе смотр достижений актуальной детской литературы. Которая, оказывается, вполне себе существует. Познакомиться с достижениями как минимум не вредно никому.

Эдуард Веркин

Спокойный патриарх неспокойного семейства, бурлящего вокруг дачных шашлыков, купаний и любых других каникулярных поводов, под натиском правнука вспоминает детство, самый страшный и звонкий кусок – зиму 1942 года. Три последних месяца из полутора лет, в течение которых Димка бродил по пояс в грязи и снегу, конвоировал перепуганных до истерики полицаев, выменивал у немецких обозников гранаты на лендлизовскую тушенку с Большой земли, отчаянно хотел отогреться и наесться, а еще больше — открыть наконец счет убитым фрицам. А опекал его эти полтора года Саныч, дерзкий пацан, трепло и боец от бога, заговоренный цыганкой от пули и фотокадра, представленный к Герою и боящийся всего трех вещей: предательства, торфяного топтуна из бабкиных сказок и строгой девушки Алевтины.

Эдуард Веркин производит (и, похоже, поддерживает) впечатление холодного до аутичности литератора-профи, способного писать для детей что угодно, в любом направлении и с обеих рук. Основной рукой он в короткие сроки наколотил несколько десятков повестей в коммерчески привлекательных и не слишком тесных нишах подростковых ужасов, фантприключений и познавательного фикшна – и добился успеха, признаком которого можно считать тиражи, переиздания и небольшую армию фанатов.

За этими нишами, как в целом за текущими процессами в отечественной детской литературе, я не слежу и ничего совсем уж хорошего от ниш и процессов давно не жду. Соответственно, Веркина я не читал и не собирался. Но усеченный вариант моего романа прошел вдруг в финал конкурса «Книгуру» — и я решил, что лучшего повода изучить срез актуального детлита не будет.

Тут и выяснилось, что у Эдуарда Веркина есть вторая рука, которой он пишет некоммерческие тексты и получает за них (впрочем, не только за них) разные премии (но не всегда публикации). Дальше можно порассуждать про Джекила и Хайда, про Синюю папку и про сор, из которого непременно что-нибудь растет. Но лучше сразу перейти к делу.

Дело такое: "Облачный полк" — единственная книга последнего (как минимум) десятилетия, которую должен прочитать каждый нормальный житель нашей страны, достигший 14 лет.

В роман я вошел со снисходительным скепсисом. Потом ошарашено подумал, что это ведь почти что уровень богомоловского «Ивана». На самом деле «почти что» здесь лишнее – более того, веркинский «Облачный полк» помощнее будет.

Роман написан очень мастерски и очень просто. Читать его очень легко и очень тяжело. И не потому, что мальчишеский треп может плавно перетечь в лютый бой до кровяных сгустков под веками, а марш по притихшим деревням заводит героев в кусочек неуместной на войне, но все равно страшной сказки. А потому, что все ведь знают, чем в итоге завершалась относительная партизанская вольница 1942-43 годов. И еще потому, что мое поколение помнит не только имя и фамилию дерзкого пацана Саныча, но и даты его жизни – вместе с обстоятельствами, связанными с последней датой.

Многие думают, что забыли — но все равно помнят. Или вспомнят. Особенно если напомнить вот так – как раньше детские писатели не напоминали:

«– А тебе нравилось убивать? – спросил я.

– Что?

– Убивать, – повторил я. – Немцев. Нравилось?

Он все-таки достал свою папиросу, задымил.

– А нам нравилось. Вот мне. И ему тоже нравилось.

Писатель неловко стряхнул пепел, прямо в салон, на кожаный диван.

– Видишь ли… – Виктор курил и кусал зубы. – Про «Убей немца» сейчас не очень… своевременно. Эренбург сам не любит вспоминать. И общество…

Писатель сделал рукой круговое движение, взволновал дым. Послюнявил пальцы, потер место ушиба.

– Мы ведь сейчас с ГДР очень дружим.

– А я не дружу, – сказал я. – Я вот лично не дружу.

– Я не знаю…

Писатель сломал папиросу, выкинул в окно.

– Я считаю, что все еще не закончено, – сказал я. – У нас с немцами. И никогда не будет закончено. Каждый немец, пусть он через сто лет родится даже, каждый немец нам должен.

– Ну да, за то, что они у нас тут сделали…

— Совсем нет. Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.»

Еще раз: это не лучший исторический роман, не подростковая книга года, не игра в патриотический проект брежневской эпохи.

«Облачный полк» — это мощная, пронзительная, горькая и гордая книга, подлежащая обязательному прочтению каждым нормальным человеком.

Году в 86-м в "Комсомолке" вышла статья "Не стоит огорчаться, Винни-Пух", автор которой удивительно спокойно отреагировал на злобный выплеск Памелы Трэверс. Уважаемая создательница "Мэри Поппинс" прошлась на тему СССР и издаваемой в его пределах детской литературы. Дословно, естественно, не помню, но общий смысл был такой: "Не знаю, что уж русские сделали с моей Мэри, но Винни-Пуха наверняка засунули в армейские сапоги и отправили маршировать в Афганистан".

Латентный антисоветизм был тогда присущ, наверное, уже большинству читателей газеты, но ржали над Трэверс, естественно, все. Снисходительно так.

Судя по некоторым признакам (один из них зафиксирован здесь), довольно скоро ржать будут над теми, кто начнет уверять, что Трэверс ляпнула чушь.