Если борьба, так уж герои с обеих сторон.

Горький. Карамора

Россия, начало 20 века. Анархист Карамора выходит на тайную организацию, правящую европейскими странами. И это не просто богатые и могущественные люди, а нечеловечески быстрые и сильные вампиры. Карамору, однако, это не пугает и он вступает в смертельную схватку...

А ведь бойкий вышел фильмец. Даже, пожалуй, слишком. Я б прикрутил. Восемь серий гоняются, стреляют, выведывают тайны, предают — некогда и характер показать, личность раскрыть, идею сформулировать. Особенно авторы увлеклись цитированием к месту и не к месту знаменитых фраз — прямо сборник афоризмов какой-то.

Киношного вообще слишком много. Логика совсем побоку. То Карамору каждая вошь уконтрапупить хочет, а то он уже по Питеру разгуливает как ни в чем не бывало. То г-да вампиры дотошно расследуют какого-то ничтожного маньяка, потрошащего шлюх, а когда ликвидировали при странных обстоятельствах их сородича, даже не чешутся узнать, кто и почему. Самый нелепый эпизод: нападение на карету в Карпатах. Придумал Карамора замечательный трюк с огнем, чтобы погнать лошадей без убитого возницы — так самим зачем под пули выпрыгивать? Чтоб карета уехала пустая и где-то там сгорела со всем скарбом? А, ну да, надо ж было Гавриле Принципу дать наставление! Раз поперла киношность, уже не остановишь.

Главгероиня вышла вообще никакая. Полный позор! Мещанка, не умеющая ни танцевать, ни вести себя, разговаривающая как тинейджер из восьмидесятых, но по ней сохнут и пламенные революционеры, и благородные вампиры. Совсем разучились снимать роковых женщин, просто не понимают, что это такое, как их играть, как ими быть. Настасью Филипповну б хоть вспомнили.

Филипп, напротив, явная удача. Видно, что человек смотрит фильмы отца и осознанно пытается копировать. В основном не очень, но кое-что выходит хорошо. То взгляд, то ирония, то фраза вдруг напомнит великого Олега Янковского. За ним по крайней мере было интереснее всего наблюдать.

По сравнению с глубинным героем Горького киношного Карамору вывели в записные гуманисты. Предателем он стал потому, чтобы и своих спасать, и чужих не сильно кошмарить — так, для острастки. Какая-то идейность и фанатизм появляются только в борьбе с вампирами как воплощенным злом. Тут все средства хороши, тут наконец видно настоящего революционера.

Вампиризм власти и человечность вампиров — ход уже банальный, авторы просто разыграли эти карты на фоне российской истории начала 20 века. Тут куда интереснее умолчания, самоцензура. Я все ждал, когда же на сцену выйдет главный вампир — Николай Второй. И кличка у него подходящая — Кровавый, и сын у него страдает заболеванием крови, что прекрасно обыгрывается в свете придуманных авторами капп, и Священной дружиной должен командовать он — и никто больше. Увы, царская семья полностью осталась за кадром. Авторы элементарно струсили, сами себе заткнули рот. Как говорится, зачем нам враги, когда у нас есть такие друзья?

Принято считать, что интерес к религии, теологии и прочей метафизике возникал и поддерживался у наших предков потому только, что у них еще не было подлинно научных знаний о мире. Пришла наконец наука — и сразу этот интерес стал угасать, перейдя по разряду если не мракобесия, то какой-то неразвитости и отсталости. Это, однако, крайне поверхностное рассуждение. Истинная причина лежит глубже и не так для нас, сегодняшних, приятна.

Доказанных и проверенных знаний было, конечно же, меньше. Куда больше было слухов и мнений, сомнений и двусмысленностей, смутных ощущений чего-то такого, что определенно лежит за пределами человеческих способностей и воли. Но именно поэтому человек (даже самый рядовой) в целом находился намного ближе к самой границе бытия, за которой только и начинается самое главное и подлинное. Любой крестьянин, сидя долгими зимними вечерами в полутьме своей избенки и слушая нескончаемый вой ветра, волей-неволей оказывался на своего рода экзистенциальной передовой, где растворяется, как сон, тонкая кожура всякой накопленной культуры, где имеют значение только последние вопросы человеческого бытия, где человек один на один с вечностью, смертью и тем бесконечным миром, чья физическая "фотография", будь она трижды больше и богаче современных научных предположений, все равно ничтожно мала и одномерна. Отсюда живой интерес к религиям и прочим теософиям, надменно высмеянный наступившей эпохой модерна, но так и не понятный в своем существе.

Что же принесла с собой эта эпоха? Двумя словами — упоение посюсторонностью. Не только наука, но и вся культура исступленно, массово принялись возделывать почву под ногами человека, вырастив на ней вскоре такой пышный сад, в котором, что неудивительно, тот не замедлил заблудиться. Прежнее потустороннее небо напрочь закрыли яркие, прелестные цветы материальной цивилизации модерна, неодолимо приковавшие к себе все взоры человека. Экзистенциальный фронт отступил куда-то далеко, он совершенно не слышен, а малейшее его приближение теперь вызывает лишь животный ужас и желание поскорее спрятать свою мордочку в уютные животики таких же морлоков, как ты сам. Да и какие в городах темные тоскливые зимние вечера? Круглый год дискотека!

Впрочем, это не просто дискотека, а кое-что похуже. Это настоящая Матрица. Когда Ницше говорил о вреде истории (и культуры) для жизни, он еще не знал этого слова-символа, но проблему ухватил сверхчеловечески верно. Как современному обывателю ощутить хоть на мгновение тут тоску, страх и отчаяние, что обдирает его как липку от условностей культурного багажа, если все, что есть вокруг него — жирная, изощренная, бесконечная на возможности, воздействующая прямиком на центры удовольствия в мозге, привязывающая покрепче героина, мать ее, Матрица? Вы скажете, Матрица была всегда? Была, да не такая — пожиже и неказистей. Как на первых игровых приставках. Про крестьянина, почти не очарованного ею, я уже написал, но ведь и олигарх тех времен легко выпадал из-под ее власти. Ну мог какой-нибудь магарадж в придачу к имеющимся десяти комнатам с золотом и алмазами заполнить еще одиннадцатую, но ведь это уже скучно и вроде как ни к чему. То ли дело сейчас: нет предела возможностям! Есть у тебя триллион, можешь основать собственную космическую корпорацию, много триллионов — организовать проект освоения Марса, Титана, да хоть Альфы Центавра. Техногенный оптимизм опьяняет. Неудивительно, что все человечество нынче ходит слегка навеселе.

Но вот что ускользает от нашего взора. Мы думаем, это наука расширила нам окружающий мир до размеров с трудом обозримой Вселенной (уже сто миллиардов световых лет в поперечнике). Нет, это Матрица так отодвинула свои границы, чтобы не беспокоить нас экзистенциальным Зовом, который все еще — и втуне — доносится Оттуда. Ведь мы по-прежнему не знаем ничего действительно базового: что было до "начала", почему вообще существует нечто, а не ничто, чем все в итоге закончится, — то есть не знаем всего того, чего "не знали" и наши предки, да только незнание это принципиально разное. Потому что кого сегодня это волнует? Не в качестве забавного факта, экспоната википедийной кунсткамеры, а по-настоящему, экзистенциально, чтоб душу вон? Бог волновал, Большой взрыв нет. Так чье же существование (или, если угодно, несуществование) важнее?

Разумеется, Матрицу создали (и укрепляли, и очаровывались ею) мы сами. Не сознательно, а скорее самим ходом вещей. Той склонностью к самоусложнению, наращиванию всяческих культурных слоев, которая так характерна для человеческих обществ. И очевидно, что обратной дороги нет — вернуться по следам прежней колеи не получится. Чашу придется испить до дна, если, конечно, там будет все-таки дно, а не черная дыра, куда все безвозвратно и ухнет. По крайней мере, признаемся сами себе: вместе с метафизикой мы выплеснули не мракобесие — мы выплеснули единственное, что в нас еще отвечало на Зов Извне, а значит, делало нас больше, чем канарейками, запертыми в золотой клетке посюсторонности.

В который раз убеждаюсь, как невежественен наш толкиенист в плане правильного русского перевода.

Вот, например, возьмем названия высших рас Арды, а именно Valar, Ainur и проч. У нас закрепилось явно ошибочное убеждение, что переводить их нужно не иначе, как валар во мн. ч. и вала в ед. ч. Эта ошибка, прискорбно прокравшаяся даже в Википедию, очевидно, проистекает из непонимания того, как заимствует иноязычные названия русский язык и в чем здесь его принципиальное отличие от английского.

А именно, русский язык НИКОГДА не заимствует одновременно разные формы множественного и единственного числа из других языков! Ну вот просто нет таких прецендентов, правил и узуса. В отличие от английского, который делает это регулярно и в охотку.

Поясню на примерах. Вот английский подбирает одновременно мн. и ед. число откуда угодно:

Из лат. cactus/cacti, anima/animae, datum/data

Из греч. stigma/stigmata

Из фр. beau/beaux

Из евр. seraph/seraphim

Неудивительно, что квази-заимствование из квэнья в английский двух одновременно форм Vala/Valar не вызывает у носителей английского никаких возражений и они не требуют, чтобы было Valar/Valars, к примеру.

А вот что делает русский с иностранными словами, каждый при желании может повспоминать. Рельса/рельсы из rail/rails, фьючерс/фьючерсы из future/futures, чипсы из chip/chips, мафиози из mafioso/mafiosi, а также стигма/стигмы или стигмат/стигматы, серафим/серафимы, кактус/кактусы и т. д. и т. п. То есть заимствоваться может ед. число и от него уже образовываться мн. по правилам русского языка, может мн. ч. — и от него ед. опять же по правилам русского языка, а может и не образовываться, хотя в иностранном языке различие по числам есть. Это, таким образом, принципиальная позиция русского языка по отношению к какому-угодно другому, не важно, осуществляем мы перевод Vala/Valar с английского или с квэнья.

Итак, какие могут быть русские варианты:

1. Вала/вала (или валы: по аналогии с сила/силы)

2. Валар/валар

3. Валар/валары

Первый вариант самый неудачный, неблагозвучный, особенно валы (обратно ед. ч. так и просится вал — один вала, два вала… ). Второй теоретически возможен, но практически после согласного русский язык всегда добавит в мн. ч. свое окончание -ы. То есть остается только третий вариант: нормальный, удачный, полностью русифицированный. Его и придерживаются толковые переводчики, например Муравьев или Эстель.

Особенно упертые могут продолжить возражать, мол, у Профессора так и точка. Но, во-первых, мы уже сказали, что то, что нормально и приемлемо для английского — не так для русского, а во-вторых, почему тогда мы не пишем названия всех толкиеновских рас и народов точно как у автора, то есть с заглавных букв: Эльфы, Гномы, Нолдоры (the Elves, the Dwarves, the Noldor)? Да и Русские уже до кучи, ведь по-английски Russians! 😉

Роман-эксперимент, роман-разочарование — так я бы, наверное, охарактеризовал эту книгу достойного в целом писателя. Попытка автора дать панораму развития цивилизаций Азии и Америки (при условии, что население Европы полностью уничтожено чумой) на протяжении шести веков через судьбы двух десятков персонажей, живших в разное время и в разных странах, — эта попытка так и осталась набором эпизодов, не складывающихся в нечто единое. Слишком быстро приедается наблюдать за их делами и словами, заранее зная, что сейчас они будут «топить» за науку, мир, равноправие, феминизм — где бы ни находились и кем бы ни были.

Несомненно, понимая это, автор ввел в повествование довольно радикальный и неожиданный прием — все его основные герои являются реинкарнациями одних и тех же душ, проходящих через нечто, напоминающее буддийское бардо, и возвращающихся на землю, забыв прежние жизни — но все же иногда ощущая некую необъяснимую связь друг с другом (и даже целиком догадываясь, что с ними происходит). И вот этот прием, сам по себе интересный, наносит книге окончательный удар, буквально разрывая ее пополам.

Ведь каковы интенции Робинсона? Показать, что научно-технический прогресс не является исключительно европейским феноменом, что не создай европейцы науку по каким-то причинам раньше прочих (по каким, Робинсон не рефлектирует), и на материалистически-научный путь развития встали бы остальные культуры: и Китай, и Индия, и ислам, и даже ходеносауни (ирокезы). Сразу отметим, что это очень спорный тезис. И его стоит разобрать поподробнее.

Возьмем для примера Индию и Китай. Почему рафинированные индусы, рациональные китайцы, сделав множество технических изобретений, в совершенстве владея логикой как искусством рассуждения, за сотни лет цивилизационного процветания так и не сформировали ничего похожего на западную науку как социальный институт и мировоззренческую основу? По той же причине, почему это не сделали древние греки, оставшись на уровне индивидуальных гениев типа Эратосфена или Архимеда. Все дело в христианстве и его новаторской теории трансцендентного Бога.

Для христианина, особенно протестанта (иудаизм оставляем в стороне — это слишком этноконфессиональная религия), Бог не в мире, а вне его. Соответственно, мир (за исключением особых сакральных участков типа храма) и мирская жизнь в нем (за исключением молитвы) лишены какого-либо божественного присутствия, десакрализованы, подчиняются естественным законам, в том числе тем, что волен установить сам человек. Отсюда совершенно не противоречащее религиозным канонам желание эти естественные законы познавать и устанавливать.

Напротив, индусы и китайцы (как и греки) мировоззренчески пантеисты — природа сакральна, в ней прежде всего проявляет себя божественное, человек не вознесен над миром, чтобы владеть им, но встроен в него и озабочен поиском гармонии с ним. При таком раскладе, конечно, отдельными личностями могут быть сделаны те или иные научные открытия (как это происходит и у Робинсона), но невозможен немотивированный, невесть откуда возникающий переход всей цивилизации на совершенно иное отношение к действительности и к совершенно иному способу активности. И в Европе никогда бы не победило научное мировоззрение, если бы оно уже не было подготовлено христианской десакрализацией мира. Науке оставалось лишь продолжить эту тенденцию и десакрализовать, исключить из рассмотрения теперь уже самого Бога.

Правда, остается ислам с его еще большей десакрализацией мира, и в его «энтээризацию» веришь больше, но здесь, видимо, местными интеллектуалами были осознаны те опасности, которые ведут к подрыву авторитета Бога, и положен им строгий запрет. В любом случае Робинсон имел куда больше оснований пофантазировать на тему научного развития дар-аль-ислама, но тогда бы ему пришлось сделать его аналогом Европы в нашем мире и отдать безусловную пальму первенства, что Робинсон меньше всего желал делать в силу своих антимусульманских и эгалитарных настроений. Так что в его мире ислам, даже вставший на научно-технический путь, проиграл гонку за первенство.

Проблема Робинсона, что он совершенно игнорирует эти мировозренческие аспекты и различия. У него научный гений может появиться где угодно, сделать кучу фундаментальных открытий, а потом вдобавок не сгинуть, как у греков, а еще и породить каким-то образом даже не школу, а целую научную революцию, которая радикально перестраивает все общество! Но так не бывает. В нормальном обществе нет запроса на радикально новое мировоззрение, напротив, оно всячески сопротивляется каким бы то ни было попыткам себя поменять и может сдаться только под напором превосходящих сил извне, как это случалось с теми обществами, что в разное время подвергались модернизации под влиянием Запада. Однако здесь-то у нас Запада нет и нет даже того, кто бы занял его место.

Но это еще полбеды. Настоящая беда этой книги появляется тогда, когда мы узнаем, что вдобавок к доминирующему научному мировоззрению, на рельсы которого успешно встают все цивилизации, существует еще совершенно иррациональное, мифологическое бардо, через которое проходят реинкарнирующие души! Тут возникает сразу ворох вопросов. Во-первых, поскольку бардо — идея буддийская, получается, что автор убеждает нас в истинности буддийской метафизики? Не мусульманской, не христианской, не индуистской, не, наконец, индейской — а именно буддийской? И как быть с научным мировоззрением, в эмпирических рамках которого никаких субстанциональных душ, никаких перевоплощений, никаких особых реальностей типа посмертного бардо не предусматривается? Да это же все меняет! Такая мощная духовная истина, к тому же прозреваемая многими людьми на собственном опыте, должна была способствовать тотальному преобразованию всех прочих, «неистинных», религий и традиций — в первую очередь того же ислама! А насколько бы она изменила науку — ее цели, задачи, подходы, методы? Вот подлинная сила, что воздействовала бы на этот мир не хуже европейской модернизации — но Робинсон этот вопрос совершенно обходит, оставляя его в частной сфере своих героев. Неужто они такие уникальные, а остальные миллиарды людей — ни сном ни духом? Но тогда остается непонятной и необъясненной их уникальность. Равно как и неправдоподобно то, что наши герои, осознавая свою духовную сущность как реинкарнирующих душ, не пытаются узнать об этом больше, не ищут среди духовных учителей и книг, не строят научные догадки, а продолжают обычную жизнь — экая, право, мелочь — мало ли что приснится. А если «приснилось», зачем нас, читателей, за нос водить?

Резюмирую. Большой роман, который так и не стал эпосом, оставшись собранием разрозненных и монотонных осколков. Игра в альтернативную реальность, которая по-настоящему не предложила ничего интересного, как будто автору не хватило воображения или желания играть (всего один пример: Робинсон изображает небывалый расцвет Китая, во время которого был даже открыт Новый Свет, однако в его версии маньчжурская династия Цин все равно «в назначенный срок» сменяет Мин, хотя в нашей истории это случилось во-многом благодаря финансовому кризису, вызванному дефицитом серебра, в том числе из-за действий европейцев, и последовавшей за этим крестьянской войне — нелепо предполагать такие события там, где китайцы вдруг «в одно лицо» осваивают несметные богатства обеих Америк). Полное игнорирование цивилизационных и мировоззренческих различий, что сделало мир Робинсона серым и одномерным. И главное: фундаментальное противоречие между замыслом автора (научно-материалистичный путь развития для всех цивилизаций) и повествовательным приемом (реинкарнация героев и прохождение их через буддийское бардо), что обессмысливает и то и другое.

К 130-летию Дж. Р. Р. Толкина попытался осмыслить феномен писателя и секрет успеха его текстов.

В чем привлекательность книг Дж. Р. Р. Толкина? Почему «Хоббит» и «Властелин Колец» вот уже более полувека переиздаются внушительными тиражами (свыше трехсот миллионов копий на трех десятках языков) и даже черновики, незавершенные наброски филологического досуга оксфордского дона вызывают пристальный интерес? Кто-то считает, что всему виной невероятная детализация придуманного Толкином мира (языки, имена, карты, мифы, хронология), но она сама по себе еще не гарантирует успеха. Распространено мнение, что «волшебные сказки» Толкина (а это авторское определение) — чтиво массовое и даже в основном подростковое, из тех, что сегодня пришпиливается метким термином young adult. Мол, выражает оно вполне понятное для незрелого возраста стремление к эскапизму, упрощенности, развлекательности, геройствованию и прочему в том же духе.

Сам автор лукаво потворствовал некоторым из таких характеристик («писалась книга для того, чтобы развлечь»), но против других решительно возражал («считаю так называемую волшебную сказку одним из высших видов литературы, который совершенно ошибочно ассоциируется с детьми»). Последнее он пояснял ссылкой на сформулированную им теорию «вторичного творчества», согласно которой творение миров в реальности и в воображении ничем принципиально не отличается, разве что статусом бытия сотворенного. Именно так у Толкина и была создана Вселенная Эа — как произведение искусства, симфония, напетая ангелами-айнурами, в которую верховный бог Эру Илуватар лишь вдохнул бытие.

(продолжение статьи можно прочитать на Горьком)