Немецкий писатель и философ Эрнст Юнгер прожил долгую жизнь, на протяжении которой ставил перед собой все более и более глубокие вопросы, пытаясь понять, как в эпоху мировых войн, тоталитарных режимов и одержимости техническими достижениями человек способен сохранить свободу. О том, какие ответы он для себя находил, читайте в моей статье.

«Самое удивительное в Эрнсте Юнгере, как и в Адольфе Гитлере, — это его успех».

Такими словами Николаус Зомбарт, сын известного социолога Вернера Зомбарта, начал свою статью, опубликованную в 1968 году в сатирическом журнале «Штрайт-цайт-шрифт». Название статьи, «Эрнст Юнгер в нас», недвусмысленно отсылало к нашумевшей книге Макса Пикара «Гитлер в нас самих». Зомбарт, признавая «немецкость» Юнгера (на обложке журнала писатель изображен в... бутылке из-под шнапса с надписью «Немецкий продукт»), удивлялся его популярности у французских читателей: «Если бы они знали, что эстетизм Юнгера стоит ближе к перфекционизму Эйхмана, чем искусству Кокто, то они избегали бы его, как паршивую собаку».

Юнгер не ответил. Он никогда не отвечал своим критикам, полагая, что «немногие достойны того, чтобы им возражали». Эту позицию клеймили как «аристократизм» и оттого нападали на него еще больше. По выражению публициста Фридриха Зибурга, «Пинок по Эрнсту Юнгеру открывает двери». Высшего накала полемика вокруг него достигала в 1982 году, когда Юнгеру присудили большую национальную премию Гёте (недовольные обличали писателя как «идеологического пионера фашизма и носителя национал-социализма с головы до пят»), и в 1995-м — во время чествования столетнего юбилея. Только тогда он выразил благодарность своим противникам, «без которых неинтересно жить», но позже заметил, что иногда развлекается пусканием мыльных пузырей.

С тех пор страсти поутихли. Кто хотел пнуть мертвого льва, уже сделал это, настало время понимания. Сегодня о Юнгере говорят как о крупном поэте, одном из величайших стилистов немецкой литературы и проницательном свидетеле двадцатого века, к творчеству которого необходимо обращаться, чтобы этот самый век постичь. Реже вспоминают его как критика тех крайностей, в которые порой впадает демократия, и как исследователя все возрастающей роли государства и социума, закрепощающих человека крепче иных цепей. Вопрос Зомбарта, если отбросить нелепое reductio ad Hitlerum, все еще волнует нас. Действительно ли успех Юнгера в том, что он прошагал в ногу с «веком-волкодавом», выразив его силу и слабость в чеканных фразах, или, наоборот, в том, что он всегда шел своим путем и сумел проторить его для многих, кто «не волк по крови своей»? А может, это разные ипостаси Юнгера, тогда сколько их было всего? Мы насчитали четыре, к рассмотрению коих сейчас и приступим.

(Продолжение — на сайте "Горького")

Новая экранизация «Мастера и Маргариты» разочаровала. Дело даже не в том, что создатели пустились в вольные трактовки, сделав отнюдь не точную экранизацию. Вызывает недоумение собственно их приемы.

Главная претензия: зачем было удваивать линии Мастера и Маргариты? Ладно, если бы нам представили подлинную жизнь Булгакова, который сочиняет известный нам роман, попутно претерпевая сложные творческие и личные коллизии, чего было, кстати, с лихвой, но нет. Нам придумали еще одного писателя-Мастера, который встречается с еще одной Маргаритой, попадает в психушку и тоже пишет роман. Правда, уже не только о Га-Ноцри, но и о некой футуристической Москве с Дворцом Советов в облаках — то есть этот роман, хотя и назван «Мастер и Маргарита», не является романом Булгакова, а снова представляет собой вымысел авторов фильма. И тут удвоение.

Что же получилось в фильме? Сценки, где его создатели экранизируют собственно булгаковский роман: беседа на Патриарших, представление в варьете, бал сатаны, сделаны с некоторой претензией на вычурность, но, несомненно, представляют интерес, к сожалению, их мало. А вот результаты деятельности, хочется даже сказать, отсебятины авторов: разгром пьесы о Пилате, мюзикл о 2022 годе, пьянка в квартире Майгеля и проч., довольно скучны и апатичны, только отнимают хронометраж и почти не запоминаются, что неудивительно, поди посоревнуйся в этом с гением Булгакова! Вдобавок новый Мастер закономерно урвал большую часть образа старого, булгаковского, которого практически в фильме нет, разве что в разговоре с Бездомным в психушке. Возникает закономерный вопрос: а зачем вообще было сделано все это удвоение?

Это ключевая причина, почему фильм не «фантазия по мотивам», а просто плохой. Создатели экранизировали нам банальное и неверное понимание самой сути художественного творчества. По их мнению, писатель творит, буквально списывая у реальности, подглядывая за происходящим, встречаясь в жизни со своими будущими персонажами (и чуть ли не с самим собой, что действительно попахивает шизофренией). И вот наш писатель, как старательный бухгалтер, заносит в сальдо романа любовницу Маргариту, встреченного иностранца Воланда, соседей по писательскому ремеслу под их настоящими фамилиями и проч. и проч., даже своего кота, который, конечно же, носит имя Бегемот! Что называется, что вижу — о том пою! Крайне прискорбное и неверное понимание, которое, к несчастью, давно уже прижилось в Голливуде, где молодой Конан-Дойль вовсю гоняется за преступниками, чтобы потом записать свои похождения в виде «Записок о Шерлоке Холмсе». И вот теперь Булгакова туда же!

Между тем писатель — не фотограф, и его творчество — не списывание у реальности, а создание реальности новой, качественно иной. И инаковость ее не в том, что писатель может позволить себе фантазию и сверхъестественное, а в том, что он возвышается над всегда злободневной, текущей ситуацией до вневременного, философского обобщения, которое может с физической действительностью не сходиться во многом. В этом смысл того, что Мастер у Булгакова пишет роман о таком несвоевременном для коммунистической Москвы персонаже, как Иешуа — Иисус Христос. Зачем же писатель из фильма написал пьесу «Пилат» и затем добавил ее линию в свой роман, решительно неясно. Неудивительно и то, что, столкнувшись с необходимостью завершать обе параллельные линии Мастеров и Маргарит, создатели фильма не нашли ничего лучше, как, на фоне финала булгаковской линии, банально оборвать линию двойников, сведя ее в ничто! По их мысли, писатель и его муза остаются жить на страницах бессмертного романа — это верно, но не в такой же буквалистской интерпретации! «Мастер и Маргарита» как роман значительно больше изображенной в нем истории любви в декорациях демонической Москвы, как нам попытались показать авторы фильма. Именно поэтому роман Булгакова заканчивается Высшим судом над всеми героями, что совсем не равно их краху.

Роман «Путешествие в Элевсин» будущие нейроисторики русской и мировой литературы запишут, без сомнений, в поздний, или застойный, период творчества Виктора Пелевина, который будет принято помечать тегами #кабальныйдоговор #исписался #ничегонового и #ушелвсиквелы. Доказательства этому встречаются на страницах книги в изобилии.

У нас в руках — та же футуристическая байка про банки и таеры, что и в двух предыдущих романах — «Transhumanism Inc.» и «KGBT+». Римский материал и главный герой — совершенно невзрачный, бумажный, глуповато-исполнительный — предварительно опробованы на «Непобедимом Солнце». Недавно всколыхнувшая всю мировую общественность удаль ChatGPT-ботов логично сдула пыль с лингвистического алгоритма из «iPhuck 10». Древний, как сама литература (да что там, древнее!), прием, отправляющий героев в путешествие с приключениями, вышел у Пелевина до того минималистичным, что, кажется, перещеголял и «Шлем ужаса». Наконец, автор так беззастенчиво пользуется самыми банальными масскультурными мемами («разве можно просто взять и сделать», «Ломас такой Ломас», «Все идет по плану»), даже не утруждая себя постироничной обработкой (или ироничной постобработкой), что закрадывается мысль, что все это нарочно.

(полностью рецензию можно прочитать на сайте Горький)

Со времени выхода и громкого успеха романа «Чапаев и Пустота» самой судьбой было предначертано появление книг, в названии которых стояло бы «Пелевин и...». Так и случилось. Первой была малоудачная попытка биографии «Пелевин и поколение пустоты». Теперь вот вторая. Впрочем, странно, что книг о Пелевине вообще мало. Кроме упомянутых, еще был небольшой, на 184 страницы, сборник статей «Литературные стратегии Виктора Пелевина» — и все. Почему так, тема сама по себе интересная. Рискну предположить, что Пелевин, как и всякий великий писатель, предмет исследования крайне неудобный, непонятный и из ряда вон выходящий. Критику нужны и временна́я дистанция, и адекватный метод, и даже какая-никакая конгениальность. А чтобы мое предположение не осталось голословным, разберу его на примере наконец-то первой полноценной критической монографии о Пелевине.

Ее не так давно, в 2021-м, написала Софья Хаги, профессор русской литературы Мичиганского университета. Поставив перед собой задачу раскрыть «философскую проблематику (не)свободы в произведениях Пелевина», она полагает, что ей удалось «нарисовать максимально полный портрет Пелевина как художника и мыслителя». Путь к этой цели занял у нее четыре главы. В первой она исследует роман «Generation „П“» как «техноконсюмеристскую антиутопию», отдельно отдавая дань его языковым играм как орудию «социальной критики». Вторая глава посвящена теме постгуманизма в творчестве Пелевина, выразившейся в представлениях о современном человеке то как о животном, то как о компьютере и машине. В третьей главе автор погружается в историософию Пелевина, разбирая его пессимистическую эсхатологию и альтернативную «альтернативную историю». Наконец, четвертая глава демонстрирует, как Пелевин на интертекстуальном уровне работает со своими литературными предшественниками (в качестве примера взяты Достоевский и братья Стругацкие) и как виртуозно использует «различные иронические стратегии» ради все той же социальной критики.

(полностью рецензия на сайте Горького)

На русском языке существуют уже четыре биографии Лема. И все они в разной степени не безупречны. Первой (2014) нужно назвать книгу Виктора Язневича — «главного лемолога всея Руси», в которой дан краткий и суховатый отчет о жизни и основных философских идеях Лема. Следующим (2015) вышел том ЖЗЛ за авторством Геннадия Прашкевича и Владимира Борисова — откровенно слабый и компилятивный, с цитатами из Лема на две-три страницы. В 2019 году появилась переводная монография Войцеха Орлинского — первого польского биографа Лема: повествование богатое, но неровное, из которого мы больше узнаем о дефиците автомобильных запчастей и любимых шоколадках Лема, чем о том, что же действительно было для него важно и почему. В самой Польше книга Орлинского была вскоре перекрыта куда более фундаментальной работой Агнешки Гаевской, на которую в основном и ссылается автор четвертой русской биографии Вадим Волобуев.

Волобуев избрал не совсем обычную оптику для биографического исследования. Главным героем его солидного, 700-страничного труда выступает отнюдь не польский писатель, а скорее... сама Польша — страна с не самой простой историей в двадцатом веке (впрочем, у кого она была простая?). Польша, краткий миг независимости которой между двумя войнами был омрачен националистическими, коммунистическими, антиеврейскими и антиукраинскими радикальными настроениями; Польша, попавшая между Сциллой и Харибдой двух агрессивных сверхдержав; Польша, ставшая основной (наряду с Украиной) сценой для адского действа под названием Холокост; Польша, насильственно обращенная в социализм и вынужденная репрессировать своих недавних героев, боровшихся в Сопротивлении; Польша, несколько десятилетий варившаяся в кислотном растворе коммунистического режима, стагнирующей экономики, нерешенных социальных проблем, пока не доварилась до костей военной хунты Ярузельского. Короче, автор знает и любит Польшу, недаром он биограф еще одного знаменитого поляка — папы римского Иоанна Павла II.

Далее — читайте на Горьком.