В соседних колонках идет разговор, достойно ли человека — думать, как отразится его поступок в целом мире. Общая идея: нескромно, пусть ты на что-то и влияешь, живи себе, а увлечешься разговорами — некогда будет действовать.
А мне вот нравится ду-умать! Мне вот, когда я варю обед и мою посуду, веселее моется, если при этом я выстраиваю такую примерно цепочку: я избавляю собственную семью от беспорядка. Моя семья становится умиротворенной, сытой и доброй. отсюда: кол-во добра в мире увеличивается
Нет, правда, конечно, все, что мы делаем, мы делаем по внутренней потребности, но разве желание украсить мир так уж дурно? Кстати, в последнее время что-то вышло из употребления выражение "некрасивый поступок". А раньше так часто говорили: "Некрасиво ты поступил!". И невольно подразумевалось — раз поступок может быть некрасивым, значит, бывают и красивые! Не "полезные", не "правильные", а просто "красивые". А кому же не хочется быть красивым? Так что плохого в том, чтобы об этом заботиться? Разрешите человеку чувствовать, что он украшает собой мир!
Вероятно, одна из сложнейших задач для художника: правдиво передавать натуру, не превращаясь в карикатуриста (сатирика). "Наш мир — страшно смешная штука. Животики надорвешь. Если смотреть со стороны...".
Любовно написанный портрет горбуна или прыщавого юнца — это что? Патология — не предмет для искусства? Или любовь требует не замечать горба и прыщей? Впрочем, красота в любом случае — понятие субъективное. Рембрандтовская Саския с нашей точки зрения отнюдь не красавица. Неподготовленный ребенок, глядя на ее портрет, решительно скажет: "Какая уродина!". Но тот же ребенок, намалевав портрет любимой мамы в стиле "точка, точка, запятая", считает его красивым. Свое-то отношение и ребенку известно.
Очевидно, отношение зрителя (читателя) к изображенному предмету не менее важно, чем отношение художника. И что прикажете делать несчастному художнику? Писать декларации и длинные предисловия? Переломить сложившееся отношение публики — задача для гения.
Все сие — плод печальных размышлений над судьбой собственного, первого в жизни опуса