«Разрыв шаблона» – вот одна из первоначальных формулировок (позднее уступившая приоритет более практичным и жизнеспособным), которая описывала ожидаемый эффект от произведений, номинированных на премию «Новые горизонты». И роман Михаила Харитонова с этой задачей справляется отменно – рвёт шаблоны жанра и стереотипы читательского восприятия как грелку на британский флаг. Дело, разумеется, не только в том, что «Золотой ключ» выкручивает верньер физиологии до упора. Или, если формулировать в литературных координатах, до владимирсорокинского уровня. В отечественной фантастике, то ли страдающей, то ли неведомым образом наслаждающейся своим пуританством, так не принято. Впрочем, автора, который действует под карнавальной – и очень удобной для исследования границ недозволенного – маской анфан террибля, это не останавливает. Он без опаски тыкает палочкой с безопасного расстояния (и палкой – с опасного) в разложившийся, что та стюардесса из анекдота, труп некогда дойной коровы отечественной коммерческой фантастики – постапокалиптическую вселенную зон и сталкеров.
Мир «Золотого ключа» — это будущее после Хомокоста. Глобальной катастрофы, уничтожившей поголовье Homo sapiens и оставившей планету и кое-какие артефакты из прошлого в наследство генетически выведенным разумным животным. В качестве чашечки Петри для выращивания дивного грядущего Харитонов использует «Золотой Ключик» Алексея Толстого, и выясняется, что это пересобранное литературное пространство с легкостью вмещает в себя и один из лучших киберпанковских текстов на русском языке, и экзистенциально душещипательную песнь поэта, и трогательную любовную историю. Однако достоинства романа этим не исчерпываются. «Золотой ключ», реалии которого иногда неприятно совпадают с очертаниями нашей современности, напоминает о том, что сигара — это не всегда сигара. А полузабытое, полуутраченное искусство большой метафоры и социальной критики некогда было одним из столпов жанровой литературы.
И Михаил Харитонов сполна использует фантастический инструментарий – а другого инструментария для адекватного отображения текущей реальности и текучей постсовременности у нас собственно и нет – для рассуждений о прикладной политике, природе власти и странных экономических моделях.
Этот веселый, бесcтыжий, остроумный и остросюжетный роман являет собой подлинный и дивный образчик a very, very guilty pleasure.
Ахаха!
Валерий Иванченко:
Увлекательный сатирический роман с яркими персонажами. Собственно сатира здесь издевается не столько над нашей реальностью, сколько над её отражением в масс-медиа, литературе, интернете, отчего роман пародиен во всём, каким-то чудом оставаясь при этом живым, трогательным, точным во многих деталях. Это очень русский, смешной, похабный, непереводимый роман, построенный на языковой игре и культурных контекстах.
Кроме сходства с пелевинскими стратегиями (имеется в виду не бесконечное доказательство иллюзорности сущего, а использование злободневных реалий и скрытая сентиментальность), соблазнительно отметить перекличку с другим живым классиком – В.Г. Сорокиным. К этому подталкивает, в частности, присутствие ненормативной лексики, внимание к телесному низу, да и прямые отсылки к творчеству Сорокина в тексте есть. Однако Владимир Георгиевич в сравнении с Харитоновым выглядит академиком в дурацкой мантии, Харитонов же в сравнении с ним – реальным парнем с района. Остроумие Харитонова часто оперирует именно на дворовом (а то и на детсадовском) уровне, смачно буквализируя расхожие метафоры и погоняла. Так в одной из глав у него последовательно вступают в действие конь в пальто, одинокий позорный волк и козёл опущения (именно так). Харитонов себе на радость и нам на потеху освобождает внутреннего ребёнка, что какой-нибудь скучной тётке, вроде Погодиной-Кузьминой, кажется графоманией, а разумным читателям — торжеством вольного творчества безо всяких оглядок. Харитонов с завидной лёгкостью делает то, что востребовано, но другим недоступно, в этом отношении хочется сравнить его с Михаилом Елизаровым (не в писательской, а в певческой ипостаси) – тот же твёрдый профессионализм при полной раскованности и сознании цели.
Разумеется, это яркий образец свободной сетевой литературы, увидеть «Буратину» на бумаге будет несколько странно. Впрочем, всё странное со временем может превратиться в канон. И да, можно сказать, что роман выполнен именно в каноне твёрдой, как сейчас выражаются, научной фантастики. Иван Антонович Ефремов очень бы удивился, доведись ему заглянуть в этот текст, но жизнь неизбежно обгоняет фантазию.
Андрей Василевский:
Что мне тут нравится? Пресловутое величие замысла. (И Кот Базилио.)
Что не нравится? Избыточность (всего!), многословие, обилие деталей и подробностей, вполне нормальное при небольших объемах и утомительное в объеме 1 833 736 символов с пробелами или 1 554 589 символов без пробелов. Частности наползают друг на друга и быстро забываются. (Или это мой бедный мозг стареет и уже не охватывает?)
Пока я писал этот краткий отзыв, вышло продолжение – «Золото твоих глаз, небо ее кудрей». Продолжение тоже большое. Ничего удивительного: Харитонов придумал интересный и многонаселенный фантастический мир, который можно длить и расширять в любом направлении. Поэтому обойдется без фанфиков.
Чрезвычайно талантливая книга. Мир «поняшек», которые «няшут» электорат придуман вообще гениально. И все было бы замечательно если бы не некоторые сопутствующие недостатки, которые – не раздражают, но – самое точное слово тут будет «утомляют».
Прежде всего: «Золотой ключик» все-таки слишком длинный, и в силу длины слишком однообразный роман (и это еще только первая часть трилогии). При этом наращивание объема происходит в нем за счет далеко не самого впечатляющего литературного приема: герои постоянно находятся в путешествиях, и с ними по мере движения в пространстве случаются все новые и новые приключения. Хотя этот прием освящен литературной традицией («Одиссея», «Пантагрюэль»), в целому удачным его не назовешь, ибо он делает композицию книги рыхлой, никакое очередное приключение не становится обязательным и при этом, нет никакой логики в том, чтобы приключения наконец закончить. Здесь мы видим в чистом виде то, что филологи называют сюжетным «нанизыванием». К тому же приключения однообразные: на главных героев «наезжают» очередные враги, они отбиваются.
Слишком нарочиты в романе шутки про евреев, которые, учитывая репутацию автора, оставляют плохой привкус. И да, не может нравится, что предводительствуемые Тарзаном обезьяны – «нахнахи» – в романе Харитонова – это как бы жители Северного Кавказа, а упыри – это как бы украинцы (соответственно украинский язык оказывается диалектом упырей). Учитывая, сколько злобной чуши автор уже написал про «нерусь», не хочется быть снисходительным к этому разжиганию национальной розни. Тот случай, когда репутация управляет интерпретацией.
Слишком много физиологии, физиологизированного, лишенного всякой лирики секса, тема вылизывания писек раскрыта полностью. Вообще герои заняты в основном сексом, и, если бы не это, сюжета почти бы и не было, а роман можно было бы сократить по крайней мере вдвое, и это, может быть, было бы и хорошо. Для пыток и извращенного секса у нас есть Сорокин, зачем нам два Сорокина? Автор очень горд своей дерзостью – что он пишет про каннибализм и анальные изнасилования. Какие бы перипетии не случались с героями Харитонова, автор неизменно, каждый раз, опять и опять возвращается к их взаимному пожиранию и анальным изнасилованиям – просто как шпильман к своим флажолетам. Да-да, по роману Харитонова всюду рассыпаны скрытые цитаты из Михаила Щербакова. Вообще, «Золотой ключик» – огромная комбинация скрытых цитат и реминисценций из известных литературных источников. Достаточно сказать, что в числе основателей индустрии производства трансгенных мутантов в романе Харитонова названы профессор Преображенский, профессор Выбегалло и доктор Моро. Прием в наше время, прямо скажем, не оригинальный, достаточно сказать, что из девяти литературных произведений, представленных на премию «Новые горизонты» в пяти значимым литературным приемом являются литературные реминисценции – в текстах используются чужие образы, персонажи, понятия и целые фрагменты текстов. В трех (в том числе у Харитонова) – из Стругацких. Круг источников цитирования у Андрея Ляха и Харитонова пересекается столь сильно, что на минуту возникает подозрение – уж ни один ли тот же это писатель? «А впрочем, нет, нет!..»
Ребята, может дадим отдохнуть ножницам и клею? Прием-то, в общем, дешевый и не требует больших талантов, только некоторой начитанности и умения комбинировать.
Еще у Харитонова все-таки слишком много мата – не экспрессивного, а рутинного, и не в речи персонажей, а в авторской, что совсем уже непонятно зачем. И еще – для меня категорически неприемлемо использования фамилий живых людей, наших современников в качестве ругательств, обидных прозвищ, названий чудовищ и т.д. Не говоря уже о политизированных намеках, вроде «белоленточные гниды».
Самое интересное, что те черты романа, которые тут перечислены как недостатки, сам автор с большой вероятностью считает золотыми ключами к успеху. И может быть он и прав. Посмотрим, это будет интересный культурно-социологический эксперимент. Но на моей личной шкале это баллов не прибавляет, и я думаю, успеху не способствует. Круг читателей Харитонова – примерно соответствует кругу читателей Стругацких-Пелевина-Сорокина, а все эти «характерные черты» скорее отсекают сегменты этого круга, чем прибавляют новые сегменты из других «кругов».
В постапокалиптическом мире малосимпатичные герои, то ведомые, то отвлекаемые телесным низом, ищут артефакты сгинувшей эпохи, восходящие к сказке Толстого.
У советских школьников и студентов была игра: взять любую газету, представить некую интимную ситуацию с участием двух-трех человек, и вслух читать заголовки, как бы примеряя их к заданной ситуации. Хватало игры минут на пять, потом надоедало. В постсоветские времена текстовый формат похожих игр пережил недолгий расцвет и логичное увядание на сайтах типа удафф.ком и прочих помоек, на которых подрастающая школота долечивала детские болезни. Рассказы с помоек умещались в полтора-два экрана, зато набирали сотни тысяч просмотров.
Михаил Харитонов старательно раздул подобный рассказ в пятьсот раз. Объема ради пришлось пригоршнями накидать в повествование и другие предметы озабоченности, от зоофилии с копрофагией до нацистов с евреями, плюс мешок культурных и общественных реминисценций, актуальных для девяностых-нулевых годов: либеральный постап, русский рок, Кафка, силовики, подробные характеристики компьютерного харда и прочие атавизмы ушедшей эпохи. В общем, все как обычно. Только в прошлые разы автор пытался рассмотреть через сфинктер творческое наследие Стругацких, а теперь взялся за красного графа. Замах был если не на Сорокина, то на «Зеленый слоник», но получился испорченный удафф.ком: первые полторы страницы забавно, потом странно, далее натужный, несмешной и неинтересный вал сисек-писек-какашек превращается в белый шум, представляющий ценность разве что для самого автора и для поклонников его различных ипостасей.
Никак не могу понять, отчего этот текст мне напоминает «Бесконечный тупик» Галковского. Причём аллегорическое повествование с несколько тяжеловесным юмором должно было бы напоминать мне какие-нибудь «Зияющие высоты», но нет. Именно «Бесконечный тупик», с его мотивом объяснения всего и вся.
Прекрасный, конечно опыт, да только именно что тяжёлый для чтения сторонним читателем, но годный адепту.
Случаются в отечественной фантастике романы, идущие вразрез с господствующими темами, стилистиками и образами и написанные настолько мощно, что они не просто попадают в десятку, но и мишень разносят ко всем чертям. В прошлом десятилетии таким романом был «Я, Хобо» Сергея Жарковского. А до того — «Реквием по пилоту» Андрея Ляха.
И вот – полтора десятка лет спустя – «Челтенхэм». Действие нового романа происходит в той же вселенной (и даже вселенных), что и действие «Реквиема». Однако «Челтенхэм» — повествование куда более широкоформатное, и стилистика его варьируется от квазиисторической, «шекспировской» хроники до абсурдистского экшена.
Основное действие романа разворачивается на далёкой планете Тратере во времена «модернизированного средневековья», где специальный агент Института Контакта по имени Диноэл Терра-Эттин должен раскрыть загадку Базы инопланетян.
«Челтенхэм» богат на фантастические выдумки и сложносочиненные сюжеты. Здесь и Траверс — «дикое поле» известного и освоенного космоса, и «выращивающие информацию» Зелёные Облака, и многочисленные секретные операции и тайные агенты, и противостояние Земли и Стимфальской империи, и, разумеется, угроза инопланетного вторжения. Также встречаются в тексте и — перемешанные причудливо — реалии разных миров и писателей, от Ивана Ефремова до Джоан Роулинг.
Однако обращается с этим богатым арсеналом писатель весьма своевольно. Он, словно следуя известному наставлению из романа Брэдбери, пишет поперек разлинованных и исхоженных сюжетов. Лях подбирает фантастическую диковинку (например, Врата для путешествий между мирами), рассматривает и прилаживает к неспешному течению сюжета – а иногда и отбрасывает за ненадобностью.
По мере накопления в повествовании имён, объектов и событий становится все явственнее, что научно-фантастическая машинерия – лишь обрамление и украшение для классического по сути и по форме романа – с обилием персонажей, несколькими сюжетными линиями и к тому же весьма изощренно устроенного (подсказка будущим читателям – важные для понимания финала детали спрятаны в сносках).
Психологичный и щедрый на подробности жизни «Челтенхэм» использует фантастические декорации, чтобы подстать своим не-фантастическим предшественникам рассказать о траектории человеческой судьбы.
Такие романы в фантастике появляются нечасто. Тем ценнее.
Валерий Иванченко:
Принципиально вторичный роман (пастиш, как выражается критик Рондарев), интересный, главным образом, самому автору и неширокому кругу подобных ему ценителей олдовой фантастики. Мир романа сложен из реалий, персонажей, сюжетов, обкатанных в массе книг, фильмов, компьютерных игр, но узость круга читателей задаёт вовсе не это. Автор, человек умный, способный и в писательстве отнюдь не беспомощный, вольно или невольно нарушает ряд простых правил беллетристики, превращая текст, собранный, в сущности, из известных клише, в чтение не для всех.
Прежде всего, он непомерно раздул объём из-за собственной скупости, не позволяющей отказаться ни от одной лишней подробности, рождённой его щедрой фантазией. Он детально описывает всевозможную технику, архитектуру, интерьеры, наряды, исторические подробности, нюансы биографий и отношений, никак не работающие ни на сюжет, ни на характеризацию основных персонажей. В идеале подобная детальность должна придавать выдумке жизнеподобие, но в данном случае она пропадает впустую, развлекая лишь самого автора и тех редких читателей, которые станут текст смаковать. На большем своём протяжении роман выглядит набором красивых глянцевых постеров и оживать начинает только ближе к концу, когда автор перестаёт отвлекаться на второстепенное и сосредотачивается на главном. Добрую половину романа автор излагает предысторию нескольких персонажей, сюжет при этом не продвигается ни на шаг. Персонажи остаются картонными масками, ни о какой драматургии между ними говорить невозможно. Автор предпочитает не показывать, а объяснять (процентов на восемьдесят это объяснения совершенно не важных вещей), изредка вставляя в рассказ летописца живописные, как ему кажется, сцены. Притом все секреты выдаёт сразу же, убивая всякую возможность интриги. Пишет он гладким литературным языком, порой доходя до выспренности на грани графомании и не избегая всевозможных штампов, заимствованных, кажется, из дамских рОманов (впрочем, в итоге «Челтенхэм» и оказывается замаскированной под эпос любовной историей).
При всём аутизме и при всей своей графомании, роман обладает многими достоинствами, очевидными не только фэнам, но и простым читателям, нашедшим в себе силы осилить текст до конца. Путешествие по Перекрёсткам описано великолепно, на уровне классиков жанра, а финал вообще поднимается от жанра к обычной (настоящей) литературе. В нынешнем конкурсе текст, по нашему мнению, входит в четвёрку лучших.
Андрей Василевский:
Вот казалось бы роман так роман, сколько ж в нем всего. У автора есть «инженерное мышление», огромная и сложная конструкция худо-бедно держится, что уже достижение. Но вот беда: Лях – писатель «без языка».
«– Не кричите так, лейтенант, – от отвращения Кромвель еле разжимал зубы. – Связь вырубило, снимите наушники. Иво, переключи генераторы на наружную и отстреливай переходник по периметру, на кой ляд он теперь сдался.
Краса и гордость, чудо технологий, первый стимфальский крейсер-трансформер «Саутгемптон», которому после мартовских учений двадцать четвертого года предстояло стать официальным флагманом императорского флота, пылая изнутри и осторожно еще тлея снаружи, неспешно разваливался на куски и погружался в атмосферу планеты Тратера.
Всего-то навсего дурацкий фронтовой истребитель-бомбардировщик загадочной и разбойничьей цивилизации скелетников; как всегда, неожиданно, черт знает откуда, вывернулся хоть и не из-под земли, но из-за земли – вот этой самой тихой деревенской Тратеры – выскочил под боком, сам, наверное, не ожидал, ну и влепил от растерянности, а «Саутгемптон» – не авианосец, не положено ему сферы охранения, только охранный шлейф, да и силовые поля гудели на одну десятую мощности…»
Это вообще не ЧЕЙ-ТО язык, это усредненный НИЧЕЙНЫЙ язык жанровой фантастики, никому уже не принадлежащий, являющийся «общественным достоянием».
Можно привести другие цитаты – в других регистрах – но проблема будет та же.
Одни пишут прозу (фантастическую), другие «фантастику». Вот «Челтенхэм» это «фантастика».
Отсылки к Стругацким тоже не в пользу Ляха, они в значительной степени были социальными мыслителями, а он нет.
Занимательная и написанная с большим мастерством эпопея. Андрей Лях несомненно войдет для меня в число российских фантастов, за творчеством которых придется следить. Лях смог достичь того тонкого баланса между интеллектуальностью и занимательностью, железячностью и психологизмом, которого у нас мало кто умеет достигать, и пожалуй лучше всех искусством такого органичного микса владеет Сергей Лукьяненко. Не знаю, польстит ли самому Ляху такое сравнение, но успех Лукьяненко и его многочисленные экранизации не случайны. Что хочется особо отметить – Ляху удается, выстраивая в конечном итоге совершенно линейный сюжет, все-таки вычерчивать с помощью главной сюжетной линии сложные кольца и прочие трехмерные фигуры, мастерски владея мастерством отступления, отступления внутри отступления и вообще органического встраивания сюжета внутрь сюжета. Автор пользуется не самым распространенным композиционным приемом – к любому эпизоду возвращаться два, а то и три раза, сначала описывая его конспективно, а затем наращивая число подробностей. Вообще – и это уже не достоинство, а странность – у Ляха манера многие бросающиеся в глаза словесные конструкции повторять в течение рома дважды. Дважды он вспоминает архаическое выражение «сшутить шутку», двум его героиням свойственен «стоицизм» (непонятно, что это значит), о двух героинях говорится что они могут «впасть в благостность», двум персонажам свойственна аура власти, а у двух ощущается энергия силы и т.д. И тут стоит перейти к недостаткам «Челтенхема» – или может быть не недостаткам, а объяснению, что в нем может не нравиться.
Роман все-таки очень большой, громоздкий и неоднородный, на его протяжении повествование несколько раз меняет и стиль, и интенцию, и даже, на мой взгляд, концепцию главных героев – они перестают «узнаваться». При этом автор крайне тщательно разрабатывает подробности своего альтернативного мира, рассказывая даже о технических деталях несуществующего оружия – как будто ждет реконструкторов, которые будут все это отыгрывать.
В системе персонажей просматривается некоторая инфальтильность: все герои исключительно сверхлюди, в разных аспектах – но обладатели выдающихся качеств, женщины же в большинстве сказочной красоты, и все готовы немедленно отдаться сверхлюдям-мужчинам. Заметим, что сверхспособности главных героев используются в основном чтобы побеждать, унижать, и убивать других второстепенных персонажей – иногда все вместе, кровь льется рекой. Когда главный герой заставляет солдафона-генерала танцевать голым, когда главному герою отдается прекрасная спецназовка, у которой «достоинства фигуры не затронуты спортивным образом жизни», то рецензент немедленно почувствовал себя слишком старым.
Наконец, отдельного обдумывания достоин тот факт, что роман Андрея Ляха выстроен из аллюзий и скрытых цитат (список источников автор услужливо приводит в начале), при этом в первую очередь роман Ляха в самой серьезной зависимости от «Мира Стругацких», и речь не только о терминологии и фамилиях персонажей, но и серьезной зависимости на концептуальном уровне. Конечно, те грандиозные последствия, которые в нашей литературе имеют миры Стругацких, впечатляют. Но сам прием построения романа на реминисценциях не является для нашей литературы новым уже лет тридцать. Эти шутки уже не забавят, и в общем, этот фокус слишком простой, и скорее выдает неуверенность автора в ценности собственного «месседжа».
В общем, «Челтенхему» свойственна некоторая избыточность литературных приемов над потребностями замысла, однако все это не мешает роману войти в число лучших фантастических текстов «большой формы» последних лет.
Галина Юзефович:
Роман Андрея Ляха «Челтэнхем» – вещь, к которой не вполне понятно как подступиться. С одной стороны, это классическая фантастика с космическими перелетами, инопланетянами и прочей sci-fi бутафорией. С другой – современная фэнтези, вызывающая отдаленные ассоциации с «Кровью и железом» Джо Аберкромби. С третьей – густо настоянная на шекспировском материале философская притча. А помимо этих трех граней в «Челтэнхеме» без труда можно обнаружить четвертую, пятую, шестую...
Сказать, что все они хорошо и мирно уживаются на пространстве романа, будет некоторым преувеличением, и первой жертвой учиненной ими толкотни оказывается структура и сюжет. Многообещающие сюжетные нити уходят в никуда, ни одна линия так толком и не разрешается. Однако если принять за данность, что «Челтэнхем» – это не про сюжет и не ради него написан (принятие это дается, честно сказать, не без труда), и поставить его в один ряд с принципиально бессюжетными, но от этого не менее восхитительными книгами вроде «Дома, в котором» Мариам Петросян, то придется признать, что роман Андрея Ляха – важное новое слово в русской современной словесности и, пожалуй, один из самых сильных текстов нынешнего списка. Остается пожелать ей начать свой жизненный путь в виде книги поскорее – и хорошо бы за пределами узких жанровых рамок.
В разгар затяжной галактической войны, перескакивающей из холодной стадии в горячую, гении земной ГБ с бессильной тоской наблюдают за тем, как на далеком отсталом двойнике Земли война Алой и Белой Роз выливается в победоносное шествие подозрительно ушлого Ричарда III, который совершенно не собирается повторять печальную судьбу земного прототипа, а подминает всех и вся, умело пуская в ход интриги, подкуп, убийственный бас, полимерную катану, лучших генералов Вселенной и пуленепробиваемых киборгов.
Андрей Лях написал опус магнум, замкнувший наконец щедро раскиданные повествовательные линии давно придуманной им Вселенной. Попутно он отвесил поклоны чуть ли не всем любимым авторам и кунштюкам, от Ефремова с Хайнлайном до Миядзаки с Mass Effect, местами угрожая сорваться в описанную Стругацкими картину «Любимый учитель» («В одной руке у него был огромный кусок торта, в другой – огромный уполовник с вареньем, и еще огромная банка с вареньем стояла на столе перед ним. Видимо, парнишка собрал на картинке все свои предметы любви»). Не сорваться помогло то обстоятельство, что Лях более-менее гений – по крайней мере в лично выбранных им рамках.
При этом да, «Челтенхэм» избыточен практически в каждом пункте: он слишком объемен, повествование слишком развесисто, фабула с трудом выдерживает гроздь из четырех почти независимых сюжетов и букета отсылов к собственным и чужим книгам, пасхалки раздуты так, что мешают танцевать и героям, и сюжету, последняя глава написана сугубо как мостик к «Реквиему по пилоту», а в «Челтенхэме» выглядит седьмым колесом, способным разве что взбесить тех, кто предыдущие романы не читал. Автор постоянно срывается в интерлюдии (которые кокетливо и необоснованно называет скучными, обстоятельно поясняя исторические тонкости и ТТХ различных реалий и устройств), персонажи карикатурно монофункциональны, диалоги чересчур остроумны, как в голливудских screwball-комедиях золотого века, а авторские представления об орфографии могут выбесить – например, пристрастием к школотной конструкции «черте что».
И я прекрасно (хоть и с тоской) понимаю, почему написанный два года назад роман не опубликован и не имеет твердых надежд на публикацию в обозримом будущем. Я почти понимаю, почему даже искушенный читатель может счесть блестящий стиль и слог безыскусным, а изумительную изощренность автора, твердой рукой высекающего живого огнедышащего колосса из пластов поверченной на разных осях истории, – попаданческим стандартом. Я сам готов попунктно пояснять, как поправил бы тот или иной провис.
Но ведь это я сто лет назад завершил отзыв на предыдущую книгу автора фразой «Лях, пиши, а». Он написал – много и классно. Чего же боли? Ничего. Никаких болей – только почти чистое счастье на почти тысячу страниц.
Прекрасный роман. Но, как мне кажется, техника автору интереснее людей. Иначе говоря, герои-мотоциклы (к примеру) интереснее своих седоков. Это традиция древних лет, и в этой фантастике – в ней прекрасна традиционность, но мне кажется, что время описаний типа «В скудном вечернем свете и пляске неверных бликов от огней можно было разобрать, что центральную островерхую часть занимает изображение рыцаря в синих, насколько можно догадываться, доспехах на фоне не то горы, не то стены с уступами, обведенными жирным черным контуром, и стилизованными деревьями, напоминающими средиземноморскую сосну» – прошло. То есть тут дотошность (как в описаниях техники) побеждает стиль.
В параллельном мире, там, где словосочетание «русская фантастика» не означает сотни наименований беспросветной лабуды в год и жанр не имеет той репутации, которую он упорными трудами заслужил в нашем русскоязычном пространстве, К.А. Терина (псевдоним Катерины Бачило) уже давно стала бы одной из ведущих фантастических сочинительниц. Катерина пишет своим, особенным языком (он варьируется достаточно, чтобы можно было говорить о стиле); ее рассказы и повести всегда странны, они никогда не снисходят до читателя, но, наоборот, предлагают ворваться в чудесный жуткий мир, продуманный до мелочей, и оценить его по достоинству; ее герои – неизменно живые люди, слишком живые и со слишком живой болью, чтобы умещаться в сказке. «Бес названия» – отличный пример «типичной К.А. Териной» (с той поправкой, что К.А. Терина типичной не бывает). Странный мальчик, непонятная записка, безумная встреча: почти абсурдистская завязка постепенно перерастает в очень человеческую историю о потере и преодолении. Я буду рад, если «Бес названия» послужит поводом, чтобы прочесть сборник «Фарбрика» весь, целиком. Мне кажется, пока у нас – в русской фантастике – есть такие тексты, у нас есть и некоторая надежда.
Валерий Иванченко:
Мастерски сделанный и, главное, недлинный рассказ. Душевная городская сказка. Без открытий и прорывов. К «русской фантастике» никакого отношения не имеет, сюжетно и стилистически ничем особенным не выделяется. Любой хороший писатель мог бы похожий рассказ написать. И у любого такого писателя рассказ считался бы проходным.
Городская фентези – очень благодарный жанр, поскольку касается жизни горожан, читателей, нашей жизни. В нем воплощаются наши страхи и желания. Автор «Бес названия» вполне квалифицированно настраивается на эту волну, его тема – психотерапия как магия – совершенно идеальна для того, чтобы текст был актуальным и задевал читателя. Однако произведения небольшое, в сущности рассказ, а не повесть, и в нем пока виден скорее потенциал этой темы. Вполне возможно, что «Бес названия» мог бы быть развернут в очень интересный роман, но пока мы имеем дело лишь с этюдом, можно сказать с авторской заявкой, в нем как-то всего мало, и хотя он хорошо написан и придуман, в нем нет ничего выдающегося, хочется продолжения, хочется большего числа измерений. Есть гениальные рассказы, которые не должны быть длиннее, чем они есть, здесь же мы имеем дело с рассказом, который производит впечатления эмбриона произведения «Большой формы».
Андрей Василевский:
Мне кажется, рассказ «Бес названия» присутствует в общем списке для ассортимента, для жанрового разнообразия. В нем есть некоторая милота, но не более того. В книге «Фарбрика» он, возможно, читается иначе. (Извините, кого обидел.)
Мальчик в ночном метро осторожно, но бесповоротно меняет чужую жизнь, которая могла кончиться – а теперь вот только начинается.
В третий раз читаю этот рассказ и в третий раз радуюсь. Он сделан по всем правилам «Рваной грелки», что сбила нюх очень многим талантливым ровесникам автора – но, к счастью, не автору. Грелочные правила выдрессировали кучу МТА, обучив их с жабьим хладнокровием и механистической точностью замешивать нужных героев в нужный набор эпизодов, и выпекать горы фальшивых игрушек. У К.А.Терины тоже все нужное и на месте – но ум живой, сердце горячее, а игрушки не фальшивые. Редкость и радость.
Прекрасный текст. Я, правда, не понимаю, отчего нельзя было номинировать целый сборник (возможно, я что-то пропустил в правилах). Оттого мой интерес и моё уважение к этому тексту выглядит, как некоторый аванс. Автор талантлив, и как всегда, когда автор талантлив сразу в нескольких областях, неровен (по крайней мере в одной из них). Мне кажется, что эта проза, чем-то напоминает графические работы автора. Как человек рисует, так он и пишет, а тут графическое управляет текстом, или той частью человека, которая занимается текстом.
Павел Дмитриев. Анизотропное шоссе (по рукописи). Номинировал Сергей Соболев
От номинатора:
Магазины переполнены книгами о случайно попавших в прошлое наших современниках, но эта повесть разительно отличается от всего корпуса жанра своей тщательной проработкой исторических мелочей и пониманием автором динамики как социального, так и технического развития общества. Отрезвляющее чтение в наше упоительное время.
Валерий Иванченко:
Первая часть потенциально безграничной эпопеи о студенте 2014 года, случайно попавшем в конец 1927-го. По представлению номинатора, «повесть разительно отличается от всего корпуса жанра своей тщательной проработкой исторических мелочей и пониманием автором динамики как социального, так и технического развития общества». Стиль номинации примерно соответствует общему уровню текста, но текст, в отличие от многих представленных на конкурсе, действительно интересно читать, невзирая на степень литературных умений автора.
Наверное, это оригинально, что попаданец сразу же надолго попадает в тюрьму, а большая часть повествования уныло повествует о зверствах чекистов и подробностях быта в раннем ГУЛАГе. Хотя благополучный исход приключений заявлен в первых строках, нелинейное изложение сюжета позволяет поддерживать у читателя некоторый интерес, не давая особенно заскучать.
Как принято в таких случаях говорить, «проделана большая работа». Жизнь в следственной тюрьме ГПУ и на Соловках описана строго по воспоминаниям очевидцев, но рассказ преломлен восприятием нашего современника, сохранившего свою туристическую одежонку и обученного считать калории. Этот студент-электрик не умён и не глуп, как личность ничего из себя не представляет, попытки автора привить ему какие-нибудь эволюционирующие взгляды пропадают зря, он умеет социализироваться и выживать, но внутренне остаётся никем, просто здоровым детиной с вложенными своим временем знаниями и стереотипами, даром что способен поддержать разговор с пьяным писателем Бабелем. Автор старше персонажа на поколение и старается передать ему собственный ресентимент, хотя внутренний мир героя остаётся для него такой же загадкой, как и для читателя. Однако автору хватает терпения описать весь путь вымышленного побега из лагеря через леса, болота, озёра на многих страницах, во всех мелких подробностях, с редкостным топографическим прилежанием. Сцена радушного приёма героя финскими пограничниками заимствована из мемуаров Солоневича (автор скрупулёзно снабжает текст множеством сносок).
До самого конца остаётся интрига: что задумал студент, и какого чёрта он едет из Одессы в столицу в сопровождении самого Якова Блюмкина (с этого и начинается повесть, остальное флэшбеки). Тем более что на датах проставлено: «за 3 месяца до р.н.м.». Однако об этом ничего узнать не удаётся. Текст обрывается на том моменте, когда герой только начинает знакомиться с русским обществом в Хельсинки. Автор так задумал или причиной небрежность номинатора, потерявшего по дороге половину рукописи, сказать трудно. Первая заметная лакуна обнаруживается уже на странице 18.
В попаданческом жанре известны вещи во всех отношениях лучшие. Взять хотя бы Олега Курылёва, продвигаемого десять лет назад критиком Данилкиным, или романы Михаила Королюка, совсем недавно захватившие меня самого и всех моих знакомых и родственников. Повесть Павла Дмитриева тоже далеко не дурна, спасибо за развлечение. Однако, что делает это любительское, в сущности, сочинение на конкурсе «самой литературной из фантастических премий», мне непонятно.
Андрей Василевский:
Молодой дурак (а он сначала именно молодой дурак) попадает (копируется?) из наших дней в советский 1926 год, потом как-то подозрительно быстро умнеет. И с ним много чего происходит, понятное дело. Но роман обрывается внезапно, как будто это только часть более крупного сочинения, то ли не номинированнного, то ли еще не написанного. «(…) повесть разительно отличается от всего корпуса жанра своей тщательной проработкой исторических мелочей и пониманием автором динамики как социального, так и технического развития общества», – считает номинатор. Да, примечания там интересные.
Историю побега из советского лагеря следует читать в контексте биографии Ивана Солоневича.
Современный студент, попавший в Ленинград второй половины 20-х, быстро переходит от наполеоновских планов к попыткам уцелеть.
Идея ревизии попаданческого жанра, быстро превратившегося из игры живого ума в бесконечный реваншистский бред, не слишком свежа (угодившие в прошлое герои позднесоветских повестей Сергея Абрамова и «Тьмы Византийской» Александра Говорова стремились не столько преподать вождям и императорам науку побеждать, сколько тупо выжить) – но сегодня на уровне концепта выглядит назревшей и благородной. Реализация, к сожалению, оказалась средненькой: антигероический попаданец Дмитриева чуть живее и реалистичнее стандартного айтишника или спецназовца при дворе Иосифа Виссарионовича, но в остальном «Анизотропное шоссе» отмечено теми же несовместимыми с литературной жизнью травмами, что и стандартная попаданческая графомания: это вялый перегруженный дидактикой и ТТХ сериал, который скверно написан («Результат стараний по повышению комфорта не замедлил воплотиться во вполне материальный объект», «Страшно – уж очень противоречивая о них репутация сложилась в 21-ом веке», «Экономия мигом отправила чувство голода в далекое, слегка эротическое путешествие. Положив роскошную обложку тисненой кожи с одиноким желтым листочком отпечатанных на пишмашинке расценок обратно на стол, я тихо смылся в шумную суету перрона...»).
Прекрасный роман. Это история про попаданцев, лишённая, впрочем, своей родовой черты – невнимательности к деталям. Но если бы автор любил свою начитанность меньше, а сюжет и стиль больше, всё это читалось бы лучше. При этом обильные сноски с перечислением того, что могло существовать в это время, что не могло окончательно выводят роман из поля художественной литературы. Мне кажется, что это фрагмент какого-то многотомного повествования, горизонты которого теряются вне этого текста.
От этого текста остается сугубо среднее впечатление. О нем не хочется говорить ни плохо, ни хорошо. Написан гладко, но довольно скучно. Сюжет разработан топорно, действие порою затянутое, персонажи лишены человеческих лиц, и являются функциями от фабулы. С другой стороны, несомненно импонирует проработка исторического материала, вплоть до бытовых деталей изображаемой эпохи, так что в результате в авторских комментариях мы имеем и указания на мемуарные источники, и даже данные фотосъемки. В своей любви к истории автор несомненно обаятелен, но даже номинатор не находит у текста иных достоинств, кроме все той же проработки деталей.
Виктор Глебов. Фаталист. – М.: АСТ, 2017. Номинировал Дмитрий Малков
От номинатора:
Лукавый мэш-ап взял от постмодернизма лучшее, выбросив его глупую серьёзность и сделав все ставки на игру. Недаром большая часть произведений обращается к «guilty pleasures» наподобие зомби, оборотней и прочего хоррор-трэша категории В.
«Фаталист» позаимствовал название у последней части «Героя нашего времени», но автор включил в повествование и «Тамань», и «Княжну Мэри», и «Бэлу», – при этом придав им инфернальное толкование. Наш добрый знакомец Григорий Александрович Печорин предстаёт в обличье не «лишнего человека», но хитроумного сыщика, помеси Шерлока Холмса с Ван Хельсингом, противостоящего самым натуральным Силам Зла (из-за угла периодически подмигивает Эраст Петрович Фандорин).
Читатель получит сполна, – оживших мертвецов, призраков, месмеризм, мистицизм, таинственный грот с не менее таинственными письменами, сатанинский культ, похищение душ, маниака-расчленителя, Эрос и Танатос в полный рост. И всё это в привычных нам декорациях минеральных вод Пятигорска, изысканных променадов под зонтиками и величественных вершин Бештау и Машука.
Особую прелесть роману придаёт – как и положено в мэш-апе – использование в тексте раскавыченных кусков лермонтовского текста. Но ложащаяся на них тень Безумного Банкомёта окрашивает привычные нам фразы в совершенно неожиданные тона. Пьяный казак, зарубивший свинью, становится исчадием ада, мирные таманские контрабандисты приносят человеческие жертвы морскому чудовищу, а за курортной интрижкой маячат козни Врага рода человеческого. И в окно, раскрытое по случаю душной южной ночи, скребутся бледные холодные пальцы.
Вместе с тем, у автора хватает чувства юмора придать всему происходящему лёгкий оттенок «Нападения помидоров-убийц». Ууу, как страшно, говорит он нам, ууу. Кррровь! Тленнн! Зловещее чавканье во мраке ночи! А денщик, скотина, снова нажрался и дрыхнет себе, скотина, покамест господин Печорин изволят с демонами сражаться.
Очень добротный мистический детектив. Идеальный голливудский сценарий.
Правда, конечно жалко Лермонтова, но тут уже ничего не поделаешь – культура ремейка живет и побеждает, не Глебов ее придумал.
Еще очень тянет уличать Глебова в исторических несообразностях. Например, что в уездном городе Пятигорске не могло быть таких должностей, как градоначальник и полицмейстер, а если бы и были, то они не могли быть одновременно, поскольку были «взаимозаменяемы».
Что пристав – в российской полиции был довольно большим начальником и вряд ли несколько приставов могли быть поставлены на охрану дома.
Что нельзя любого рядового полицейского называть околоточным.
Что жандармы работали не в охранном отделении.
Что слово «червонец» только в советское время обозначало десятирублевую купюру, а в 19 веке оно значило золотую монету достоинством 2 или 3 рубля.
Что, наконец, во времена Лермонтова, не было ни охранных отделений, ни должности околоточных, ни конечно, вольт как единицы электрического напряжения.
Однако это совершенно пустые придирки, которые не имеют никакого значения. Такие уж времена. Если в фильме «Танки» на советский танк в конце 30-х годов могут напасть конные белогвардейцы скрывавшиеся в лесах со времен гражданской – то чему уж тут удивляться. История стала набором маскарадных костюмов для рассказывания сказок. Дай бог, чтобы сказка про тридевятое царство была хотя бы интересной. У Глебова получилось интересно, порою даже захватывающе, более требовать, увы, нечего.
Валерий Иванченко:
Ретродетектив с фабулой оккультного хоррора. Изюминка в том, что персонажи заимствованы у Лермонтова, а первые главы представляют собой сокращённый и перемонтированный вариант «Журнала Печорина» с вкраплениями отсебятины. Понятно, что Печорин – герой хоть куда, но у Глебова он фигура плоская и пошловатая, а его неожиданная склонность к расследованиям вовсе лишает характер «лишнего человека» цельности, не придавая ему притом никакой глубины.
Границу, где заканчивается копипаст и начинается собственное творчество автора, легко увидеть даже не помня оригинала. Лермонтов далеко не детектив писал, да и стилизатор Глебов не самый великий. Заметно, что он ориентируется на Акунина, но у Акунина есть умение заинтересовать персонажем, здесь же автор целиком полагается на ауру «Героя нашего времени» и полагается зря. Его Печорин даже отрицательного обаяния лишён.
В целом это забавное литературное упражнение, автор далеко не беспомощен и в других обстоятельствах его стоило похвалить за смелость (или за наглость). Что его спекулятивное сочинение делает на конкурсе премии, вручаемой за произведение «оригинальное по тематике, образам и стилю», мне не понятно.
Андрей Василевский:
Как бы про Печорина. Как бы по Лермонтову. Жанр: Адский Трэш. В прежние годы эту функцию в «Новых горизонтах» исполняли, например, «Повелители новостей» Василия Мидянина или «Красные цепи» Константина Образцова. Само по себе намерение поиграть с «Героем нашего времени» мне понятно, но автор заигрывается, произвольно увеличивая количество фантастических допущений и это уже не так интересно. Да и пишет он не то, чтобы очень.
Григорий Александрович Печорин, прибывший в Пятигорск, сражается с зомби и призраками.
Неудачная попытка мэш-апа, выполненная графоманскими средствами: «В голову Печорину пришло, что где-то там, в пучине, обитает нечто, встретиться с которым ему хотелось бы меньше всего.» Но он, увы, все-таки встретился с автором «Фаталиста».
Корявый трэш вполне вписывается в логику древнего анекдота: подобно тому, как поручик Ржевский безуспешно пытался воспроизвести изящный каламбур, Виктор Глебов попробовал на горе (Машук) всем буржуям выложить слово «пожар» из накромсанных кусков романа Лермонтова – но «Р» выпала, а буквы поменялись местами.
Прекрасный роман. Из щели между стеной и дверью потянуло пронизывающим холодом. Молодой человек решительно развернулся и зашагал прочь из комнаты. Сердце колотилось быстрее обычного, но страха почему-то не было.
Как бы стилизация, как бы под Лермонтова, но на довольно низком техническом уровне – стилизации они такие. Требование к стилю у них повышенное, а тут – нормальная потоковая фантастика.
облако тэгов
