9
После переезда я снял «однушку» на Честнат-стрит в спальном районе западного Беркли. Именно там тусовалось и запечатывало конверты Общество, и там я написал большую часть своих первых тридцати с чем-то рассказов и трех романов. Случилось так, что квартира оказалась в трех кварталах от маленького дома с двумя спальнями на Франциско-стрит, где Дик жил с 1950 по 1958 гг. и где он написал большую часть своих шестидесяти с чем-то рассказов и шести-семи романов. Помимо этого в двух кварталах от меня была лавка для домашних животных «Счастливый пес» и еще несколько локаций, которые Дик упоминал в своих романах. Первый раз к дому на Франциско-стрит я подошел вместе с Полом; в скором времени эти прогулки стали частью моих ежедневных писательских ритуалов. Хотя, казалось, здание не таило никаких секретов, было что-то жуткое в самом маршруте от одного дома к другому. В окрестностях редко кто показывался снаружи и еще реже ездили машины; улицы всегда были необъяснимо пусты. Однажды в три или четыре часа утра, будучи под «экстази», я специально изменил маршрут и прошел мимо него. Правда, в тот момент я – опять – был больше увлечен живым созданием, которое обнимал одной рукой, нежели старым и уже почившим ненормальным Филом. Так что дому я просто кивнул.
 Дом Ф.К. Дика в Беркли, Калифорния |
В лавку «Счастливый пес» я тоже нанес визит и даже попытался выспросить служащего, знал ли он о том месте, которое магазинчик занимал в личной мифологии Дика. Было ли кому-нибудь известно, что к ним заходил покупать конину великий человек? Да, согласились они, кто-то уже однажды упоминал про подобную статью и даже обещал занести и показать ее. Но так и не вернулся. Я в свою очередь пообещал, что вернусь со статьей, и тоже обещания не сдержал. Я совершил еще одно неудачное, разочаровывающее паломничество к музыкальному магазину «Таппер и Рид», одному из двух, где Дик работал до того, как очертя голову ушел в писательство без стабильного заработка. «Арт Мьюзик», второй магазин, к тому времени закрылся. Увы, в «Тапере и Риде» ощутимых следов присутствия тоже не было – именно «Арт Мьюзик» был по-настоящему важным местом для Фила, тот самый «Арт Мьюзик», чей владелец послужил прототипом для столь многих любящих отцов-боссов-тиранов в книгах Дика, в том числе для Лео Болеро из «Стигматов Палмера Элдрича». (В «Таппере и Риде» я купил своей тогдашней жене электрогитару. В стенах нашего дома инструмент не излучал никакой дикианской энергетики, зато каждый из нас выучил по три-четыре аккорда. Я умел играть «Запутавшийся в синеве» Боба Дилана, а она – «Двух маленьких Гитлеров» Элвиса Костелло. В итоге, фотография, запечатлевшая меня с этой гитарой, появилась на обложке моего по всей видимости наименее дикианского романа «Ты меня еще не любишь».) Беркли Фила Дика, где бы я ни пытался поставить флажки, испарялось, словно локации в «Свихнувшемся времени», и оставляло после себя лоскуты бумаги с названиями исчезнувшего – «товары для животных», «музыкальный магазин», «двухэтажный дом».
Приблизительно в то же время я решительно заявился в тату-салон и сделал себе на левом предплечье татуировку в виде банки со спреем «Убик», как она была изображена на обложке первого американского издания романа. Вообще-то, решительности у меня было пятьдесят на пятьдесят, просто накануне моя бывшая жена и сестра были в том же салоне, так что решение было принято под семейным давлением. У жены был вытатуирован амперсанд (&); он до сих пор остается ее фирменным знаком. Сестра заимела себе тарелку зеленых яиц с ветчиной из одноименной книги Доктора Сьюза(1). Татуировка пользовалась популярностью, потому что моя сестра обожала майки-безрукавки. Я абсолютно ненамеренно собезьянничал за ней, тоже остановив выбор на выдуманной вязкой субстанции, давшей название книге, в которой она фигурировала. Приглашаю подумать над другими возможными примерами(2). Я безрукавок не ношу, но слухи о татуировке мало-помалу распространились, паразитируя на моей умеренной известности.
 |
Возможно, татуировка сыграла свою роль, в любом случае, со временем я перестал бродить по Франциско-стрит. Необходимая мне деятельность, искомая мною сущность – все это было не в облике того дома, а в моем внутреннем мире. Никто не мог предполагать, прогуливаясь в 1956 году мимо дома на Франциско-стрит, над чем велась работа за его блеклым фасадом. Равно как никто из гуляющих по Честнат-стрит не знал, что было на уме у меня, пока я в тихой и постыдной радости строчил на пишущей машинке Селектрик черновики романов с рабочими названиями вроде «Мартышки в плане», «Белые линии», «Фрактальные дни» и «Довление в нужде».
10
На самом деле, не только романов – еще и рассказов. В последних было еще больше откровенных заимствований у Дика, хотя порой, конечно, просачивался и собственный материал. Превалирующая часть тех текстов осталась неопубликованной, лишь некоторые были напечатаны в журналах, посвященных фантастике, и в поэтических антологиях. Хронологически все они предшествовали «Счастливому человеку», рассказу, которым я открыл свою первую книгу. Соответственно, из более поздних сборников они были исключены как ученические, хотя четыре рассказа все-таки стали частью «Амнезии творца». Парочку я здесь приведу – отнюдь не по причине их бог весть какого качества. На них писательское мастерство, скорее, отбрасывает легкую, к тому же раздражающую, тень. Обе вещи были написаны около 1990 г. Вот «Рекловек», такая обычная сказочка, в которой я добавляю к диковской теме «агрессивной рекламы» мотивы модных в то время нанотехнологий.
«Рекловек»
— Чувак, смотри! Давай, ближе.
Двое мужчин, ссутулясь и задержав дыхание, склонились над увеличивающим стеклом, по краям которой расплывалась деталь картины. Их внимание привлекал один-единственный, но колоссально увеличенный мазок.
Дрожа, мужчины наблюдали, как нарисованная линия начала медленно двигаться, становиться толще и менять направление. Потом под дыханием художника стекло запотело.
— Черт!
Оба резко встали. Художник приложил руку ко лбу, глядя на собеседника в ожидании реакции.
Второй сунул лупу в карман и произнес: «Реклама. Сожалею, чувак. Картина заражена, это точно».
— Заражена, — уныло произнес художник. – Что это, нахрен, значит?
Второй грустно улыбнулся и жестом пригласил к столу, стоявшему в углу обшарпанного жилища художника. Тот кивнул, они вместе подошли и сели. Когда гость потянулся за банкой с водой, художник предупредил: «Нет. Это для мойки. Она не годна в питье».
Он солгал. Вода в банке была нормальной, просто у хозяина не было желания делиться ей с незнакомцем.
Тот, впрочем, улыбнулся: «Не страшно. Мне уже без разницы». Он опрокинул банку и сделал хороший глоток, потом поднял ее в руке, словно хотел произнести тост.
Художник скривился.
— Что происходит с моей картиной? — спросил он.
— Микропроцессоры, — поведал гость, вытирая губы. Он вернул банку на место. «Маленькие невидимые роботы с тоненькими ручками и тоненькими инструментами в них. Они в постоянном движении – все переделывают на молекулярном, невидимом нам уровне».
— Что? Как лекарства?
— Именно. Хотя это другой вид, не медицинский. Коммерческий. Американцы баловались с такими как раз перед войной. Сначала мы не думали, что они досюда доберутся. А теперь они везде.
— Коммерческий? – прищурился художник. – Это как?
— Процессоры были запущены в производство корпорациями. Они запрограммированы на переделывание произведений искусства в рекламу. Видимо, компании устали ждать, пока одаренные люди уйдут в коммерцию. Ну, и стоит дешевле.
Художник не верил своим ушам.
— То есть моя картина превращается в рекламный плакат? Какого-то американского продукта, которого уже даже нихрена нет?
Человек кивнул.
— Но это же бред! – взорвался художник. – Реклама чего?
— Надо подождать, пока не увидим точно – так, наверное?
— Черт!
— Чтобы работа была закончена, потребуется несколько дней. Но более или менее точно можно определить и раньше срока. Вообще-то, в здешней заварушке участвуют две компании. «Фазз» и «Белый орех», два напитка. У «Белого Ореха» рекламная компания посолиднее – два парня сутенеристого вида расслабляются в белых костюмах на тропическом пляже. А у «Фазза» долбанутый клоун-осёл с глазами по типу ветряных вертушек…
Художник застонал.
— В любом случае их нетрудно различить. Я через полчаса буду все точно знать.
— Как это случилось? – спросил, все еще не веря своим ушам, художник.
— Думаю, началось все с импортных записей. Первый инцидент случился на радиостанции, игравшей американские хиты. Во всех песнях мотив начал развиваться в сторону темы из «Фазза»: «Фазз! Самый лучший — это Фазз!», — или звучала музыка из «Белого ореха», с кокосами, падающими на барабаны, и гавайскими гитарами. Кто бы ни пел на записи, его голос внезапно начинал продвигать какой-нибудь продукт. Мы сожгли весь архив той станции. Но роботы, кажется, успели смыться.
Человек улыбнулся и продолжил:
— Они добрались до фильмов. Я видел, как Джей Гэтсби топит свою тоску в «Фаззе», а потом, окрыленный напитком, встает, пляшет и поёт.
— А моя картина первая?
— О, нет! Помню большое полотно Иеронима Босха, сотни фигур на большом пространстве. Картиной завладели оба продукта. Они конкурировали между собой, пытались контролировать все поле битвы. Персонажи разделились на два лагеря – «ореховые» и «фаззовцы»…
— Господи Боже! Чувак, как ты умудрился стать таким экспертом?
— Я был лаборантом в больнице, работал с нанороботами в отделении переливания крови, и просто однажды обнаружил тот, второй тип.
— Это какая-то гребаная шутка. Вся их культура пошла псу под хвост.
— Да, — сказал ободряющим голосом собеседник. – Мне уже, наверное, не доведется отведать «Фазза». Смотри! – он протянул руку, указывая за спину художника.
Тот повернулся к своей картине.
Из сияющего заката выросли ослиные уши, а во вращающемся под небом апельсине начали проступать черты – карикатурные глаза и гигантская ухмылка.
— Фаззовский осёл.
— Боже! – художник уронил голову на плечи. – Это ужасно.
— Интересно, как они добрались досюда, – произнес человек, спрыгивая со стола. – Вы кому-нибудь показывали ее?
— Нет, она даже не закончена. Другие я возил на прошлой неделе в Сидней, хотя…
Он проследил за взглядом собеседника, мельком брошенным вдоль ряда подставок для картин возле стены.
— Ты же не хочешь сказать, что…
Художник подскочил, но его гость успел первым подойти к стойке и вытащить картину. На ней во всей красе был изображен фаззовский осёл на фоне живописного ландшафта. В руке он держал ледяной стакан с пузырящейся жидкостью. Вместо глаз у осла были оп-артовские вертушки, а нарисованное небо затмевал комиксовый пузырь с надписью «Секс, Фазз и рок-н-ролл!».
Художник судорожно просмотрел всю стойку. Картины были разные, но на каждой был изображен хитрый осёл и пластиковые бутылки с зеленым напитком.
— Всё пропало! – взвыл он.
Гость сел на корточки и бегло, ничего не сказав, просмотрел холсты.
— Я ведь даже рисовать здесь больше не смогу, так? Все равно выйдет «Фазз»…
— Не сможете. Пока мы не уничтожим микропроцессоры, — задумчиво сказал человек.
— А есть способ?
— Будет нелегко. У нас очень ограниченные технические возможности, а микросы запрограммированы на защиту. Но у меня есть идея. Если сработает, возможно, даже получится вернуть картинам прежний вид.
— Говори же!
— Лечебные нанороботы. Они работают на основе опыта оперирующего врача. В свою память они закачивают «копию» его мозга, по сути, становясь уменьшенными копиями хирурга. Если мы запишем им твое стремление защитить свои работы…
— Что для этого нужно?
— Все просто. Главное, чтобы ты не оказался брезгливым. Я впрыскиваю тебе в кровеносную систему пустых лечебных микророботов. Они добираются до мозга и вместо лечебных навыков фиксируют твой опыт живописца. Если моя мысль идет в правильном направлении, они должны будут перенять и твою заботу о картинах, и твое негативное отношение к фаззовским микросам, заполонившим полотна. Когда память твоих микросов будет заполнена, ты перенесешь их на картину. Если повезет, они станут твоими маленькими ангелами возмездия…
— Я в игре, — мрачно произнес художник. – Мне нечего терять. У меня ничего кроме работы нет.
— Кто знает, может быть, мы изобретем новую форму искусства. Можешь потихоньку убирать кисточки в загашник. Если твои микросы накопят достаточно силы, они могут переделать вообще всю старую шаблонную рекламу в твои произведения. Ха! Тогда с тобой придется считаться.
— Да, смотреться будет куда краше, чем это дерьмо, — пробормотал художник. – Когда начнем?
— У меня всё есть в машине, — признался гость. – Я собрал оборудование, когда твой друг позвонил мне и рассказал про картины. Всегда надеялся, что однажды выпадет такой шанс.
— То есть ты ни разу до этого не пробовал?
— Нет.
— И что? Рисковать совсем не придется?
— Разве что нас постигнет неудача. Лечебные микросы могут не прижиться. Впрочем, сейчас они практически везде используются.
Мужчины вместе вышли на крыльцо. По странному совпадению солнце как раз заходило, и цвет неба был потрясающим. Они остановились и какое-то время любовались закатом. Сам посетитель не особо увлекался живописью, но даже он отметил, как здорово подошла бы полотну нынешняя вариация заката. Когда солнце совсем зашло, он дошел до машины и распаковал оборудование.
После того, как содержимое колбы было введено, художник спустился на первый этаж и принес еще хорошей воды – отпраздновать. Во власти внезапного душевного порыва он даже захватил две остававшиеся бутылки пива.
— Вот, — сказал он, протягивая одну гостю. — Это же не помешает, правда?
— Что, алкоголь? Нет, — рассмеялся человек. – Лечебные микросы могут сами о себе позаботиться. В этом вся соль.
Он с любопытством открыл бутылку и сделал глоток.
— Боже, как здорово. Сколько месяцев прошло!
Художник ничего не ответил. Вокруг царили сумерки, мужчины сидели вместе, смаковали пиво и ждали. По истечении часа гость сказал: «Попробуй прикоснуться рукой к картине. Если микросы готовы, они вылезут через поры и примутся за работу».
 Джонатан Летем |
Художник вздрогнул и сделал, как было сказано. Немедленного результата не последовало.
— Не беспокойся. Они скоро переберутся. Я волнуюсь только за то, чтобы они правильно поняли свою задачу.
Они вернулись к столу, хотя пиво уже давно закончилось. Художник достал шахматную доску, и они сыграли партию. Впрочем, было трудно удержаться от того, чтобы посматривать на картину, и ни один особо не сопротивлялся искушению. В тусклом свете было слишком легко вообразить перемены, хотя их на самом деле не происходило. Немного спустя гость подошел к полотну и вытащил увеличительное стекло.
— Не понимаю. Ослиные контуры все четче прорисовываются.
— То есть как? Хочешь сказать, что не сработало?
— Будем надеяться, что наше маленькое воинство пока формирует порядки, проводя разведку вражеских позиций. Они точно еще не атаковали. Реклама по-прежнему видна отчетливо.
Художник в раздражении мерил комнату шагами, пока гость сосредоточенно изучал холст сквозь лупу.
— Когда…
— Терпение. Процесс необкатанный, и, возможно, еще просто рано. А пока что я чертовски устал. Здесь есть где прилечь?
Художник нахмурился. Он подошел к картине и снял ее с постамента.
— Конечно-конечно. Я разберу раскладушку… ай!
Он уронил картину и, морщась от боли, схватился за руку.
— В чем дело?
— Она ужалила меня! Посмотри!
Человек бросился к нему. Рука художника была усеяна крохотными порезами, в которых собирались капельки крови.
— Что она сделала? Что будет дальше?
Человек вздохнул.
— Это провал. Все обернулось еще хуже, чем я ожидал. Видимо, фаззовские микросы одержали верх над лечебными и, паче того, обрели их способности. Боюсь, мы лишь добавили оружия в их арсенал. Теперь у них возможности миллионов маленьких хирургов. Укус был просто предупреждением. Прочь руки! Они охраняют свою территорию.
— То есть, я к своим картинам даже притронуться не могу? – спросил ошарашенный художник.
— Это больше не твои картины, — заметил гость. – Это работы Фазза.
— Нахрен работы Фазза! – выпалил художник. – Надо их уничтожить. В жизни больше не хочу видеть эту отвратную рожу. Если понадобится, заброшу рисование.
— Возможно, так, и правда, будет лучше, — с грустью в голосе согласился человек. – Надо остановить этих, хирургических. То, что они сделали с твоей рукой, ужасно.
Двое мужчин добрую часть ночи провели на лужайке перед домом, сгружая картины в кучу и затем разводя под ней костер. Когда все было кончено, они, шатаясь, зашли внутрь. Их лица были покрыты потом и пеплом.
— Я вытащу раскладушку, — сказал хозяин. – Не стоит тебе ехать обратно, не выспавшись.
— Это очень кстати, чувак. Ночка еще та выдалась. – Человек помедлил. – Знаешь, тебе бы тоже неплохо было вернуться со мной утром в город, на какое-то время отвлечься от всего, что здесь произошло. Твой друг о тебе спрашивал… — внезапно человек остановился и, открыв рот, уставился на лоб художника.
— Что такое?
— Твое тело… — ошеломленно произнес он. – Твоя голова…
Художник протянул руки и ощупал себя. Сначала ему показалось, что он надел шляпу. Но нет. Чем бы эти шишковидные выпуклости ни были, они росли прямо из головы.
Все, что здесь есть интересного и неинтересного, понятно без лишних слов. Отмечу лишь тему вторжения поп-культуры в сферу изящных искусств – в особенности, что касается живописи маслом по холсту. Фактически, это мое поле для исследования истоков собственных творческих устремлений, в конце концов, я – сын художника. С одной стороны, я даю обоснование отцовскому ремеслу, притом, безусловно, высокоморальное. С другой стороны, это с моей подачи картины утонули в банальности и сгорели на костре. Если немного вдаться в обобщения, скажу, что этот рассказ стал предвозвестником моих грядущих исследований, моего интереса к понятиям «влияния» и «плагиата» в искусстве, к вирусному распространению культурных «фишек» на автоматическом, нейронном уровне. «Рекловек» в чем-то связан с более поздним эссе «Торжество влияния»; просто он не особо хорош. Впрочем, вот еще один.
«Не правда ли, хорошо темп держит?», — говорит Мама Человека, Что Ходит по Лунам Юпитера. Она прыскает и семенит мимо журналиста к столу, заваленному обрывками проводов и разобранными приборами, берет длинный смотанный шнур и оборачивает его вокруг стойки с капельницей. Один конец она подсоединяет к разъему в шлеме сына. Когда контакт входит в гнездо, Человека, Ходящего по Лунам, на мгновение бросает в дрожь, впрочем, это не мешает ему продолжать свой путь по беговой дорожке. Второй конец провода Мама Которого подключает к четырехдорожечному магнитофону, валяющемуся в пыли на полу гаража, потом берет микрофон и включает его.
— Утро доброе, начальник экспедиции, — говорит она.
— Да, — буркает Человек Что. Его вялая челюсть еле шевелится под тяжелым шлемом. Журналист пугается резкого звука голоса, сотрясшего хлипкий гараж.
— Пора давать интервью, Эдди.
— Кому?
— Мистеру Каффи из журнала «Системы». Помнишь?
— Ладно, — говорит Эдди, Человек, Что. Его изможденная мертвенно-бледная плоть еле бредет по ленте. На нем только ортопедические сандалии и спортивные трусы, и журналисту хорошо видно, как бьется сердце в его грудной клетке.
Мама, Которого натянуто улыбается и вручает журналисту микрофон.
— Не буду вам мешать, мальчики. Будет что-нибудь нужно, свистите.
Она проходит мимо журналиста, перешагивает провод и выходит на залитую солнечным светом улицу, захлопывая за собой дверь.
Журналист поворачивается к человеку на беговой дорожке.
— Ээээ. Эдди…
— Ну.
— Ээээ. Я Роб Каффи. Все о-кей? Говорить можете?
— Мистер Каффи, у меня только время и есть.
Человек, Что, пожевав губу, сильнее сжимает поручень. Лента мерно катится у него под ногами, уводя его в никуда.
Прикрыв рукой микрофон, журналист прочищает горло и идет на второй заход.
— Значит, вы сейчас где-то там. На Ио. Гуляете.
— Мистер Каффи, в настоящий момент мои ответы транслируются из долины в северо-восточном квадранте Ио – да, совершенно верно. Тебя прекрасно слышно, можешь не кричать. Нам повезло: связь хорошая, отличный, так сказать, радиомост «Земля – Ио».
Журналист наблюдает, как Человек, Что облизывает губы и высовывает язык.
— Можешь начинать засыпать меня вопросами, мистер Каффи. Пейзаж тут малоинтересный, даже для Ио, так что я жадно ловлю каждое твое слово.
— Расскажите, чем вы занимаетесь.
— А. Ну, я сам разработал оборудование. Достал пиксельные фотографии спутников и загрузил их в свой симулятор. В итоге, теперь передо мной плавно развертывается трехмерный пейзаж.
Он стучит по шлему рукой.
— Я задал соответствующую дистанцию на дорожке, с поправкой на притяжение, и теперь чувствую то же, что чувствовал бы астронавт, если бы мы по-прежнему их отправляли. Эх…
Он сильно чешет ребра до тех пор, пока кожа не краснеет.
— Задавай вопросы, — говорит он. – Я тут в полной готовности. Хочешь, опишу, что вижу?
— Опишите, что вы видите.
— Пустыню, мистер Каффи. Боже, как мне надоела эта пустыня. Тут больше, знаете ли, ничего нет. Никакой атмосферы. Мы надеялись, что хоть какая-нибудь будет, надежду питали, но не вышло. Нету ее. Поэтому тут пыль лежит пластом. Я хочу заставить ее клубиться, но ведь и ветра тоже нет…
Ногами, обутыми в сандалии Доктора Шолля, Человек, Что шаркает по ленте беговой дорожки. Он пинает воображаемые камешки, вздымает вверх несуществующую пыль.
— Возможно, ты в курсе, что Юпитер мне сейчас не виден. Я на другой стороне, а под звездами тут довольно-таки одиноко. Это я тебе без всякого умысла говорю.
Человек, Что снова чешется, на сей раз там, где трубка капельницы входит в руку. Журналист даже боится, как бы он ее не оторвал.
— Вам скучно?
— Ага. В следующий раз пройдусь по газовой планете. Что думаешь? Или по Тихому Океану. По дну, разумеется. Они же его ультразвуком прочесывают. Скормлю эти данные стимулятору, и будет мне занятие на пару недель. Не то, что эта хрень. Вообще-то, я начинаю задумываться о более коротких прогулках. Спущусь с небес на землю, найду возможности, как бы это зачлось посолиднее. Ладно, может, океан – это не самая хорошая мысль. Возможно, мои фанаты не могут как следует проникнуться внеземными прогулками; может, они слегка, э-э, не въезжают в эту идею с Ио. Я, вот, точно не въезжаю. Как будто теряю связь, мистер Каффи. Может, мне стоит пройти по Кукурузному поясу, или, там, Солнечному(4). Кто-нибудь проносится мимо в машине и машет мне рукой, а жены фермеров, заслышав, что я иду, собирают мне ланч в корзинку для пикника. Я же могу все это запрограммировать. Я могу сделать так, чтобы мэры всех долбанных городков от Пинхола до Экрона подносили мне городские ключи.
— Будет здорово, Эдди.
— Будет здорово, — вторит Человек, Что. – А, может, и этого многовато. Может, начать с того, что дойти до аптеки за жвачкой? У тебя в кармане, мистер журналист, не завалялось ли пластинки жвачки? Я просто открою рот, а ты ее туда засунешь. Тебе, чувствую, можно верить. И матери совсем не обязательно говорить. Если засечешь ее, просто просигналь мне. Я жвачку проглочу, и у тебя проблем не будет.
— Нет у меня жвачки, — говорит журналист.
— Ладно.
Человек, Что продолжает идти по дорожке, ничуть не обескураженный. Внезапно, что-то происходит, отчетливо слышится журчание какой-то жидкости. Журналист думает, что это питательная сыворотка вытекает из руки Человека, Что, потом чувствует запах мочи и замечает темное пятно на шортах, прилипших к молочно-белым бедрам.
— Каффи, в чем дело? Вопросы кончились?
— Вы обмочились, — говорит журналист.
— Да? Черт, тогда тебе лучше за матерью сходить.
Впрочем, Мама Которого уже почуяла, что что-то не так. Она заходит в гараж, с сигаретой в зубах, косясь на своего сына в полумраке. Различив пятно, она хмурится, делает длинную затяжку и закрывает глаза.
— Ты, наверное, думаешь, что остался без нормального материала, — интересуется Человек, Что. – Ну, без материала, на который рассчитывал.
— О, нет, я бы так не сказал, — поспешно возражает журналист. Ему кажется, что он услышал нотку сарказма в голосе Человека, Что, впрочем, до конца он не уверен. – Я уверен, мы сможем его доработать.
— Сможете доработать…, — передразнивает Человек, Что. Его шорты приспущены, и Мама бумажным полотенцем вытирает ему мокрое бедро. Человек, Что растягивает рот в мрачной улыбке и плетется дальше. Он не здесь.
 |
Журналист кладет микрофон обратно в гаражную пыль и собирает сумку. Заворачивая с поросшей кустарником дорожки обратно на улицу, он слышит, как Человек, Что Ходит по Лунам Юпитера, заходится в кашле из-за сигаретного дыма.
Вот, уже немного лучше. И в то время, когда я писал рассказ, и сейчас, пока перечитывал, мне нравилось его настроение – даже несмотря на явные огрехи: небрежность стиля, поистертое женоненавистничество (не самое достойное заимствование у Дика) и толику натурализма. Струя мочи, поистине, кого угодно лишит достоинства, а ваш покорный, к тому же, так и не вылез из полюбившегося подгузника. Для меня Человек, Что – это реминисценция диковских антигероев-развалин, вроде Мерсера из «Мечтают ли андроиды об элетроовцах» или Молинари из «Когда наступит прошлый год». В то же время, он в достаточной степени продукт моих наблюдений, даже самоанализа, так что мне просто-напросто по душе его образ, особенно в эпизоде со жвачкой.
По сути, рассказ об отношениях Человека, Что и сосунка-журналиста – это аллегорическое, с нотой раскаяния, описание моих попыток приспособить Ф.К. Дика или любого другого «ненормального друга» для собственных, впрочем, призрачных, творческих задач. Получилась такая бессознательная разминка перед более поздним, уже осознанным забегом к той же цели в рассказах «Планета Большой Ноль», «Интервью с крабом» и «Фил на рыночной площади». Кстати, эти отношения предвосхищают сцену предательства, разыгранную объективным и субъективным другом в «Бастионе одиночества». «Хождение по лунам» меня цепляет еще и потому, что я в нем будто бы стучусь в собственную дверь на Честнат-стрит, а не только в дверь дома Дика на Франциско-стрит.
11
В полной уверенности, что из-под моего пера вышел рассказ-прорыв, и точно зная, прорыв какого рода мне был нужен больше всего, я отослал «Хождение по лунам» Гордону Лишу(5) в The Quarterly(6). Тот рассказ решительно отверг. Тогда я попытал счастья у Говарда Джанкера(7) в Zyzzyva(8). Там «Хождение» продержалось два раунда редакторской пытки, было серьезно сокращено и все-таки отослано мне обратно. В итоге рассказ был опубликован в маленьком НФ-журнале New Pathways (Остин, Техас) без джанкеровских правок и позже был выбран для «Лучшего за год»(9). Было это доказательством или надгробным камнем моих литературных притязаний, трудно сказать. Самообособление шло полным ходом, а вот с самооблагораживанием приходилось взять тайм-аут.
12
Спустя десяток лет и несколько духовных переворотов я сидел в бруклинском суши-баре с Хэмптоном Фэнчером, сценаристом «Бегущего по лезвию бритвы». Он хотел добиться от меня согласия на экранизацию и съемку «Пистолета с музыкой», моего первого романа, написанного в стиле «Дик в гостях у Чандлера». Хэмптон, расписывая, как сильно зацепила его книга, отмечал те эпизоды, которые особенно захватили его. Я в какой-то момент не смог сдержать смеха – многое из того, что цитировал Хэмптон, было, конечно же, прямым влиянием «Бегущего». Мы словно были в плену системы зеркальных влияний и любовались собственными искаженными отражениями. Каждый что-то перенял у другого, и в нас потихоньку проступали общие черты, вроде лица Палмера Элдрича.
 Хэмптон Фэнчер |
Хэмптон стал моим новым ненормальным другом, явившимся из ниоткуда. Хэптону, как и Полу Уильямсу, Джетеру и Пауэрсу, посчастливилось быть знакомым с Филиппом К. Диком лично. Но если остальные утверждали, что были в дружеских отношениях с моим параноидальным, вспыльчивым героем, то Хэмптон, этот разящий одеколоном голливудский хипарь, танцор фламенко, бойфренд старлеток, мрачный и преданный забвению «звездный ребенок», который раз за разом влюблял в себя своей спонтанной откровенностью, заявил коротко: «Дику я не понравился». Эта ремарка, простая и не допускающая разночтений, вошла в меня опоздавшим на десятилетия электрическим разрядом. Какого черта я вообще думал, что понравлюсь Дику? Наша мифическая общность, которую я возвел в аксиому в четырнадцать лет, была односторонним устремлением, проекцией моих мечтаний.
К тому времени я уже стал апологетом работ Дика, защищал его перед серьезными читателями в эссе, во вступительных пассажах, за круглыми столами и т.п. Я не раз острил на ту тему, что реабилитация Дика, программа «облагораживания», стала возможной только после его смерти. Неловкость от его присутствия была сглажена, можно было не опасаться ни оборонительного пафоса писательской позиции: «Я ухожу, попробуйте меня уволить» — ни его страха на грани с манией преследования быть подогнанным в рамки и теории. Будь Дик жив, он наверняка бы нашел бы способ сломить строителей собственного алтаря. (Кажется, впервые эту мысль высказал как раз Пол). И тем не менее, сколь редко я давал себе труд подумать, будет ли Дик терпеть меня, не отвергнет ли он мои подвиги в его честь!
13
В одиннадцать или двенадцать лет я завел себе одного друга в школе. На него навесили кличку Аардварк, уж не знаю кто – друзья ли, семья ли. Паренек носил длинные волосы, даже длиннее моих, и ходил дурацкой подпрыгивающей походкой, явно подражая Маппетам Джима Хенсона. Он открыто заявлял о своем намерении стать кукловодом и умудрялся сочетать самоуверенность со скромностью. Я был без ума от него и однажды после уроков притащил Аардварка домой, чтобы представить его маме. Сияя от восхищения, я назвал его «в натуре странным». Не помню точно, чем мы занимались, но впоследствии таких дней у меня было немного. В скором времени Аардварк вырос из своего прозвища и переключился на что-то более интересное, чем Маппеты и я. Под другим выдуманным именем, как это нередко случается, Аардварк стал одним из самых известных граффити-художников Нью-Йорка. Одно время, например, он был известен как Король Эй-Трэйна(10). Он достиг статуса легенды, и именно так я вновь узнал о нем после того короткого знакомства.
Что я очень хорошо помню о том дне, это замечание, сделанное мне матерью после ухода Аардварка. Ну, может не замечание, скорее пища для размышлений: с чего я решил, что моему другу так уж нравится, когда его обзывают «странным». Может быть, не стоит так открыто говорить своим друзьям об их «необычности» и раздавать им заранее заготовленные роли? Я очень смутился и к тому же был сбит с толку. Прежде всего, именно с моими родителями у меня ассоциировалось открытое любование странным. Например, моя мама была известной шутницей и постоянно давала друзьям вычурные клички, вроде Капитан Рассеянность или Джерри Чизкейк, намекавшие на тот или иной легендарный эпизод из прошлого. И как я думал, всем было понятно, что в слово «странный» был заложен положительный смысл. Вообще говоря, я никогда не скрывал, что для меня слова «странный» и «ненормальный» были самыми что ни на есть знаками качества. Именно такими персонажами и вещами я всю сознательную жизнь восхищался, их коллекционировал, а если везло – и сам производил. Ненормальные книги, фильмы, изречения… Иметь ненормального друга значило с головой уйти в ненормальный мир и пытаться до дна испить его. Как будто наш мир нормальный!
 «Сиротский Бруклин» Дж. Летема |
14
У меня было много возможностей говорить с Филипом К. Диком, не получая, впрочем, ответа – так работает время. Некоторые свои дворцы я выстроил на его руинах, и никто мне не скажет, что я поступал неправильно. Впрочем, бывает, я задумываюсь, не стал ли я для Дика тем же, кем Гордон Лиш стал для Рэймонда Карвера(11). Лиш… такой расчетливый и изысканный, насильно втискивающий «естественного» Карвера в свои редакторские схемы, одевающий его дрессированным медведем. А, может быть, (раз уж речь зашла о медведях) я как Вернер Херцог(12), редактирующий записки погибшего любителя медведей Тимоти Тредвелла(13), чтобы потом снять «Человек-Гризли»? Я словно ломаю голову над марионеткой, которую сам же заставил подняться и танцевать. И этой марионеткой становится другая сторона писателя – его частная жизнь, поныне и навек скрытая от глаз посторонних. А с другой стороны, Лиш и Херцог, они ведь тоже ненормальные, несмотря на то, что им лучше удается обустраивать жизнь, болтать по телефону и блюсти баланс в чековой книжке. Они тоже одержимы любовью к чему-то, пускай даже это собственническая, завоевательная разновидность любви.
15
А еще, как мне иногда кажется, я ненавижу Филипа К. Дика за то, что он не любил Хэмптона Фэнчера. Как мог ты быть таким мелочным?
16
Дик любил вводить в повествование образы отцов – наделенных властью, но подверженных сменам настроения людей, одновременно вызывающих и харизматичных, щедрых и вероломных. Все они напоминают Герба Холлиса, начальника Дика из магазина Арт Мьюзик. Другой пример того же архетипа мы встречаем в фильмах Орсона Уэллса – скажем так, «большой папа», роль которого зачастую играл сам Уэллс – Фальстаф, Кейн или Квинлан(14). Я сам дурачился с этими мотивами: наиболее отчетливое отражение они нашли в образе Фрэнка Минны из «Сиротского Бруклина». Но в моих работах гораздо чаще они уступали место отношениям между братьями или друзьями – между двумя людьми, связанными виной, общей страстью или обоюдными предательствами. Возможно, это типичная разница между нашими поколениями. Поколение Дика – плод послевоенного бума рождаемости – смотрело на своих родителей, закаленных и огрубевших после Великой Депрессии и Второй Мировой. Для нашего поколения родителями были постоянно сомневающиеся, переоценивающие свою жизнь «бумеры». И я, и Джейк пережили времена, когда наши отцы и матери были нам не столько родителями, сколько ненормальными друзьями. В результате, в дружеских отношениях между нами всегда была доля «родительства», или же, коль скоро родительские чувства были фактически невозможны – потребность спасти друг друга от слезливого наследия родителей (см. «Бастион одиночества»). И при всем моем уважении, я никогда не относился к Филиппу К. Дику как к своему литературному отцу, скорее как к блестящему старшему брату, чьи смелые и необдуманные рейды в неизведанные земли проторили дорогу и для меня.
17
Апологеты Дика (другие, имеется в виду, – не я) часто ощетиниваются, когда его называют ненормальным. Или когда кто-нибудь вспоминает о его наркотической зависимости и разводах – то есть о пороках, которым всегда найдется место в венках, возлагаемых «большой культурой» к его могиле. Я никогда не понимал, в чем здесь проблема. При всей тупости и бессмысленности вопроса – а Мелвилл был тоже ненормальным? Макольм Лоури(15)? Кафка? Я, скорее, склонен слышать в этих эпитетах торжествующее восклицание битников: «Чувак, это вообще ненормально!». Я по-прежнему ищу все ненормальное, где только его можно найти. Довольно трудно все время противостоять пластмассовым «викторианизмам» нашей культуры, общественному саркофагу повседневности. Да вас ненормальным сделает одна попытка бунта, я молчу про общий успех восстания, как в случае Дика. Мне симпатичны беспомощные хвастуны, одержимые, рассерженные люди. Каждый раз как я слышу слово «пафосный», мои уши встают торчком – обычно так говорят о книге, которую я хочу прочесть, о фильме, который я хочу посмотреть, о событии, которое я хочу посетить. Практически все, знакомство с кем я ценил, были людьми достаточно сложными и живыми – настоящими ненормальными друзьями для меня.
Девчонки из «Слоупиз» стали взрослыми женщинами. Нас с Лорин объединяет дружба – прочная как камень, надежная, длиной в жизнь. Я мог бы написать сотню страниц о ней, но то будет уже другая история. Дина же все еще бушует и дерзит, по-прежнему высмеивая мою страстную приверженность «зелени», рушит основы нашей дружбы и – как мне кажется – провоцирует меня рушить их в ответ. Много месяцев, а однажды почти десятилетие, мы провели во тьме, не зная, заговорим ли мы друг с другом еще хоть раз. Я очень зол сейчас на нее, но пишу эти строки вместо валентинки. У меня в мыслях мелькает: «Вернись, мой ненормальный друг. Я все еще достаточно взрослый для тебя. Я знаю цену нашему знакомству. И пускай я иногда не хочу тратиться на него, мне больно от мысли, что я могу умереть, не расплатившись сполна».
 |
(1) Доктор Сьюз (Dr. Seuss) – псевдоним американского писателя, поэта и сказочника Теодора Сьюза Гейзеля (1904 – 1997 гг.).
(2) «Того Бенге» Герберта Уэллса. Прим. Дж. Летема.
(3) Рассказ был издан у нас в переводе Г. Корчагина в 2000 г.
(4) Кулурузный и Солнечный пояса — регионы США. В Кукурузный пояс входят Айова, Иллинойс, Индиана, Небраска, Канзас, Миннесота и Миссури. В Солнечный — Алабама, Аризона, Арканзас, Флорида, Джорджия, Луизиана, Миссисипи, Нью-Мексико, Северная Каролина, Оклахома, Южная Каролина, Теннесси, Техас, Калифорния, Невада и Вирджиния.
(5) Лиш, Гордон (род. 1934 г.) – американский писатель, редактор, преподаватель. В 1969-1976 гг. работал в литературном отделе журнала Esquire. Своей славой ему обязаны такие писатели как Рэймонд Карвер (см. ниже), Роберт Форд и др.
(6) The Quarterly – литературный журнал, публиковавший в 1987 – 1995 гг. авангардную прозу. Создание рук Гордона Лиша.
(7) Джанкер Говард – американский писатель, редактор, режиссер и блоггер.
(8) ZYZZYVA: West Coast Writers and Artists – авторский журнал Говарда Джанкера. Издавался с 1985 г.
(9) Рассказ Летема был издан в The Year's Best Science Fiction: Eleventh Annual Collection (1994 г.) (ред. Г. Дозуа)
(10) Эй-Трейн (A-Train) – имеется в виду поезд, ходящий по линии А нью-йоркского метрополитена.
(11) Рэймонд Карвер (1938 – 1988 гг.) – американский писатель, поэт, мастер короткой формы. Одна из наиболее значительных фигур в американской литературе XX века. На русском практически не издавался.
(12) Херцог, Вернер (род. 1942 г.) – немецкий режиссер, документалист, сценарист, лауреат Каннского фестиваля. Наиболее известные работы – «И карлики начинали с малого» (1970 г.), «Носферату – призрак ночи» (1978 г.), «Фицкарральдо» (1982 г.)
(13) Тредвелл, Тимоти (1957 – 2003 гг.) – американский натуралист, эколог, исследователь жизни медведей. Убит медведем в Национальном парке Аляски в 2003 г.
(14) Летем перечисляет роли, которые Уэллс исполнил в фильмах «Фальстаф» (1965 г.), «Гражданин Кейн» (1941 г.), «Печать зла» (1958 г.).
(15) Лоури, Малкольм (1909 – 1957 гг.) – английский писатель, поэт. Наиболее известное произведение – роман «Под вулканом» (1947 г.), который американское издательство Modern Library поставило на 11-ое место в списке 100 лучших англоязычных романов XX века.
Перевод выполнен по http://jonathanlethem.com/crazyfriend.html