Как все уже, наверное, знают, сборник Нила Стивенсона в АСТ отложен "до лучших времен".

По этому грустному поводу я выложила у себя в жж несколько надерганных фраз из книги. Меня попросили продублировать его на фантлабе, но дублировать неинтересно. Как я поняла, больше всего моим френдам понравился фрагмент про поединок с Гибсоном. Здесь выложу этот отрывок целиком. Перевод Е. Гедж, я редактировала.

Кто победит? (юмор: 5 баллов)

Call me Black Cloud: Если вам придется вступить в поединок с Уильямом Гибсоном, то кто победит?

Нил: К чему досужие фантазии? Расскажу, как это было на самом деле.

Наша первая схватка произошла через пару лет после выхода «Лавины». Я тогда был в Ванкувере, раздавал автографы в книжном магазине. Гибсон подошел и протянул мне руку, будто желая поздороваться. Тут я вспомнил историю, слышанную когда-то от Брюса Стерлинга (мы в тот день еще поклялись друг другу, что будем сражаться с Гибсоном). Он рассказал, как однажды в проливе Хуан-де-Фука его танкер протаранил стелс-яхту Гибсона, так что того пришлось создавать заново в пробирке из ДНК. В процессе регенерации на руках у Гибсона появились выскакивающие карбонитовые стилеты. Мысль об этом вовремя промелькнула у меня в голове, и я схватил столик, чтобы отразить нападение. Тщетно! Острые лезвия прошли сквозь дерево, но я уже выхватил из-за спины верный меч вакидзаси и занес его над головою врага. Гибсон отразил атаку выбросом Силы, вывихнув мне запястье. Столик упал на электрообогреватель, и в мгновенье ока все вспыхнуло. Люди кинулись к выходу, а мы продолжили битву среди пылающих стеллажей. Благодаря отработанному приему «Летящее облако» (с которым в защите не сравнится даже излюбленный Гибсоном стиль Богомола) – я почти одержал верх, но противник вдруг исчез в клубе дыма, и мне пришлось бежать из догорающего здания. Улица была уже заполнена его пособниками в черных костюмах, однако я не растерялся: взмыл в воздух тучей саранчи и навсегда покинул город.

Во второй раз мы сразились, когда Гибсон заезжал к нам в Сиэтл во время своего промо-тура в поддержку «Идору». Раздав автографы местным читателям, он налетел на мой район и безжалостно опустошил его. Я ничего это не видел, поскольку седьмые сутки пребывал в глубоком трансе. Представ мне в виде галлюцинации, Гибсон торжествовал и глумился. Он оставил сообщение у меня на мобильном. Облачившись в черное, я тут же понесся в Вашингтонский университет, где перед собравшейся в Кейн-холле публикой он читал свой роман. Нейтрализуя по пути снайперов, я взлетел на крышу, плазменным резаком проделал в ней брешь и с десятиметровой высоты ринулся на сцену. Однако противник знал мои приемы наизусть – не зря же мы когда-то вместе учились в одном восточном монастыре! Он увернулся, а я обрушился на кафедру, и та разлетелась в щепки. Через долю секунды я уже стоял в позе Горного тигра, держа в руках зазубренную дубовую доску, а Гибсон в то время размахивал над головой беспроводным микрофоном. Бой шел по знакомому сценарию, и, чтобы сдвинуться с мертвой точки, мы перешли на более высокий – энергетический – уровень. В конце концов от заклинания Алого лотоса третьего уровня обрушилась крыша и погибли восемьсот человек. Впрочем, то были обычные простолюдины – что их жалеть!

Наша третья битва произошла у Арки Мира на канадско-американской границе между Сиэтлом и Ванкувером. Надо сказать, что к тому времени Гибсону уже порядком наскучил кочевой образ жизни с изнуряющими тренировками в боевых искусствах. Он мечтал целыми днями сидеть в саду и писать романы кисточкой на рисовой бумаге. Однако прежде Гибсон счел делом чести сразиться со мной в последний раз. Стоит ли говорить, что от Арки Мира не осталось и следа. Вскоре моя правая рука уже болталась бессильно, не в силах держать меч. Могучим пси-бластом я сдвинул толстый слой земли, и перед глазами блеснул металлический предмет, который по виду мог вполне быть творением промышленного дизайнера. Так и есть! Нитровиридиновое устройство, зарытое Брюсом Стерлингом! Взрыв не задел нас – мы опередили его, отлетев на безопасное расстояние. Земная кора треснула, от территории Канады откололся приличный кусок земли – сегодня его называют островом Ванкувер. Так закончилось наше с Гибсоном третье и последнее сражение. А к тому времени мы оба проштудировали такое количество древних пророчеств, что независимо пришли к выводу: мнимый интерес Стерлинга к промышленному дизайну служит лишь прикрытием для производства сверхмощного оружия. И тогда мы дали друг другу клятву сражаться против Стерлинга. Правда, пока мы не сумели отыскать его стальное, мигающее светодиодами логово, так как мне надо было к зубному, а Гибсону – на писательскую конференцию. За дальнейшим развитием событий следите на сайте «Слэшдот».

цитата

ВСТРЕЧА УЧАСТНИКОВ И ГОСТЕЙ ШКОЛЫ ПЕРЕВОДА 20 СЕНТЯБРЯ

Дорогие друзья!

Мы ждем всех желающих 20 сентября в 16.00 в Российском новом университете (РосНОУ), Москва, ул. Радио, д. 22, аудитория 323, на третьем этаже.

Как добраться: http://www.rosnou.ru/way/

Вход свободный, на проходной сказать: на встречу со Школой перевода.

В.Баканов расскажет о Школе, переводчики почитают вслух из уже сданных, но неизданных книг. М. Лахути обещала почитать из «Дживса и свадебных колоколов», М. Десятова – из «Не считая собаки» Уиллис, М.Клеветенко – из «Фладда» Мантел.

Если не будет слишком много народу (думаю, не будет), я проведу совсем маленький блиц-семинар по переводу.

А дальше можно будет задавать вопросы и просто общаться.

В разное время я спорила с редакторами как переводчик и с переводчиками как редактор, и постепенно у меня сложилась такая картина: переводчик – новатор, редактор – консерватор. То есть, разумеется, это помимо всего остального, но есть и вот эта сторона: переводчик, решая свои задачи, экспериментирует с языком, редактор смотрит на это дело и половину выкидывает, заменяя чем-нибудь нейтральным, причем, как правило, бывает прав.

Чаще всего переводчика тянет на эксперименты, когда он сталкивается с принципиально неразрешимой задачей. Ну а редактор на это, ясное дело, говорит: «Г-голубчик, это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал, что она н-не имеет р-решения». И вымарывает все.

Одна из таких принципиально неразрешимых задач: передача в переводе английской речи русских персонажей. Ну вот хоть в REAMDE: Иванов и Соколов говорят по-английски с очень характерными ошибками русских, Соколов лучше, Иванов хуже. Правильный известный метод – не пытаться этого передать, просто заставить героев говорить простыми фразами с самой простой грамматикой. Собственно, так мы с соавтором и поступили, передавая речь Соколова. А вот Иванов до того колоритный, там такой контраст смешного и страшного, что хотелось как-то это передать, и мы придумали некоторый прием, который нам ужасно нравился, но, видимо, не понравился редакции, и его убрали. Насколько я понимаю, читатель ничего особенно не потерял, но для тех, кто интересуется переводческим процессом, я все-таки покажу наш эксперимент. Поскольку отрывки содержат спойлеры и ненормативную лексику, я приведу их скрытым текстом.

В общем, видимо, надо признать, что задача и впрямь неразрешимая.

Хотя если бы нам сказали, "что вы за фигню придумали, исправляйте", мы сами, может быть исправили бы чуточку лучше, чем сейчас в окончательном варианте. Но о том, чтобы переводчикам показывали правку, я уже и мечтать перестала -- видимо, технологический процесс этого не предусматривает.

Но ведь никто из читавших не заметил странности, что Иванов просит у Зулы извинений за слово "развел"? Значит, по большому счету, все пустяки.

http://shot.qip.ru/00eMPe-4gbw3dhhh/" target="_blank" title="QIP Shot">http://f4.s.qip.ru/gbw3dhhh.jpg" width="210" height="320" /> http://shot.qip.ru/00eMPe-3gbw3dhhi/" target="_blank" title="QIP Shot">http://f3.s.qip.ru/gbw3dhhi.jpg" width="207" height="320" />

В теме про издательские планы уже показали обе эти обложки, что дает мне некоторую смелость писать на фантлабе про нефантастические книжки. Однако у меня есть и другое, более существенное оправдание: этот цикл заметно повлиял не только на жанр морских приключений, но и на фантастику. В базе фантлаба есть рассказ Гарри Гаррисона «Капитан Гонарио Харпплейер». Наверное, его смешно читать, даже не зная первоисточник пародии, но если знать, то ОЧЕНЬ смешно. Очевидно, Гаррисон был уверен, что любой его читатель не просто знаком с Горацио Хорнблауэром, но и знаком близко, так знает малейшие его привычки и черты характера. Думаю, для англоязычного мира это так и есть.

Эти десять романов были написаны с 1937 по 1962 год. Читать их можно в любом порядке: либо в хронологическом (как обычно советуют и как планирует издавать их «Вече»), либо в том порядке, в котором они писались. На всякий случай приведу его с указанием лет, когда происходит действие:

1. «Все по местам!» (The Happy Return, или Beat to Quaters), 1937 (1808)

2.«Линейный корабль» (A Ship of the Line), 1938 (1810)

3.«Под стягом победным» (Flying Colours), 1938 (1810-1811)

4. «Коммодор Хорнблауэр» (The Commodore Hornblower), 1945 (1812)

5. «Лорд Хорнблауэр» (Lord Hornblower), 1946 (1813–1814)

6.«Мичман Хорнблауэр» (Mr. Midshipman Hornblower), 1950 (1794–1798)

7.«Лейтенант Хорнблауэр» (Lieutenant Hornblower), 1952 (1802–1803)

8.«Хорнблауэр и „Атропа“» (Hornblower and the Atropos), 1953 (1805–1808)

9. «Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии», (Admiral Hornblower in the West Indies, 1958 (1821–1823)

10.«Хорнблауэр и „Отчаянный“» (Hornblower and the Hotspur),1962 (1803–1805)

Есть еще один незаконченный роман (автор умер, написав его меньше чем наполовину) –«Хорнблауэр и кризис» (Hornblower and the Crisis), 1967 (1805) – и несколько рассказов.

Впрочем, можно начинать с той книги, которая первая попадется в руки: они не задумывались как сериал и вполне самостоятельны. Я вообще начала с «Адмирала», а дальше читала в том порядке, в каком находила их в букинистических или в библиотеке, и это нисколько мне не мешало.

От любимых авторов моего детства, вроде Сабатини, Форестера отличает то, что это не чисто приключенческая литература, а нечто на грани приключенческой и военно-исторической. Первую известность ему принес психологический детектив «Возмездие в рассрочку», но прославили его именно военно-исторические книги: о Первой мировой войне («Генерал», «Королева Африки», «Браун на Резольюшен»), о Войне на Пиренейском полуострове («Пушка» и «Смерть французам!»), а также биографии (из них самая заметная – Нельсона). Если кто-нибудь соберется читать их по-английски (по-русски мы их едва ли дождемся), надо сразу готовиться к тому, что это тяжелое чтение – тяжелое морально.

Тем не менее для большинства читателей Форестер был и остается в первую очередь автором саги о капитане Хорнблауэре. Успех первой же книги был ошеломляющими. Уинстон Черчилль переполошил министерство, отправив своему секретарю телеграмму: «ХОРНБЛАУЭР – ВЕЛИКОЛЕПНО». Те, кто ее прочел, решили, что «Хорнблауэр» – кодовое название военной операции, о которой они почему-то не знают. Панику смог успокоить только секретарь, объяснивший, что речь о книге, которую он дал Черчиллю в дорогу. Естественно, читатели хотели продолжений и побольше; тот же Черчилль позже писал Форестеру о «Лорде Хорнблауэре»: «Я прочел вашу книгу за двадцать четыре часа и нашел в ней только один недостаток – она чересчур короткая». Каждый раз, заканчивая очередной роман саги, Форестер публично предупреждал, что этот – последний, что он хочет писать совсем другие книги, но всякий раз через год-два-пять возвращался к своему герою (или, как он сам утверждал, герой возвращался к нему и требовал описать очередной этап своей жизни – скажем, отправить его с бомбардирскими кечами оборонять Ригу).

То сочетание истории, реализма и приключений, которое нашел Форестер, оказалось настолько удачным, что породило целую волну подражаний, причем возможности поджанра были настолько широки, что некоторые подражатели стали вполне самостоятельными писателями. Самые заметные из них – Патрик О’Брайан и Бернард Корнуэлл – известны у нас даже лучше, чем сам Форестер.

В фантастике прямой потомок Хорнблауэра – капитан Виктория Харрингтон (по-английски она Honor, так что даже инициалы те же – HH). И все же главный и самый настоящий его наследник – капитан Джеймс Т. Кирк, пусть даже поверхностное сходство между ними куда менее очевидно. Во всяком случае, Джин Родденбери, начиная «Стартрек», объяснял, что хочет создать «space-age Captain Horatio Hornblower» (капитана Горацио Хорнблауэра космической эры), и, по-моему, сумел передать главное куда лучше, чем сотни прямых подражателей.

нашла статью, написанную для журнала «Что читать» в 2009 по случаю выхода «Системы мира». Вернее, мы с Дмитрием Харитоновым болтали несколько часов под диктофон, а он потом это все складно записал. Название тоже его.

НАЧАЛЬНИК МИРА

“Барочный цикл” Нила Стивенсона, который я переводила на русский, состоит из трех романов (“Ртуть”, “Смешенье”, “Система мира”), его действие происходит на рубеже XVII-XVIII веков, а один из главных героев, Даниель – ученый, друг Исаака Ньютона и Готфрида Лейбница: именно его глазами мы наблюдаем, как рождается новая научная картина мира. Даниель видит, как Ньютон, исходя из ряда простых принципов, объясняет явления, казавшиеся прежде несвязанными, и выстраивает единую, четкую, обладающую предсказательной силой теорию. Ньютон не ищет причин, «не измышляет гипотез» – он создает математическую модель, на уязвимость которой указывает Лейбниц, и Даниель, понимая все величие сделанного Ньютоном, допускает, что Лейбниц в своих возражениях прав.

Ньютон с Лейбницем вообще на позднем этапе жизни друг друга, мягко говоря, недолюбливали – помимо бытового спора о том, кто изобрел дифференциальное исчисление, у них был и принципиальный метафизический спор о пространстве и времени, а также о соотношении материи и сознания (то есть о влиянии духа на материю, иными словами — о свободе воли). По Ньютону получается, что Бог создал планеты, отправил их по орбитам и периодически вмешивается в эту систему, чтобы, подобно часовщику, устранять возникающие неполадки. Лейбницу это все не нравилось: выходило, что Бог не сумел создать совершенную систему.

Стивенсон приводит Даниеля, сына пуританина, верящего в предопределение, от веры в Бога к полному механистическому детерминизму и атеизму, заставляя его идти дальше Ньютона по открытому им пути (по которому пошли очень и очень многие). Сейчас мы знаем, что такой детерминизм неверен, но проблема свободы воли, вопрос о том, как нематериальная мысль может управлять материальным телом, по-прежнему актуальны как для верующих ученых, так и для неверующих. Проблема же пространства и времени по Ньютону и Лейбницу выводит на основные споры современной физики, связанные с теорией струн и петлевой квантовой гравитацией: Стивенсон сосредотачивается в первую очередь на тех научных аспектах, которые не утратили актуальности и по сей день.

После ньютоновских “Начал” возникло ощущение, что наука подбирается к разрешению всех загадок. Изложенная в “Началах” теория давала практические результаты – применимые, например, в мореплавании, — и позволяла объяснять мир на сравнительно простых математических основаниях (которые сегодня проходят в 9-м классе). Это было обязательное чтение для грамотного человека – и оно меняло его сознание, его представления о Вселенной и о своем в ней месте. “Начала” провели своего рода водораздел: после этой книги человек либо верил в науку – либо уходил в мистику. Человек в большей степени ощутил себя хозяином мира: он по-прежнему, естественно, находится во власти внеположенного ему закона, но от понятного закона зависеть лучше, чем от произвола непостижимых сил. “Начала” – это одна из основных вех на пути к рационалистическому отношению к миру со всеми плюсами и минусами этого отношения. Мир на долгое время, до появления теории относительности и квантовой механики, стал проще и познаваемее. Концепцию Ньютона Лейбниц своими метафизическими придирками не поколебал — про его придирки и вспомнили-то совсем недавно; эта концепция стала частью современной физической картины мира.

Ньютон не слишком хотел публиковать “Начала”. Для того времени не печатать что-то важное было совершенно естественно: скажем, математик, придумавший новый метод, обладал секретом производства, которого не было у других. А Ньютон и вовсе не считал нужным отвлекаться от работы на подготовку книги к печати, к тому же не хотел споров, которые она неизбежно вызовет. “Начала” были опубликованы лишь тогда, когда Галлей самостоятельно подобрался к тем же выводам касательно тяготения, а затем узнал, что Ньютон уже все это давным-давно сформулировал. Тогда Галлей предложил Ньютону издать книгу, пообещав взять расходы на свой счет – он был, в отличие от Ньютона, человек обеспеченный.

Сейчас наступило известное разочарование в науке, которое сказалось в том числе на отношении к Ньютону и выразилось, среди прочего, в безумном интересе к теме “Ньютон и алхимия”. Майкл Уайт, автор одной из последних биографий Ньютона, характерным образом озаглавил ее “Последний чародей” и, в частности, утверждает, будто открытием закона всемирного тяготения Ньютон обязан именно занятиям алхимией. Выходят книги про разные приключения в Кембридже — с Ньютоном, привидениями и тайными обществами. Впрочем, Ньютон к этому, в общем, располагает – алхимией он действительно занимался больше, чем физикой и математикой, а уж толкованием Апокалипсиса — кажется, больше, чем всем остальным (будучи при этом еще и государственным чиновником и директором Монетного двора). Кстати сказать, он – предшественник академика А.Фоменко: Ньютон первым выстроил хронологию, которая была короче общепринятой, и Н.Морозов, народоволец и, собственно, создатель “новой хронологии”, на него ссылается. Ньютон исходил из мистических толкований наблюдаемых астрономических явлений; любопытно, было ли его заблуждение простительно по тем временам? Мало ли было ложных теорий, которые в момент возникновения казались совершенно нормальными и никак не выпадали из своего времени, вроде теории вихрей Декарта, которую устранила система Ньютона! Впрочем, есть ощущение, что эта хронология даже из своего времени выбивается. Она не была опубликована, споров вокруг нее не велось, а представить себе, как они могли бы вестись, мы не можем – тогда спорили не так, как сейчас: ученый, к примеру, мог аргументировать свое несогласие с той или иной мыслью тем, что мысль эта ведет к атеизму или ереси.

Насчет алхимии противоречий меньше: Ньютон хотел знать и искал знания доступными ему средствами; ведь это сейчас нам понятно, что большая часть того, чем занимались алхимики – чушь, а старшие современники Ньютона могли быть одновременно учеными и алхимиками, и никому это не казалось странным. И у Стивенсона по поводу алхимии есть много интересного, потому что “Барочный цикл” – это все-таки научно-фантастическая приключенческая проза.

Стивенсон по большей части следует фактам, опирается на дневники и письма, но изучать биографию Ньютона по нему – примерно то же самое, что изучать историю по Дюма. Если, к примеру, автору нужно устроить встречу Ньютона и Лейбница, которой в действительности не было, или отправить их в полную опасностей поездку, то он это делает. Главное, наверное, не факты, а образ. Ньютон, которого мы видим глазами Даниеля – чудовище и псих со справкой (каким он, вероятно, и был на самом деле). Но это не тот случай, когда “он мал, как мы! он мерзок, как мы!” – какая-то писательская алхимия позволяет автору показать его невероятное, нечеловеческое величие. Ньютон ужасен, но велик; он — гениальное чудовище. При этом он (как и Роберт Гук, который тоже был личность своеобразная) не менее – а, может, даже более обаятелен, чем хороший человек Лейбниц или, например, ангельский Кристофер Рен.

Стивенсон вообще писатель необычный. Говоря о его манере, в первую очередь вспоминают Пинчона, иногда – Умберто Эко, сам же он считает себя наследником Роберта Хайнлайна и той фантастики, которая несла свежие научные идеи в массы. Впрочем, споры того времени он все-таки адаптирует к нынешней ситуации: его терминология ближе к терминологии современной физики. Например, монадологию Лейбница он описывает в терминах, применимых скорее к машине Тьюринга – и совершенно понятно, о чем идет речь. Не знаю, впрочем, насколько он точно излагает соображения Лейбница – с другой стороны, все эти вещи, скорее всего, отчасти почерпнуты им из других источников, у других популяризаторов. Сам же он делает идеи физиков и математиков еще доступнее читателю, облекая в форму приключенческого романа, который можно читать, и вовсе не обращая внимания на фундаментальные вопросы бытия. Замысел “Ртути” возник у Стивенсона во время работы над предшествующим романом под названием “Криптономикон”. Он подумал: вот я пишу роман про деньги и компьютеры. Ньютон был директор Монетного двор, а Лейбниц в некотором роде стоит у истоков компьютера – почему бы не написать про них? Но роман получился не то чтобы прямо про них: они – не главные герои, хотя их спор и являет собою концептуальный стержень книги.

“Ртуть” приняли восторженно, но были и претензии. Первая – слишком много всего происходит, не уследишь. Вторая – нет полной картины бытия: Стивенсон показывает становление науки, финансовой системы, мировоззрения, но при этом про одни важные события он рассказывает, а про другие – нет: вот Ньютон бодается с Гуком по разным вопросам – а про оптику, из-за которой они ругались больше всего, ни слова… Третья претензия состоит в том, что в частностях Стивенсону, несмотря на всю его эрудированность, верить нельзя: он может совершенно чудовищным образом завраться, например, в химии. Что, кстати, Стивенсон думает о своем читателе, каким его себе представляет – великая загадка. Я сейчас перевожу очередной его роман. Рассказчик упоминает в одной фразе гелиоцентрическую орбиту и точки либрации. Про гелиоцентрическую орбиту в скобках поясняется, что это такое: это, мол, когда планета вращается вокруг Солнца. О точках либрации, про которые, наверное, меньше людей что-нибудь знает, не говорится ничего. Стивенсон пишет как хочет – а читатель приспосабливается. Тому, кто представляет себе развитие науки в то время, читать легче и местами смешнее. То же с историей – он может переставить местами события, создать мотив, которого не было в реальности… И бессмертные персонажи у него действуют, но при этом есть и явное ощущение настоящего реалистического романа с человеческими коллизиями и конфликтом идей. Впрочем, Стивенсон реалист скорее в философском, платоновском смысле – но об этом уже следующий его роман, тот самый, который вырос из спора Ньютона и Лейбница в «Барочном цикле».