Книга не фантастическая, но поскольку многие коллеги-фантлабовцы интересуются вопросами книгоиздания вообще и электронного книгоиздания в частности, а некоторые еще и любят другие хорошие книги, кроме фантастических, думаю, стоит рассказать о ней здесь.

Итак, электронное издательство «Синосфера» выпустило русский перевод романа Антони Троллопа «Смотритель» и купить его можно здесь: http://sinosfera.ru/smotritel.html

О Троллопе только что замечательно написала Анастасия Завозова в «Афише»:

https://daily.afisha.ru/brain/4074-ne-tol...

Там объясняется, почему именно надо читать Троллопа, а здесь я объясню, почему перевела именно этот роман.

Во-первых, он маленький. Троллоп тогда не был знаменитым писателем, не стремился писать стандартными трехтомниками, не плодил сюжетные линии, чтобы делить книгу на выпуски. По современным меркам это даже не книга, а так, полкниги. Ровно столько, чтобы понять, нравится ли вам автор, и если да, то уже неторопливо вчитываться, допустим, в «Финнеаса Финна» или «Последнюю хронику Барсетшира» (уже по-английски).

Во-вторых, он актуальный. В предисловии я немножко рассказываю, какие именно претензии к распределению церковных доходов были у тогдашних либералов, но вообще-то это несущественные частности, а существенно другое. Троллоп из тех редких авторов, которые могут не то что воспарить над схваткой (для этого надо быть ангелом или наоборот), а просто внимательно выслушать обе стороны. То есть вот в книге консерватор и либерал взаимно считают друг друга корыстными чудовищами, а Троллоп никого чудовищем не считает, разве что слегка над всеми иронизирует.

А в-третьих, просто хорошая книга. Вот Оруэлл считал ее лучшей, а уж он, надо думать, кое-что в этом понимал.

В книге есть предисловие, картинки (немного, но довольно редкие, прижизненные) и много примечаний.

В планах на фантлабе выложили обложку к новому сборнику Воннегута. Обложка, на мой взгляд, чудесная и очень подходит сборнику, а вот название… С одной стороны, нормальное, точный перевод английского, с другой – повод поговорить о названиях вообще.

Вот скажите, положа руку на сердце и не гугля английское название – о чем сборник «Пока смертные спят»? Вам не кажется, что это несколько зловеще? Я чисто случайно (потому что перевела в сборник два рассказа, в том числе заглавный) знаю, что на самом деле нисколько не зловеще, а наоборот, светло и радостно.

Потому что это строчка из старинной рождественской песни.

В рассказе, по которому назван сборник, цитируется третий куплет:

For Christ is born of Mary,

And gathered all above,

While mortals sleep, the angels keep

Their watch of wondering love.

Существует русский перевод песни, но там этот куплет такой:

Сошел Христос в долину слёз,

Чтоб в небо нас привесть,

И в царство зла с небес пришла

Евангельская весть.

Что в нашем случае совершенно не годится. То есть на самом деле годится, но тогда название рассказа и сборника было бы «И в царство зла». Интересно, но уводит куда-то не туда.

Я стихи перевожу мучительно и плохо, а моя мама – легко и хорошо, поэтому я попросила ее. Получилось так:

У Девы Сын родился,

Христос, Спаситель наш.

Всё в мире спит, лишь ангел бдит,

Любви бессмертной страж.

Теперь название рассказа и сборника получалось «Всё в мире спит». Или даже, может быть, «Любви бессмертной страж». Хорошо, правда? Но по-прежнему далеко от буквальности. (Да, я всё время повторяю, что читатели ничего не понимают, поэтому мне их мнение безразлично, но на самом-то деле оно на меня давит, пусть и подсознательно.)

В общем я стиснула зубы и сделала еще один перевод куплета:

У Девы Сын родился,

И ангелы хранят

Земли покой в тиши ночной

Покуда люди спят.

«Покуда люди спят» – почти буквально While mortals sleep. На нем я и остановилась.

А в издательстве решили, что надо еще буквальнее и назвали «Пока смертные спят».

Но вот скажите мне, любезные читатели, нравится ли вам эта тенденция буквальности в названиях? Не лучше ли было назвать сборник как-то совсем иначе: полностью уйти от слов, но сохранить дух – что-нибудь вроде «Рождественское чудо», но потоньше?

Помните, у нас когда-то так переводили названия фильмов и книг – без оглядки на слова? «В джазе только девушки» — отличнейшее название. И я уверена, тогдашние переводчики знали песенку про гороховый пудинг (который некоторые любят горячим, некоторые холодным, а некоторые – в горшочке девятидневной давности), поэтому им в голову не пришло переводить some like it hot буквально.

Сейчас маятник качнулся в обратную сторону и названия стали ужасные буквальные. Во многом это был ответ на общественный запрос: читатель-зритель с иностранным языком на уровне школьной программы хотел видеть такой перевод названия, до которого додумался бы сам.

Но ведь маятник на то и маятник, чтобы качаться, верно? То есть пора бы ему обратно, вам не кажется? А если нам уж так важно по русскому названию уметь восстановить английское (или какое там еще), так есть простой выход, к которому давно пришли многие наши западные соседи: печатать на обложке название на языке оригинала.

В АСТ вышла вот такая книга.

http://fantlab.ru/edition164062

Как ни странно, это фантастика. Книга написана в 1932 году, а действие происходит в конце сороковых. Элементов будущего, правда, немного: бюстгальтеры стали лучше и разнообразнее, чем в тридцатых, уличные телефонные кабины оборудованы видеосвязью, а в Англии налажено авиационное сообщение, да такое, что «железнодорожные компании впали в черную тоску, которая читалась даже между строк их расписаний».

А еще это одна из самых знаменитых юмористических книг, входящая во все списки самых-самых, и по ней сняты два замечательно смешных фильма. Я немножко боюсь, что по-русски она слегка опоздала: вышла бы свое время, разошлась бы на цитаты, как «Трое в лодке», а сейчас… да кто сейчас читает «Трое в лодке»?

Тем не менее Анастасия Завозова считает, что книга и сегодня очень смешная, о чем написала в замечательной

рецензии, к которой мне совершенно нечего добавить, кроме того, что переводить эту книгу было весело, так что, надеюсь, весело будет и читать.

Начало можно посмотреть вот здесь, а самый знаменитый отрывок – вот тут у меня в журнале (пост был написан, когда я думала, что книга уже не выйдет, так что его начало уже не актуально).

В теме «Переводы и переводчики» начали обсуждать латиницу в русском тексте, но уже перешли на что-то другое, и вообще мои соображения оказались настолько длинными, что лучше напишу их здесь.

Началось с вполне разумной мысли, что названия известных песен лучше оставлять на языке оригинала, потому что так их скорее узнают. Потом разговор перешел на сорта пива:

цитата

Тех немногих биргиков, которые поймут, что имеется в виду, насмешите до слёз, а прочие вообще ничего не поймут. Ну не пишутся в нашей среде сорта пива крафтовых пивоварен кириллицей, если только это не наши сорта, которые изначально называются по-русски! Опять-таки, как и с музыкой, не понимаю: есть субкультура любителей пива, в которой давно сложились свои традиции передачи названий пивоварен и сортов напитка. Неужели они не стоят того, чтобы принять их во внимание???

А вот в косметических проспектах, которые я перевожу «чтобы кормить детей и кота» (С)Н.Трауберг, сложилась своя субкультура перевода, подчинённая практической цели: потребительница должна найти нужный флакончик или баночку, надписи на которых не переведены. Поэтому текст состоит из смеси латиницы и кириллических уродцев (ну и еще фраза должна быть составлена максимально не по-русски, иначе не поймут): Подарите своим щекам незабываемое наслаждение с нежным кремовым консилером-хайлайтером оттенка «diamond winter frost»!

На фантлабе скорее встретишь beergeek’a, чем потребительницу консилеров-хайлайтеров, но вполне можно представить запись в контактике:

Читала тут дитектив и перевочик написал что у жертвы ногти были покрашены лаком оттенка «тропический закат». Этож надо быть ТАКИМ дремучими и незнать, что названия отенков лака ВООЩЕ НИКОГДА НЕПЕРЕВОДЯТСЯ!!!!!!!!!!!!!!!

Я утрирую, но такой выбор стоит перед переводчиком постоянно, и не только с латиницей. Написать «бэкпекер» и порадовать backpacker’ов, или сделать понятно для всех остальных? Да, может быть, иногда, но нельзя постоянно, на каждом шагу, в каждой книге ориентироваться на все существующие субкультуры. Приходится смириться с мыслью, что обязательно кому-нибудь не угодишь, и делать, как считаешь нужным.

И так со всем. Например, сноски. Была советская школа: «Искусство принадлежит народу и должно быть понятно ему». Значит – сноски на все, что может быть потенциально непонятно пролетариату. Сейчас я примерно прикидываю, на кого рассчитана книга, и делаю (не делаю) больше (меньше) сносок. И все равно в любом случае половина читателей обидится.

Или вот мат. Читатели – разные. Допустим, моя мама 1938 года рождения первый шок от напечатанного на бумаге мата испытала давным-давно, когда читала Юза Алешковского в самиздате. На нее редкий мат в переводной книге действует, как рассчитано: сильное средство, но не шок. Но для очень, очень многих мат на бумаге – шок. И значит, перевод не выполняет своей задачи оказать на отечественное читателя то же действие, что оказывает оригинал на своих читателей.

Тут, правда, за нас всё решили. Теперь книги с матом можно продавать только запаянными в полиэтилен, значит, переводчику придется по возможности обходиться более мягкими средствами. Мне за время запрета не довелось переводить ничего, где такие слова были бы правда нужны, так что мне пока кажется, это даже хорошо: облегчает выбор.

Можно помечтать. Моя тетушка, бывший модельер, считает, что все в целом идет к индивидуализации продукта: вы будете не покупать в магазине готовую одежду, а вводить на сайте фирмы свои размеры, выбирать модель, расцветку, материал, фурнитуру и так далее, и вещь будут делать одну-единственную для вас.

Легко представить такое для книг: вы покупаете электронный экземпляр или заказываете print-on-demand (с какими там пожелаете перламутровыми пуговицами), предварительно указав свои субкультуры, отметив галочкой пункт «Марки одежды и обуви латиницей», выбрав из выпадающего списка «количество сносок» устраивающий вас вариант и нажав «мат вкл/откл».

А еще можно добавить кнопку "хэппи энд". А то знаете, некоторые их любят, а некоторые — наоборот.

Если я правильно поняла, печатать “Distrust that Particular Flavor” Гибсона не будут, так хочется показать хоть кусочек. Сборник перевел Владимир Лопатка, перевел замечательно, я редактировала, и заодно меня тогда попросили перевести это предисловие.

Африканское пианино для больших пальцев.

Когда я решил, что буду учиться писать книги, я понятия не имел, как они пишутся. По крайней мере, я сознавал свою неготовность (уже плюс), но тогда мне было страшно. Уж наверняка люди, созданные для писательства, берутся за дело, заранее зная, как к нему подступиться, а раз я не знаю, может, это занятие не для меня? Я сел за машинку, на которой писал школьные эссе, и задумался, с чего начать.

В конце концов я решил, что попытаюсь написать фразу. На это ушли месяцы. Фраза удлинялась и, наконец, приняла следующий вид: «Сидя вечер за вечером в темнеющем кинозале, Грэм мало-помалу привык воспринимать нумерованные мишени академического ракорда* как гипнгогические знаки предстоящего погружения в сновидческое состояние фильма». Я не уверен, что это был Грэм. Может быть, Баннистер. Фраза была явным подражанием Дж. Г. Балларду, а Баллард давал своим героям основательные британские имена.

–––- Сноска –––

* Ракорд – служебный участок кинопленки, часто с цифровыми метками. Академический (то есть соответствующий стандартам Американской киноакадемии) ракорд длится восемь секунд и состоит из быстро сменяющихся цифр в концентрических кругах) – здесь и далее примеч. переводчика.

––––––––––––

Я понятия не имел, что означает моя фраза – в смысле куда она поведет рассказ, – но видел, что получилось неплохо. Я был в самом начале повествования, как и мой герой. Дверь приоткрылась, пусть самую чуточку. Я уже видел, что в заброшенном (недавно заброшенном?) офисном здании, где Грэм-Баннистер смотрит кино, есть просторный вестибюль с фонтаном, и на дне фонтана, помимо обычных монеток, лежат десятки наручных часов, в том числе очень дорогих. То ли время закончилось, то ли нежелательно стало замечать его ход. И когда я до этого дошел, дверь закрылась. Наверное, я совершенно правильно понял, что коллаж из Балларда, пусть самый искренний, не годится.

Следующие попытки включали космос, хотя скорее, надеюсь, в духе Альфреда Бестера или Сэмюэля Р. Дилэни. Я их не помню. Моя жена добродушно спародировала их все одной фразой: «Подрагивая зелеными ушами, Фимо соскользнул с агрегата». Сегодня это напоминает мне мои всегдашние мучения с именами для героев (в какой-то момент я всерьез подумывал брать их из каталога «ИКЕА»). Однако во всем, что я писал, фигурировал «агрегат» – какой-то не придуманный (мною), а потому безымянный элемент технологии. Однако я уже чувствовал, что даже если и узнаю каким-то образом название и назначение агрегата, то не стану сразу вываливать подробности на читателя. «Джавнакер соскользнул с квантового расщепителя вселенной, который не являлся в точности машиной времени» – плохой вариант.

И в этом, думаю, заключена большая часть обучения писательству. Мы должны учиться писать книги, но прежде в той или иной степени должны были научиться их читать. В начале писательского пути я ощущал себя вполне приличным читателем – по крайней мере, той литературы, которая мне особенно нравилась. Я убежден, что нас как писателей формирует не столько любовь к определенным авторам, сколько общий читательский опыт. Учась писать, мы учимся слышать собственное приобретенное чутье, основанное на удовольствии (или наоборот), которое получали от книг. Речь не о прямом подражании, скорее о личной микрокультуре.

Зная, как серьезно начинающие писатели воспринимают советы маститых коллег, я обычно стараюсь говорить лишь одно: если вы хотите научиться писать книги, старайтесь побольше читать. И все равно вы наверняка потратите кучу времени, соображая, как подступиться к попыткам, а потом еще больше на сами попытки. Я почти не помню, как учился водить машину, кроме упражнения на параллельную парковку. Обучение писательству – очень сходный процесс (только нет перепуганного инструктора на пассажирском сиденье, хотя в какой-то мере каждый из нас бывает одновременно водителем-новичком и этим самым инструктором).

В конце концов мне удалось написать некое подобие рассказа, и его опубликовали (правда, в очень скромном издании). Позже, после примерно десятка фальстартов, я написал еще несколько. Я начал встречаться с другими людьми, хотевшими стать фантастами, и обнаружил, что многие из них отыскали способ писать и находить читателей, не предполагающий оплаты. Вокруг фантастики давно образовался компостный слой фэнзинов в несколько поколений толщиной, этакий бумажный Интернет, в который можно было уйти с головой и, видимо, получать от этого уйму удовольствия. Однако, опробовав такой путь, я решил впредь его избегать.

Мои рассуждения строились примерно так: я пытаюсь найти свой писательский метод, и для процесса лучше, если я стану писать лишь то, что рассчитываю продать. (Впрочем, это не совет, поскольку некоторые писатели вполне успешно шли противоположным путем.)

Черта, которую я провел, не была границей между бесплатным и оплачиваемым трудом (собственно сумма значения не имела). Я выбрал более суровую дихотомию. Каждое написанное слово (или написанное, а затем вычеркнутое, что зачастую более важно) влияет на возможность или невозможность определенного события во внешнем мире. Либо мои слова на бумаге убедят человека, чья работа – отбирать тексты для публикации, купить мой рассказ, либо не убедят. Мне это представлялось волшебством и представляется до сих пор. Как будто правильные руны, начертанные на песке, материализуют пакет с продуктами. Когда вам один раз такое удалось, вы будете делать это не столько ради продуктов, сколько ради самого чуда.

Дверь в мир сочинительства стала открываться легче и регулярнее. В значительной мере дело просто за тем, чтобы набить руку, однако для меня очень важно было набивать руку именно на художественной литературе. Писательский зуд, подозреваю, легко утоляется сходными видами деятельности. Я никогда не отличался самодисциплиной, однако с неожиданной для меня твердостью следовал правилу: писать только художественное.

Вот почему собранные здесь тексты несколько меня смущают.

Они нарушают мое первое правило – это не художественные тексты. Что еще хуже, они и не нонфикшн, поскольку написаны за писательским столом (другого у меня нет) орудиями писательского ремесла – единственными, которыми я владею. Я не чувствую себя достаточным профессионалом в нонфикшн. Ощущение такое, будто мне заплатили за сольное исполнение на инструменте, лишь отдаленно напоминающем тот, на котором я умею играть.

Я не учился журналистике. Мысль о том, чтобы вести дневник, всегда меня смущала. Мысль о прямой, непроцеженной автобиографии смущает еще больше. К тому времени, когда ко мне стали обращаться с просьбой написать что-нибудь нехудожественное, мембрана вокруг писательского пространства уже истончилась, стала пористой. Мир проникал сквозь нее и (если повезет) трансформировался. В хороший рабочий день я наблюдал, как по большей части бессознательный процесс превращает воспринимаемую реальность в вымысел. Именно этого я желал, именно этим хотел зарабатывать на жизнь. Писать нонфикшн было все равно что втискивать это пространство еще один лишний стол.

И все же. Возможность побывать в новых местах, встретить интересных людей. Определенная свобода задавать вопросы. Все это для писателя чрезвычайно ценно. Коэффициент занятности того, что просачивается через мембрану, растет. Едешь в Токио, в Сингапур, в Мехико, в Дублин. И кто-то за это платит. Платит за то, чтобы ты ехал именно туда и задавал вопросы, и писательское пространство (незаметно для тебя самого) выигрывает.

Соблазн заставлял меня делать то, чего (как я втайне подозревал) делать не следовало. Результаты собраны здесь вместе с «беседами» – еще более проблематичной для меня формой, поскольку я считаю, что писатель должен писать, а не произносить речи. Однако к речам, как и к околожурналистским заданиям, прилагаются авиабилеты и гостиничные номера в городах, куда я сам вряд ли добрался бы. А сочиняя речи, иногда вдруг с удивлением узнаешь, что именно о чем-нибудь думаешь. Скажем, о мире вообще. Или о будущем. Или о невозможности полностью их постичь. Часто, составляя речи, я чувствовал еще большую неловкость, чем когда писал статьи, а потом, вернувшись в писательское пространство, обнаруживал, что пытался что-то себе сказать.

Учась писать книги, я кое-как смирился с фактом, что все обучение происходит в процессе. Синдром самозванца несколько поутих. Занимаясь нонфикшном, я по временам чувствую себя так, будто крашу стену зубной щеткой. Синдром принимается вопить в полную мощь. Может быть, люди сочтут, что следы от щетки на стене – сознательный прием. Может быть, нет. Писательство для меня – ни на что не похожая деятельность, неврологическая территория, измененное сознание. Нонфикшн – не совсем, хотя я постепенно смиряюсь с фактом, что обучился ему в процессе.

Итак, фрагменты в этой книге исполнены на африканском пианино для больших пальцев, то есть на инструменте, на котором я почти не умею играть.

Однако сочинены они на другом, безымянном, который мне еще предстоит увидеть.

----------------

Кстати, слова про то, что учиться писать — значит учиться слышать свое внутреннее чутье, которое выработано предыдущим чтением, полностью относятся и к переводу. Собственно все обучение переводу в этом и состоит + нужно научиться чувствовать разницу между языками, но это тоже берется преимущественно из чтения.