облако тэгов
Я последний хороший советский поэт/ (написал в «НЛО» Кулаков)./ Я поскребыш, осадок, подонок, послед,/ я посол из страны дураков... Так под впечатлением от статьи, где появилась двусмысленная формула, Поздняев начал одну из обжигающих своих исповедей -- торжественную и забубенную, растерянную и сосредоточенную, гордую и скорбную «Элегию». Мой последний читатель! Шампанским залей/ и заешь бомарше свой зевок./ Потому что совок я по крови своей,/ и поймет меня только совок.
Он был кем угодно, но совком -- никогда. Не был в молодые свои подсоветские годы, когда хотел, чтобы его стихи, не теряя сути и стати, досягали русского читателя. Стяжал победу -- разменяв четвертый десяток, на излете безвременья, сумел выпустить первый сборник «Белый тополь» (1984) -- книжку, искалеченную цензурой, но поражавшую естественностью и «беззаконностью». Изумляло тогда -- изумляет и сейчас (тех, кто знает эпоху «развитого социализма» не по сусальным байкам, а кожей). То, что не поместится сюда -- / В строчку типографского набора, -- / Из стихов не сгинет без следа,/ Но пребудет рядом, как опора <...> То, что отформуется судьбой,/ Но не зарифмуется со словом, -- / Все равно останется с тобой/ До конца в пути твоем суровом. Теперь должно сказать: осталось. И не только с безвременно ушедшим поэтом.
Не был он совком ни в перестройку, когда энергично и ярко занимался журналистикой, а не проталкивал в печать накопившиеся и новые стихи (тираж второй поздняевской книги -- «За оврагом» -- света не увидел, так как готовившее ее издательство «Советский писатель» в 1992 году закрылось; а раньше? -- а раньше не до него было), ни в 90-е, когда заботой его стала судьба другого поэта (и продолжалась газетно-журнальная поденщина, исполняемая всегда талантливо и с полной самоотдачей), ни в новом тысячелетии. Вторая (считая неизданную -- третья) Мишина книга «Лазарева суббота» вышла в 2002 году. Кажется, недавно, а почти семь лет пролетело.
[/p]
Миша любил не «советское прошлое», а те добрые -- христианские и русские -- начала, что пробивались сквозь тоталитарную коросту. История страны была его семейной историей. И ты был с ними, и ты среди/ них сиживал. Время, вспять!/ Так до рассвета средь них сиди,/ пока тебя не погнали спать./ Меж мамой в кофточке кружевной/ и папой в твидовом пиджаке./ А рядом -- Боря еще живой,/ у Лили -- родинка на щеке <...> Ах, коммунальный водораздел,/ плотина, рухнувшая в горах.../ И ты был с ними, и ты сидел/ на табурете на их пирах,/ по их медалям за Кенигсберг/ читать учился, под патефон/ их гимнам вторил. Но свет померк,/ пробило полночь -- ты вышел вон.
Выйдя в другое время, он не перестал вглядываться в близкое прошлое (Мишу и его -- наше -- поколение формировавшее), не утратил, но укрепил сыновнее чувство (не у многих поэтов найдется столько сердечных строк об отце и матери), что распространялось и на поэтических учителей. И поэтому я после первой пою,/ Что бывают названья у зим,/ а приняв по второй, почему-то пою/ про зеленое море тайги,/ а последний стакан опрокинув, пою:/ «Артиллерия бьет по своим»/ и, держа его перед глазами, пою:/ «Не сдаются варягу враги!»
Дети идут, а родители уходят. Илия, Александр, Наталия, Елизавета,/ это ваш отец. Простите его за это./ Ваш отец, в долгах, как в шелках, сидит перед вами:/ не борец, не храбрец -- подлец, иными словами.// Не хотите -- не слушайте; может, потом прочтете./ Получилось так, что при самом грубом подсчете,/ я сменил, не имея ни повода, ни желанья,/ два десятка мест постоянного проживанья.// Даже двадцать одно. То, что нынче, двадцать второе./ Перебор, если сравнивать жизнь с картежной игрою...
Получилось так, что прирожденный семьянин, домостроитель, хранитель предания, человек, созданный для легких побед и широких улыбок (огромное обаяние, литераторский блеск, дар песнопения -- это не о стихах, а о чудном голосе и исполнительском шарме), обернулся бесприютным скитальцем. Завершая речь к четверым детям (никогда -- вопреки мечте -- не игравшим в одной детской), он выдохнул: Однажды ночью, выйдя из чата/ и заметив в углу медведя с оторванной лапой,/ пожалейте его, чем-то схожего с вашим папой. Чего тут больше -- горечи? надежды? Сказано же утешительницей Барто: «Все равно его не брошу, потому что он хороший». Но того важнее название, которым Поздняев снабдил свой плач, -- Exegi monumentum.
http://www.vremya.ru/2009/187/10/239343.h...
Протоиерей Михаил Ардов: Слово прощания с Михаилом Поздяневым
Ахматова говорила о Владиславе Ходасевиче: «У него каждая следующая книга лучше предыдущей». Эти слова вполне можно сказать и о Поздняеве. Я считаю, что его сборник «Лазарева суббота» – одно из высочайших достижений современной поэзии.
Мне уже за 70. И я частенько бываю на похоронах своих сверстников. А тут расстался с жизнью близкий человек, который мне почти что в сыновья годится. Но повторю, Михаил Поздняев был человеком верующим, а потому и молитва за его светлую душу идет из самого сердца. Царствие тебе Небесное, мой дорогой друг!
http://www.newizv.ru/news/2009-10-12/1157...