«Бобок», пожалуй, свидетельствует, что Федор Михайлович, царство ему небесное, не был верующим, по крайней мере, верующим христианином, как он усердно притворялся перед публикой и своими кураторами, поскольку рассказ антихристианский. Надо полагать, что тут, в шутливой форме, Достоевский высказал своё крэдо — человеческая душа связана с телом и никакого посмертного воздаяния за «грехи жизни сей» не бывает.

Рассказик вполне отвратительный, что не мешает ему быть шедевром черного юмора (как большинство произведений покойного Достоевского) и одной из непризнанных жемчужин мировой литературы. Мировая литература всё же не признала, не канонизировала этот максимально пессимистический рассказ, оставив его на обочине культуры, из-за старательно педалируемой «неприятности» рассказа «Бобок».

Мне известны только два случая прямого влияния «Бобок» на мировую литературу. Это, во-первых, «Гниющий чародей» Апполинера, во-вторых, эпизод из «Помутнения» Филипа К. Дика, с попыткой самоубийства одного из персонажей.

К сему, пожалуй, можно добавить мало кем замечаемую амбивалентность рассказа — ведь все эти «разговоры в царстве мертвых» даются через восприятие рассказчика, а не как реальность или истина. Вполне возможно, что «голоса» — это голоса в голове повествователя, это аспекты его собственной распадающей психики, а не нечто, ему построннее. ну, вот сам он такое гадкое ничтожество, поэтому ему и мерещится всякая дрянь. Это тоже вполне возможная интерпретация рассказа «Бобок», написанного без преувеличения гениальным писателем Достоевским.

Как и уважаемый Error, я не отношусь к поклонникам творчества Гарри Гаррисона, поскольку считаю, что он почти всегда писал ниже своего реального уровня таланта. Он мог писать такие книги, как «Подвиньтесь! Подвиньтесь!», а тратил своё время и силы на коммерческую ерунду. Тем не менее, во многих его «коммерческих» рассказах, написанных для потехи невзыскательной публики, светится настоящий талант. Этот рассказ относится как раз к такой категории.

По сути, это «антихайнлайновский» рассказ, противостоящий показу «первопроходцев Космоса», как суровых ковбоев с железными мускулами и стальными нервами. И ещё более любопытно, что «Тренировочный полёт» является прямым предшественником желчных «нововолновских» романов Барри Молзберга про невротичных, съезжающих с катушки астронавтов.

Гарри Гаррисон указал на реальную проблему, стоящую перед астронавтами, но разрешил её ироническим хэппи-эндом в стиле О´Генри. Эта финальная ироническая нотка показывает, что сам автор решения проблемы не видит.

Эта лёгкая фривольная поэма опубликована в 1827, а сам Пушкин объяснял, что написал её 13-14 декабря 1825, как раз тогда, когда его друзей и приятелей на Сенатской Площади расстреливали картечью и ружейными залпами гнали по льду замерзшей Невы. Так ли было, сейчас уже не узнать, поскольку Пушкин вполне мог и соврать. Эта ироническая и забавная поэма (которую современники сочли ерундой и неудачей) была для него важна, и потому он стремился нагрузить её дополнительными смыслами. Например, он уверял, что фривольный сюжет пришёл ему в голову при прочтении поэмы Шекспира «Лукреция», что его мысли при этом перескочили на историю античного Рима и приняли историософский характер (интересующиеся подробностями могут посмотреть рассуждения Пушкина в его эссе «Заметки о «Графе Нулине», я же отмечу лишь их блистательную, поистине феерическую глупость — при том, что Пушкин был отнюдь не глуп). Типа, «Граф Нулин» — не поверхностный пустячок, а сложное, драматическое, философское произведение и бла-бла-бла.

Об этом можно много чего сказать, и за и против, но это будет слишком длинно. Вполне можно ограничиться тем, что никто из персонажей поэмы не вызывает сочувствия и симпатии — вообще, никто. Муж Натальи Павловны, увлечённый охотой (и, надо полагать, личным гаремом из крепостных девушек, поскольку не интересуется своей красивой молодой женой). Сама Наталья Павловна, заманивающая случайного гостя к себе в спальню только для того, чтобы унизить и прогнать его. Гость, самовлюблённый граф Нулин, прямиком из Парижа, едущий в Петербург, просвещать аборигенов насчёт европейских новинок. Наконец, соседский помещик Лидин, по недвусмысленному намёку Пушкина, любовник прелестной Натальи Павловны. Все эти персонажи подаются с ядовитым юмором, с изящным сарказмом, на который Пушкин был большой мастер.

Это как бы «театр марионеток», забавное кружение плоских фигурок в легко и приятно нарисованных декорациях. Почему современные Пушкину читатели не полюбили поэму и сочли её неудачей, не очень понятно. Вероятно, они ждали от Пушкина большей возвышенности и романтизма, а не шуточек в стиле «Опасного соседа» Василия Львовича Пушкина.

А сейчас я выдвину мою собственную гипотезу (вполне вероятно, неверную и неточную) о том, зачем Пушкин вообще писал, публиковал и комментировал «Графа Нулина». Мы помним, что после расстрела декабристов на Сенатской площади (куда Пушкин струсил явиться и оправдывался тем, что, мол, «заяц дорогу перебежал, а это дурная примета») молодого поэта вызвал к себе царь Николай. О чём они, поэт и царь, говорили за закрытыми дверями, осталось неизвестно, но известно, что Пушкин Николаю Павловичу очень понравился. До такой степени понравился, что царь объявил, что сам лично будет цензором — что на практике означало отмену цензуры в отношении пушкинских публикаций. И Пушкин написал «Графа Нулина» «на грани приличия», чтобы проверить границы монаршей терпимости. Поэма должна была быть абсолютно нейтральна по идеологии, но провокативна по сюжету — как оно и есть. И «Граф Нулин» был опубликован без проблем! Пушкин мог радоваться удаче своей проверки, но слегка стыдился того, что «Граф Нулин» написан несколько ниже того уровня, на который Пушкин претендовал. Поэтому Пушкин постфактум придумывал всякие «утяжеляющие» смыслы для лёгкой поэмы.

Наверно, стоит обратить на дату написания и публикации рассказа. Это был пик антисоветской истерии в США, когда президент «в шутку» объявлял по ТВ, что уже отдал приказ сбрасывать атомные бомбы на Россию. Это было время, когда американские фантасты уговаривали своих читателей, что война — это хорошо, она очистит нацию. Сначала, мол, будет тяжело, но выживут лучшие. А Бредбери выступил против этой тенденции, заявив, что даже в случае победы победителей будет мучать совесть за совершённые ими массовые убийства.

Рассказ этот не очень хороший, путаный, как будто Бредбери не решается высказать свои мысли прямо. Но, тем не менее, понятно, что он хочет сказать.

Уважаемый Тимолеонт прав — «Встреча тиранов под Ровно» — поразительно глупый рассказ. И, да, уважаемый dmsl тоже прав, это пародия на «Трудно быть богом» А. и Б. Стругацких. Но это плохая пародия, демонстрирующая агрессивное непонимание пародируемого образца (типа, «не понимаю и понимать не хочу!»). И уважаемый ii00429935 тоже прав — рассказ явно написан на волне антисоветской поп-моды, прямиком из журнала «Огонёк» рубежа 80-90-х. В момент написания рассказа истерическое неприятие советской истории было главной (может быть, единственной) тенденцией тогдашней советской культуры, и Кир Булычев, писатель талантливый и чуткий, не мог не «побежать, задрав штаны, за комсомолом». В самом деле, все бегут, а он что, рыжий? Ему тоже надо было отметиться в антисоветизме, антикоммунизме и прочих модных «анти...».

Не надо думать, что я, мол, против критики Советской Власти. Но критика должна быть умной, а не такой нелепой, как в рассказе Кира Булычева. Собственно это и было «правильной рукопожатостью» в период публикации «Встречи тиранов...» — нелепая, нарочито неубедительная, но очень эмоционально горячая критика Советского Союза.

В общем, плохой рассказ, один из худших у замечательного писателя Кира Булычева. Почти такой же плохой, как «Младенец Фрей» (хотя «Младенец Фрей» всё же на пару пунктов хуже этого рассказа).

Забавный рассказ с нарочито бессмысленным финалом. Сначала всё идёт по линии черного юмора, довольно качественного, пугающе смешного и циничного, не без сатирических ноток (или пародии на сатиру), но финал резко и немотивировано переводит регистр повествования в сюрреализм. Сам по себе концовка новеллы впечатляет. Однако проблема в том, что финал никак не соотносится со всем предыдущим повествованием, как будто взят из другого текста и чисто механически пришпилен к недописанному рассказу.

Это как бы неудачный коллаж. Даже странно, что Даль, умелый рассказчик, так глупо прокололся.

Впрочем, судя по одобрению рецензентов, большинство читателей к подобному грубому «склеиванию фактур» относятся спокойно.

Очень многим рецензентам «Джек-из-Тени» не нравится, но я, наверно, опять пойду против течения и скажу, что это один из лучших романов Желязны. И, пожалуй, самый мрачный, пессимистический.

Здесь некому сочувствовать. Все, без исключения, персонажи романа — негодяи. Просто одни более «благоустроены», другие — менее. Обычно авторы, придумывающие злодеев, любуются своей придумкой, эстетизируют Зло, давая чудовищам возможность протанцевать перед восхищённым читателем какую-нибудь павану, а то и оправдывают злодеяния какими-нибудь наспех придуманными объяснениями. Но Желязны, как ни странно, не любуется сверхестественной злобностью своих антигероев, но морализаторски воздаёт им по заслугам. Все они наказаны, причём не просто так, а в полном соответствии со своими злодеяниями. Они превратили свой мир в Ад, и платят за это.

Такая бескомпромиссность стоила Желязны одобрения читательской публики. Для читателей в «Джеке» не оказалось фигуры, с которой можно было бы идентифицироваться. Поэтому большинству любителей фэнтези читать «Джека-из-Тени» неприятно. Даже те, кто вроде бы одобрили и оценили книгу, стараются найти в ней какие-нибудь недостатки, которые в другим, более мягком, случае охотно простили бы.

Да, «Джек-из-Тени» не безупречный роман, и там есть несколько промахов. Тем не менее, это очень хороший роман. Горький, пессимистичный, но... хороший.

Худшее в этой плохой серии героической фэнтези даже не примитивный язык и не путаный сюжет, лишённый элементарной логики. Худшее — описание самого Амбера. По заявлению автора, Амбер — это центр Вселенной и даже огромного числа альтернативных Вселенных, все миры — только слабое и тусклое отражение Амбера. Но реально Желязны описывает даже не Диснейленд, а всего лишь некий замок, стоящий на горе, у подножия которой есть пара деревенек. Что, в самом деле это центр миллионов Вселенных? Это самое прекрасное, что может вообразить Желязны? И толпа благодарных читателей воспринимает эту хрень с восторгом и криками «Шедевральненько!», ставя серии про Амбер «десятки» и «девятки» и рассказывая про «неизгладимые впечатления»? Поистине удивительно... Неужели этих мальчишек (разных возрастов, от 14 до 75, но душевно и интеллектуально остающихся всё теми же вихрастыми мальчуганами) так легко впечатлить? Или для неизбывной неизгладимости необходима также надпись «Золотая серия ф...» на обложке и несколько восторженных рецензентов?

В общем, я понимаю обиду стареющих мальчиков на мой невосторг перед этим «шедевром» и не сержусь на их обиженные минусы. Однако остаюсь при своём мнении: талантливый писатель и умный человек Роджер Желязны просто поимел инфантильную публику, цинично расставив для неё все приманки в стиле «Читатель ждёт уж рифмы «розы»? На вот, возьми её скорей!» и не озаботился придать этому коммерческому проекту хотя бы видимость литературы. А ведь мог это сделать. У Желязны много хороших романов.

Одна из лучших сказок Софьи Прокофьевой с множеством сюжетных линий и общим местом действия: политический кризис в фэнтезийном королевстве, связанный с ослаблением действия «шапок-невидимок», кои носит элита королевства. То обстоятельство, что элита стала «почти видима» простонародью (до той поры идеализировавшего своих правителей), привело к революционной ситуации и падению монархии.

Юмора в этой «сказочной повести» немного, зато много желчных сакразмов и выпадов по поводу снобизма и цинизма властей предержащих.

Повесть-сказку можно расшифровать, как политический памфлет, направленный против элитарного социума. Во всяком случае, эта книга ближе к фэнтези, чем к традиционной литературной сказке.

Но «Сказку о ветре», конечно, можно читать и просто как увлекательную приключенческую повесть, пропитанную левой идеологией (бедные — хорошие, богатые — плохие, интеллигенция — прислужница богачей).

Стоит отметить, что, после феноменального успеха в 1967 году и связанного с этим успехом переиздания в самом конце «косыгинской пятилетки», повесть больше не печаталась. Значит, целевая группа читателей поняла шуточки «Сказки о ветре» и это было сочтено опасным для массового советского читателя. Так что, политический памфлет здесь, в «Сказке о ветре», достаточно заметен. Советская элита периода «зрелого брежневизма» обиделась на намёки Софьи Прокофьевой до такой степени, что странному «выходцу из Ералаша» Генадию Васильеву было поручено уничтожить память о повести посредством максимально искажённой экранизации, дискредитирующей оригинальную повесть-сказку.

Одна из лучших книг русской литературы (не только советской). Напряжённый авантюрный сюжет, экономно (что нехарактерно для русской литературы в целом) но эффектно описанные персонажи, оттенок лёгкой меланхолии в интонации повествования, ясность взгляда и... двусмысленность всего происходящего.

Повествователь, мальчик, от имени которого и через взгляд которого показывается всё происходящее — так называемый «ненадёжный рассказчик». Однако здесь мы имеем дело не с сознательным обманщиком, который стремится отвлечь внимание читателя, навязав «неправильную» интепретацию происходящего. Рассказчик честно говорит обо всём, что видит. Но он не понимает увиденного и ошибается в оценках от начала до конца. Читатель должен сам разобраться в происходящем, не доверяя мнению наивного рассказчика, которого обманывают вообще все.

Кто эти люди, кружащиеся вокруг юного героя? Бандиты? Шпионы? Остатки контрреволюционного подполья? А может, бывшие «троцкисты», скрывающиеся от ГПУ? Ответ (или обоснованные предположения) может найти читатель «Судьбы барабанщика», но не сам герой.

Двоящаяся, как «плывущая» аура повествования напоминает лучшие страницы энигматичного Джина Вулфа. Невероятно обидно, что Аркадий Гайдар, этот мощный, «странный», бесконечно талантливый писатель, погиб на взлёте своего таланта.

Хорошая приключенческая повесть без особой глубины, но динамичная, яркая, с экономно, но эффектно проработанным историческим фоном. Написана книга явно под впечатлением от замечательных «Последних Каролингов» А.Говорова, и это очень хорошо!

Единственный недостаток романа — имя Кукша, которое звучит для русского читателя несерьёзно и настраивает не на жесткие приключения с кровавым насилием, а на что-то весёлое и легкомысленное, типа «В Стране Невыученных Уроков» или «Королева Зубная Щётка». Вероятно, недостаточная популярность этой отличной книги связана именно с нелепым дезориентирующим названием. Те, кто прочитал «Кукшу» несмотря на название, очень любят эту книгу. Все остальные даже не смотрят в её сторону.

В «Темной горе» Эдуард Геворкян придумал и описал очень эффектный неординарный мир (конечно, с массой заимствований из западной НФ, но хорошо и оригинально переработанными заимствованиями), однако, к сожалению, не смог придумать интересный сюжет. В результате все события романа происходят «вдруг», просто потому что должно происходить хоть что-то. Любой сюжетный поворот можно безболезненно для общего впечатления из «Темной горы» убрать. А описательные детали этого удивительного мира, наоборот, очень хорошо связаны друг с другом.

То есть, «Темная гора» больна типичными недостатками творчества Геворкяна — размах на серию книг, вступительный роман, описывающий предстоящее место действия и... дальше — ничего. Вероятно, по мнению автора роман не имел такого успеха, чтобы был смысл продолжать сюжет в тех же декорациях. А может, автор просто не смог придумать сюжет.

Как обычно у М.Р.Джеймса, эта изящная новелла имеет несколько повествовательных линий. Во-первых, компетентное и толковое описание рунной магии, без обычной для сочинителей хоррора отсебятины. Во-вторых, демонстрационная модель академических интриг, когда эксперты не допускают в свой круг конкурентов, особенно таких, кои превосходят экспертов в их профессиональных знаниях. В-третьих, забавная страшилка про «обворованного вора», поданная иронично, но с настоящим саспенсом.

На передний план выдвинута, конечно, страшилка про злобного мистера Карссвела, но без первых двух линий этот сюжет вряд произвёл бы обойтись строго ограниченным, заранее известным, набором действий — но подать их в форме хичкоковского саспенса (задолго до Хичкока). Как известно, Альфред Хичкок говорил, что ему неинтересно показывать, как двое беседуют, сидя за столом, и вдруг — бах! — взрывается бомба, все гибнут. Нет, говорил Хичкок, гораздо занимательней показать, как некто прячет под столом бомбу, потом приходят двое, садятся за стол и болтают — а зритель ждёт, взорвётся бомба или нет. Вот этот принцип саспенса как раз и продемонстрирован, весьма наглядно, в новелле М.Р.Джеймса «Подброшеные руны».

Изумительно слащавое описание добродетельной нищеты русского крестьянства. Василий Белов описывает жалкую, грязную жизнь колхозников, но при этом указывает, что по-настоящему хорошие люди только так и должны жить. А сытость и досуг, по его мнению, приводят к порокам и излишествам нехорошим.

Таким образом, «Привычное дело» оказывается своего рода воплощением принципа «и нашим и вашим за копейку спляшем». Одни читатели, не любящие советскую власть, могут всласть нарыдаться над тяготами колхозной жизни, а другие, любящие советскую власть, но всё-таки немножечко русские националисты, с доброй улыбкой отметят, что только так и жить надо, мол, именно такая жизнь порождает замечательных африканычей, соль Земли Русской. Кривляющийся, вывороченный, нарочито косноязычный стиль повести как бы иллюстрирует умственное убожество персонажей, намекая, что и сам автор не дачник какой-нибудь, а плоть от плоти посконной, кондовой житухи (что, мягко говоря, не соответствует действительности).

Городская элита советских времён очень любила деревенскую прозу, особенно написанную таким коверканным псевдонеграмотным языком, как бы подтверждающим, что пахнущей свиным навозом деревенщине не место на чистых городских тротуарах. Вообще, Белов да Распутин помогали горожанам любить Матушку-Русь из Москвы и Ленинграда, не приближаясь к вонючим русским пейзанам на слишком близкое расстояние.

Разумеется, все эти негативные мнения о Бродском придуманы самим Веничкой Ерофеевым. Но он не хотел ссориться со злопамятным и мстительным Нобелевским Лауреатом и потому переадресовал свои высказывания неким «советским людям». Учитывая, что авторский стиль самого Венички очень узнаваем и потому обмануть кого-либо такой переадресовкой будет трудно, он уточнил: «Все изложенные выше мнения о поэте мной самим предельно сокращены и доведены до степени литературной внятности». Типа, «это я их отредактировал, а так-то мопед не мой, я только разместил объяву».

Остроумное, хотя поверхностное подражание Венедикта Ерофеева «Прогулкам с Пушкиным» Абрама Терца (А.Синявского). Читается это эссе легко и весело, однако ничего умного не сказано. Единственно, что тут интересно — советский интеллигент, агрессивно отбросивший советскую идеологию, полностью принимает идеологическую всеядность Василия Розанова, даже не пытаясь понять смысл розановских текстов. В определённом смысле, Венедикт Ерофеев переодевает Василия Розанова в москошвеевское пальто, превращая его в такого же «подпольного антисоветчика», как сам Веничка Ерофеев, как Юрий Мамлеев и Александр Зиновьев. Всё, что в текстах Розанова не укладывается в эту схему, просто отбрасывается. Наблюдать процесс «обстругивания» интеллектуала Розанова шутником Ерофеевым забавно, но довольно противно.

Впрочем, поклонникам книги «Москва-Петушки» это эссе должно понравиться.

Чрезвычайно скучно написанная короткая повесть — сюжет там на рассказ, не больше, но действие растянуто за счёт разнообразных рассуждений. При этом автор довольно смутно представляет себе и античный Рим (там у него какие-то инженеры бегают вперемешку с легионерами и центурионами, причём строительство храма Юпитера контролирует не коллегия жрецов этого бога, а почему-то армия), и технологии, которые тщится описывать (паровой котёл из рассказа распаялся бы за час работы — потому такие котлы в античности и не строили, хотя они были прекрасно известны со времён Герона Александрийского), и собственно сам Баальбек — хотя, будучи «журналистом-международником в штатском» и владея иностранными языками, Г.Шах мог бы ознакомиться с детальными описаниями Баальбекской платформы в западной (или хотя бы в чешской) литературе, а не выдумывать декорации с нуля.

В общем, язык скучный, сюжет предсказуемый, декорации недостоверные и пересыпанные анахронизмами — например, штаны у римлян, вопреки представлениям Г.Шаха, считались варварской, дикарской одеждой.

Повесть не то чтобы плохая, она посредственная, скучная, просто никакая.

Если рассказ прочитать так, как он написан, без знания, кто такой Александр Горбовский, то новелла может показаться мрачной юмореской на тему, очерченную в «Меж двух времён» Финнея и «Феномен исчезновения» Бестера.

Но с учётом того, что Горбовский был одним из очень немногих в СССР серьёзных специалистов по эзотерике, можно предположить литературную иллюстрацию к теориям оккультиста Петра Успенского, касающимся «четвертого измерения» и относительности течения времени. В общем, этот фрагмент был пробным камнем, брошеным публике: «будет реакция или нет?» Реакции не было или она оказалась не такая, какую ожидал Горбовский, поэтому он не стал дописывать текст о человеке, провалившемся во Вселенную, созданную его собственным воображением. Жаль.

«сборник коротких сказок (их 100) в духе неадаптированных братьев Гримм, приправленных Шарлем Перро и Гансом Христианом Андерсеном, поданных на роскошном блюде из «Тысяча и одной ночи» — Трудно сказать что-то худшее в адрес сборника сказок, потому что такое определение свидетельствет о смысловой и стилевой мешанине в тексте, наподобие «ирландского рагу», когда в кастрюлю валят вообще всё, что завалялось в холодильнике, в надежде, что хоть какой-то вкус, да выйдет.

Но — да, даже такое «рагу» имеет своих поклонников. Главное — сказки короткие, как раз для быстрого восприятия во время поездки по городу. Не устанешь и не успеешь забыть, с чего сказка начиналась. Самое что надо для нашей чудесной молодёжи, разучившейся читать длинные книги и толстые романы.

Бурные восторги уважаемых рецензентов по поводу пересказа Пушкиным немецкой народной сказки из известного сборника братьев Гримм вызывают, как минимум, недоумение. Обнаруживать в забавной и поучительной, но всё же довольно простодушной народной сказке бездны психологии, головокружительные пророчества, тёмные тайны оккультизма, глубокую философию, изумительно вкусный, сочный, свежий, ароматный русский язык, и так далее и тому подобное — это значит, быть лояльным и очень-очень любить свою Родину с Большой Буквы (ведь Пушкин — больше чем известный литератор начала 19 века, это Светоч, это Солнце Великой Русской Литературы, это несравнимый ни с кем Гений, каждая строчка которого драгоценна, Светлое и Радостное Воплощение Русскости Земли Русской) и неустанно стремиться показать окружающим, настолько велика любовь к Родине и Пушкину.

Интересно, что Пушкин убрал из предложенного к печати варианта своего перевода уже написанный забавный фрагмент, в котором старуха желает стать «римскою папой». Возможно, убрать это попросил царь Николай, который был, как известно, личным цензором и покровителем Пушкина.

Повторная рецензия: после свежего прочтения повести, а не по школьным воспоминаниям, впечатление от повести Пушкина «Пиковая дама» оказалось намного более бледным. «Пиковая дама» не так плоха, как бедный путаный «Дубровский», но и хорошей повестью этот текст назвать трудно. Взят интересный сюжет и очень скомкано рассказан. Характеры героев не раскрыты. Их взаимоотношения не раскрыты тем более. Например, Лиза. Кто она такая, вообще? Воспитаница, приживалка, да? Из какой она семьи? Как она оказалась в роли «воспитаницы» старой графини? Какие у неё эмоции по поводу Германа? Она влюбилась? Или желала маленькое эротическое приключение? Или надеялась на похищение? А почему? Или вообще — что происходит? Зачем нам сообщают, что после всей этой истории Лиза за кого-то там вышла замуж?.. Не, ну это как раз понятно — Пушкин незамысловато позаимствовал понравившийся ему иронический финал блистательной новеллы Стендаля «Ванина Ванини», где «страстная любовь» испаряется после неудачного приключения. Но у Пушкина-то, в отличие от Стендаля, никакой страстной любви нет. Так, всё кисло и скучно в кругу кислых и скучных людей... Поэтому у Стендаля финал «работает», а у Пушкина — нет.

Герман тоже не объёмный персонаж, а просто «сюжетная ходилка», мы ничего о нём не узнаём, кроме того, что он немец (не русский!), молодой инженер и «хочет разбогатеть» при помощи волшебства. Про графиню сказано чуть больше, но это тоже взгляд снаружи, без попытки описать её личность.

В общем, вместо драмы или, там, трагедии, мы имеем маленький пикантный анекдот с провисающей логикой и нелепым морализаторским финалом.

Восторги по поводу «Пиковой дамы» можно объяснить только магией имени Пушкина: раз этот текст сам Пушкин написал, значит — это гениально, и должно вызвать пароксизм восторженного восхищения. «Потому что — а как же иначе?» (С)

PS. Минусы на эту рецензию меня не удивляют. Восторгаться Пушкиным по любому поводу в наше светлое время — проявление лояльности. Критиковать Пушкина означает «покушаться на святыни», на скрепы, быть плохим патриотом. Поэтому, даже осторожно критикующие «Пиковую даму» рецензенты (см. ниже) вынуждены ставить этому тексту высокий балл и сопровождать критику ритуальными восторгами. Да, такова жизнь.

Валентин Распутин был мастер давить на жалость — впрочем, этот трюк у него получался только с жителями города-мегаполиса Москва, которые весьма смутно представляли себе, «есть ли разумная жизнь за Окружным шоссе» и были готовы — для того, чтобы почувствать этакую душевность — уронить слезинку-другую над судьбинушкой народа русского. За пределами Москвы Распутина не читали, поскольку слишком ясно видели, как он «передёргивает» в своих сюжетах, но в городе-герое Москве автор «Век живи, век люби» считался «воплотителем духа народного».

Как бы там ни было, в прославленном «Прощании с Матёрой», в повести, которая считается лучшим его произведением, интонация рассказываемой истории вызывает у непредубеждённого читателя некоторое остолбенение. А у тех, кто застал и помнит советские времена, прямое отвращение.

Дело в том, что жизнь в деревнях, в колхозах и совхозах, была нищая. Тяжёлая работа и скука, пьянство да драки, вот в чём проходила жизнь советского колхозника. Дощатый сортир, продуваемый ветром, необходимость колоть дрова, чтобы печку топить, необходимость таскать от колодца тяжёлые вёдра с водой, жалкий ассортимент в сельпо, хлеб, привозимый раз в неделю (в лучшем случае) из райцентра, фельдшер вместо больницы... Ну, и так далее. Полуживотная, скотская жизнь раба, которого его хозяин — советское государство — не считает нужным обиходить. Не удивительно, что советские колхозники всеми силами стремились из деревни сбежать в город. В городе светло на улицах даже ночью, в городе центральное отопление, в городе водопровод и «елекстричество«! Диваны мягкие! Колбаса в магазинах! Живи да радуйся! Но в 70-х годах Партия поставила задачу: «Задержать молодёжь на селе!» Зачем? Ну, понимаете ли, город-то не резиновый. И верные слуги Партии взялись за выполнение задачи — не пущать деревенщину в города. Присоединился к выполнению партийной задачи и Валентин Распутин. И придумал такую, значит, историю.

Вот, значится, деревенька посередь шарокай реки, корнями, значицца, приросла к Родине-Матушке, а её, это само, затопить хотять, народ, значиться, из деревеньки повыгнать. Старики, которые всю жизнь до ветру на родимый огород бегали, да жоп своих не застудили, хотят и дале такотко жить-та, пока не помруть, а молодёжь глупая, ленивая, она на сладкую жизнь в город намылилась, раз такая возможность подсунулась. И качает головой своей бедовой укоризненный Распутин: старики-от правы, а молодёжь не права. Потому как мудрость в том, чтобы не рыпаться, а сидеть тихо, куда посадили. Не жили хорошо, так и начинать не след.

Эта довольно мерзкая идея — что люди должны жить, как в каменном веке, тратя все силы на банальное выживание «на природе», в дикости, потому что цивилизованная жизнь их «развратит» — прикрыта в «Прощании с Матёрой» разными стилистическими выкрутасами, имитирующими безграмотный «народный» говор. Рафинированным столичным читателям вдвойне приятно было читать подобное: они на уровне речевой манеры убеждались, что русские «крестьяне» тупы настолько, что вообще неспособны выражать свои мысли внятно — да и не имеют никаких мыслей, одна только мудрость у них в головах. А, значит, «бабки Дарьи» только такую жизнь заслуживают, на дне общества, в грязи, в дерьме по колено. Вон, смотрите — у Распутина они оченно даже довольны своей нищетой.

В типовой американской литературе XIX века, оправдывавшей рабство, обязательно вводился раб, «дядя Том», который не только счастлив своим рабством, но и окружающих убеждает, что только так и можно жить, покорствуя белым леди и джентельменам. Бабка-Дарья из повести Распутина как раз такой стандартный «дядя Том», и не удивительно, что партийные функционеры от литературы усиленно раскручивали «Прощание с Матерой» как литератрный шедевр и эталон социалистического реализма.

Примечательно, что при советской власти повесть печаталась практически непрерывно, массовыми, миллионными тиражами, а в 90-е, когда стали издаваться только те книги, которая читаются, публикации «Прощания с Матерой» прекратились. И вознобновились с приходом к власти нового Президента.

Жаль, что Валентин Распутин не двинулся в этом направлении, а предпочёл рыдать над горькой судьбинушкой советских колхозников, с которыми знакомился во время «творческих командировок» в деревню, на «малую родину», о которой так любят вспоминать столичные дачники. Отличная новелла, написанная хорошим (редкость для Распутина) языком городских жителей, с точным подбором деталей и узнаваемыми ситуациями. Тем не менее, если не считать чрезвычайно убедительных декораций, сюжет нереалистичен. Впервые влюбившиеся девочки не ведут себя с такой напористой нагловатой уверенностью.

В общем, сюжет выстроен, как всегда у Распутина, для иллюстрации некоего априорного тезиса.

В данном случае, тезис представляет собой оправдание педофила, иллюстрацию известного утверждения, что, мол, девочки влюбляются во взрослых мужчин, и потому «папики», обхаживающие школьниц, всего лишь идут навстречу детским пожеланиям. К моменту публикации рассказа в советской литературе уже сложимлся своеобразный канон «рассказов о первой любви», как правило, о девочке, влюбляющейся во взрослого мужчину (привет, гумберт-гумберт!) — от Эдуарда Пашнева до Натальи Соломко — но Распутин, кажется, впервые в советской литературе изменил позицию рассказчика. Истороия «нимфетки» и «папика» излагается не с позиции «нимфетки» (как это было, например, в хорошем романе «Девочка и птицелёт» Киселёва), а с точки зрения взрослого дяденьки.

Положить в одну постель девочку и дяденьку Распутин всё же не решился, но подвёл своих персонажей к этой границе и, так сказать, расковал фантазию читателей, чтобы в последнюю минуту свернуть в сторону, превратив происходящее в «драму разбитого сердца» (это получилось у него довольно коряво и неубедительно, слишком заметна оглядка на цензуру).

Там не менее, рассказ динамичен, читается легко, сентиментальность, граничащая с пафосом, позволяет читателю погасить чувство вины за нехорошие мысли.

Было бы лучше, если бы Валентин Распутин продолжил писать про городскую жизнь, которую он знал не по наслышке.

Крайне манипулятивная «жалосливая» повесть про «трудную колхозную житуху», предназначенная для горожан — сами деревенские жители такое, конечно, не читали. Сколько я ни жил по разным колхозам, нигде не видел, чтобы хоть кто-то читал Распутина или Белова. А вот в квартирах московских интеллигентов с дачами где-нибудь под Загорском книжки Распутина были непременно.

Валентин Распутин из сил выбивается, чтобы изобразить честную продавщицу сельпо, но у него очень плохо получается, поскольку колхозники прекрасно знали, что все продавщицы сельпо воруют безбожно — уж такая профессия: у реки сидеть, да не напиться, это совсем дурой надо быть. Какой-нибудь москвич, окончивший МГУ, в многодетную наивную Марию, у которой растрата огромной суммы как-то сама собой, нечаянно и незаметно, случилась, может, и поверит, но за пределами Московской окружной дороги доверчивость читателей резко снижается и, соответстственно, падает популярность Валентина Распутина, любимца столичных толстых журналов, надрывного певца широких деревенских просторов, морализаторски потрясающего перстом указующим.

Одна из лучших повестей о любви в литературе ХХ века, не только в советской литературе. Сложно выстроенный сценарий встреч и расставаний, лирическая, но совершенно несентиментальная история взаимоотношений сильной женщины и слабого (физически, впрочем, очень сильного) мужчины, всё очень коротко и очень взаимосвязано, как и должно быть в хорошей литературе — без мелодрамы.

«Тополёк», как и большинство повестей и рассказов Айтматова, начисто лишён соцреалистического клейма. Да, действие происходит в советской Кригизии, но заметно, что Айтматов абсолютно равнодушен к советской идеологии. Он её не отрицает, а просто игнорирует. Именно этот «внесоциалистический гуманизм» сделал повесть Айтматова интернациональным бестселлером и позволил выйти за рамки советской культуру, во всемирную литературу. В Турции, в Германии, в других странах, эта повесть была настолько же популярна, как и в советской Средней Азии... Впрочем, в советской метрополии, в Москве и её сателлитах, «Тополёк» не читали, считая образцом колониального поовинициализма.

Почти все уважаемые рецензенты отметили «вторичность» книги Айры Левина. Но, к сожалению, они не совсем правильно интерпретировали эту несомненную «вторичность», поскольку никто из серьёзных исследователей НФ по какой-то причине не заинтересовался романом Левина и внятного разбора «Этого идеального дня» авторитетными специалистами попросту не существует. Возможно, так получилось, потому что Айра Левин, вообще-то, не НФ-писатель, и в этом жанре «гость со стороны».

Но, как говорится, «со стороны виднее».

Дело в том, что «Этот идеальный день» принадлежит той же категории, что и, например, «Стальная мечта» Спинреда. То есть, это не просто приключенческий роман об очередном кошмарном «идеальном» социуме, а вполне сознательный, аналитический монтаж общих мест разнообразных дистопий. Айра Левин очень аккуратно избегает оригинальности в описании своего мира и монтирует в текст только то, что уже придумано другими писателями в других, признанных, эталонных антиутопиях. По сути, это литературоведческий трактат о том, как пишутся и из чего состоят «негативные утопии». Исследователи НФ написали достаточно много статей и монографий на эту тему, но Айра Левин решил показать, как стандартные элементы функционируют внутри текста. И это очень интересно.

Разумеется, всё максимально предсказуемо. Всё, описанное в «Этом идеальном дне» мы сотни раз читали и у Замятина, и у Хаксли, и у Оруэлла, и у Хайнлайна и в сотнях книг более мелкого масштаба. Но, несмотря на головокружительное ощущение «дежавю» при чтении, роман увлекателен и неглуп — как не глупы образцы, старательно разбираемые на детальки внутри динамичного сюжета.

Абсурдный финал книги — пожалуй, единственный авторский выпад Левина против большинства дистопических романов. Нарочитый идиотизм, «голливудское» неправдоподобие происходящего подчёркивает, что, по мнению автора, Айры Левина, бунт против идеально тоталитарной системы невозможен. Финал откровенно пародиен, по принципу «Читатель ждёт уж рифмы «розы»? На вот, возьми её скорей».

Другими словами, «Этот идеальный день» стоит читать именно как «беллетризированное аналитическое эссе о жанре тоталитарной антиутопии». И в этом ракурсе книга Айры Левина — безупречна.

Остроумный, немного напоминающий мрачные юморески Уильяма Тенна, рассказ о киношниках и инопланетянах.

В своё время рассказ был воспринят, как памфлет против Андрея Тарковского, как раз тогда снимавшего «Сталкер». Но реально халтурщик Миша Барковский из этого рассказа напоминает не то Леонида Квинихидзе не то Юнгвальд-Хилькевича, тоже баловавшихся фантастическим кино. На фильмы Тарковского описанная в рассказе «развесистая клюква» совсем непохожа, а вот на продукцию советских кинохалтурщиков — даже очень.

Обращает внимание интерес к этому рассказу со стороны болгар. Возможно, это объясняется тем, что автор одобрительно отзывается о красоте Кати Паскалевой, звезде действительно очень хорошего болгарского фильма «Козий рог». Любопытно, что именно режиссёр фильма, в котором снималась Катя Паскалева, бесследно исчез незадолго до публикации рассказа «Чертова дюжина «Оскаров».

Я ничего не хочу говорить о редакторской и издательской деятельности Ю.Медведева — действительно, ничего хорошего сказать на эту тему нельзя — но рассказ забавный, неглупый и хорошо написаный — обстановка действия передана превосходно.

Как уже отмечали, рассказ является пародийным дополнением к памфлету «Как писать рассказы для Блэквуда». Но — не только. Здесь мы видим первый набросок к шедевру Эдгара По «Колодец и маятник», поскольку «коса времени» описана — правда, в несколько ином виде — и в более поздней новелле.

Разумеется, это в первую очередь упражнение в манере «черного юмора», однако «как бы смешной» рассказ содержит нечто большее. Тема неотвратимо, механически, безлико и безморально приближающейся смерти — очень важный мотив творчества Эдгара По в целом.

В коротком, на полстраницы, фрагменте сказано очень много.

Одинокий маяк в изоляции от мира.

Писатель, желающий поработать в одиночестве, но почти сразу начинающий скучать. Что-то там с ним было, его не хотели брать на работу на маяке.

Огромный верный пёс Нептун.

Странное затишье на море.

Странное эхо внутри башни маяка.

Маяк построен на меловой скале (мягкий камень) и заглублён внутрь скалы даже ниже уровня моря. То есть, это, собственно, и не маяк вовсе, а какая-то башня, используемая в роли маяка.

Очень концентрированно подана информация. Если бы это был текст ХХ века, можно было бы предположить, что именно Нептун окажется опасным для повествователя. Но сам По, кажется, хорошо относился к собакам и вряд ли стал превращать верного друга в опасность, подобную Куджо Стивена Кинга. А вот эхо и заглублённая внутрь скалы башня, это уже предчувствие каких-то лабиринтов под фундаментом маяка.

Очень лафкрафтианский по духу фрагмент... Жаль, что только фрагмент. Чем-то напоминает «Дом в порубежье» Ходжсона. Вернее, это Ходжсон напоминает По.

В самом деле, этот рассказик, несколько раз переизданный, не более чем циничный анекдот, рассказанный с откровенным презрением к людям. Экспериментаторы, убедившиеся, что подопытному «кролику» угрожает немедленная смерть, не прямо предупреждают его об опасности, а развлекаются разговорами и туманными намёками, после чего с интересом следят, погибнет этот человек или нет.

Логические и психологические несообразности, нанизанные на каркас фатализма, уже отмечены предыдущими рецензентами, от себя добавлю, что с литературной точки зрения написано очень плохо: плоские герои, повторяющиеся эпитеты, разговоры, напоминающие толчение воды в ступе...

Особенно жалко рассказ выглядит на фоне изящной новеллы Роберта Силверберга «Тихий вкрадчивый голос», построенной на практически тот же сюжет.

Любопытный образчик НФ в стиле «новой волны» Олдисса, Диша, Малзберга и Балларда в рамках советской научной фантастики. Не могу представить, как этот рассказ воспринимался в момент публикации (скорее всего, с недоумением), но сейчас он идеально укладывается в линию тогдашней остроактуальной англоязычной НФ о «внутреннем космосе».

В принципе, опыты с изменением психики посредством гипноза, наркотиков, направленного излучения и так далее велись (под контролем спецслужб) с конца 40-х годов. Вариант, предложенный Мирером, совсем нетривиален, поскольку речь идёт о соединении гипноза с так называемым «эффектом 25-го кадра».

Получилось отлично! Даже рваный и отчасти мутный «импрессионистический» стиль, напоминающий самые неудачные новеллы Александра Грина, тут более чем уместен и играет в полную силу.

Эта повесть — беллетризированная запись кошмара, приснившегося Роберту Льюису Стивенсону. Такое уже случалось в истории английской литературы — «Франкенштейн или Современный Прометей» тоже сначала явился к Мэри Шелли во сне, Кольридж сочинил «Кубла-Хан» во сне...

Кошмар не отпускал, и Стивенсон, чтобы не увидеть этот сон снова, решил записать его, превратив в связную историю. Когда повесть была готова, Стивенсон дал её прочитать свой жене. Приговор бы категоричным: слишком страшно. Стивенсон переписал, снизив уровень хоррора и слегка изменив сюжет. В этом виде мы и познакомились со странной историей бинарной личности.

Все претензии к логике тут не работают. Это сон. Страшный сон про исчезновение человека и появление на его месте... чего-то другого.

Между прочим, в списке экранизаций отсутствует одна из лучших вариаций этого сюжета — «Завещание доктора Корделье» великого Жана Ренуара. Действие в фильме перенесено в Париж 1958 года, а профессора Корделье и бандита Опала играет гениальный Жан-Луи Барро.

Рассказ Геннадия Гора напоминает запись сновидения, которое сновидец после пробуждения пытается рационализировать, но у него не очень хорошо получается. Отсюда и повторы, и вязкость повествования, и практический отказ от сюжета — ибо в рассказе нет никакого движения, это описание ситуации, без всякой динамики.

В общем, «Великий актёр Джонс» ближе к текстам Хулио Кортасара (хотя это не подражание, а, так сказать, «параллельная эволюция»), чем к традиционной НФ.

Самое интересное в этой стандартно-халтурном «космобоевике» то, что кто-то ухитрился втащить упоминание о нём в Википедию, в статью о «Туманности Андромеды». Остальное... Это типичная российская фантастика, разумеется, паразитирующая на советской НФ и пытающаяся «переписать» классику на новый лад.

...ой, Сумрачный, пожалуйста, не ставьте мне минус за то, что мне ваша книжка совсем не понравилась!

Приятный небольшой роман, написанный под сильным влиянием Джека Вэнса, особенно «Умирающая Земля» и «Дома Изсма». Хотя Браннер более добр к потомкам людей, чем Вэнс, и у него нет ярких декаденствующих психопатов-садистов, населяющих «Умирающую Землю», но всё же атмосфера деградации человечества в далёком будущем очень сильно напоминает о приключениях Гвила из Сферы. Я лично очень люблю книги Джека Вэнса, поэтому некоторая вторичность мира, описанного Браннером, мне приятна.

Но это не фанфик к Вэнсу, а вполне самостоятельный и интересный мир. Сюжет романа не особо динамичный, однако, как я понимаю, Браннер и не ставил задачу поразить читателя острыми перепетиями авантюрной истории. Его более занимала панорама декадентских культур, «профиль увядания», как сказал бы Брайан Олдисс.

В общем, я не совсем понял суть претензий к роману, высказанных в предыдущих рецензиях уважаемых лаборантов. Мне кажется, Браннер написал вполне достойный роман. Вероятно, разочарование части читателей связано с неоправдавшимися ожиданиями — они хотели увидеть боевик, а им досталось меланхолическое повествование о медленном упадке и вырождении человечества.

«Возвращение людей» это не просто сюрреалистическая новелла, но и указание на то, что делает человека человеком: способность строить планы. Именно умение делать логические выводы и предполагать результат действий сделало человека хозяином Земли. Вэнс показывает мир, в котором на некоторый период умение строить планы оказывается бесполезным и даже вредным: и человечество гибнет. Но вот, логика вернулась — и человек опять становится доминирующим существом, намеревающимся выжить, несмотря на ужасные катастрофы.

Финал новеллы одновременно ироничен и оптимистичен — новая заря человечества опять начинается с убийства, но человек полон энергии и уверенности в завтрашнем дне.

Замечательная абсурдистская пьеса, посвящённая проблеме разрыва коммуникации. Несмотря на то, что в позаголовке стоит «Естественно-разговорное представление», все персонажи изъясняются исключительно речевыми штампами, за которыми нет никакого реального смысла. То есть, получается, что герои «пьесы» даже мыслить не способны и реагируют на окружающую их реальность лишь рефлекторно. Юмор в этом «разговорном представлении» возникает за счёт того, что у каждого из героев свой комплект речевых штампов и он всячески старается навязать своим «собеседникам» именно свой набор.

Эта пьеса, безусловно, значительно опередила свою эпоху. В 1863 году она, наверно, воспринималась как забавный пустяк, но сейчас, во времена близкого пришествия «искусственного интеллекта», способного до бесконечности поддерживать оживлённую беседу в стиле «Приятно ли быть внуком», «пустяк» Козьмы Пруткова с беседующими манекенами выглядит жутковато.

Замечательная, можно сказать, эпохальная пьеса, демонстрирующая не только фиктивность попыток коммуникации в рамках заранее заданых словесных клише (взятых чуть ли не из разговорника для изучающих чужой язык), но и фиктивность сюжетостроения. Козьма Прутков и Антон Чехов — прямые предшественники Ионеско на этой почве (и Альфред Жарри с его «Королём Юбю» тоже, разумеется).

Любопытно, что читательницам рассказ не нравится. Они видят в нём какое-то оскорбление для себя. Типа, «пфа! женщина для секса!»

Но ведь женщина, подарившая герою рассказа несколько минут счастья — проститутка. Это её профессия, сексуально обслуживать мужчин за деньги. В этом нет ничего хорошего и ничего плохого. Таксист, например, тоже возит людей по улицам не по доброте душевной, а за деньги.

Но самая сильная деталь рассказа — герой в последнюю минуту говорит женщине то, что не обязан говорить. Это человечный жест, прощание с миром. Он благодарен ей.

Похоже, что почти никто не замечает один из самых важных аспектов описываемого Иваном Ефремовым общества.

А ведь это мир несколько тысячелетий спустя после серии атомных войн, в которых погибло современное человечество. Об этом в «Туманности Андромеды» говорится вскользь, но достаточно ясно. То есть, если реконструировать мельком упоминаемые исторические факты, то получится, что в XXI и XXII столетии человечество и почти весь животный мир исчезли с лица Земли. Выжившие на протяжении сотен лет избавлялись от генетических повреждений, вызванных радиацией, восстановливали природу и жили на грани голода и вымирания. Аскеза, которая так неприятно шокирует и возмущает современных читателей, воспитанных изобильным обществом потребления вкусной еды, красивых товаров и весёлых развлечений, это ставший инстинктом принцип выживания кучки людей на опустошённой выжженой планете. Тем же объясняется и малочисленность человечества в период «Туманности Андромеды» и достаточно странный эмоциональный фон. Иван Ефремов логичен — люди, тысячелетиями цеплявшиеся за микроскопические шансы выживания, должны стать такими, какими он их показывает в своём романе.

Это мир, в котором индивидуализм, приведший человечество и всю планету к катастрофе, воспринимается, как воспринималась проказа в XIX столетии. Этот мир называется «коммунистическим», но, разумеется, подобное определение просто уступка цензуре. «Коммунизм» «Туманности Андромеды» не имеет отношения к коммунизму классиков марксизма. Это не просто социальный строй, это новое, чужое для нас мировосприятие. И такое описание — не ошибка. Иван Ефремов хотел описать цивилизацию, лежащую за пределами нашего представления о человечестве.

Эпоха, которая описывается в романе, по сути, первый «благополучный» век человечества, когда люди, наконец, перестали выживать, реконструировать планету (Эра Общего Труда наконец-то закончилась) и начали жить. Начально, неумело, но с огромным оптимизмом.

Как я писал в другой моей рецензии на этот роман, мир «Туманности Андромеды» описан как прошлое, далёкое, примитивное и наивное прошлое, из ещё более отдалённого будущего, лежащего, вероятно, ещё дальше от нас, чем даже мир «Часа Быка», который, в свою очередь, отделён от эпохи Дар Ветра и Эрга Ноора на несколько сотен лет.

Оптика «Туманности Андромеды» ошеломляюща. Мало кто из НФ писателей решался на подобный эксперимент — создание иной психологии человеческой цивилизации. Пожалуй, только Олаф Степлдон в «Первых и последних людях» удачно обращался к этой теме.

«Туманность Андромеды» — интернациональная классика НФ. Можно не сомневаться, что книга будет читаться ещё очень и очень долго.

Очень забавная пародия на похождения благородного сверхгероя из дешёвых комиксов. Этакий «Фантомас навыворот», немного напоминающий отдельные эпизоды французского фильма «Великолепный», где писатель на бумаге расправлялся со своими обидчиками.

Что ценно в этом рассказе — Харлан Эллисон смеётся не только над негодяйствующими издателями и продюссерами, но и над собой, мечтающим о мести всем, кто, по сути, оплачивает его работу. Самоирония никогда не покидает этого писателя-анархиста!

Харлан Эллисон в своей замечательной повести совершил ту же «ошибку», что и Стругацкие в «Пикник на обочине»: они показали происходящее глазами законченного подонка. В результате, огромное количество читателей с энтузиазмом идентифицировалось с Виком, каннибалом, предателем и убийцей. Самого Харлана это расстроило настолько, что он специально написал комментарий к своей повести, объясняя, что Вик — негодяй. Не помогло. Всё равно для большинства читателей Вик остался чотким пацаном, положительным героем, и его поведение они одобрили.

Это, конечно, печально, но, тем не менее, повесть очень хорошая. Мир, превращённый в огромную свалку мусора и не имеющий будущего, это очень жёсткий и убедительный пейзаж после битвы. Вик — родной брат Алекса из «Заводного Апельсина» Энтони Бёрджесса, но, на мой взгляд, описан он лучше и убедительней.

Я понимаю, что разгневанные поклонники Вика закидают мой отзыв минусами, но тем не менее, я сказал об этой повести то, что мне хотелось сказать.

Примерно за год до убийства Шэрон Тейт и её друзейи хиппи-общиной Чарли Мэнсона Харлан Эллисон написал рассказ о хиппи-коммуне, где вместо апологии детей-цветов с их культом противостояния всему обществу в целом (и паразитирования на обществе) дано страшное обвинение: беглецы из социума деградируют и превращаются в монстров.

Чтение «Игры в бисер» Германа Гессе и любовь к рок-музыке, не говоря уже о любви и преданности, не спасают от вырождения, если есть желание «выпустить внутренних демонов и стать свободным». Ну вот, эти хиппи стали совсем свободными — и омерзительными.

То есть, уже в 1968 году, на высшем взлёте движения «детей-цветов», «беспечных ездоков», «рождённых проигрывать», Харлан Эллисон вынес им приговор. Дальнейшие события подтвердили его правоту.

Юмористический, хотя довольно грустный рассказ на ту же тему, что и «Электрическое тело пою» Рея Бредбери, хотя намного мягче, короче и с иначе расставленными акцентами. В своё время эта изящная меланхолическая юмореска весьма украсила сильный сборник эталонной советской НФ — «Незримый мост», не затерявшись даже на фоне Стругацких, Щербакова, Ларионовой, Балабухи и Житинского.

«Колония Ланфиер» — своеобразный иронический вестерн, дискредитирующий «романтику дальних горизонтов». Горн бежит от цивилизации на фронтир, но идеалистическое отрицание «прогнившей коррупированной цивилизации» мгновенно сменяется хищным, беспощадным азартом приобретательства, как только появляется возможность вернуться туда, где красивые женщины и много-много денег. Бунтарь-анархист оказывается «таким же, как все».

Александр Грин в очередной раз показал, что не испытывал особых иллюзий по поводу романтических беглецов из мира чистогана и тотального принуждения. Автор сочувствует Горну, но при этом ясно видит (и показывает нам) ничтожность души этого мелкобуржуазного бунтаря.

Написана короткая повесть блестяще — быстрый темп, яркие неоднозначные фигуры персонажей, неожиданный поворот в финале. Безусловно, это один из лучших текстов Александра Грина.

Очень характерный американский (это важно!) роман эпохи Рональда Рейгана, того периода, когда этот ультраправый политик активно готовился к атомной войне против СССР и раскручивал проекты «звёздные войны» и «космический щит» (сейчас об этих проектах, потерпевших позорный и весьма дорогостоящий провал, не упоминают, но в 1985 году, в момент публикации «Игр Эндера», вся мировая пресса была заполнена пафосными рекламными аннотациями и грозными обещаниями грядущей победы). Именно в тот период было опубликовано и раскручено большое количество романов о том, что США (вариант — галактическая земная цивилизация), конечно же, победят в грядущей тотальной войне против русских (вариант — инопланетных агрессивных насекомых), а если и пострадают, то частично, и потом непременно поднимутся вновь. Посыл таких романов был сходным: «нет причин бояться тотальных массовых убийств, поскольку мы, американцы, по итогу получим все бонусы».

Если из романа Орсона Скотта Карда убрать фантастический анутраж, оставив лишь сюжетный каркас, останется история гениального полководца, победившего всех врагов усилием мысли, посредством тщательно спланированной шахматной игры (поскольку о ресурсах, о материальном обеспечении армии безупречного гения речь вообще не идёт — ресурсы безграничны). О картонности главного героя, испытывающего только те эмоции, которые нужны автору по ходу сюжета, уже писали другие рецензенты, поэтому повторяться не буду. Добавлю лишь, что само описание армии в этом романе выдаёт, что автор романа в армии не служил, а читал о ней в увлекательных книжках Хайнлайна (который из армии сбежал «по состоянию здоровья», но продолжал любить американскую армию всем своим американским сердцем).

Надо ли добавлять, что книга оказала колоссальное влияние на сознание не только американцев, но и российских любителей фантастики?

В короткой меланхоличной новелле Борхес предложил взглянуть на фундамент христианства непосредственно, забыв про все интерпретации, уточнения, наслоения, объяснения основополагающих текстов христианской религии. Люди, ничего не знающие о христианстве, читают Евангелие от Марка так, как оно написано — не более и не менее — и принимают полностью всерьёз, без оговорок. И финал в этой ситуации абсолютно логичный.

Конечно, это один из лучших рассказов Борхеса.

Блистательная ироническая история бесконечного ожидания мессии.

«Вот, говорят шакалы, когда-нибудь явится наш спаситель, наш освободитель, и уничтожит тех, кого мы так ненавидим». Все нюансы истинной, исступлённой веры в мессию представлены Францем Кафкой с научной точностью и в безупречной литературной форме.

Этот рассказ был современнен в год написания и публикации, и так же (и даже более) актуален сегодня.

Застрявший между жизнью и смертью егерь Гракх не страшен, а страннен. Ничего кошмарного в рассказе о «не умершем, не живом» нет. Странная история появления «заблудившейся ладьи Харона» у причала какого-то средиземноморского города скорее забавна, чем пугающая. Растерянность бургомистра, не знающего, как отнестись к мистическому явлению, вызывает у «погибшего, однако не умершего» егеря Гракха саркастические шуточки.

Смысл же рассказа в том, что люди, даже религиозные, не хотят признавать существование потустороннего мира и изо-всех сил сопротивляются проявлениям сверхестественного. Бургомистр старательно пытается «рационализировать» явленное ему чудо, как-то втиснуть его в шаблон понятного и приемлемого, но получается это у него не очень хорошо, и он с облегчением встречает сообщение Гракха о том, что в ближайшее время ладья поплывёт «дальше».

Этот текст ускользает от определений — не новелла, не рассказ, не статья... Эссе? Но мы привыкли, что эссе пишутся на какие-то «реальные» темы, а тут фантастический фон — какой-то «мышиный народ» (но уж по всякому, не мыши и не человеки), непрерывно суетящийся в трудах и заботах...

Но суть «Жозефины, певицы» вполне очевидна. Это размышление о судьбе искусства и о месте художника в обществе. Какое место занимает художник в социуме? Служит ли он чему-то? Нужен ли он вообще? Не шарлатан ли тот, кто уверяет, будто создаёт некую «красоту»? А его поклонники? Может быть, они из тщеславия обманывют сами себя, уверяя себя и других, будто видят в искусстве какую-то ценность?

Очень жестокий текст, развенчивающий романтический культ художника, как «одинокого, никем не понятого гения». Не удивительно, что у многих читателей он вызвал сильное раздражение.