Льюис Кэрролл. Алиса на сцене

Льюис Кэрролл

Алиса на сцене

Alice on the Stage — «Театр», апрель 1887

Льюис Кэрролл рассказывает, как возникла знаменитая история и какими он видит её персонажей. Статья была написана в ответ на театральную постановку, созданную по его книгам.

— Вот, полюбуйся! Джуди опять вся в лохмотьях.

Таковы были печальные слова мистера Томаса Кодлина (1); и они вполне могут послужить девизом для писателя, поставившего перед собой необычную задачу — оценить компанию кукол, фактически ему принадлежащую, — сценическое воплощение его фантазии.

Не то чтобы сама пьеса в каком-то смысле была моей. Переложение в драматическую форму истории, написанной без малейшего расчёта на театральную постановку, являлось задачей, требовавшей способностей, мне недоступных, но коими, насколько я могу судить, в значительной степени обладал мистер Сэвил Кларк (2). Я не чувствую себя вправе критиковать его пьесу как пьесу; и я не осмелюсь критиковать актёров как актёров.

Что же в таком случае я собираюсь сделать? И какое у меня есть право быть услышанным? Мой ответ таков: как автор двух историй, получивших драматическое воплощение, и как сочинитель (как я полагаю, ибо сознательно я их не заимствовал) «воздушных пустяков», для коих мистер Сэвил Кларк так искусно дал если не название, то, по крайней мере, описание — «местное прибежище», я могу без хвастовства заявить, что обладаю особыми знаниями о том, какими я их хотел видеть, и, следовательно, особым пониманием, насколько это намерение было реализовано. И я подумал, что, возможно, стоит поделиться сим знанием и пониманием с заинтересованными читателями «Театра».

Много дней мы вместе плавали на лодке по тихому ручью — три юные девушки и я, — и много сказок было придумано специально для них — было ли это в те моменты, когда рассказчик был «в своём уме» и на него нахлынули непрошеные фантазии, или в те моменты, когда измученную Музу подтолкнули к действию, и она покорно пошла дальше, скорее потому, что ей нужно было что-то сказать, чем потому, что ей было что сказать, — но ни одна из этих многочисленных историй не была записана: они рождались и умирали, как летние мошки, каждая в свой полдень золотой, пока не настал день, когда... когда случилось так, что одна из моих маленьких слушательниц попросила, чтобы вот эту сказку записали для неё. Это было много лет назад, но сейчас, когда я пишу эти строки, я отчётливо помню, как в отчаянной попытке найти какое-то новое направление в волшебном мире я отправил свою героиню прямиком в кроличью нору, не имея ни малейшего представления о том, что произойдёт потом. И вот, чтобы доставить удовольствие любимому ребёнку (я не помню никаких иных мотивов), я записал и проиллюстрировал своими собственными черновыми рисунками — рисунками, противоречившими всем законам анатомии или живописи (ибо я никогда не посещал уроки рисования) — книгу, недавно опубликованную в факсимильном виде. В процессе записи я добавил множество свежих идей, что сами собой возникали на основе первоначальной истории; а многие другие самостоятельно добавились, когда спустя годы я переписал всё заново для публикации: но (возможно, некоторым читателям «Алисы» будет интересно узнать об этом) каждая подобная идея и почти каждое слово в разговорах возникали сами собой. Иногда идея приходила ночью, и мне приходилось вставать и зажигать свет, чтобы её записать, иногда во время одинокой зимней прогулки, и мне приходилось останавливаться и полузамёрзшими пальцами набросать несколько слов, спасая новорождённую идею от забвения — но когда бы и как бы она ни являлась, она приходила сама собой. Я не могу заставить воображение прибывать и исчезать по часам, я также не верю, что таким образом было создано какое-либо (достойное записи) оригинальное произведение. Если вы сядете, без энтузиазма и вдохновения, и скажете себе, что нужно писать в течение стольких-то часов, вы просто напишете (по крайней мере, уверен, что я просто напишу) кусок того легковесного текста, что, насколько я могу судить, занимает две трети страниц большинства журналов — читатели именуют его «прокладкой», и, на мой взгляд, это одна из самых отвратительных вещей в современной литературе. «Алиса» и «Зазеркалье» почти полностью состоят из кусочков и обрывков, отдельных идей, возникших сами собой. Может, они и неказисты, но, по крайней мере, это лучшее, что я мог предложить, и я не рассчитываю на похвалу высшую, чем заключённая в строках поэта о поэте:

Он в песни лучшее вложил,

А худшее с собой унёс. (3)

Я знаю, что отклонился от темы, но всё же позвольте рассказать о небольшом происшествии из моей жизни. Однажды ясным летним днём я в одиночестве прогуливался по склону холма, как вдруг мне в голову пришла одна стихотворная строчка, всего лишь одна строчка: «Ибо Снарк был Буджумом, увы». Я не понял тогда, что это значит; да и сейчас не понимаю; но я записал её, и некоторое время спустя мне пришла в голову остальная часть строфы, заканчивающаяся как раз этой строкой, и так постепенно, в разные мгновения на протяжении года или двух, воедино сложилась и остальная часть стихотворения, а первая строфа стала последней. И с тех пор я периодически получаю вежливые письма от незнакомцев, спрашивающих, является ли «Охота на Снарка» аллегорией, содержит ли она какую-то скрытую мораль или является политической сатирой, и на все подобные вопросы у меня есть только один ответ: «Я не знаю!». А теперь я возвращаюсь к своему тексту и больше не буду блуждать.

Явись из тенистого прошлого, «Алиса», дитя моих снов. Много лет прошло с того «полдня золотого», когда ты родилась, но я могу вспомнить всё почти столь же ясно, будто это было вчера — безоблачную синеву над головой, зеркало воды внизу, лодку, лениво плывущую по течению, звон капель, падающих с вёсел, сонно качавшихся взад и вперёд, и (единственный яркий проблеск жизни на всей этой засыпающей сцене) три нетерпеливых личика в ожидании новостей из волшебной страны, не ведающих отказа, из чьих уст «Пожалуйста, расскажите нам сказку» звучало со всей суровой непреложностью Судьбы!

Кем была ты, Алиса из сна, в глазах своего приёмного отца? Какой он должен был представить тебя? Любящая, во-первых, любящая и нежная: любящая, как собака (простите за прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви более чистой и совершенной), и нежная, как оленёнок; затем вежливая — обходительная со всеми, большими или маленькими, величественными или нелепыми, королями или гусеницами, будто сама она королевская дочь в одежда из чистого золота; доверчивая, готовая принимать самые невероятные решения с безграничным доверием, ведомым только мечтателям; и, наконец, любопытная — первозданное любопытство и отчаянное упивание жизнью, свойственное лишь счастливым часам детства, когда всё ново и прекрасно, а грех и печаль — всего лишь слова, пустые и ничего не значащие!

А Белый кролик, что насчёт его? Он был создан по образцу Алисы или задумывался как её противоположность? Разумеется, полный наоборот. Вместо её «молодости», «дерзости», «энергии» и «стремительной целеустремлённости» прочтите «пожилой», «робкий», «слабый» и «нервно-нерешительный», и вы поймёте, каким я его себе представлял. Думаю, что Белому Кролику следует носить очки. Уверен, что его голос должен дрожать, а колени трястись, и весь его вид говорит о полной неспособности сказать гусю «Бу»! (4)

Но я не смею надеяться, что вежливый редактор «Театра» выделит хотя бы половину места, требуемого мне (даже если у читателя хватит терпения), дабы обсудить по очереди каждую из моих кукол. Позвольте мне выбрать из двух книг Королевское трио — «Королеву червей», «Чёрную королеву» и «Белую королеву». Моей музе, конечно, было тяжело воспеть трёх королев в столь сжатые сроки, при этом придав каждой из них индивидуальность. Ведь любая из королев, разумеется, должна была сохранить, несмотря на эксцентричность, определённое королевское достоинство. Это было важно. А что касается отличительных черт, то я представлял себе Королеву червей как своего рода воплощение неуправляемой страсти — слепой и бесцельной ярости. Чёрная королева должна быть холодной и спокойной; официальной и строгой, но не недоброжелательной; педантичной в десятой степени — концентрированная сущность всех гувернанток! Наконец, в моём воображении Белая королева представлялась мне мягкой, глупой, толстой и бледной; беспомощной, как младенец; с медлительным, бормочущим, растерянным видом, явно наводящим на мысль о слабоумии, никогда полностью не проявляющемся; полагаю, это было бы фатально для любого комического эффекта, что она могла бы произвести в противном случае. В романе Уилки Коллинза «Без роду и племени» есть персонаж, удивительно похожий на неё: двумя разными путями мы каким-то образом пришли к одному и тому же идеалу, миссис Рэдж и Белая королева могли бы быть сёстрами-близнецами.

Поскольку в мои нынешние намерения не входит придираться к кому-либо, кто так рьяно стремился превратить эту «пьесу-сон» в «успех-наяву», я назову лишь двух или трёх, показавшихся мне особенно удачливыми в воплощении персонажей этой истории.

Я думаю, что ни один из персонажей не был показан лучше, чем пара от мистера Сидни Харкорта, — «Шляпник» и «Траляля». Видеть его в образе Шляпника, было странно и жутковато, будто некое уродливое чудовище, встреченное прошлой ночью во сне, вошло в комнату средь бела дня и тихо сказало: «С добрым утром!». Мне нет нужды пытаться описать, каким я представляю себе Шляпника, ибо, насколько я помню, он был именно таким, каким его изобразил мистер Харкорт; и я могу сказать почти то же самое о Траляля. Но Шляпник удивил меня больше всего — возможно, лишь потому, что появился на сцене первым.

Были и другие, воплотившие мои идеи почти так же хорошо, но я не претендую на полный обзор: в заключение я скажу несколько слов о двух детях, которые играли в «Алису» и «Соню».

О выступлении мисс Фиби Карло затруднительно отзываться слишком восторженно. Для столь юного ребёнка, несомненно, было невероятным усилием запомнить не менее двухсот пятнадцати фраз — почти в три раза больше, чем у Беатрис в «Много шума из ничего». Но больше всего меня восхищало, что она, как героиня, наиболее близкая к моему идеалу, сохраняла приподнятое настроение и готовность радоваться всему, подобно ребёнку, дождавшемуся каникул. Сомневаюсь, что любая взрослая актриса, сколь бы опытной она ни была, смогла бы так идеально изобразить это; мы рассматриваем всякие «до» и «после» и вздыхаем о том, чего нет; ребёнок никогда так не поступает; и только ребёнок может от всего сердца произнести слова, которые бедная Маргарет Фуллер Оссоли (5) так мечтала произнести сама: «Теперь я совершенно счастлива!».

И наконец (я могу на этот раз опустить проверенное временем добавление «не в последнюю очередь», потому что, конечно, ни одна более миниатюрная девушка ещё не добивалась такого подлинного театрального успеха?) появляется наша изящная Соня. «Изящная» — единственный эпитет, как мне кажется, в точности подходящий к ней: с её сияющим детским личиком, восхитительной чёткостью речи и совершенным реализмом воплощения самой сущности Сна, она, несомненно, самая изящная Соня, когда-либо говорившая: «Я сплю, когда дышу!». С первыми же её словами в помещении внезапно воцаряется тишина (по крайней мере, так было каждый раз, когда я там бывал), и детские голоса звучат странно отчётливо в этой тишине. И всё же я сомневаюсь, что очарование объясняется лишь пронзительной ясностью её речи; для меня ещё больше очарования в полной самоотдаче и добросовестной тщательности её игры. Если Дороти когда-нибудь выберет себе девиз, то он должен быть «тщательность!». Я надеюсь, что скоро настанет время, когда у неё будет роль получше, чем Соня, — когда какой-нибудь предприимчивый режиссёр возродит «Сон в летнюю ночь» и выполнит свой очевидный долг перед публикой, назначив мисс Дороти д'Алькорт на роль Пака!

Для наших церквей было бы действительно хорошо, если кто-нибудь из духовенства сможет поучиться у этого маленького ребёнка красноречию; а ещё лучше будет для «наших благородных душ», если мы примем близко к сердцу некоторые вещи, коим она могла бы нас научить, и научимся на её примере осознавать гораздо больше, чем мы занимаемся, в духе изречения, найденного однажды мною в одной старой книге: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай». (6)

1) Персонаж романа Ч. Диккенса «Лавка древностей».

2) Генри Сэвил Кларк (1841–1893) — английский драматург, журналист и критик. Создатель первой профессиональной постановки «Алисы» (1886).

3) А. Теннисон. «К ***, после прочтения "Жизни и писем"».

4) То есть Белый кролик очень робкий. Фраза восходит к английскому филологу Уолтеру Уильяму Смиту (1835-1912), написавшему в журнале «Notes and Queries» в 1870 году заметку «Cry Bo to a Goose».

5) Сара Маргарет Фуллер Оссоли (1810–1850), американская журналистка, критик, защитница прав женщин, автор книги «Женщина в XIX веке».

6) Еккл. 9:10.