Царь в России всегда был нечто большим, чем просто царем. Учитель, Наставник, Мудрейший из Мудрецов, чьи портреты еще при жизни держали в избах на одной полочке с самыми спасительными иконами. Человек, знающий ответ на любой вопрос, Поводырь, который никогда не погонит русского мужика в гиблое место, а если и выпорет вусмерть по дороге — то только ради истинного блага последнего. Из покон веков, в народных очах формировался этот портрет Отца, Наделенного увесистым кулаком, и чем чаще он опускался с хрустом на чужие загривки, тем громче и отчетливее раздавался в народе праведный шепот "Все на благо, Царь так нас жить учит", происходящий от столь же неисповедимо-былинного "Бьет значит любит". Что бы не творилось на земле, какие бы пожарища и смертный мор не бродили по ней костлявой старухой, по народным сказаниям винили в этом, как и прежде жадных до денег бояр, да коварных слуг, сокрывавших от Государя истинную правду. Вера в Царя-Солнце была настолько непоколебима, что с его образами против произвола завистливых придворных, дабы открыть Царю-Батюшке глаза, русский народ мог выйти даже с женами детьми прямиком на заряженные ружья и заточенные штыки — как это случилось 9 января 1905 года, в дату, нареченную "Кровавым Воскресеньем". И летели головы, катились тела в специально вырубленные проруби, бросались живые люди на потеху медведям, звенели каленым железом клещи, выдергивающие из ртов языки, готовые по-прежнему воздавать ему молитвы.... Ведь калечит, вешает, сжигает заживо, разрывает на части, лишает семьи, ссылает на каторгу, рубит, сажает на кол, снова и снова вешает, но ведь не просто так, а опять-таки от несоизмеримо большой Любви...

Несмотря на то, что на Руси не ведали римской пословицы, наглядно демонстрирующей то, что "Кесарю кесарево", ее принцип всегда неукоснительно соблюдался. Роль многочисленных народных масс всегда сводилась с третьему голосу из-за печки, констатирующему, дескать в данный момент "Царь трапезничает", "Король развлекается", а в остальном — твоя хата не хата, а гнилая хижина с самого краю: подати платить исправно, законам, даже тем, которые суконной дланью пролезают к нему в дом, норовя прошмыгнуть чуть ли не в постель — кланяться, какими бы дурными они ни были, а еще — шагать в строю, когда не бредешь в стаде и самое главное — искренне и со смаком любить в ответ. Стыдно сказать, но из всех народных масс и за всю нашу горемычную историю, на данную любовь покушался лишь Емельян Пугачев, да и тот — больше бандитского форсу ради, остальные же безмолвствовали, исправно молились на образах за людей и нелюдей, когда просили — платили, по первому зову — обороняли и покорно топали за рулевым в огромной безропотной очереди, даже если тянулась она до самой плахи. Терпение этого народа — что твой гранит: в то время, пока по англицким лесам скакал на взмыленном жеребце миляга Кромвель или на парижских улочках строились первые баррикады, он продолжал безропотно тянуть ту самую лямку, которую не смогли перетащить еще его героические деды-прадеды. И если вокруг этой участи начинали рваться ядра и метать картечью, лишь на миг останавливался, вытирая со лба липкий пот, глаголил о том, что "дескать, судьба такая" и передохнув мгновение, тут же впрягался в нее вновь.

Перед просмотром "Царя" Павла Лунгина, каждому зрителю надо обязательно определиться с тем, что он желает увидеть на экране, впитать это смысл еще до начала вступительных титров, тем самым значительно облегчив себе просмотр. Если Вы идете за исторической и биографической картиной жизни грозного царя Иоанна Васильевича, то лучше не мудрствуя лукаво сразу же обратиться к двухсерийной одноименной картине Сергея Эйзенштейна, в которой несмотря на эпоху ее создания в одном ракурсе, выстроенной в павильонах "Мосфильма" боярской ризницы исторической эпохи гораздо больше, чем во всем двухчаосовом фильме Лунгина. За чахлыми ростками исторических фактов, Лунгин и его соавтор, писатель Алексей Иванов взращивают разветвистое древо исторических выдумок и предположений, которые по своему общему объему дадут фору любому голливудскому пеплуму. Ради красного словца, они позволяют на 20 лет ради пасть в ходе польской осады русскому городу Полоцку (на деле, взятому поляками лишь в пору Смутного времени), а митрополит Филлип (Колычев) на самом деле, не являлся таким уж божьим агнцем, каким его изображает Лунгин, ибо сам был повязан с боярским заговором против Царя, да и насчет его шекспировской экранной кончины, у историков и по сей день имеется довольно много вопросов.

В качестве исторической картины, "Царь" совершенно откровенно раасчитан для западных умов, ибо более яркой иллюстрацией для нарисованных в их головах деяний аццкого сотоны по кличке Ivan the Terrible, не сыскать, даже при всем богатстве выборе и желании: конные опричники, приближающиеся издали поступью всадников Апокалипсиса, красная кровь на белом снегу, Малюта Скуратов, ухмыляющийся в усы мертвенно-бледной улыбкой последнего из рода румынских князей Цепешей, а посреди картины маслом — естественно, сам царь, в едином лике олицетворяющий сразу же с дюжину диагнозов из учебника по психиатрии, одержимый собственной божественной помазанностью до совершенно юродивого состояния. Под стать попу и его приход — Московское царство на экране раскидывается на пару десятков дворов, населенных забитыми и трясущимися от страха аборигенами, которые только и могут, что падать ниц при виде помазанной царской нагайки. Как говаривала в таких случаях, необыкновенно мудрая Сова из советских мультиков про Винни-Пуха : "Просто преле-е-е-естно!.

Одна беда — картинка русского шизофреника у власти как типичного доказательства варварства русского государства до прихода к власти венценосных Романовых и поворота на западную колею политического развития, вырвана из контекста и совершенно не соответствует действительности. Во-первых, западные дипломаты или откровенные авантюристы вроде литовцев Круза и Таубе, чьи сочинения столь охотно цитируются на экране Лунгиным и Ивановым, при проверке оказываются кривыми, как минимум на один глаз: обвиняя царство Ивана в тотальной варварской жестокости и мракобесии, неплохо было бы хорошенько оглядеться по сторонам. К примеру, по правую руку в то же время, во второй половине 16 века, в типа просвещенной Англии, светоч английского просвещения и отец английской же реформации Генрих VIII готов был повесить на первом суку любого гражданина: от простого крестьянина до первого советника, который бы ему хоть словом указал на то, как правильно управлять государством. Кстати, и сама смена государством господствующей религии произошла от досадного недоразумения: уж очень любвеобилен был английский король, одним из наиболее забавных развлечений он почитал "привычку женится", жаль, что в условиях католичества это совершенно не приветствовалось, и для свершения очередного таинства надобно было сослать либо в монастырь, либо отправить на плаху по обвинению в государственной измене. И когда Папа Римский торжественно отказался осветить очередной брак Генриха, английский король столь же торжественно отрекся от католичества, нарек себя любимого главой новой церкви, устроил массовую резню среди верующих и священнослужителей, а заодно — естественно, не забыл реквизировать все земли церковников и зажиточных католиков в пользу собственного, и без того немаленького домена. И тем не менее, ни один из современных британских историков не находит в деятельности Генриха ни единого следа умопомешательства, наоборот его принято рисовать как сильного единовластного монарха, любыми средствами укрепляющем свое государство. Может, просто пример неудачный? ОК, тогда глянем на левую руку, где в католической Франции, с легкой руки семейства Медичи за одну ночь праздника святого Варфоломея было перерезано свыше 50 тысяч гугенотов, представителей французского протестантства. Саму же придворную атмосферу того времени прекрасно описал Александр Дюма в "Королеве Марго": на каждом закоулке Версаля плелись новые заговоры, кого из придворных не тащили на плаху по обвинению к причастности к ним, почти наверняка ждала смерть, вползающая в рот через вино или сытные явства — к слову, придворного отравителя Екатерины Медичи, вездесущего Рене-флорентийца тоже придумала совсем не фантазия французского романиста. Опять неудачный пример? Тогда, если есть желание можно посмотреть на то, как подавлялись последствия масштабной Крестьянской войны ы цивилизованной Германии, поглядеть на особенности функционирования монархических дворов в столь же цивилизованных Испании и Португалии, где головы слетали с плеч, что твои шары для гольфа! Окинув взглядом цивилизованную Европу времен правления Ивана Васильевича, поневоле приходишь к мысли, что все ужасы опричнины (во много раз, приукрашенные в сочинениях иностранных дипломатов и откровенных авантюристов) — явление почти закономерное, ничем не выделяющееся из сплошной кровавой пелены, сплошь окутывающей европейскую внутреннюю политику того времени.

Увы, у Иванова и Лунгина, варварская Россия не просто оказывается выдернутой из эпохи и подвешенной в полном историческом вакууме, что самое печальное — в этой же пустоте подвешивают на ниточках и самого царя Ивана: человека без прошлого и будущего, без детства, юности и положительных черт как таковых — сформировавшегося параноика, шизофреника, одержимого кровью и раздвоением личности, во время проблесков которого, начинающего дико рефлексировать о грядущем Страшном Суде. Авторы оправдываются тем, что их не интересует биография Ивана, скорее — лишь отдельный ее эпизод взаимоотношения царя с другом детства, мятежным митрополитом Филлипом. Однако, даже на этом фоне, фигура царя выглядит слишком утрированной и неправдоподобной — настолько, что если отвлечься от представлений о лапотной России, как о гигантском котле, где потехи ради рассаживали народонаселение по близнаходящимся кольям, совершенно невозможно уверовать в историчность происходящего. За объяснениями, как из юноши, увлеченного смелыми прожектами по реформированию своего государства возник мрачный старик, одержимый лишь боязнью очередных заговоров, опять-таки — милости просим в картину Эйзенштейна. Ни про реформы, ни про Раду — у Лунгина не сказано и полслова, а сами заговоры против царя изображаются чуть ли не прогрессивной попыткой противостоять мракобесию. Вроде как — душегуба с трона долой — и сразу же заиграет над лапотной Русью небо, полное западноевропейских демократических алмазов, знай только подставляй карман!

Однако, под покрывалом этих весьма слабых с исторической точки зрения построений, у Лунгина и Иванова скрывается и иной фильм, в котором фигура самого Ивана оказывается не более, чем просто ряженой куклой, наделенной столь важными для режиссера и сценариста регалиями власти. Если отречься от исторических фактов и копнуть фильм на иносказательной глубине, сразу же получат объяснение и гипертрофированный образ царя-кровопийцы и не соответствующий исторической правде образ его честного и утрированно благородного антагониста, ведь на этом смысловом плане для режиссера важны не реальные исторические персонажи, а скорее символы, кои они олицетворяют. Иван, который и сам не знает чего хочет, правой рукой — подманивающий вкусным пряником и сулящий свободу и всевозможные реформы, а левой — тут же срубающий за это головы — не более, чем аллегория извечной двойственности настоящей Власти, которая всегда пытается сойти в чужих глазах за просвещенную, но жестко карает любого, кто по ее мнению начинает покушаться на ее авторитет. А Филлип — не народ, не интеллигенция, скорее — голос того самого просвещенного разума, который любая Власть при любом времени готова слушать лишь до той поры, пока ей это удобно.

И в тот момент, когда иносказательность происходящего на экране осознается разумом, вся дихотомия фильма Лунгина, словно кусочки одного большого пазла, моментально встает на свои места. В отличии от признанных российских киномэтров вроде Михалкова, уже десятилетиями снимающими свои фильмы для западного зрителя/жюри очередного фестиваля/заморской Киноакадемии, откровенный космополит Лунгин старается снимать свои фильмы и для чужих, и для своих, четко разделяя по адресату смысловые планы: кому — вкусное мороженое, а кому — чахлый цветочный веник. На этот раз, в роли последнего оказывается именно западный зритель, которому при всем желании и старании не разглядеть в "Царе" ничего более, кроме уже хрестоматийного красного на белом, перекошенных рож опричников, да беснующегося перед экраном бородатого психопата в варварских царских одеждах. Такими же глазами они бы смотрели и жизнеписания неведомого Атиллы или более близкого непознаваемого Монтесумы, ведь как говаривали в таких случаях братья Стругацкие: "Мало ли что говорят про страну варваров". Однако, в глазах просвещенного зрителя, умудренного в вопросах российской политики не только 16 века, картинка заиграет новыми красками, значительно выходящими за пределы привычного мнохромного спектра.

Власть хочет перемен, но боится перемудрить и изменить лишку, она играет с другими и прежде всего с собой в извечную российскую игру : "Осознание необходимости реформирования России"- одно из наиболее древних развлечений в истории политики русского государства за все время его существования. Она сулит представителю Просвещенного Разума полную свободу действий, очаровывает имеющимися у нее возможностями, сладко нашептывает на ухо утопические картины грядущего Города-Сада, но стоит лишь дойти до самих преобразований, благоприятный настрой сменяется недовольством, а очередные размышления по поводу реформирования летят в анналы — вслед за запиской Сперанского о крестьянской реформе и прочих образцов мысли Просвещенных Разумов. На этом этапе, игра всегда заканчивается, а вместе с ней — и карьера, а иногда даже и сама жизнь носителя означенного разума: пожизненная ссылка, плаха или просто пуля, выпущенная прямо во время театрального представления поставит закономерную точку. Сколько бы партий за всю историю не сыграли в эту игру, их финал всегда до обидного предсказуем, и смерть самого митрополита Филиппа, хоть возможно и не отвечает историческим реалиям, имевшим место при царствовании Иоанна Васильевича, нареченного "Грозным", зато идеально отвечает логики построения этой самой партии, проверенной на себе тем же Сперанским, Столыпиным и другими деятелями российской истории, которые могли войти в нее Великими Реформаторами, но ограничились лишь рядовым упоминанием Просвященных Умов. Очевидно, у каждого в нашем Отечестве — собственная лямка.

Что касается образа самого митрополита, то выбор на эту роль Олега Янковского кажется мне отнюдь не случайным. Даже в православной рясе, его герой выглядит продолжением целой цепи умных и отважных героев, сыгранных актером в фильмах Марка Захарова — и в первую очередь — сатирика Джонатана Свифта из "Дома, который построил Свифт", молчаливо но непримиримо борющегося против всеобщего мракобесия. Олег Иванович сыграл свою последнюю роль, блестяще продолжив целую плеяду собственных лучших кимнообразов — порядочных, образованных, умных, по-своему диссидентов, готовых ради собственных идей полезть хоть на Луну, хоть на нож убийцы. В отличии от созданного им образа, появление на экране музыканта и актера Петра Мамонова прошло более предсказуемо: по сути и на сцене, и на экране, и в жизни он уже более 20 лет исполняет единственную роль, поэтому царь в его исполнении более похож на гибрид бесноватого саксофониста из "Такси-Блюза" и блаженного инока из "Острова". Разумеется, для такой сложной личности как царь Иван, это смешение совершенно не подходит, и применительно к реальному прототипу, Мамонов -царь скорее смахивает на ожившую карикатуру из учебника истории. К тому же, за спиной у Маммонова вовсю маячит призрачная фигура царя Ивана в исполнении гениального советского актера Николая Черкасова, и вполне естественно, что все сравнение с ней будут отнюдь не в пользу российского музыканта! Однако, на заднем плане откровенно радует появление Юрия Кузнецова в роли Малюты Скуратова — опять-таки: скорее не реального исторического персонажа, а образа неприметного на первый взгляд орудия в руках Власти: современной и не очень, кинжала, удавки, готовой по первому щелчку пальцев государя затянуться на любой шее, совершенно невзирая на личность ее владельца.

Подводя итог, хочется отметить, что несмотря на существенные плюсы и не менее существенные минусы, последняя картина Павла Лунгина оставляет после себя самые противоречивые ощущения. С одной стороны — действительно хороши, ярки и убедительны ее образные аллегории, но с другой — отчего, для их демонстрации нужно было выбирать именно этот исторический фон и рисовать на экране картинку, полностью противоречащую любому историческому смыслу? Кроме того, выстраивая вызывающе примитивным первичный план своей картины, Лунгин явно не думал об историчности и чувствах российского зрителя: уже сейчас русскоязычный интернет переполнен гневными призывами запретить картину как порочащую и искажающую факты русской истории, которую перекрикивают лишь не менее открытые обвинения в прозападной ангажированности ленты и ее создателей. Впрочем, во всей этой шумихе мне лично видится откровенный политический заказ: скажем, тот же не раз упомянутый мной "Адмирал" Кравчука, безбожно перевирал отечественную историю, но делал это в русле новомодной исторической доктрины "Все большевики сво....", но отчего то солнце от этого не погасло и земля не перевернулась, хотя те же самые факты — штука воистину упрямая. Просто, стараясь накормить одновременно и наших, и Ваших, Лунгин совершенно не озаботился вопросом простоты восприятия: в результате, ту самую прозападную пиццу все переварили, а некоторые — даже успев исторгнуть назад, а вот до всего прочего добрались лишь немногие: то ли терпения не хватило, то ли — еще чего иного. Как не крути, но это наиболее серьезный из режиссерских просчетов.

А может быть причина этого патриотического бума вокруг "Царя" кроется отнюдь не в искажении исторических фактов, а лежит в совсем иной плоскости? Если проникнуть вглубь, за костюмы и образы ряженных российских актеров, мысленно заменить старорусские сани на фоне измазанного кровью снега на более современные средства передвижения, картина Лунгина готова задать своему зрителю единственный, но зато очень серьезный вопрос: "Доколе?". Сколько еще партий будет сыграно в этой игре, которая ведется в российском государстве испокон веков, причем — с практически, неизменным результатом? Доколе власть в глазах большинства не перестанет носить характер божественного помазания, выливающегося в извечную народную сказку об Отце и Пастыре, ведущему свой народ в непременную Землю Обетованную? Ведь, как и 1000 лет назад, несмотря на все свершившиеся революции, войны и следовавшую за ними разруху, Царь в России по-прежнему, остается нечто большим, чем даже обычный Бог.