Простоты ради, сначала известный/малоизвестный сюжет: почему (в частности) советские летчики побеждали американских на Дальнем Востоке, хотя —

/подсюжет: информационная плотность на лексическую единицу в английском языке намного выше информационной плотности в японском и выше, чем в русском. Другими словами, команда, отданная японцем, считывается перехватчиком и передается американским летчикам быстрее, чем сами японцы умпевают отреагировать на приказ своего ведущего. Для восприятия японцев же слаженность американских летчиков становится недостижимой из-за более высокого ритма, более высокой информационной плотности, к которой они, японцы, не приспособлены.

Та же выигрышная ситуация ожидалась американцами в сражениях с русскими — но (чувствую себя Задорновым и нет, мне это не доставляет удовольствия) в сражении русские летчики переходят, кто бы мог подумать, на мат. Информационная плотность которого выше.

Возвращение из подсюжета в основной/

— хотя обыденная русская речь по информационной плотности уступает английской. Этот сюжет получил особое распространение в Японии, когда разразилась послевоенная полемика о введении в систему образования наук и технических дисциплин, структурирующих сознание. Заметьте, это не миф, я держала в руках книгу японского автора на тему о.

Для меня информационная функциональность языка особо актуальна — живя в Испании почти двадцать лет, не могу приспособиться к низкой информативности испанского (сто страниц английского текста на испанский переводится полутора сотней) и, как следствие, низкой способностью испанцев к кооперациии (в результате все, что масштабнее перекопки огрода, делается через попу); вымиранию языка — слова конкретные заменяются на общие (пень, скажем, на ствол) — смыслы при этом размываются, замещающие и новые формы создаются все реже, из речи уходит содержание и остаются одни эмоции.

Русский обладает замечательной склонностью к непрерывному словообразованию, но! Нужна определенная смелость, чтобы начать, а не ждать, пока под новую ситуацию в ынтырнетах кристаллизуется соответствующее арго.

Хобо преподает (именно преподает, а не демонстриует) уплотнение информации и ускорение передачи без потери смыслов (в отличии от мата).

Кто пишет тексты (любого рода; первенство у кодеров) знает, что отсекание лишнего есть момент эссенциальный в работе. Хобо преподает максимальное отсечение с максимальной же концентрацией смыслов; в момент аврала прямая речь в Хобо управляется целиком левым полушарием. Левое полушарие, значит — максимум концентрации, минимум эмоций; повышение способности к анализу и снижение способности к синтезу.

Заметим, что левое полушарие в принципе отвечает за речь и развивается речью, — чем выше смысловая плотность, тем оно активней — правое активируется музыкой, классической литературой и в целом эстетическими удовольствиями.

Русская культура, женская по своей природе, правошарна — много образов, интуиций, чувств; мало дела. Западный мир, правда, тоже расскармливает правое полушарие, — тотальные сумраки феминократии, заигрывающей с военными и прочими кшатриями, как последняя дура.

Как устроен язык Хобо, надо еще смотреть и расписывать. Не думаю, что работа в моей компетенции; кое-что, конечно, можно сделать, в сети есть словарики хобояза, и это уже интересно.

Принципиально, вообще говоря, не это. И даже не прямое обращения хобояза к нашему левому полушарию, которое пищит от радости и просит продолжения банкета.

Интереснее всего проследить, как прерывается один ритм речи и начинается другой — собственно, та завершающая часть романа, которую ошибочно принимают за фэнтезийную.

Замечательно наблюдать, как меняется авторская интонация, перестраивая под себя и атмосферу и мизансцену — от ясного восприятия действительности в момент пробуждения Байно в капсуле перед приземлением до бредящего сознания перед концом операции.

Привыкание к твердой поверхности, шок открытого пространства, смена персоналий и сюжетов, опасность, избыточность информации, невозможность выспаться в течении дней; современная литература литература и тем более фантастика не располагают готовыми способами передачи помраченного восприятия.

ЖСВ делает изумительный ход — переходит из литературы в кино и переводит читателя в зрителя. Как это получается литературными средствами, не понимаю и понять не в состоянии; понятно при этом, почему бредящее сознание Байно, через которое показывают кино, воспринимается с подозрением.

Состояние бреда не самое приятное зрелище. И пейзаж смазан, и восприятие отрывочно, и фокус прыгает как в экспериментальных пленках Догмы, так что восприимчивый читатель, видящего текст глазами души своей, может и блевануть. Это нам со стороны, а Байно, то есть уже Хобо, каково?

Вот, кстати, я понимаю, что валю в кучу все подряд и что говорю не столько о Хобо, а сколько о внешнем по отношении к нему. Ничего, дальше будет хуже.

Сначала мною был прочитан Хобо. Взвешен, оценен и исчислен при этом он не был, — не тот размер у романа (правильнее, не тот объем впечатления), чтобы от так вот сходу, желание же исчислить было, и много. Это, знаете, как стоишь в Пушкинском музее в зале фламандского натюрморта, смотришь-смотришь, а потом тебя-раз! и разворачивает в сторону буфета; фламандский натюрморт, он того, внушает. Также и Хобо, соответственно, в некотором ракурсе (в одном из ракурсов) такой себе голландский натюрморт из проводочков и железячек — там свет в пустой рубке лег выпукло, сям лампочки прекрасно мигают вокруг дисплея, железнодорожная вода, о теле электрическом я пою, и так далее до бесконечности, все многочастное и одушевленное — вызвал вполне себе инженерский интерес: разобрать и посмотреть, как такой необычный во множестве отношений роман устроен внутри.

Отзыв-то был написан, дело нехитрое, но что там отзыв — по колесам ботинком попинать да фары протереть, ну капот открыть и потаращиться внутрь глубокомысленно; маловато будет. Были прочитаны другие отзывы, мало ли кто чего намыслил интересного, — но нет, опять маловато. Были подняты рецензии и отзывы из сусеков виртуального пространства, несколько изумительно толковых; но все небольшие, маловатые такие. Между тем как бы понятно, что Хобо требует отдельного исследования, если столько человек говорит о его «новаторстве», то как же без исследования.

Я, замечу в скобках, не разделяю идею новатарства романа, новизна — да, но не это вот замыленное неблагозвучное слово. Как по мне, то помимо очевидных литературных достоинств Хобо имеет один сверхценный скилл (может роман иметь скилл? Если кто знает более подходящее, пусть поделится) — написан он из новой области человеческой реальности, в новом способе ее чтения, добавленном к прежним; из области уже осваимаевой, но еще малопонятной, связанного со следующим после постмодернизма левелом восприятия.

В этом смысле не столько роман труден для чтения, сколько автор слишком быстрый, так что не все за ним успевают (быстрый в освоении новых реальностей, я имею в виду, а не в издании нового, — очевидно, что наработать такую технику игры можно только очень долгой и серьезной тренировкой).

Я, конечно, не Пушкин и ни разу не Белинский, я всего лишь мыслящий тростник, но слишком интересная задача — покопаться с отверткой внутрях такого монстра, — чтобы не поддаться искушению.

Кстати сказать, меня вообще страшно удивляет, что на фантлабе практически никто не занимается вплотную исследованием любимых авторов, знаю только колонку FixedGrin´а, за которую ему отдельное спасибо, а больше вроде и нет, или я что-то пропустила?

Прежде чем углубляться в такую интересную и прекрасную тему, как новые виды из старых окопов, давайте определимся с жалобами на якобы слитый финал в Хобо.

Вот совершенно не понимаю этих претензий. С одной стороны, логически все завершенно; можно продолжать историю Байно, а можно и нет; можно перейти к перспективам Земли или к предистории артефактов, или вообще поставить точку. Через призму того, нового мышления, которым сцементирован роман, многовариантность вообще естественней, чем однолинейность.

С другой, — братья и сестры по разуму, если писателю веришь 400 страниц, почему вдруг перестаешь верить на последних ста? Совершенно это алогично, неправильно и вообще в корне неверно. В этом месте надо остановиться и подумать, что означает такой поворот кишок.

Не переход же от твердой НФ к фэнтези, в самом деле, — ни один автор, столько сил вложивший в работу (у Хобо очень, очень проработанный текст), не станет сливать ее не глядя; тогда он не писатель, а просто так погулять вышел, — а просто так гуляя, не шлифуют четыреста страниц до бриллиантового блеска.

У Соболева, к слову, очень хорошо написано: «прочитавшие шпыняют автору за переход от крепкой НФ — к мягкой фэнтези, но я вижу лишь каскадное усложнение смыслов новых действующих лиц романа, непередаваемых традиционными образами.»

(Кстати, для тех, кто читает в электронке, ахтунг! проверьте, на месте ли 23 глава, там внутри рэгтайма марсианской банды встраивается дополнительно танец маленьких марсианских частично мертвых лебедей, для целостности картины принципиальный.)

Все это, однако, общие соображения. Гораздо интереснее посмотреть на отдельные составляющие и начну-ка я, пожалуй, с языка.

У Кирилла Еськова, меж тем, в ЖЖ имел место быть небольшой, но содержательный обмен мнениями по поводу и высказана там мысль — самим же Еськовым, если не ошибаюсь, — что подобный язык был создаваем (не создан, это живой процесс) только у Платонова. Вот да, в отзыве я сравнила с «Палисандрией» Саши Соколова, но как бы упомрачительно язык «Палисандрии» не был наполнен новыми смыслами, он остается исключительно авторским и совершенно невоспороизводимым, Платонов же в этой литературной оптике пожалуй, наиболее близок.

Что уже переводит Хобо в поле большой литературы; в то же время есть один момент, который важно разобрать подробней (то есть мне бы хотелось, чтобы подробней это разбирали специалисты, но не те, видно, сейчас времена в России, так что опять приходится все самим, все самим).

Не знаю, насколько кто отдает себе отчет, но русский язык продолжает активнейшим образом развиваться и преобразовываться. Более того, в разных группах возникают и рушатся, скажем так, разные городские диалекты; закрепляются те из них, которые как-то представлены в литературе, начиная от сетевой; все они каким-то диффузным образом проникают друг в друга и фактически каждый вольный каменщик не только пользует арго своей группы, но и изобретает собственные формы, коммуницируя собственные оттенки смыслов.

Хоббо производит поразительный эффект, — разворачивая новый, абсолютно функциональный и дико привлекательный язык, одновременно он оставляет читателю свободу составить свой и под себя; в этом смысле роман буквально работает как учебник/наглядное пособие по живому словотворчеству.

Дальше будем посмотреть, как оно устроено; вот не прямо сейчас; но в каком-то недалеком будущем наверняка.

Би континьюд.