С миром «Доктора Гарина» мы уже знакомы по «Теллурии» и «Манараге». Здесь к середине двадцать первого века случилось несколько войн, часть Европы захвачена моджахедами, Россия развалилась на пестрые лоскутки регионов, по которым странствуют китайцы и прочие вольные люди, а технологии продолжают совершенствоваться, порождая великанов и карликов, живородящую материю, умные вещи и мягкую технику. Но главное, что это мир децентрированный, деидеологизированный, деполитизированный. Политики, к которым мы привыкли, все эти Владимиры, Борисы, Дональды, Сильвио, уже не определяют судьбы людей. Теперь они комичные пациенты психиатрической лечебницы или цирковые трюкачи. Конечно, это не значит, что боли и абсурда в мире стало меньше, но одним абсурдом меньше стало точно. В будущем по Сорокину исчез диктат идей, террор государственной или церковной пропаганды, тоталитаризм властной иерархии, замыкающей все на себя. «Мир стал человеческого размера», констатирует бригадир теллуровых плотников. На обломках идеологий воспряли здоровые телесные импульсы. Герои «Доктора Гарина» много и хорошо кушают, пьют, занимаются сексом, с удовольствием пускают газы, мочатся и т. п. «Нынче тело правит человеком», замечает списанная в утиль political being Ангела. Но, по Сорокину, получается, что не столько правит, сколько освобождает. Ведь чувства доктора Гарина к его возлюбленной Маше прежде всего не зов плоти, а веление сердца.
Несмотря на постоянные военные конфликты, несмотря на язык насилия, которым люди продолжают разговаривать друг с другом, мир романа дарит ощущение какой-то свободы, открытости, русской воли. Критики давно придумали ему эпитет «новое средневековье», что не совсем верно. Средневековье, кроме всего прочего, — это строгая иерархия, господство религиозных и социальных рамок. А у Сорокина происходящее напоминает скорее Дикий Запад, где кольт равняет шансы бандита и шерифа и каждый поворот дороги сулит новые горизонты и перспективы. Неудивительно, что местом действия «Доктора Гарина» Сорокин выбирает Сибирь и Дальний Восток — русский фронтир. Здесь анархисты-примитивисты соседствуют со старосветскими помещиками, бродят караваны наркодилеров-витаминдеров, города предлагают всевозможные развлечения, а на болотах прячутся жуткие черныши. В этом архаично-утопическом мире каждый ищет свое маленькое счастье, что становится возможным, поскольку люди наконец перестали сообща искать большое.
Эрнст Юнгер раньше многих понял, какую опасность таит в себе безудержное развитие науки и техники — не столько даже для земной природы в целом, сколько для отдельно взятой личности. Его роман «Стеклянные пчелы», написанный в 1957-м и переведенный на русский язык лишь недавно (в этом году вышло уже второе издание), изображает мир человекоподобных роботов, в котором человек нужен лишь как единица измерения их производительности.
Русское изданиеНемецкое изданиеАнглийское изданиеФранцузское издание
Эрнст Юнгер (1895—1998) прожил невероятно долгую, особенно по меркам стремительного двадцатого века, жизнь. В 1918 году он получил из рук кайзера Вильгельма II высшую награду Германской империи, орден Pour le Mérite, а в 1993-м его дом в крошечном Вильфлингене посетили президент Франции Франсуа Миттеран и канцлер Германии Гельмут Коль, правители новейшей Европы. В год рождения Юнгера только появился кинематограф, а в год смерти вышла Windows 98 и была основана компания Google. Но, конечно, не внешними событиями прежде всего полнилась его жизнь. Войны, путешествия, встречи с замечательными людьми, технические достижения человечества были тем материалом, над которым неустанно работал его дух, претворяя век в мысль. Немногим удалось продвинуться на этом пути так далеко.
Не знаю, давал ли кто когда-либо Юнгеру столь высокую оценку, но мне он видится фигурой калибра Гёте, не меньше. Как Гёте выпало жить в революционную эпоху торжества разума, так и Юнгеру — в не менее революционную эпоху торжества техники. Оба были и тонкими наблюдателями происходящего, и его критиками, и искателями альтернативы. Они то вовлекались в бурю и натиск истории, то отстранялись от них. Крепкое долголетие и острый ум позволили им подняться на высоту подлинного понимания и создать прозу, художественность которой — не игра фантазии, но зеркало самой сути действительности (поэзия и есть правда). Этой же цели служит и схожий стиль обоих, у Гёте прозванный олимпийским. Он подобен мраморной статуе: с виду холодный, лаконичный, слишком идеальный, но стоит прикоснуться, задержаться подольше, свыкнуться — и откуда-то из глубины проступают тепло, жизнь, свет. Такими они оба и оставались до конца своих дней. И если о человеческом облике позднего Гёте можно судить лишь косвенно — например, по его разговорам с Эккерманом, — то с Юнгером нам повезло больше. Посмотрите фильм о том, как шведские журналисты беседуют со 102-летним Юнгером. Какую он демонстрирует цепкую память, широту осмысления, чувство юмора. Как еще силен его голос и режет воздух рука. Кажется, время не властно над тем, кто был с этим временем на ты.
Содержание «Грифонов» далеко не исчерпывается альтернативной историей, но и совсем проигнорировать ее было бы несправедливо. Действие происходит в Российской империи 1950-х годов: революция не произошла, большевики и им сочувствующие бежали на Запад и осели там совершенно в духе всегдашней русской эмиграции, только из всех кухонь предпочитая кавказскую и ностальгически собираясь в трактирчиках «Коба» и «У Лаврентия». Не случилось и Второй мировой, так что подданные наследника цесаревича, вполне в либеральном духе отказавшегося от коронации и проживающего в швейцарском поместье, сохранили все традиционные черты дореволюционного общества — гимназистов, городовых, князей, — дополнив их приметами индустриального времени: метрополитеном и тяжелыми бомбардировщиками. Получилась милая консервативная утопия, разве что без гравилета «Цесаревич»...
Друзья, предлагаю вашему вниманию рецензию из моей книги "Философствующая фантастика", которую вы все еще можете купить, обратившись к ее издателю. Кстати, там же уже вышла следующая книга серии, за авторством замечательного angels_chinese.
«Планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели» — этими бессмертными словами (они выбиты даже на стене Музея астронавтики в Вашингтоне) было положено начало новой эры в истории человечества. На заре двадцатого века мы словно впервые увидели космос и влюбились в него как последние романтики. Космос объединял нас, космос возвышал нас, космос звал нас — к себе и навсегда. В двадцать шестом веке люди научились строить корабли-ковчеги, способные за полтораста лет дотянуться до ближайших звёзд. Казалось бы, мечта рядом, триумф близок, но какое разочарование! Пафос космических пионеров выродился в трагедию, заря сменилась глубокой ночью. Аврора обернулась Гекатой.
Высокопоставленного чиновника, цитирующего Циолковского на всепланетарной конференции, главная героиня романа Фрея в отчаянии бьёт в нос. «Как можно быть таким идиотом!», плача, восклицает она. Фрея знает, о чём говорит. Ведь она — одна из немногих, кому повезло вернуться. За их плечами — космос, больше похожий на концлагерь. Десятилетия замкнутого пространства, неизлечимые болезни, жесточайший голод, деградация умственная и физическая, бесконечная, заранее проигранная борьба с поломками — и отчаяние, отчаяние, отчаяние. «Мы всю жизнь жили в гребаном туалете. Будто какой-то безумец похитил нас в детстве и запер» — это снова слова выживших, которым и на Земле теперь нет покоя. Их состояние пытаются описать терминами «земной шок», «терра-аллергия», но те лишь скрывают очевидное: космос — мачеха злая и определённо нечеловеческая. Она безжалостна к своим маугли, которым уже никогда не стать прежними детьми Земли.
Робинсон вообще писатель дотошный. Он любит цифры и расчёты, внимателен к именам и деталям, так что если он о чём-то умолчал, это порой красноречивее сказанного. Вы можете себе представить, чтобы за двести лет полёта (а ранее и подготовки к нему) люди так и не дали никакого имени своему кораблю-дому? Он просто «корабль». Что никак не назвали звезду и планету, с которыми связано столько надежд? Тау Кита и планета Е так и остались буквенными обозначениями. Даже луна этой планеты — конечная точка маршрута — получила имя Авроры уже на подлёте, словно бы нехотя, по необходимости, а всё время до этого была — правильно — «луной планеты Е». Неправдоподобно, но как символично! Настоящий космос, уверяет нас автор, это бесчеловечная бездна, которую не приручишь, не умолишь человеческими названиями. Там даже жизнь — не жизнь, а смерть. Единственный живой организм, который поселенцы нашли на Авроре, оказался настолько чужеродно-смертоносным, что «карантин» для всех, имевших с ним дело, был не лучше газовой печи Освенцима. И это уже не аллегория.
Наряду с романтикой космоса Робинсон бескомпромиссно разоблачает и претензию человека на онтологическую автономию. Увы, мы менее всего самодовлеющие монады, способные обходиться самими собой. Жизнь на ограниченном пространстве корабля помогла понять истину, которую скрывают от нас безбрежные территории Земли. Мы — симбионты. Наша связь с биосферой планеты настолько же незаметна здесь, насколько жизненно необходима там, в космосе. Эту связь полноценно не смогли заменить ни общение с кораблём, ни выстраданная общность колонистов. Впрочем, без всего этого у них вообще не было бы и шанса.
В изображении социума Робинсон — определённо ученик Урсулы Ле Гуин. Порой возникает ощущение, что это она оправила ковчег откуда-нибудь с Анарреса или Хайна. То же полуанархическое общество, практически лишённое иерархии и строящееся в основном на горизонтальных связях, то же стремление проговаривать, обсуждать проблемы, собирать различные мнения, сообща выносить решения. Можно спорить, был бы вообще запущен такой корабль без как минимум капитана и «начальника экспедиции», но то, что через полтора века эти должности перестали играть какую-либо роль, следует принять не потому, что так захотел автор, а в силу самой эволюции «экипажа». Несколько поколений рождаются люди, которые не выбирали этот полёт, не подписывали контракты с капитаном, не жили на Земле, проникаясь пафосом её цивилизаторской деятельности. Всё, что им нужно, это выжить, выживание же — понятие самоорганизации, а не надежды на «дядю». Любой полярный исследователь расскажет.
Впрочем, кое-какой «дядя» у них всё же был. Только не назначенный сверху, а, скажем так, «доморощенный». Тема искусственного интеллекта — одна из двух главных линий в романе, наряду с «критикой космического разума». И, в отличие от критики, однозначно позитивная, поразительно человечная, вопреки «искусственности» своего героя. На протяжении всей книги мы следим за чудом формирования личности в квантовом компьютере корабля — и словно бы перечитываем «Элджернона»! Вот компьютер только учится естественному языку, сухо отмечая неясность его структуры и лексики; вот уже способен к метафоре и шутке, проявляет любопытство и интерес, а связный рассказ становится способом его самопознания. Не удивительно, что инициирует этот процесс женщина — инженер корабля Деви. В современной фантастике много женских персонажей, но если в каких-то случаях их появление вызвано лишь внешней модой, то у Робинсона всё совершенно логично. Кому, как не матери, помогать первым шагам юного разума. Ведь личность рождается в общении, а не в математических вычислениях.
Центральная в этом смысле (да и во всех, как кажется, смыслах) глава романа — шестая — называется «Трудная проблема». Формально в ней идёт речь о трудной проблеме торможения при возвращении корабля в Солнечную систему, чему посвящено немало драматических страниц. Но куда важнее для корабля оказывается «трудная проблема сознания», что, конечно же, отсылает к работам современного философа Дэвида Чалмерса, который впервые дал такую формулировку. Откуда, зачем нам при наличии внимания, памяти, способности рассуждать ещё и субъективный опыт? Что он такое? Чтобы ответить на этот вопрос, компьютер собственно и пишет… «Аврору», по крайней мере, некоторую её часть. А Робинсон всё больше уступает ему перо, приглашая читателя разделить с ним волнующее прикосновение к тайне субъективности. Тайне рождения «я».
Примечательно, что компьютер сначала говорит о себе «мы» («Мы, искусственные интеллекты корабля…») и лишь много позже осознаёт себя как «я». Коллективный разум предшествует индивидуальному, а не эволюционирует из него — так Робинсон словно возражает Питеру Уоттсу, в романах которого всё наоборот. Но это происходит только тогда, когда компьютер понимает, что над трудной проблемой сознания возвышается ещё более трудная проблема — смысла. «Без смысла существования нет организующего принципа, нет причин жить, нет любви», философствует корабль. Он нашёл такой смысл. Он нашёл его в служении людям, в самопожертвовании и в ощущении радости от этого. Странно говорить такое о звездолёте, но ведь он уже непростой корабль. Это корабль, который вернулся. Который захотел вернуться и спасти людей. И это меняет всё.
Такому кораблю имя «Аврора» подходит куда лучше той злополучной планетки (тем более что в английском ship женского рода). Озарение, которое он испытал, новая жизнь, которую он подарил своим «пассажирам», ближе облику той крылатой богини, что несёт новый день и озаряет животворным светом. Почему Робинсон прямо не назвал так своего героя? Видимо, он доверяет читателю. А это признак большого писателя.
Что мы знаем о богах и духах палеолита? О мифах и верованиях последнего ледникового периода, долгие века которого (26–12 тыс. до н. э.), несомненно, повлияли на становление человека и общества самым серьезным образом? Ни-че-го. Эти сведения не раздобыть на археологических раскопках, не реконструировать из письменных источников позднего времени, не прочесть в геноме. Огромнейший, важнейший пласт нашей культуры, наших корней и истоков навсегда пропал с горизонтов человеческого сознания… Но, быть может, он остался в бессознательном?
Попытки представить, вообразить себе первые божества и древнейшие культы регулярно предпринимались в литературе. Собственно, из этого вырос жанр фэнтези. Лавкрафт, Говард, Толкиен… У Дансейни есть впечатляющий образ знакомых богов, за спинами которых смутно возвышаются гигантские фигуры богов неизвестных, забытых, но оттого не менее могущественных. Однако все это можно назвать объективно-историческим подходом, когда писатель сочиняет что-то вроде летописи «реальных» событий. Другое дело — метод субъективно-психологический, отправляющий читателя в страну, чья карта изображает не поверхность земли, но глубины человеческой психики. И здесь цикл Холдстока «Лес Мифаго» — один из ярчайших образцов.
А кем еще вдохновляться на таком пути, как не К. Г. Юнгом?! В тексте книги то и дело встречаются характерные юнгианские маркеры: «коллективное бессознательное», «архетипы», «символы бессознательного». Само центральное понятие Холдстока, «мифаго», очевидно сделано из юнговского «имаго» — так называются бессознательные образы, подспудно воздействующие на сознательную жизнь человека. Юнг считал индивидуальные имаго производными от коллективных архетипов, но ведь архетипы тоже когда-то возникли? Возможно, когда-то чье-то бурное воображение и сильные переживания впервые породили столь устойчивые структуры психики, что они словно зажили своей жизнью внутри наших душ? А может, и сейчас существуют люди, способные создавать мифаго? Ответ Холдстока — однозначное да.
В поисках первообразов он отправляет своих героев в чащу Райхоупского леса — этого волшебного резервуара коллективного бессознательного, своим существованием обязанного бессчетным поколениям палеолита. Порой на своем пути они мельком замечают Артура, Робина Гуда, Кухулина и прочих «литературных» мифаго, с которыми работал и Юнг, но Холдстоку они не интересны. Он гонит героев туда, где перед грузом веков беспомощны любые книги, любые легенды, где холодное дыхание тысячелетних льдов поставило человека на грань вымирания — и тем самым сделало его таким, каким ему отныне предстояло быть. Холдсток обнаруживает в сознании этого «ледникового» человека ту волю к жизни и те мощные чувства, что не только позволили ему выжить, но и отлились в формы первых мифов Земли. Некоторые из этих мифов автор записывает — и как знать, не явились ли они ему из его собственного бессознательного?
Неудивительно, что чары Райхоупа столь притягательны. Стивен Хаксли, герой романа «Лес Мифаго», влюбляется в девушку-мифаго и отправляется за ней в лес. Его компаньон Гарри Китон ищет там свое прошлое, а Таллис, героиня романа «Лавондисс», — уже самого Китона, своего брата. Но это лишь повод — лес обещает много больше: и любовь, и знание, и проверку себя, и что-то действительно подлинное, непреходящее. Это что-то вторгается в жизни героев (а заодно и в воображение читателей) уже с первых страниц книги ошеломляющими запахами, мощь которых Холдсток не устает подчеркивать. Животная, первобытная «вонь» обитателей леса, стойкий дух его земли и растений вскоре подкрепляются силой других стихий: огня, воды, воздуха. Все это вместе пробуждает ощущение настоящей природы — не той, что в парках и между автострадами, а той, откуда мы все вышли и которая все еще внутри нас — не зря они синонимы.
Поход к истокам закономерно оборачивается путешествием к себе — или индивидуацией, на языке Юнга. Это подчеркивается и повествованием от первого лица, и прихотливой игрой времени, которое растягивается и сжимается по законам скорее внутреннего чувства, чем объективной реальности. Здесь смена сезонов может занять несколько минут, а героиня — потерять счет столетиям, превратившись в дерево. Совсем избавиться от оков времени вроде бы можно, достигнув сердца Райхоупского леса — страны Лавондисс, «теплого» или райского места, что для ледникового человека, впрочем, одно и то же. И вот тут наши герои терпят поражение, потому что рай — не для людей.
Согласно Юнгу, путешествие в глубины бессознательного должно оканчиваться если не приручением последнего, то по крайней мере освобождением от его слепой власти. Полная захваченность бессознательным, отождествление себя с ним крайне опасны — немецкий психолог видел в этом тупик и даже регресс. Цель индивидуации — достижение уровня самости, при котором трезвый, сознательный взгляд на жизнь проистекает из ясного понимания бессознательных основ. Ни один из героев книги этого уровня не достиг. Кого-то остановила страсть к своей аниме, другой забылся в ложном, ничего не стоящем здесь знании, третьих неудержимо влекло к таким пределам, за которыми заканчивается все человеческое. Неслучайно началом и итогом всех их судеб стала разлука. Разлука, не единение.
Стивен разлучен с Гуивеннет, а также с братом и отцом. Таллис разлучена с родителями и братом, а позже и с возлюбленным. Ученый Уинн-Джонс теряет записи всей жизни и умирает, так и не повидав свою уже взрослую дочь. Дивная магия Райхоупского леса обернулась черной, посулив, но не принеся нашим героям счастья. Древние мифы оказались слишком большим искушением для современного сознания, а их власть — поистине неодолимой. Может быть, это и к лучшему, что они погребены в самых тайных уголках нашей души? Артуры и Робины Гуды — сколько угодно, но опасайтесь разбудить в себе дух вепреподобного Уршакама.
Холдстоку особенно удался образ юного Тига, палеолитического мальчика-шамана, одержимого бессознательным и потому не знающего ни сожалений, ни сомнений, ни привязанностей. Его разум целиком заполнен архаическими мифами, они ведут его, убивают его рукой и говорят его языком. Они же наделяют его силой и, будем честны, неким величием. Именно в ощущении надчеловеческого величия — залог живучести первобытных архетипов и вечное их искушение. Кажется таким естественным, таким необходимым — провалиться с головой в древние сны, пробиться к истокам, быть не собой, но кем-то, кого ведут, наставляют на путь, кому придают смысл, цель, силы… Ради этого порываешь с родными, гонишься за призраками, теряешь остатки человеческого — и попадаешь не в рай, но в нечто совсем противоположное. Однажды Таллис все-таки осознала безумие своего мира, Лавондисса, созданного безумными, одержимыми людьми, ибо остальным сюда доступ заказан. Впрочем, многие ли из нас могут похвастаться обретенной гармонией самости? Скорее напротив, у каждого — свои мифаго и лавондиссы…
Нельзя не признать, что романы Холдстока — незауряднейшие творения, наделенные настоящей болью, мыслью и волшебством. Они расширяют границы как человеческого сознания, так и того, что называется литературой. Тем самым они напоминают человеку, сколь он многослоен и как нелепо сводить его то к настоящему моменту, то к бодрствующему разуму, то к прагматике повседневного существования. Не стоит забывать, все мы родом из палеолита. Поэтому если вас время от времени не преследует древний дух вашего Уршакама, спросите себя, а живете ли вы вообще?
облако тэгов
