В тысяча девятьсот девяносто втором году я начал заниматься журналистикой. И первой моей темой оказался небольшой конфликт католической общины Харькова с Харьковским же художественно-промышленным институтом. Ну как небольшой. Без драк.

История началась в конце тридцатых, когда католическую общину Харькова большей частью пересажали, костел закрыли, а религиозное имущество вывезли на грузовиках в неизвестном направлении. И наступила пауза лет в сорок.

В 1978 году власти приняли решение превратить одно из кладбищ города в парк. Некоторые могилы просто заровняли, некоторые, вроде, перенесли. А те, в которых покоились люди известные, оставили на местах, уверенные, что отдыхать молодежи они не помешают. Возле кладбищенской церкви устроили кафе, которое студенты сразу прозвали «Могилка», все простенько, но чистенько.

Один преподаватель художественно-промышленного института взял с собой несколько студентов и, пользуясь общим бардаком, умыкнул с разрушаемого старого кладбища двухметровую статую Девы Марии. Статуя встала в коридоре института, недалеко от туалета, где и простояла спокойно до конца тысяча девятьсот девяносто первого года. Многие поколения студиозусов точили о пьедестал Мадонны карандаши, уборщицы грязными тряпками стирали с мрамора пыль, и все могло так продолжаться и продолжаться, но тут в Харькове стали возрождать костел и католическую общину.

И кто-то из пожилых католиков опознал в Деве Марии из Худпрома статую, когда-то стоявшую в костеле. Получалось, что кто-то, после разгона общины, установил статую на могиле. А вот теперь, когда наступила свобода и все такое, община попросила у Харьковского художественно-промышленного института вернуть статую. Или передать в дар. Как-то так.

Я подключился к конфликту в тот момент, когда руководство Худпрома сообщило католикам, что статую те не получат, ибо недавно приезжавший из самого Эрмитажа специалист, увидев Деву, прослезился и сказал, что хоть автор сея творения неизвестен, но стоит оно никак не меньше 3 000 000 (трех миллионов) долларов. В принципе, институт как бы не возражал передать статую, но только за вышеозначенную сумму. И не иначе. Католики пришли в легкое охренение, стали взывать и обращаться, а тут и я решил взяться за эту тему.

И пошел в Худпром.

Неожиданно для себя меня принял один из проректоров института, который одновременно и подтвердил, и опроверг информацию. Оказывается, статуя стоила не три миллиона — тут они (ректорат) ошиблись. Немного ошиблись, всего лишь на нолик. А вот за тридцать миллионов долларов они вполне готовы уступить шедевр неизвестного автора назойливым католикам. И ни копейкой меньше.

На мой вопрос, а чьи еще скульптуры в мире оценены в такие сумасшедшие деньги, проректор туманно сообщил, что оценку провел специалист, и у них нет повода сомневаться в его профессионализме. Но как же профессионализм самих преподавателей и профессоров института, ошалел в свою очередь я? Ведь двадцать пять лет все они ходили мимо статуи и никому даже в голову не пришло, что тут стоит шедевр, равного которому…

И, между прочим, попытался подвести итог проректор, статуя состоит на балансе, так что передать ее кому бы то ни было просто невозможно по вполне бюрократическим причинам.

-Я могу убедиться? — спросил я.

-Можете, — сказал проректор, не подумавши, и мне вручили для осмотра книгу учета материальных ценностей. Там значилось, что на балансе института находится статуя «Дева Мария», два метра высотой, выполненная из гипса и стоимость которой составляет восемьдесят семь советских рублей.

Гипсовая. Восемьдесят семь рублей.

Каким бы странным и необычным ни был курс рубля к доллару в семьдесят восьмом году прошлого века, ни до тридцати, ни даже до трех миллионов долларов цена явно не дотягивала. И, более того, получалось, что мраморная статуя вообще не числится за институтом, о чем я – каюсь — с некоторым восторгом и сообщил проректору.

Тот не поверил, внимательно изучил ту самую учетную книгу, растерянно произнес что-то типа: «Да там одного мрамора больше, чем на восемьдесят семь рублей»…

Так, может, поинтересовался я, получится отдать статую, тем более что…

Проректор отступил на последний рубеж обороны и заявил, что такие решения у них в институте принимаются только коллегиально, на ученом совете. И что без совета – никак.

И я попросился на совет.

Что-то мне подсказывает, что в любое другое время любого другого наглеца с такой просьбой послали бы подальше, но тут ситуация и звезды так совпали, что проректор согласился предоставить мне слово. И через пару дней я вышел на трибуну перед ученым советом Харьковского художественно-промышленного института.

Я человек неробкий, но стоять перед самыми лучшими специалистами, искусствоведами и профессионалами мне было неуютно. И в зале было холодно, и в груди у меня было волнительно, но я совладал с дрожью в голосе и минут за пять изложил ученому совету суть дела и просьбу католиков.

Председательствующий объявил прения.

И если поначалу, после разговора с проректором я был в легком охренении, то по мере выступлений профессионалов, мое охренение все усиливалось, пока не достигло максимума. Нет, серьезно, с тех пор мне ни разу не удавалось почувствовать столь насыщенное и одновременно дистиллированное чувство нереальности происходящего.

Первые выступающие просто отвергли всякие претензии на столь ценную скульптуру. Пусть выкладывают тридцать миллионов, у них деньги есть, сказал один профессор. Те члены ученого совета, чья очередь была позже, успели, по-видимому, сообразить, что такая вот меркантильная позиция не красит их совет и ВУЗ, посему попытались хоть как-то аргументировать свое нежелание отдавать Деву Марию.

Аргументов было, в общем, два.

Первый – это ведь печальная Дева Мария. Печальная. И это значит, что никакого отношения к костелу она иметь не может. Это надмогильный памятник, так что, католики просят не по чину. Да их ксендза накажут, если мы отдадим скульптуру, а он ее поставит в храме. Ксендза жалко, Марию не отдадим.

Я попытался – только попытался – намекнуть, что в отличие от всех здесь собравшихся, именно ксендз является специалистом в обсуждаемой области, и кому, как не ему понимать, какая статуя может стоять в храме, а какая – нет. Тем более что в случае чего, именно ксендз огребет от вышестоящего начальства за возможное непотребство. О том, что мне как-то не доводилось видеть изображений смеющейся Девы Марии, я промолчал, чтобы не позориться перед профессионалами. Уж они-то такого насмотрелись, наверное. И на смеющихся, и на хохочущих, и на каких угодно Богоматерей.

Но тут пришла очередь второго, смертельного, аргумента.

А вы обратили внимание, спросила пожилая и явно очень профессиональная дама, на постамент скульптуры? Там же выбиты ШЕСТИЛУЧЕВЫЕ звезды! Вы понимаете? Что это значит? Это значит, что эта статуя Девы Марии не из костела! Она – из синагоги!

Мое охренение достигло пика именно в этот момент. Я даже возразить ничего не смог, кроме: «Побойтесь бога…».

Ученый совет возопил: «Синагога!», я поблагодарил всех за внимание и ушел. А что мне еще оставалось?

Да. О чем это я?

С тех пор я очень уважаю профессионалов. Очень. Они такие… такие… ну вы меня понимаете.

Хорошо, что в литературе это не так. Особенно, в фантастической.

Участковый терапевт выслушала мои жалобы и посоветовала вызывать «скорую». Похоже на аппендицит, тут лучше перестраховаться. И «скорая» увезла меня из дома. К моим двадцати двум годам на тот момент, я впервые – роддом не считается – попал в больницу.

В приемном отделении на меня мельком глянул врач и отправил в душевую брить живот. Потом я пешком поднялся на пятый этаж, в палату. Но в палате я сидеть или лежать не смог. Меня вот-вот должны положить на операционный стол, а я себе даже приблизительно не представляю, чего ждать.

В коридоре у столика медсестры было несколько больных, так что я отправился за информацией.

…Да нет, не больно! Да чего там… Если не будет заражения, то бояться нечего… Не больно… Не так, чтобы очень…

Мимо столика пробежал парень в белом халате. Медбрат из студентов. Влетел в ту палату, которая моя, потом в соседнюю. Потом – в следующую.

-Не меня ищет? — по наитию уточнил я у медсестры.

-Если бы тебя, то спросил бы, — резонно возразила та, но медбрата все-таки окликнула. – Кого ищешь?

-Больного на операцию, — ответил медбрат.

-Может, он вышел?

-Да не мог он выйти, у него острый аппендицит, — сказал медбрат и назвал мою фамилию.

-Это я, — признался я, начиная осознавать, что происходящее со мной и вокруг меня имеет некую важность и значимость, а я веду себя как-то неправильно и не соответствую моменту.

-Что ж ты молчишь? – обиделся медбрат, и мы пошли на первый этаж. Пешком.

Главная проблема для меня в тот момент заключалась в абсолютном исчезновении боли или других каких симптомов. Ни-че-го! А если ничего не болит, то зачем делать операцию, правда? Не нужно. Сейчас только вот скажу врачам, что все прошло, и меня отпустят.

В предбаннике операционной мне предложили раздеться. Из самой операционной как раз везли какую-то девушку, которая что-то возмущенно высказывала врачам и требовала, чтобы ей вернули тапки.

-Ну и уходи, раз ты такая! – провозгласил ей вдогонку врач, а бабуля, толкавшая каталку, подхватила с пола какие-то тапочки и сунула их под простынь девушке.

-Заходи! – гостеприимно произнес врач, глядя на меня из-за повязки. – Ложись на стол.

Я быстренько разделся, нацепил на ноги бахилы и лег на стол. В голове одна мысль – как помягче сказать доктору, что в его услугах я не нуждаюсь. Было как-то неловко вот так сразу, с порога, разочаровать человека в белом халате, который, судя по всему, очень рассчитывал сделать эту операцию, поэтому я тянул с обращением, тянул…

Мне закрепили ноги на операционном столе. Левую руку медсестра устроила, выпрямив ее влево, правую прикрутили вдоль туловища.

Вот сейчас, думал я. Вот сейчас я скажу…

Стали мазать живот йодом.

Вот прямо так – я лежу, смотрю на свое тело, а его мажут йодом. Врачи о чем-то переговариваются в стороне, а медсестра живенько тонирует мне плохо выбритый низ живота. Тут бы мне и потребовать отпустить меня, но вместо этого все свободное место в голове заняла одна мысль – мне лицо чем-то закроют? В смысле, исключат меня из очевидцев операции? Или мне вот так лежать и смотреть, как будут резать и вынимать?

Подошли врачи.

Сестра, наконец, задернула перед моим лицом шторку из белой тряпочки. За ней зазвенело железо, врачи то ли точили скальпель, то ли выбирали инструмент побольше. А у меня ничего не болит! Совершенно не болит, а я понимаю, что уходят последние секунды возможности соскочить с этого поезда. В смысле – со стола. То есть, проситься на выход после надреза в животе как-то неловко, это я понимал даже в том момент.

-Сейчас будет укол, — предупредил врач.

И действительно чем-то уколол меня в живот. Человек слова, чего там.

Вот сейчас, подумал я. Последний шанс прекратить все это.

-Сейчас снова будет укол, — сказал врач.

И снова уколол. Но через несколько секунд эта штука, которая меня вроде как уколола, стала двигаться из стороны в сторону, и я заподозрил, что меня жестоко обманули, что это не игла шприца, а вовсе даже скальпель, что меня вскрыли и бежать уже поздно.

Скажу честно – на слух вроде ничего и не происходило, не было треска разрываемой плоти или бульканья крови.

Чувство, которое я испытал, было похоже на отчаяние. Вот будто уронил вазу, она в дребезги и ничего уже не поделать. Все. Обратной дороги нет. Остается расслабиться и дожидаться окончания процесса.

И тут оказалось, что мне совершенно нечем заняться. Когда сидишь в стоматологическом кресле, так там можно вцепиться в подлокотники. А тут…

Мне потом знакомый врач сказал, что многие начинают болтать на столе, возможно, от страха. Но страшно мне не было, мне действительно было скучно. Меня режут, сейчас там где-то внутри меня чужие пальцы что-то щупают и передвигают, а я вот так просто должен лежать?

Я задал наводящий вопрос врачу. Если бы он мне не ответил или попросил заткнуться, я бы замолчал. Наверное. Но он ответил что-то поощрительное, и я пустился в болтовню. Вспомнил анекдот, как мне тогда показалось – вполне уместный. Что-то про врачей, надо полагать. Про медицину. Кто-то что-то забыл в больном после операции. Врачи засмеялись, и я, воодушевленный, рассказал следующий анекдот, потом следующий, потом еще один…

В операционную вошел тот самый медбрат:

-Завотделением спрашивал – это у вас какой?

-Девятый, — не отрываясь от меня, ответил врач.

-Сказал – быстрее заканчивайте, размывайтесь и идите писать отчет.

-Хорошо, — спокойно ответил доктор, — мы быстро.

Я, не дрогнув (надеюсь) голосом, перешел к следующему анекдоту.

Медбрат вышел на минуту из операционной, потом вернулся с электрочайником в руке:

-Тут у вас есть розетка? – спросил он.

-Посмотри в соседней комнате, — посоветовал врач.

Судя по моим ощущениям, он как раз что-то из меня тянул, но голос звучал ровно и доброжелательно.

Дверь в соседнюю операционную была как раз напротив моей головы, справа. Там было сумрачно, свет не горел, поэтому, когда за дверным проемом из конца в конец операционной проскочила искра, я ее очень хорошо рассмотрел. Загремел чайник, а медбрат, кажется, что-то энергично сказал.

-Нашел розетку? – спросил врач, не оборачиваясь.

-Да, — сказал медбрат вышел из операционной.

У меня стало складываться впечатление, что операции пора бы уже подходить к финалу. Во всяком случае, я уже явственно ощущал все движения добрых рук врача у меня в организме, становилось немного больно. Но команды прекратить травить анекдоты никто не давал, и я продолжал.

Похоже, в тот день я был в ударе, врачи, во всяком случае, смеялись. Один даже предложил (надеюсь, в шутку) не зашивать. Пусть, мол, еще порассказывает.

В операционную вошел еще один врач.

-Это у вас сегодня какой? – спросил он, подойдя к столу.

-Девятый, — ответил тот врач, что меня оперировал.

-Значит, вы его по-быстрому заканчивайте, размывайтесь и отправляйтесь писать отчет.

-Ага, — сказал тот, что оперировал.

Пришельца, видимо, что-то внутри меня заинтересовало, он облокотился о мою грудную клетку и заглянул через плечо коллеги.

Обезболивающее уже явно заканчивало свое действие, мне становилось на самом деле больно, я позволил себе застонать.

-Чего это он? – удивился посторонний врач, и на всякий случай убрал свой локоть у меня с груди.

-Да мы его уже минут сорок мучим, у него аппендикс глубоко был.

-Ну-ну, — подбодрил то ли меня, то ли врачей пришелец, и ушел.

А я начал стонать уже несколько активнее. Меня вроде начали зашивать. Сил у меня осталось только на шутку, что я теперь понимаю одежду, которую штопают.

-Теперь подумаешь, прежде чем начинать штопку, — поддержал меня врач.

В операционную вошло несколько человек. Все в белых халатах, впереди был, по-видимому, завотделением.

-Что тут у вас? – начальственным голосом осведомился он.

-Это у нас девятый, мы его сейчас быстро заканчиваем, размываемся и идем писать отчет, — отрапортовал врач, продолжая работать иглой.

-Хорошо, — одобрил завотделением. – Правильно.

И покинул операционную вместе с сопровождающими его лицами.

А врачи и вправду закончили через пару минут после его ухода. Что-то сказали о внешнем виде и цвете моего аппендикса, повернулись и вышли. Я так полагаю – размываться и писать отчет.

Я остался лежать на операционном столе. На дворе был сентябрь, но не очень жаркий. Так что, мне хотелось убраться отсюда в какое-нибудь теплое место. Медсестра, чтобы развлечь меня, показала мне мой аппендикс, я одобрил его внешний вид, хотя, если честно, этот худенький обрезок кишки особого впечатления на меня не произвел. Сестра занялась какими-то своими делами.

-Отвяжите меня, — попросил я.

-Не могу, у меня стерильные руки, — ответила сестра. – Сейчас за тобой приедут из отделения.

Такие дела, подумал я и стал аккуратно выпутывать свою правую руку из привязной системы. Получилось. Освобожденной конечностью я отцепил левую руку и радостно сообщил об этом медсестре.

-Можешь отвязывать ноги, — разрешила медсестра.

-Я, пожалуй… — начал я, но тут в операционную прибыли две бабушки, остановили каталку в полуметре от операционного стола и предложили мне перебираться. Запас шуток и анекдотов к тому моменту у меня закончился, я не смог сразу адекватно отреагировать на предложение, но тут одна из бабушек спохватилась, сказала, что он ведь после операции, и каталку подкатили поближе.

В свою палату на пятом этаже я попал через лифт, ночью самостоятельно отправился в туалет – просить у медсестры утку было очень неловко. Через три дня я выписался.

И только получив больничный лист на руки, узнал, что фамилия моего врача была Варвар.

В незнании есть свои положительные моменты, все-таки. Я полагаю.

Народ стонет по поводу премий «Роскона 17». С каких, простите, таких начали стонать?

Нам не нравится нынешний «Фантаст года»? Это почему же такая нелюбовь? Низкопробна писательница, попсова и вульгарна? Без высоких интеллектуальных достижений? Почему такая странная реакция на Елену Звездную, книг которой я, как и большинство обрыданцев, не читал?

Согласно положению о премии, получает ее не самый умный или талантливый, получает тот, чьих книг издали в прошлом году больше всех. Я по секрету скажу – даже не установлена планка, ниже которой самый высокий тираж не считается. Просто выписываем в столбик книги, вышедшие в две тысячи шестнадцатом, складываем числа их тиражей, сравниваем со всеми остальными писателями и награждаем Елену Звездную.

Ах, да, тиражи эти указывают на падение нравов читающей публики? А они были когда-то выше и чище, эти вкусы?

Вместе смотрим на список предыдущих «Фантастов года»: Перумов, Лукьяненко, Семенова, Панов, Злотников, Орловский, Глуховский, Пехов. Задание – найти среди них высоких интеллектуалов, основополагателей направлений и жанров, тонких стилистов, философов и обладателей других качеств, делающих их лучше – гораздо лучше – Елены Звездной.

Нет, любого из списка можно назвать классиком, умницей, философом, Бэтменом, Львом Толстым и недостижимым идеалом, толку от этого будет чуть. Они писатели, которых хорошо продавали. Согласно положению премии. Авторы популярных книг. Не умных, не талантливых – популярных. Не среди продвинутой элиты, тонких ценителей и всего такого. Среди ВСЕХ категорий, да? Так что, по этому поводу можно переставать стонать. Как, впрочем, и по поводу человека, взявшего «Золотой Роскон» за роман.

Милослав Князев, как утверждают плакальщики в Сети, непонятно как эту премию получил. И за что? Мне, кстати, тоже не понятно – как он ее получил. Ведь если внимательно просмотреть список победителей, то и самый туповатый критик должен сообразить – премии получали (так сложилось, случайно, решил народ, да) люди и тексты, связанные с сильными мира сего, в смысле, фэндома.

Нет?

Смотрим: Дивов, рассказ был опубликован в сборнике «Затерянный Дозор», освященном лично Сережей Лукьяненко. Рассказ Зарубиной – тот же сборник. Да и в соавторах она у самого Перумова в серебре крупной формы Роскона. Межавторских проектов сейчас – завались, но лучшим текстом в этой категории стал роман Алекса де Клемешье «Сын Дога» из Дозорной серии Лукьяненко. Ну и Перумов с Сережей Лукьяненко, как же без них. Еще в списке есть Евгений Лукин, я его рассказа не читал, вполне может оказаться, что Зарубина написала рассказ лучше, чем он, хотя, казалось бы... Но Лукин исключение, которое как-то оттеняет общую тенденцию.

Нет, вполне вероятно, что все, кроме Князева, честно заслужили свои награды. Вот по ним голосование было кристально объективным, основано на высочайшем качестве продукта и объективности голосователей, а на Князеве система дала сбой.

Я бы и поверил, если бы не прочитал в этом году произведения трех призеров: «Квази» Лукьяненко, «Холод, голод…» Дивова и «Тишина под половицами» Зарубиной. Если это и вправду лучшие (одни из лучших) текстов прошлого года, то ситуация в русскоязычной фантастике совсем плохая.

Но к русскоязычной фантастике я отношусь куда лучше, чем к этим текстам.

Так что, ребята, нынешние призеры никак не лучше и не хуже давешних. И вопрос вовсе не в падении качества текстов (хотя и оно имеет место быть). И не в низком уровне читателей – за последние лет двадцать они не так, чтобы сильно ухудшились. Вопрос в системе оценивания. В работе системы "свой-чужой", вместо "качество-халтура".

Двухэтапные системы голосования, или через номинационные комиссии – в результате мы все равно получаем не того, кто лучше пишет, а к кому лучше относятся. Или кто правильнее подготовился к процессу голосования, сумел объединить вокруг себя выборщиков с того или иного конвента.

Кто-то активно угощает и набивается в друзья, кто-то эпатирует и крутит фиги со сцены, кто-то идет на выборы группой друзей-единомышленников с того или иного сетевого конкурса.

В этом году победила Сеть в купе с косплейщиками. В прошлом – конкурс. Все забыли, как золото брал текст из «Сталкера»? Из многажды проклятого и оплеванного сточкера. Но человек был хороший, щедрый и компанейский.

Так что, господа, можно не стонать и не плакать. Все идет, как шло. Лица меняются, а принципы остаются. У нас очень принципиальная фантастика, если кто не заметил.

И в завершение – обратили внимание, рассуждая о лауреатах и премиях, можно вообще не упоминать качество их текстов. Какое кому дело до качества, правда?

История эта произошла в далеком тысяча девятьсот восемьдесят втором году. В прошлом веке, в прошлом тысячелетии… и Боже, как это было давно!

Замполит нашей роты задал мне идиотский вопрос: что я хочу вначале – получить звание младшего сержанта или десять суток отпуска, с поездкой на родину. Через три дня я уехал из Польши в Союз, а еще через сутки оказался в Харькове, успев попасть на день рождения старшей сестры.

И захотелось мне сходить в парк культуры и отдыха. Ну как захотелось? Как могло захотеться девятнадцатилетнему пацану на людей посмотреть и себя показать после полутора лет, проведенных в отдельном местном стрелковом батальоне без выходных и увольнительных. То есть – очень.

Отправился я в ЦПКиО с двумя приятелями, день выдался теплый, все на меня смотрели – я был в этом уверен – с любовью или, в крайнем случае, с нежностью. Оставалось только с кем-нибудь познакомиться. И покататься на чем-нибудь забавном. Например, на «цепях». Или на «цепной карусели», как ее называли в прейскуранте.

В парке их было две, мы пошли к той, что стояла возле зала цветомузыки. Стали в очередь. Фокус был в том, что на «цепях» никто не катался по одному разу: только-только начинаешь получать удовольствие — как нужно уходить. Поэтому ответственный за аттракцион брал билеты или деньги сразу за два прогона и запускал карусель на десять минут.

Кто на «цепях» катался, тот помнит: переднее кресло к себе подтягиваешь, сзади кто-то хватается за твое, карусель начинает вертеться, и, когда она разгоняется вовсю, с силой толкаешь переднее сидение… после того, как толкнули тебя. Скорость, полет, счастье… И очередь.

Много желающих обрести счастье полета, смена в креслах проходит в два раза реже, и девушка, на которую я обратил внимание, может в любой момент спрыгнуть с карусели и уйти. И повод познакомиться будет потерян – я был не готов еще знакомиться просто так, на улице. Мне нужен был именно ПОВОД.

Девушка, а не хотите, чтобы я вас толкнул? А как Вас зовут? А не хотите ли прогуляться по парку с нами?

А очередь двигается мучительно медленно, а девушка в любой момент может встать и уйти, а познакомиться хочется, а… Но девушка не уходит, все катается и катается. Минут через тридцать-сорок подошла моя очередь, девушка все еще сидела в деревянном кресле «цепей», сидение, висевшее сразу за ее местом, оказалось свободным – судьба мне благоволила! Это был знак! Ясное дело – знак, каждому понятно.

И мы поехали.

-А хотите, я вас толкну? – Да. – А как Вас зовут? – Елена. – А не хотите ли прогуляться?.. – Можно…

Ясно вам? Можно прогуляться. Все в порядке. Удача просто засыпает меня знаками своей благосклонности.

Как славно мы летали на этих цепях! Ощущение полета и все такое… Десять минут двойного сеанса прошли незаметно, карусель остановилась, но девушка осталась сидеть в кресле и даже не пыталась развязать страховочный ремень.

Хорошо, подумал я, немного неуверенно, но с надеждой. Еще пара сеансов – и все будет хорошо. Прошло еще десять минут веселого вращения, которое где-то с седьмой минуты уже не было такими уж веселым. Мы с моим вестибулярным аппаратом, как оказалось, не очень любили быстрые вращательные движения.

Когда карусель остановилась, я с надеждой спросил: «Пойдем?», а девушка ответила: «Я еще немного покатаюсь»…

Я сообщил, что буду ждать у карусели, и спустился на аллею парка. А девушка осталась кататься. Не, ну солдат дал слово, солдат должен его сдержать, поэтому я стоял и смотрел, как девушка продолжает кататься. Мои приятели понимали мои мотивы, и тоже стояли. Прошло десять минут. Потом – еще десять. И еще. Девушке каталась.

Солдат, конечно, слово дал, но всему есть предел, даже если и нет разумного объяснения. Ладно, сказал я, пошли гулять. Пошли, сказали приятели, стараясь не смотреть на карусель. И мы отправились бродить по парку. Выпили какой-то газировки, скушав чебуреки – потрясающие, кстати, тогда в парке делали чебуреки.

А где-то через час, уже собираясь покидать этот центр культурного отдыха, решили – просто так, без всякого умысла, естественно, еще раз пройти мимо «цепей». Прикинь, сказал один из моих приятелей, а если она все еще… Все дружно засмеялись. Это было очень смешно – представить себе, что девушка может два часа без перерыва кататься на «цепях».

Смеяться мы прекратили одновременно – девушка продолжала кататься. По кругу, раз за разом. К нашему приходу очередной сеанс закончился, кто-то ушел, кто-то сел, но девушка оставалась в своем кресле.

И мы ушли из парка.

Прошло восемь месяцев.

Вот когда я дохожу до этого места моей истории, слушатели обычно начинают хихикать. Кто-то обязательно говорит, подражая моим интонациям: «А девушка все кружилась и кружилась»… У людей странное чувство юмора, между прочим. После моего отпуска прошло много разных событий – я вернулся в родной батальон, получил звание младшего сержанта, потом – сержанта. Потом меня разжаловали. Потом – демобилизовали. В апреле я приехал домой, стал привыкать к гражданской жизни…

Ну как девушка могла все кататься и кататься? Парк с аттракционами, между прочим, закрывали седьмого ноября и открывали только первого мая. Да. Вот после первого мая, а, может, именно в этот красный день календаря, мы с моими приятелями снова пошли в парк. И снова нас понесли, ясное дело, к «цепям».

А представляете, сказал кто-то из нашей компании, а если… Никаких «если»! Абсолютно никаких «если».

Она действительно сидела в кресле на «цепях». И это было совершенно не смешно, между прочим. То есть – совсем не смешно. Мы стояли возле карусели и молча наблюдали, как девушка с очень сосредоточенным видом кружится-кружится-кружится-кружится-кружится… Никто из моих приятелей не стал возражать, когда я дождался своей очереди и сел в кресло за спиной… ну понятно, за чьей спиной я сел.

Милая девушка, сказал я, когда карусель тронулась, восемь месяцев назад я был у этой карусели и видел вас. И сейчас я снова… Вы случайно не занимаетесь в клубе юных космонавтов? Мне это очень важно знать. Мне с этим придется как-то жить, между прочим. (Хотя про «жить» я, наверное, придумал уже сейчас, тридцать четыре года назад я был не так раскован в беседе с незнакомыми – почти незнакомыми — девушками).

Я просто очень люблю ощущение полета, сказала девушка, а билетером тут мой знакомый.

Мы закончили кататься, я вежливо попрощался и ушел. А девушка, да, осталась кружиться.

Александр К. Золотько

В январе, как я уже и писал, обостряется популярность моего давнего рассказа «Анна Каренина-2». Почему происходит так и по какой причине – утверждать не берусь, но который год подряд именно в январе. Такое новогоднее волшебство. Кому-то рассказ нравится, кому-то – наоборот, кто-то автора чуть ли не гением именует, а кто-то бестолочью, школотой и другими веселыми словами называет. Слава, она такая, обоюдоострая.

Вот о славе и популярности я и решил написать. Мы же все знаем, что на Фейсбуке нет плохих людей. Все, как на подбор: умницы, таланты и – самое главное – исключительно порядочные люди. Каждый готов рассказать, как можно и как нельзя, что такое порядочность, и как нехорошо быть уродом (в хорошем смысле этого слова).

Вот.

31 января этого года, в рамках установившейся традиции, «Анну Каренину-2» запостил некто Юрий Соминский. Господин, наверное, широко известный и многоуважаемый, но мне до того дня незнакомый. Поставил текст у себя на странице и поставил — сейчас так принято поступать и не на что тут обижаться. Нашел человечек симпатичный текст и поставил у себя, чтобы не потерялся. И подписчиков своих с френдами побаловать.

Шесть тысяч триста лайков, три тысячи восемьсот пятьдесят публикаций и пятьсот восемь комментариев. И владельцу хорошо, и автору приятно…

Или автору все-таки не очень?..

Дело в том, что автора Юрий Соминский не указал. Внизу под текстом оказалось [автор неизвестен]. Сам ли Соминский это поставил или нашел уже такое – это с достоверность не выяснить никогда, но факт остается фактом — искать в Сети Соминский не стал. Не смог ввиду занятости или альтернативного состава моральных ценностей. Хотя простой поиск в Сети выдает и мою фамилию, и ссылку на Википедию, и кучу перепостов с указанием автора. Ладно, не смог, не успел, не нашел – бывает.

А дальше уже пошла непорядочность.

С сотню комментов под текстом вопрошали – а кто же автор? Ладно, людям было лень искать самим, но ведь спросили у того, кто текст выставил. Однозначно спросили, заинтересовались. Соминский на вопросы не отреагировал. Неизвестен автор, так неизвестен. Десяток читателей сами нашли автора и написали об этом в комментах. Некоторые предложили автора упомянуть в исходнике.

Соминский не отреагировал. Наверное, не читает комментов? Ни хрена подобного – читает. Не выдержав, наконец, ответил назойливому вопрошателю, дескать, гляньте, там выше есть фамилия автора. И все. В исходнике и дальше [автор неизвестен]. Кто-то из сердобольных напрямую предложил указать автора, ибо у самого автора (как заметил сердобольный) всего сорок пять лайков.

[автор неизвестен].

Но ведь, казалось бы, что может быть проще – указать имя и фамилию? Не сложно? Но тогда, получается, ты как бы делишься своей неземной популярностью с ничтожным писакой? А зачем ею делиться? Соминский же занят, он обличает человеческие пороки, тычет в язвы коррупции и прочие политические явления нашей непростой жизни.

И при этом занимается элементарным воровством.

Ты вор, Юрий Соминский! Понимаешь? С тебя никто не требует денег, на тебя не подают в суд за пиратство и жульничество, но проявить элементарную порядочность и указать автора, который написал этот текст: хороший, плохой – не важно, важно то, что тебе он принес более шести тысяч лайков, — можно было?

Такие дела.

А люди в Фейсбуке все, как один: порядочные, честные, умные и законопослушные. Только один Юрий Соминский (Юрий Соминскиц) – вор и жулик. Нет?

Чуть не забыл. Вот Соминский поступил непорядочно, а это и на других отразилось.

«Андре́й Вячесла́вович Кура́ев (род. 15 февраля 1963, Москва, СССР) — российский религиозный и общественный деятель, писатель, богослов, философ[4], специалист в области христианской философии[4],публицист, церковный учёный, проповедник и миссионер, автор официального учебника по Основам православной культуры[5][6], один из авторов «Человек. Философско-энциклопедический словарь».Протодиакон Русской Православной Церкви, клирик храма Архангела Михаила в Тропарёве[5]. В 2004—2013 годах — профессор Московской духовной академии[5]. Старший научный сотрудник кафедры философии религии и религиоведения философского факультета МГУ[7][8] (до 2014 года читал лекции[5][9])»

Это из Вики, если что. Такой человек! Перепостил Кураев, Андрей Вячеславович у себя в ЖЖ, похоже, Соминского без ссылки (прости Господи!) и оскоромился. Поверил в порядочность первоисточника, поленился сам посмотреть… Хотя лень, если верить Тихону Задонскому, тот еще грех.

И мгновенная реакция (минута) виновника торжества. Люблю я переписку в Сетях...

цитата

Юрий Соминский А ты, придурок. Золотько. Я твой "классический" текст увидел в Интернете именно с такой пометкой, так и разместил. За свой не выдавал, кто знал, чей он — потом в комментариях отметил. Твоя, блин "всемирная" слава мне и на хер не нужна, а литературоведческие изыскания на эту тему проводить, мне незачем. Понял, придурок, тешь свои ущемленные комплексы еще где-нибудь. Пшел в Бан, "классик русской словесности". Повторяю для идиотов — я текст за свой не выдавал, заявил бы ты что-нибудь подобное не он-лайн, я бы тебе, козлу, челюсть сломал. Хорек вонючий...