У студента ужас на лице сменяется удивлением. Ещё бы, как гора с плеч свалилась, он эмоционально поверил, что не сошел с ума и видит реальность.

Мужик улыбается. Из советской формы на нем только латанная фуражка со звездой, так – скорее самодельное подобие формы. Тащит с собой, и не судорожные вопросы – где я? – отвечает, что ведет его домой. Это обычный двухэтажный дом-лавка, правда, с закрытыми ставнями, зато с маленькими садиком позади.

Там их встречает женщина – очень молодая, семнадцати-восемнадцати лет на вид. Громадные синие глаза, русые косы в руку толщиной. На руках – младенец. К мужику относится как жена. Спрашивает по-русски у студентка, что тот есть будет. Но у того пока ум за разум заходит, ни черта не понятно. И вообще, шатает его, руки малость трясутся. Она сочувственно кивает.

Мужик тащит гостя в кабинет, роется в столе, находит шкатулку, открывает. «Долго ждал», бормочет под нос. Цепляет студенту на шею что-то вроде кулона или амулета и прикладывает украшение к виску. Произносит фразу на непонятном языке (в голове шумы) и тут студент понимает, что слова были — «Доброе утро».

— Ну, доброе, — он осторожно берет в руки кристалл, — А это чего?

Голова кружится всё сильнее и сильнее. Полки с книгами и кожаный диван, стол и хозяева дома – начинают хоровод вокруг него.

— Меня Семён Ефимович зовут, — отвечает мужик.

— Спи… — говорит женщина. Он валится на диван и одновременно проваливается в сон.

Утром студента будит резкий хлопок. Технический звук, очень похожий на те, что он слышал дома. Секунду кажется, что был какой-то сон, и вчера с ребятами он перебрал, надо просто вспомнить, в какой из комнат общаги, вот такой странный потолок. Подносит к лицу запястье, чтобы посмотреть на часы, только завод кончился, время не узнать. И тут он видит Ефимовича, который с очень серьезным лицом надевает фуражку и проверяет винтовку.

— За мной иди, нужен.

Сложная гамма чувств на физиономии студента.

Они выходят на крылечко, а сверху – прямо на плохо замощенную улицу – спускается по воздуху какой-то чудик. Студент в первую секунду задирает голову – его же тросами должны спускать, где вообще кран? – но понимает, что и крана нет, и этот вот чудик явно летал.

На лице у него очки, как у летчика. Одет в кожанку, но та отделана драгоценными камнями и еще цепи золотые поверх нашиты. Когда визитер передвигает очки на лоб – видно, что у него совершенно красные глаза.

— Он пришел с тобой? – низкий голос, щелчки и шорохи в нём. Студент понимает слова с небольшой задержкой, амулет-переводчик будто проговаривает на ухо.

— Да. – у Ефимовича винтовка за спиной, руки свободны.

— Тоже любит справедливость?

— Я не спрашивал.

— Тогда кто отвечает за него?

— Я и отвечаю.

— Ты ему так веришь?

— Моё доверие – моё дело.

— И твоя голова.

— Моя голова, — кивает Ефимович.

Визитер ухмыляется, но больше ничего не говорит, а только спускает на глаза очки и плавно понимается в воздух. На уровне крыши ускоряется, делает круг над улочками, продолжает подниматься, и с хлопком уходит куда-то в сторону низины.

— Звуковой барьер прошел, — студент понимает, что офигение не покидает его.

— Что за барьер? – не понимает Ефимович.

— Ну самолет, скорость звука, резонанс… — студент жестами и не очень понятными репликами пытается разъяснить эффект от прохождения звукового барьера, но прерывает сам себя посреди объяснения, — Слушай, где тут сортир?

.

— Ни хрена себе сказочка, — чей-то голос в комнате, но не очень понятно, чей. Режиссер сохраняет хладнокровие, но по лицу, очерченному только несколькими контрастными кликами от огней аппарата, ясно, что скорее доволен реакцией.

.

Несколько существ, похожих на орангутангов, споро прилаживают большое деревянное колесо к арбе. На заднем фоне слышится электронная музыка, в которой с трудом можно признать «Коробейников». Ракурс сдвигается – и видно, что за их работой сквозь окно кухни наблюдает жена Ефимовича.

Молодая мать хлопочет по хозяйству – смесь навыков хорошей хозяйки и доброй кухонной магии. В итоге и смотреть ей надоедает, и всё уже готово — она подает завтрак на стол, неся в руках большое блюдо, и несколько тарелок парит вокруг неё.

— Этот летун опасный, — Ефимович объясняет Даниле местные расклады, — Держит в кулаке городок и все окрестности. По титулу «ульгук», а граф он или барон – мне разбираться не хочется.

— Его можно считать графом, — улыбается хозяйка, — Уже третье поколение и прочные позиции в столице.

— Зоя, — Ефимович в ответ улыбается жене, — Нашего гостя зовут Данила. Богуров.

— Это точно не Земля? – у студента еще теплится надежда.

— Я не узнал ни одного созвездия, — Ефимович вздыхает и начинает есть.

— На чем он летает? И тарелки? – студент вгрызается в завтрак.

— Неправильно вопрос ставишь, — хозяин дома тоже торопится с едой.

Переход сцены через крупно показанную чашку — вот они сидели за обеденным столом, она увеличивается на весь кадр, но вот они уже в кабинете.

— Я с этим разбираюсь больше двадцати лет, и мне тогда повезло, что патроны не успел потратить.

Ефимович достает из крепкого ящика, почти сейфа, штуковину, похожую на два маленьких скрепленных между собой аквариума. Показательно ставит её на стол перед студентом. Открывает крышку у левого «акувариума» и кладет туда патрон. Во второй засыпает порошки. Легкое гудение, и во втором «аквариуме» готовый патрон стоит посреди горки порошка.

— Надо только образец иметь.

Досыпает порошков – и вот уже несколько патронов в правой камере.

Студент вдруг напрягается, сосредотачивается.

— С металлами тоже так? Это вот порох с селитрой?

— Малость посложнее, их в земле берут, но тоже без особых усилий.

— Получается...

— Верно мыслишь, студент, — хозяин дома смотрит ему в глаза, — Я тоже поначалу думал тут революцию устроить, «Аэлиту» вспомнил. Но только тут пролетариата нет. Справедливость есть, а пролетариата — нет!

.

— Как это понимать, гражданин режиссер!? – слышится скрежещущий голос тов. Суслова. Проектор останавливается.

— А пролетариат там будет в превращенных формах, — немедленно отвечает режиссер.

— Я бы попросил! Превращенная форма относится к утрате связи с содержанием, а если он тут у вас в превращенной форме, то не является производительной…

— Давайте досмотрим, — слышится голос тов. Громыко.

— Это политические извращения! – настаивает тов. Суслов, понемногу выходя из себя.

— Не будем сейчас возвращаться к терминологии тридцатых годов, — вмешивается тов. Брежнев. Движение руки с зажатой сигаретой, и проектор включается.

.

На стене вдруг оживают часы с кукушкой. Четыре раза высовывается из домика белая птица, но не кукует, а ухает, на вроде филина.

Сержант мрачнеет. Несколько раз то поднимается на носках, то опирается на каблуки. Потом решительно кивает сам себе и достает из шкафа рюкзак.

— Крайний мой день на Земле – второе января сорок первого. На часах стоял, потом раз, и здесь. Весь в снегу, а тут лето… — кивает на двойной «аквариум», — Ты учись студент, пояс на тебе хороший, копируй его, живо.

— Часы тоже? Ботинки?

— Если влезут. Война была? – он задает вопрос небрежным тоном, но по лицу, показанному крупным планом, видно, что вопрос этот для него главный.

— Великая. Ты много пропустил, — студент замирает с отстегнутыми часами в руке, и голос у него тоже не самый беззаботный.

— Мы победили? – разворачивается Ефимович. Смотрит на студента.

— Конечно, — гордо отвечает Данила, но видит, что главный вопрос еще не задан. Легкое недоумение на лице студента.

— А где мы победили? – Ефимович кладет руки на плечи студента, смотрит ему в глаза, голос напряженный, — В Москве, на границе или в Берлине?

— В Берлине, конечно, фюрер всё, да если бы проиграли… — студент отвечает скорее недоуменным голосом.

.

На лице главного курильщика в комнате совершенно явственно проступает ностальгия. Она видна даже в полутьме, даже в отражение стеклянной дверцы книжной полки. Режиссер чуть заметно выдыхает, и уже на его лице можно прочесть крупными буквами «Есть пробитие».

.

— Попробуй с часами, — Ефимович убирает руки, показывает на аквариум, — Надо жать вот тут.

Студент стаскивает с руки часы.

— Я тогда возвращаться не стал. Думал, но не стал, — продолжает между делом хозяин дома.

— Можно вернуться домой!?!? – студент подскакивает чуть не до потолка.

— Вероятно получится, — показное равнодушие на лице сержанта, — Я тогда не стал, потому что эти вот графья… — сверхзвуковые, говоришь? — они с арийцами бы спелись. За милую душу бы договорились. А двоих таких уродов Боливар не вынес бы.

Он качает головой и смотрит на «аквариум». Там вырастают часы – крупным планом видны шестеренки, пружина, собирающийся из блестящих пылинок корпус.

— Ты мне другое разъясни, — Ефимович продолжает держать лицо, — Как сейчас у нас дела обстоят? Подробностей не надо, просто скажи – потянем вот такое открытие или нет? Если сомневаешься, можем тут месяц прожить, мир посмотришь. Интересно будет. Так как?

Студент почти не задумывается.

— Коммунизм еще не сегодня, но у нас такое оружие есть, что колдунов мы в бараний рог скрутить можем. Любых.

В его крупно показанных зрачках с энтузиазмом отражается гриб ядерного взрыва.

Ефимович вздыхает.

— Если бы я знал, что это колдуны и вокруг волшебство, то хоть какая-то ясность была бы. А так черт их знает…

На секунду закрывает глаза.

Горящие кварталы, которые невидимая сила выворачивает из земли, как лопата выворачивает куст картошки. Чудовища, выбирающиеся из людских тел. Длинные огненные нити, не вид невесомые, но легко проходящие сквозь дома, и режущие их, как раскаленная проволока режет сыр. Отрезанные пальцы его левой руки.

Открывает глаза, несколько раз сжимает и разжимает левый кулак – и с пальцами сейчас всё в порядке.

.

Зрителям есть что вспомнить – каждому своё – и на секунду их профили мелькают в кадре.

.

— Пока я думал, что тут один, можно было всё на уникальность списать. Но если второй появился, то проход точно есть. Надо своим знак подавать. Так что ботиночки в дубликатор запихивай, запихивай, в дороге пригодятся.

— Подожди, — у студента вдруг прорезаются сомнения, — Тут можно всё посмотреть?

Сержант понимает, что студент — не без эгоизма. Хотя любопытство парня вполне понятно.

— Добираться полгода. Места разные, так что, Данила, экскурсия будет в подробностях, — он открывает все новые дверцы на полках и в шкафах, — Зимнюю одежду тебе потом купим. Сейчас стартовать главное.

Тень от шкафа на полу сдвигается – проходит пара часов. Ефимович, уже иначе одетый смотрит на полуразгромленный быстрыми сборами кабинет. Улыбается, что-то вспоминая и напевая «я дом свой оставил, ушёл воевать…», идёт к выходу.

Перед крыльцом — здоровенная арба с колесами в рост человека.

Рядом стоит свалившийся с неба гость, а на крыльце – на крыльце Зоя с Иваном. В памяти всплывают аккорды из «Прощания славянки». Он вздыхает, но нельзя позволить эмоциям овладеть собой, нельзя. Хотя Зоя так красива – её громадные глаза, косы, фигура и кажется, что прошлое сейчас вернётся…

— Всё было хорошо, — она прощается довольно холодным тоном.

Студент, понимая, что глазеть на такое вот неправильно, смотрит на синюю лошадь, запряжённую в арбу. Но слышит каждое слово.

— Ты не боишься смерти, муж, потому что почти одинаковый с миллионами таких же бойцов. Ощущаешь себя бессмертным. Это совершенно особое чувство и такого я не могла представить. Тогда оно мне понравилось… — кивает на студента, — Он боится смерти куда больше, хотя тоже почти одинаковый с миллионами других. А не прошло и тридцати лет… Странная у тебя родина, Семён, то отчаянная, то изнеженная.

.

Острый взгляд тов. Устинова – на ширму, за которой работает проектор.

.

— Ну, у тебя я не был…

— Я сохраню тебе верность, муж, пока сын не встанет взрослым или пока ты не покинешь этот мир.

— Пусть он сможет меня понять…

— Да.

Короткий поцелуй, и сержант, не оборачиваясь, залазит на арбу.

Студент тоже залазит и откровенно косится на попутчика-проводника, на единственного человека в этом мире, которому он может доверять, но который только что таким вот образом расстался с женой и сыном.

— Она сможет позвать на помощь своих родственников, если что? – Данила бросает пробный шар, когда дом скрывается за поворотом.

— Родственников? – улыбается Ефимович, — Это вряд ли. Лесные редко выходят.

— Тогда как так? Я не понимаю, — мотает головой.

— Сколько ей лет, как по-твоему? – Ефимович смотрит. Чтобы арба вписалась в очередной поворот.

— Ну…, девятнадцать, — студент и сам не сможет объяснить, отчего назвал этот возраст.

— На прошлой неделе она отпраздновала двести тридцатый год.

— Че-его-о-о?

— Лесных бы выбили давно, не смотря на всю их магию. Их ведь мало, несколько сотен. Завидно просто – они не умирают. Зоя рассказывала, что старшие в общине разменяли восьмую тысячу лет…

Несколько секунд молчания. Над улицами пролетает раскрашенная в оранжевые и красные тона здоровенная птица.

— Но сложился обычай. Когда им сравняется двести, вроде совершеннолетия, выходят к людям. Надо вступить в брак, вырастить ребенка и вернуться к своим.

— А ребенок? – студент не понимает.

— Раз на раз не приходится. Кто-то как обычный человек умирает, а кто-то, как Эсколь-бек, шестую сотню лет разменивает. И гарантию тебе не даст даже страховой полис…

— Двести лет… Да сколько же она всего…

Ефимович снова смеётся, и грусть слышится в этом смехе.

— Если жить с ней, она никогда не будет всерьез перечить, не устроит скандала, не загуляет. Но обернуться не успеешь, как станешь просто телепаться поблизости от неё – седой, желчный старикашка со склеротичными мозгами. Так-то вот. От лесных надо самому уходить.

Пулеметной очередью проходят микропланы лиц зрителей – почти черные силуэты на сером фоне, только блестят кое-где линзы очков и булавки в галстуках.

Арба проезжает мимо последних городских домишек и сараев. Справа открывается фантастический вид на долину и высоченные горы за ней. Данила засматривается.

— Любуйся сколько хочешь, но через два дня нам за перевалом надо быть.

Ракурс меняется – будто камера всё поднимается и поднимается ввысь – вот они видят городок, видят долину и перевал, видят громадную черную воронку за горами.

— Когда война началась, Данила? – спрашивает сержант, но ответ студента скрывается в аккордах мелодии, идут титры. Видно только как шевелятся губы.

.

- Вы хотите, гражданин режиссер, чтобы зрители серьёзно воспринимали волшебство? – тов. Суслов активизируется почти одновременно с титрами.

— Механизм субъективного воздействия на реальность, товарищ Суслов, будет раскрыт в четвертой серии. И он строго материалистический! – защищается режиссер. – Я консультировался в институте философии.

— Вы хотите показать нам общество, где правители живут по шестьсот лет? – тов. Громыко выглядит несколько удивленным.

— Если бы до сих пор у нас был прогрессивный царь Иван Грозный, мы бы имели очень специфические проблемы. Он них тоже рассказывается…

В комнате все помнят не Ивана Грозного, а другого правителя – более современного – и представляют его прожившим хотя бы до ста лет. На лицах отражается не испуг, нет, они все тут давно отучились бояться на людях, но странное чувство, будто им показывают что-то неведомое.

— Сколько серий можете показать? – интересуется тов. Брежнев. Видно, что лента произвела на него впечатление.

— В багажнике машины еще две. На студии четыре, остальные в работе.

— Товарищи, двадцати минут на перерыв, думаю, хватит?

— Да… Да…

Режиссер быстрым шагом направляется в гараж.

Тов. Суслов решительно недоволен. Он пытается понять, как подобный продукт явился без его контроля?

— Ничего, Михаил Андреевич, до конца досмотрим. И если неправильное увидим, так мигом запретим, — улыбается ему генсек.

2021

Сдублировано https://www.patreon.com/posts/48954347