В пасмурный день 18 января 1871 года Александр Михайлович Горчаков выехал из своего Вильбаденского особняка в отвратительном настроении, настолько гадком, насколько вообще возможно для человека министерского достоинства.
Александр Михайлович считался снобом, старым бюрократом с замашками самодура и толстыми очками, сквозь которые взирал на окружающий мир близорукими серыми глазами, с язвительной усмешкой на тонких, чуть бледных губах. Представитель генерального штаба генерал-граф Шувалов, следовавший в эти сложные дни за канцлером почти неотступно, видя полную нерешительность Его Высокопревосходительства, позволил себе напроситься к Горчакову в карету, а затем в поезд, который унес обоих сановников к границам России.
Прямую линию на Москву через Минск запустили совсем недавно, едва три месяца назад, новенькие колеса вагонов выбивали ровную дробь, и мчались по рельсам с головокружительной скоростью – двадцать миль в час! – вызывая на лицах пассажиров оживленный восторг. Однако физиономия самого русского лейб-канцлера и, по совместительству, министра иностранных дел г-на Горчакова оставалась по-прежнему невозмутимо-язвительной и, как ни странно, потерянной одновременно. Старый дипломат пытался скрыть захватившие его весьма двусмысленные переживания, однако растерянность этого некогда энергически активного человека проглядывала явно — в кривых ужимках, резких жестах, но, более всего, в опустошенных глазах.
То, что произошло в Берлине, было невозможно назвать иначе, чем «la german obsession» — очередным «немецким предательством».
Горчаков, бывший живым очевидцем измены Австрии во время Крымской войны, сильнее кого бы то ни было чувствовал всю горечь своего нового дипломатического поражения – поражения огромной Российской державы и собственной маленькой, казавшейся невероятно удачной, но, как стало очевидно, совершенно никчемной карьеры.
Став лейб-канцлером много лет назад – как раз после падения Севастополя, поражения в войне, в самый разгар неприязненных комбинаций, политических плевков и издевательств, которыми подвергли его страну в Париже и Вене бывшие союзники и друзья — Александр Михайлович усвоил для себя единственную достойную цель, которая подстегивала его всю долгую жизнь — желание отомстить!
О да, размышлял Шувалов, тягостные впечатления от Крымского дела и венских конференций наложили ужасную печать на всю последующую деятельность лейб-канцлера. Сдержанность в первые годы после разгрома и, наконец, первые, пока еще слабые, удары русской дипломатии, направленные на возмездие австрийцам за подлость, на политический реванш над французами, а также денонсацию последствий Крымского унижения – в этом заключался весь Горчаков.
И зря.
События, настигшие их с канцлером в Вальбадене под Берлином, в одно мгновение превратили горчаковские планы в прах!
Кто мог подумать три года назад, что Бисмарк – бывший ганноверский студент-дуэлянт, недоучившийся философ, посол маленькой Пруссии в блистательном Петербурге, а ныне канцлер и создатель империй, сыграет с русским правительством столь нелепую шутку? Под копытами прусских драгун лежала растоптанная Франция, униженная поражением Австрия искала в Берлине дружбы, прусский король Вильгельм провозгласил «Второй рейх» и примерял кесарскую корону, но вот Россия – единственная, благодаря которой подобный триумф стал возможен, получила от немцев … что? Союз Бисмарка с Австрией против русских?
Шувалов скривился и покачал головой. По его мнению, подобное не должно было происходить. Вся нелепая неуравновешенность сложившейся в Европе ситуации, вызывала в нем бурное критическое чувство, ради которого, собственно, он и отправился с Горчаковым. Вечер вяло сдавался на милость ночи, тьма медленно пожирала кровавое солнце над линией горизонта, и генерал-граф, размышляя, нервно покачивал ногой, развалившись в кресле напротив русского «железного канцлера». Горчаков, насколько было известно Шувалову, являлся товарищем знаменитого поэта Пушкина по лицею. Кроме того, Шувалов ЗНАЛ, что в будущем Горчаков останется последним из царскосельских лицеистов – и уже это одно вызывало к его личности недюжинный интерес со стороны потомков.
Иногда Шувалов пытался заговорить с предметом своих исследований, однако в первые минуты после отправления дипломатического вагона, лейб-канцлер оказался не склонен к общению, а потому фальшивому генералу-графу пришлось ограничиться лицезрением сутулой фигуры первого русского чиновника, а также дерзкими, чуть насмешливыми взглядами в его сторону.
Результат не замедлил себя ждать. Очень скоро, не выдержав затянувшегося молчания и несносного поведения молодого человека, Горчаков, наконец, раздраженно дернул рукой:
— Вижу, Павел Андреевич, вы находите мой позор смешным, — помпезно заявил он и тут же вскричал возбужденно, – притом совершенно напрасно! Согласен, дипломатическим корпусом в последние годы совершено много ошибок, — ибо ужасный для нас исход политики Бисмарка очевиден. Однако же суть избранного Россией метода дипломатии подвергать сомнению вы не смейте!
Шувалов вздохнул.
— Не смею, не смею, – протянул он миролюбиво и отмахнулся широкой ладонью. — Только что с того, Александр Михалыч? Сейчас очевидно, что Прусскому королевству, при всем гении Бисмарка и мощнейшей армии созданной Рооном, не хватило бы сил бы объединить раздробленную Германию, кабы не удивительное, стечение обстоятельств, которое казалось немыслимым всего четыре года назад! Бисмарк громит Данию, Австрию и, наконец, Францию поодиночке, последовательно, одну страну за другой. Как такое возможно?.. Но главное, что делает при этом Россия, ближайшая и самая грозная соседка пруссаков? Молчит?! Достаточно было одной петиции в Вену о соблюдении нами нейтралитета, и австрийцы ударили бы Пруссии в спину, едва бы те посмели даже взглянуть на Париж!
Генерал-граф покачал головой.
— Определенно, сударь, как ни жестоко звучит, но единая Германия, «второй рейх», несущий в ближайшем будущем Европе ужасные войны и разрушения, своим создателем должна почитать не «prince Bismark», но «prince Gotchakov»! Ответьте, милостивый государь, разве я не прав?
После продолжительного молчания, заполнившего окружающее пространство от стены до стены, крайне нехотя и с непередаваемо раздраженным выражением на вытянутом лице, Александр Михайлович едва заметно кивнул. Сейчас, после разгрома французов, и стремительного сближения Бисмарка с недавними враждебными Германии австрийцами, расклад политической ловушки, в которую вовлекла Россию старая дружба всемогущего русского лейб-канцлера с безвестным прусским послом, выглядела очевидно для всякого, умеющего читать газетные заголовки!
В центре Европы, где на протяжении трех веков неограниченно властвовали французы, австрийцы и русские, вдруг появилась из ниоткуда совершенно юная, доселе невиданная, но потрясающая своим могуществом сила, — великая настолько, что уже попирала основы складывавшегося почти тысячу лет миропорядка!
Благодаря ему, Горчакову, его близорукости во всех смыслах.
Очки Горчакова вспотели. Униженный не столько собеседником, сколько обстоятельствами разговора, лейб-канцлер молча отвернулся от генерал-графа, чуть отодвинул шторку вагонного окна и тоскливо вгляделся в проплывающие мимо просторы. В закатном мареве мимо плыли утонувшие в снегах белорусские леса. Блиставший днем белый снег и высокие стройные деревья казались в оконном стекле грязно-черными и отвратительными, пугающими и немого зловещими.
«Как политика», — уголком рта, снова криво улыбнулся князь Горчаков.
— Помилуйте, — холодно проговорил он вслух, пытаясь защищаться. — Считаете, что я виноват? Да неужто! Этот «prince Bismark» просто изрядный «Shelm». Ошибки дипломатии не нужно искать в подлости бывших друзей. Я оказал Бисмарку протекцию, курировал все его начинания, заботился о нем как наседка… Как покойный царь Николай лелеял когда-то австрийского недоноска Франца-Иосифа, предавшего нас в Крымскую кампанию... Повсюду подлость и обман! Поймите же, меня учили быть дипломатом, а не охотником на воров! Я … не знаю… По прибытии В Питер немедленно подам в отставку. Если Государь не откажет…
— Откажет! – неожиданно грубо отрубил Шувалов. Лейб-канцлер, не ожидавший подобной выходки в отношении будущего мнения самого Государя, округлил глаза, но генерал-граф продолжал говорить без пауз и остановок, не давая раскрыть рта.
— В подобных вещах не нужно искать виноватых, — с жаром вещал Шувалов. – Если надобно мое мнение, скажу откровенно, как и всегда! Вам без меня известно, что Европа уж десять лет сравнивает вас именно с Бисмарком, которому вы последние четыре года неизменно проигрывайте!
— Россия, вступившая в XIX столетие величайшей державой Европы, посрамившей самого Бонапарте, — продолжал Шувалов, — считается ныне слабейшей из великих держав, заключив после Крыма самый унизительный мир, когда-либо заключенных русскими с батыева набега! Спустя десять лет после Крыма, основываясь единственно на желании отомстить французам и австрийцам, вы сближаетесь с Бисмарком и позволяете Пруссии объединить немецкие земли, создав на границе России мощнейшего противника, который сразу после победы – немедленно! — заключает союз с вашими злейшими врагами на Балканах. Вы ЭТО называете дипломатией? Повторюсь, единая Германия не столько плод усилий немцев, сколько плод глупости русских, позволивших им это сделать, основываясь лишь на личной обиде лейб-канцлера за Крымское поражение. Подобное нельзя оправдать ничем!
Лейб-канцлер шумно выдохнул, отвернулся, уткнул лоб в стекло. Возраст Горчакова давал себя знать давно. Пожилой министр не в первый раз отмечал в себе эти «вспышки немощи», вызываемые не столько усталостью или физической изношенностью замученного работой организма, сколько потрясением от неудач и осознания бесплодных попыток, в последнее время повалившихся на него – и на любимую страну – безостановочным потоком. Шувалов знал, что часто, едва ли не ежедневно, Горчаков спрашивает себя, зачем он остается у власти? И отвечает самому себе: потому что... вокруг просто нет никого, кто мог бы его заменить!!
После поражения в дипломатическом заигрывании с Бисмарком, Горчакова сочтут недальновидным глупцом, бледной немощью, состязавшейся с настоящим «железным канцлером», но в узком кругу вельможных сановников и придворной камарильи, из среды которой только и мог быть назначен первый чиновник великой русской империи, никого лучшего не имелось, по крайней мере – никого более преданного и честного.
— Добро… – сам не понимая почему, вдруг прошептал Горчаков. – Господь милостив, дай Бог простит… — крайне подавлено лейб-канцлер покачал головой, но вслед затем, словно встрепенувшись и возвратившись в обычное свое язвительно-ехидное состояние, криво улыбнулся. — И что же вы мне советуете, сударь, ежели не отставку?
В отличие от всего прошлого разговора, на этот раз замолчал Шувалов. Безмолвная пауза вновь натянулась и зависла в пространстве над креслами собеседников. Лицо генерала графа стало серьезным и жестким. Глаза его, веселые и лучистые минутой ранее, на мгновение словно подернулись пеленой, чуть сузились и потускнели, заполненные мглистым туманом.
Почти в абсолютной тишине, прерываемой в эту минуту едва различимым для обоих сановников стуком колес, молодой генерал запустил руку в карман и извлек оттуда некий предмет, не производивший на первый взгляд особого впечатления.
— Вот это. – Проговорил Шувалов и многозначительно кивнул на вещицу.
Горчаков развернулся, по пански выдвинув бок, напрягая близорукие глаза под очками.
На широкой ладони генерал-графа покоилась обычная циммермановская трубка из полированного бриара с костяными накладками и сложной резьбой. Где чубук и чашу не закрывала кость, материал был темно-бардовый, переливавшийся в свете заходящего солнца кровавыми волнами в густой черной пене.
— Курить? — Горчаков взглянул на Шувалова как на сумасшедшего, немного растерянно пожал плечами, и вдруг совершенно неожиданно для себя едва слышно рассмеялся. Напряжение разом спало. Разумеется, это была всего лишь шутка.
— Да бросьте, — покачал головой канцлер, — табак или алкоголь мне прошлого не вернут и не прибавят ума четыре года тому назад...
— Сейчас в ней нет табака, — вопреки возражению, Шувалов не убрал руку и даже протянул ее ближе. Возьмите. Я говорю серьезно. Просто возьмите в руки и посмотрите.
Нехотя, но не видя поводов для возражений, лейб-канцлер принял от настойчивого генерала незнакомый предмет и задумчиво повертел в руках. Трубка действительно была пустая, однако в момент прикосновения, Горчаков почувствовал нечто вроде легкого укола в черепе и головокружения, мир вокруг словно бы дернулся и подпрыгнул. Такое, впрочем, случалось с Александром Михайловичем после прогулок быстрым шагом и на совещаниях госсовета, когда ожидалось явление Государя. Сейчас ничего подобного не было — однако колени чуть дрогнули, а пол вагона качнулся вдруг под ногами.
– То, что вы видите не просто курительная трубка, – донесся откуда-то издалека голос генерала Шувалова. – Вещь, которую вы держите в руках, необычайно многофункциональна. Взгляните сюда.
Ухоженным указательным пальцем, Шувалов ткнул в чубук трубки. В то же мгновение, мир перед глазами лейб-канцлера восстановился, вернувшись в обычное ровное состояние и всемогущий министр, чуть помотав от неожиданности головой и захлопав глазами, воззрился на собеседника.
Генерал продолжал:
— Чаша трубки только кажется бриаровой, а мундштук — янтарным. На самом деле тело предмета создано из очень легкого материала, только внешне напоминающего полированный вереск и древнюю смолу, но на деле крепче молибденовой стали. Предмет не подвержен коррозии, гниению, может лежать в открытом пламени и выдерживает чудовищные перепады температур. Полагаю, если поместить эту вещь в топку домны, она даже не сменит цвет.
— Чубук трубки сделан из того же материала, однако не единый как чаша, а содержит несколько вкраплений, черного и ярко-алого цвета, выделяющихся на фоне бордовых лжебриаровых и золотистых янтарных тонов. Эти вкрапления суть кнопочные панели для манипуляций, сенсорные, а проще говоря «не вдавливаемые» клавиши. Держать трубку рекомендуется за чашу, где сенсорных клавиш нет.
— Первая клавиша, милостивый государь, управляет потоком времени, о котором вы только что помянули. Вторая клавиша может воздействовать на пространство, правда в весьма ограниченных пределах.
— Сквозь ткань четырехмерной вселенной мы способны перебрасывать лишь сам аппарат переноса – трубку — а также несколько грамм материи дополнительно.
— Позавчера я получил эту удивительную вещицу на станции в Вильбадене от солидно одетого немца в котелке и с тростью, причем совершенно мне незнакомого. По его словам, трубку вручил ему какой-то берлинский попрошайка – также незнакомый, а тому она досталась от неизвестного русского приказчика, гостевавшего в Пруссии по торговым делам и случайно обронившего ценную вещь на улице. Трубку я не покупал – мне просто дали ее подержать.
Слова произнесены были Шуваловым легко и непринужденно, веселым, доброжелательным тоном, однако лейб-канцлер, до которого смысл сказанного доходил постепенно, почувствовал в них нечто ужасное и мистическое, потрясшее казалось, сами основы его властной министерской души.
— «Просто дали ее подержать…» – процитировал он, все еще судорожно пытаясь уловить смысл глупого рассказа, чтобы не казаться невежливым и для чего-то еще, ускользающего от сознания, но невероятно важного и значительного.
— Кто вы? – через силу, чуть сипло, наконец, выдавил он.
— Граф Шувалов, конечно, – улыбнувшись, генерал дернул плечами, — а впрочем… Как вы, возможно, догадались, при перемещении во времени, перенос человеческого тела в прошлое или будущее невозможен, — слишком велика масса. Именно поэтому мы используем легкие КОПИРУЮЩИЕ ПРИБОРЫ, имеющие образ преимущественно ценных вещей, но не денег и не оружия, оборот которых часто ограничен.
— Для хронокорректировок из двадцать первого века интересны в основном близкие к нам столетия, не позднее XVII, XVIII веков. Исправлять историю раньше проще, однако опаснее. При более ранних корректировках есть риск потерять оригинальный язык и культуру, которые знают отправленные в прошлое хронокорректировщики. Если объяснять примитивно, то при внесении изменений, допустим в римскую эпоху, есть вероятность, что в России и Англии будущего не станут говорить на "нашем русском" или "нашем английском" языках.
— Литература цементирует язык и культуру, поэтому перемещения во времени разрешены с той эпохи, когда создано много письменных источников, фиксирующих национальные языки будущего – а это как раз XVII, XVIII, XIX или XX век... Впрочем, я отвлекаюсь.
— Вы позволите? – небрежным движением генерал-граф извлек курительную трубку из рук растерянного Горчакова и, жестом завзятого курильщика, вставил ее в рот.
— Учитывая ограничения при переносе сквозь время, — процедил он сквозь сжимающие мундштук зубы, — мы вынуждены делать копирующие приборы крайне многофункциональными. Например, моя трубка содержит часы-эталон, громадную информационную базу, аптечку, лазерный нож, рентгеновский и ультразвуковой сканер, видеокамеру и даже встроенный парализатор. Если вдавить одну из панелей, затем взять трубку в рот повернуть лицо в сторону собеседника, сжав при этом мундштук зубами, противник потеряет сознание на несколько часов, а при более сильном воздействии умрет от кровоизлияния в мозг. Управление прочими функциями голографическое, активируется единственной кнопкой. Собственно на корпусе есть только клавиши активации и дезактивации перемещений во времени, оружия и вызов меню. Все это мелочи, впрочем, я ...
Шувалов помотал головой.
— До момента переноса у меня осталось несколько минут, — поспешно заявил он, — за это время, надеюсь, я успею объяснить причину нашей встречи и принципы работы моего копирующего прибора…
— Копирующего ЧТО? – прохрипел горлом Александр Михайлович.
Бровь Шувалов поднялась вверх.
— Нас с вами, разумеется, неужели не поняли? – граф покачал головой. — Каждый, кто входит в контакт с копирующим прибором, может быть стерт и перезаписан! Изначально, в прибор записывают только память и личность хронокорректора из будущего, обычно старика или инвалида, согласного на такую работу и подготовленного для нее. Хронокорректор лишается тела и существует внутри курительной трубки лишь как матрица памяти. Затем, трубка перекидывается в прошлое. Любой нашедший ее копируется, а затем стирается из собственного тела. Хронокорректор из трубки записывается как бы поверх чужой личности. При контакте с новым, более выгодным для оператора носителем, он может перезаписаться еще раз, а в старый носитель вернуть изначальную личность, лишив памяти на несколько часов или дней. Таким образом, чтобы продвигаться к ключевым фигурам, находящимся на вершинах государственной власти, нам достаточно просто передавать трубку из рук в руки как сувенир, последовательно меняя тела… Однако же в вашем случае, Александр Михайлович, я рассчитываю на кое-что большее, чем завладение новым телом!
Ожидая реакции на тираду, Шувалов вальяжно откинулся в кресле.
— Что ж в моем случае? – все еще не вполне понимая, подавленно выдавил Горчаков.
— В вашем случае, мы совершим еще один прыжок в прошлое на четыре года назад! – воскликнул хронокорректор. — Мы с вами, я имею ввиду. Оба будем записаны в трубку. Моя личность, как матрица изначального оператора более приоритетна, поэтому, когда неизвестный прохожий подберет прибор в 1866 году, в год начала бесконечных триумфов Бисмарка, в новом теле проснусь именно я. Но как только мы доберемся ДО ВАС ТОГДАШНЕГО вы снова станете самим собой, канцлером Горчаковым, но на четыре года разумнее и моложе!
— Мне точно известно, что из всех российских дипломатов того времени, вы были самым способным и преданным, самым деятельным и самым разумным! Не ваша вина, что вы проиграли дипломатическую партию с Бисмарком — тому было много причин. При Николае, в царствование которого начиналась ваша карьера, Россия считала своим долгом хлопотать о равновесии дел в Европе, о порядке и мире, о вымышленном высоком долге России, даже в ущерб национальным интересам и потребностям собственной страны! Мне известно, что в самый пик крымского унижения, когда в Вене проводились многочисленные конференции, оскорбляющие Россию, вам пришлось быть послом в Австрийской империи и лично наблюдать двуличность бывших союзников предавших вашу Родину в самый критический для нее момент. Неудивительно поэтому, что почти несуществующая проблема возврата южной Бессарабии и денонсации условий Крымского мира, стала краеугольным камнем вашей политики вместо более простых и прагматических интересов!
— Всю свою жизнь вы мстили французам и австрийцам за унижение в Вене, и дружили с пруссаками, беспочвенно потакая прихотям Бисмарка. Русская дипломатия середины века слишком честна и примитивна для эры раздела мира, политических интриг, заговоров и революций… Идеализм, как идиотизм, поверьте, худший метод внешней политики. Полагаю, вернувшись в прошлое и зная будущее, вы откроете для себя много новых принципов для построения отношений с соседями … Я же продолжу свой путь. Через вас, возможно, до самого Императора...
— Что?! – до последнего мгновения сидевший тихо лейб-канцлер резко привстал.
Отвлекшись от самодовольного монолога, генерал-граф поднял глаза и внезапно осекся.
Выражение лица князя и канцлера Александра Михайловича было невозможно передать.
— На государя покушаться… — прошипел сдавленным голосом «la prince Gortchakov» и грозно поднялся, расправив плечи, готовый броситься корпусом на врага, но тут же обмяк и свалился в кресло, сраженный парализующим лучом.
Шувалов вытащил изо рта свое оружие и глубоко вздохнул.
Копирующее устройство продолжало работать, переписывая матрицу лейб-канцлера и генерал-графа внутрь себя. Как только души будут записаны и проверена идентичность оригиналам, произойдет активация и многофункциональная машинка перенесет бриалитовую трубку на четыре года назад, куда-нибудь на пустующую белорусскую дорогу, в глубокий сугроб. Окружающий мир исчезнет вместе с ними, оставив только прошлое и маленький потерянный сувенир с душами двух новых хронокорректоров...
— Императора Франции, а не вашего, — договорил генерал и, задернув штору на окошке, приготовился к мгновенному концу света.
* * *
Четыре года спустя, правда, в противоположном естественному течению времени направлении, ранним солнечным утром пятого мая 1866 года, генерал-граф Шувалов, в новом теле МЕСТНОГО лейб-канцлера Горчакова, оставив размокшую от грязного снега Moskow, мчался обратно к границам Пруссии в свой Вильбаденский дипломатический особняк. Прямой паровозной линии до Берлина еще не существовало, под Минском путейцы только клали первые рельсы, а потому всемогущий русский министр летел вершить судьбы Европы и мира – что, впрочем, в тогда составляло одно и тоже — трясясь в кибитке в сопровождении бравого эскорта улан.
В правом кармане «железного канцлера» — настоящего железного канцлера, а не того, чьим именем спустя семь десятилетий немцы станут называть океанические линкоры — в аккуратной ореховой коробочке покоилась маленькая курительная трубка с янтарным мундштуком и чашей из полированного вереска.
«Из Берлина сразу в Париж, — размышлял Горчаков-Шувалов, — Наполеон Третий, о да!.. Трубку подарю ему, а Горчакова перезапишу в это тело. Союз России и Франции, заключенный на полвека раньше, чем случилось в реальной истории, уничтожит саму возможность объединения немцев и мировых войн, грозящих потрясти следующее, неумолимо надвигающееся двадцатое столетие! А пока …»
Достав из коробки трубку, хронокорректор не спеша заполнил машину времени резанным табаком и, чиркнув о терку бертолетовой спичкой, с наслаждением закурил.
облако тэгов
