Роман, который в контексте произведений с ктулхианской мифологией смотрится не так неожиданно, как в ряду произведений Кинга. Эпиграф, предваряющий практически каждое произведение цикла мифов Ктулху сразу настраивает на определенный лад и стиль повествования. Это практически обязательно некий отчет-расследование, который должен иметь вывод, что много знать — нехорошо. Причем конкретно это произведение содержит в этом свою иронию: главный герой, узнавший слишком много, становится единственным человеком, не сошедшим с ума после столкновения с непостижимым. Как и у Лавкрафта, рассказчик все видел, все пережил на себе, но сам ничего не может доказать, потому что является единственным свидетелем происшедшего.

Повествование романа увлекательно и напоминает сказку свей ступенчатой конструкцией. Не случайным было упоминание лестницы Иакова — одного из основных концептов христианства. И проход по ней касается больше не рассказчика, а «пятого персонажа» — Чарльза Дениэла Джейкобса (фамилия — производное от Джейкоба-Иакова), который начинает карьерную лестницу с некого «полупастора», затем становится фокусником, а заканчивает фанатичным адептом тайного знания. От стремления к Богу-Истине он проклинает Его правду и начинает искать свою. Начав с увлечения известными человечеству электрическими явлениями и их применения в проповедях, он, разочаровавшись в Боге, отдает свое предпочтение вере в науку. Тут интересен тот факт, что пастор, как-то упомянув, что люди останавливаются в исследованиях, когда явления становятся частью быта, сам не особо участвует в познавательном процессе, используя «тайное электичество» в сугубо прикладном аспекте — устраивает фотоаттракцион, а после, развив свой бизнес, шарахает током отчаявшихся в своем горе людей. Джейкобс описывает свою кампанию как исследовательский проект, штат которого к концу разработки всегда уменьшается. Альтруистские мотивы замещаются сугубым любопытством в проведении массового эксперимента над людьми, который ни к какому новому знанию не приводит.

Христианство нацелено на веру в возрождение после смерти в вечности, зависящей от земной жизни. Фабула романа построена на идее преодоления человеком посланных Богом испытаний на пути к возрождению души на более высокой ступени духовности. Джейкобс же потусторонней помощью в преодолении недугов избавляет людей от бремени испытаний и таким образом лишает своеобразного духовного роста личности, лишает надежды. По той же христианской логике, люди без надежды, то бишь с неизлечимыми болезнями, прощаются, а значит попадают в рай. Естественно, Джейкобсу нужно узнать, действительно ли это так. Ведь кто-то умирает без всякой надежды, стремительно и неожиданно, как его жена и ребенок. Именно собственное испытание смертью близких и явилось началом кризиса веры. Преодоление барьера смерти, знания, что лежит по ту сторону жизни, — это тот религиозный парадокс, на котором религии и были построены. Стремление к этому знанию лишает человека вечности в раю.

Последний эпизод — это практически калька известной сказки о том, как дед да баба решили узнать, что бывает после смерти, а в результате оба попали в ад. В сказке из трупа вылезал скелет и скакал по избе (так что мистер Кинг со своим финалом тут особо не удивил). Кстати, в книге упоминаются классические авторы ужасов и, мне показалось, что какие-то эпизоды явно были под них стилизованны, но это почему-то никак не отразилось в переводе — все осталось стилистически плоским.

Что касается биографии рассказчика, Джейми Мортона, то он вроде встал на путь праведника и занялся благотворительностью. Но причастность к тайному знанию из «Книги червя» не дает душе покоя, пугает снами о двери в вечность Древних (которые названы в переводе Великими, а в оригинальной мифологии они Great Old Ones). На то все их культы и нацелены — на уничтожение концепта смерти и установления своей собственной вечности /с блэкджеком и шлюхами/ под бумажными небесами среди черных угловатых базальтовых сооружений (муравьи, видимо, взяты из комиксов Cthulhu Tales). Можно сказать, что рассказчик — сам «пятый персонаж» истории возрождения очередного Древнего при попытке возродить из мертвых обреченную больную Мэри Фэй. И финал нацелен на то, чтобы читатель сам для себя вынес вердикт о силе веры и надеждах Джейми Мортона.

Популярность этой не особо удачной книге Кинга мог бы принести удачный сериал. Но он явился полным недоразумением как для невооруженных прочтенным зрителей, так и для постоянный почитателей творчества Кинга. То ли это была задумка «А что еще могло произойти в Честерс-Милле помимо написанного?»

«Как дети, вы смотрите в аквариум, где большая рыба сжирает всю еду, а потом начинает есть тех, что поменьше.»

Сериал больше напоминает сюжет «Кусаки» Маккаммона, где действительно была интерактивная инопланетная сфера, вступающая в контакт с подкупольными жителями. В книге Кинга инопланетная тема размыта, проскальзывает в домыслах некоторых героев и скорее имеет брэдберианский подтекст, когда не понятно, то ли марсиане существуют, то ли это коллективный психоз. Стивен Кинг проводит параллель между жестокой детской игрой неких потусторонних сил, накрывших куполом город, и детскими воспоминаниями журналистки Джулии Шамуэй, где проскальзывает очень странный ребенок со свитером. Детская злоба превращает маленьких школьников в безликих существ, несущих за собой катастрофу местного масштаба. И это так по-американски: ощущение одиночества для американца — это ощущение, проживающее на территории городка. Они не любят выносить сор из избушки своей родной местности. Отсюда очень частые сюжеты противостояния местных властей с федеральными, один из которых показывается и здесь.

«Жизнь под куполом обостряла все. Внешний мир таял, как сон при пробуждении.»

Есть в книге и лавкрафтианское наследие, которое обнаруживается тоже через Джулию, — это стремление к знанию, приносящему за собой беды. У Кинга это знание при этом сводится не к изучению сверхъестественного, а к темным сторонам человеческого естества, господствующим силам небольшого городка. Но, как и Лавкрафта, всегда существует связь со странноватой церковью.

«Иногда, если люди предоставлены сами себе, они совершают поступки, о которых потом сожалеют. Обычно, когда начинается расследование.»

Из общих мест сериал и книга имеют те же самые имена и профессии героев, но ни возраст, ни характеры не совпадают. Во многом это можно объяснить нацеленностью продюсеров сериала на молодежь (поэтому 43-летняя Джулия вдруг стала чуть ли не 20-летней девушкой, а Ренни-младший не завел мертвых подружек), а также совершенно плоским раскрытием характеров в книге. Здесь это просто сборище обывателей различных профессий, поддерживающих в разных сферах жизнь городка. Каждый из этих обывателей при этом снабжен характеристиками, указывающими насколько тупее и тяжелее другого.

«Так уж устроена Америка. Чего-то не предусмотреть — оскорбление разума и духа.»

Композиционно книга могла бы стать гениальной находкой, потому что тоже похожа на купол (столкновения со странным барьером, а значит и кровавый экшн, встречаются в начале романа и ближе к его завершению), и стала бы ей, если бы совершенно скучное повествование в основной толще. И это при том при всем, что книга не маленькая. Такой ее объем ничем не оправдан. Не удачно и название книги. Во многом своей очевидностью, потому что развитие катастрофы основано на загрязнении поверхности купола и постепенной порче атмосферы внутри. Куда интригующей было бы использовать фразу «Черный воздух» (встречается к концу книги и имеет дополнительное значение) или сочетание «Замаранные небеса» (как игра слов со значением испорченной репутации и прикрытия христианской церковью). Не радуют и герои книги. Первоначальный интерес к определенным персонажам сходит на нет, когда даже к концу книги с ними практически ничего не происходит. Понятно, что по сюжету проходит всего неделя, и потому глубоких изменений ждать не приходится, но особых потрясений при этом тоже не наблюдается. Очень много констатаций типичных повторяющихся фактов.

«Им нужна еда, шоу Опры, музыка кантри и теплая кровать, чтобы заниматься этим делом после того, как зайдет солнце. И воспроизводить таких же, как они.»

Если кто-то сомневается, что это хоррор, и мечется между определениями жанра как сай-фая или экшна, то разуверю вас. Это действительно хоррор: есть ограниченная замкнутая местность, вмешательство в жизнь которой приводит к ее деградации. Этот рецепт практически всех своих произведений Стивен Кинг прописал еще в «Черном доме». Я уже упоминала брэдберианские мотивы, завязанные на детских травмах и психоделической инопланетности. По сути, это мог быть рассказ о Джулии Шамуэй, чей образ является ключевым для раскрытия практически всех событий, благо, что она журналистка. Это единственный персонаж, который, хоть и задает много вопросов, делает это по делу, а не превращает на чувствах в риторические фигуры.

»...городские политики знают мало, городские копы знают несколько больше, но только издатель местной газеты знает все».

Именно ее образу принадлежит и политическая идея колебаний между демократической и республиканской идеологиями американских партий: она была республиканкой, ведя газету под названием «Демократ», но постепенно переходила в левые ряды (демократические). То бишь эдакий сдвиг к принятию важных перемен. Политическая тема дополняется эпизодическими появлениями местного алкоголика Сэма Вердро, спасшегося за счет того, что участвовал в социальной программе Medical Care (нетипичное американское явление, явившееся результатом политики Обамы, как нынешнего президента-демократа). Не думаю, что многие оценили заботу Кинга о политизированных читателях.

»..что есть богатство, как не пиво существования, тогда как власть — шампанское.»

Как и во многих произведениях Кинга, существует две церкви — чуть ли не атеистическая, но популярная, и фанатическая. Последняя обычно бывает какой-то древней сектой. Но здесь фанатичная церковь — это церковь «государственная», которая работает по попечительству второго члена городского совета Ренни-старшего. Под его же крылышком цветет христианская радиостанция. Под обеими структурами идеологического прикрытия добрым христианином кроется жадная душонка, организовавшая подпольный бизнес. С помощью них же осуществляется политическая власть. Ренни сравнивается с Геббельсом, и это намек на его методы пропаганды: апеллировать к чувствам, а не разуму; оперировать простыми предложениями; регулярно повторять односторонние, субъективные речения. Ренни окружен табличками с обрезанными цитатами из Библии и своеобразными христианскими или христианизированными истинами. Одной из постоянно повторяющихся фраз книги к тому же является строчка из песни «Мы одна команда».

«В периоды кризиса люди пытаются держаться за то, что им близко и знакомо, чтобы найти в этом успокоение. Вышесказанное справедливо и для религии, и для семьи.»

Все вышеперечисленные задумки книги портят отвратительные диалоги, провалы в продуманности «гениальных» действий героев (Кинг в этом полный профан) и, в русском издании, смешной перевод.

Что касается «продуманности», то здесь меня выморозила совершенно секретная научная разработка некоей органической кислоты, сильнее плавиковой, которую пытались применить на куполе. Кинговский шедевр тупизны. Органические кислоты не отличаются должной силой, а использование ферментов варьируется в зависимости от вещества, которое ученым не было возможности изучить из-за его потусторонности и расположения «в поле». То есть сие действо было поливанием преграды случайным химическим супом. Недалекие читатели скажут: «Ну это же фантастика!» Ну ладно, хрен с вами. Но как вы тогда объясните факт протыкания автомобильных шин ножом для вдыхания оттуда воздуха? Не видели ролики, где давление выбивает острое орудие обратно в человека? Кинг будет пытаться отыскать любой смехотворный яд, который вызовет взрывы, уничтожит природную среду, раскидает народ на мясной конструктор, лишь бы не убить собаку плиткой шоколада.

От претензий к автору переходим к переводчику. Текст бесит новыми эвфемизмами: ёханный и трёханный. Чертыхатся и апеллировать к хрену что, уже не так прилично при переводе мата? Переводчик к тому же далек от популярной культуры и никогда не видел ни рекламы кукол Братц (их локализовали на слух именно так, а не как «Брэтц»), ни диснеевский мультфильм «Русалочка», переведя его название как «маленькая русалочка», что является плеоназмом. Такая дотошная дословность пробирает и в фразе «боль Оттуда Что Под». В отличие от английского, в русском языке нет правил постановки предлогов на концах фраз и предложений. Одежда, которая окрашивалась в цвет крови, названа пурпурной, потому что в английском языке это цветовое прилагательное также обозначает красно-коричневый и бордовый цвета. Это ведь та же проблема, что и отсутствие у них различия между синим и голубым, которая легко решается в русском языке. Есть откровенные ошибки пунктуации по причинам несовпадения русского и английского синтаксиса: «Тоби Мэннинг спросил Ромми: может ли он чем-нибудь помочь?» (явно вместо двоеточия должна стоять запятая). Вебер не следит за собственным контекстом — он посылает на хрен в прямой речи, а в ссылающемся на нее предлоджении переводит ту же фразу, как посыл «на три веселых буквы», когда их явно было четыре. И такого лингвистческого мусора в книге навалом, благо, что объем позволяет держать в себе эту кучу.

Многие романы Кинга можно не читать, не пропустив при этом ничего интересного. Кинг — это автор для коллекционеров, которых привлекают знакомые приемы и фишки, описанные чуть ли не теми же самыми словами в каждой книге. То же касается и повторяющихся сюжетных ходов, вроде появления призраков или облетов местности камерой. Американская беллетристика в этом напоминает комиксы, потому что воображение строит скорей четко очерченные кадры, чем более-менее плавнотекущий фильм. Книга сугубо для фанатов Кинга и любителей легких хорроров.

Интересно читать подобные журналы спустя десяток лет. Смотришь новости технически новинок и видишь там российский сенсорный телефон, о разработке которого пишется почти как о фантастической вещи. «Для набора текстовых сообщений можно превратить лицевую панель в мини-клавиатуру, а повернув телефон горизонтально и «убрав» все кнопки, вы сможете смотреть на нем фильмы в «кинотеатровском» формате 16:9». Все это звучит футуристично, погружаешься в те времена, когда все ходили с яркими Сименсами и стильными Моторолами, редкими Митсубиши и основателььными Самсунгами... Статья о телефоне подходит к трагическому финалу заявлением, что в данный момент нет подходящей технологии питающих устройств, способной держать столь требовательный к энергии дисплей. А дальше ждет взрыв очередного футуризма — заряжается телефон беспроводным способом через коврик. ...подключенный к электричеству. Господи, как же это все забавно читать в эру разнообразных смартфонов и планшетов.

В мою бытность студенткой журфака преподаватель с кафедры новых медиа как-то раз просветил аудиторию о забавнейшем исследовании, проведенном, естественно, «британскими учеными», которые задались вопросом, как на социум и поведение индивида в нем влияет частота просмотра порнографии. Типичный дрочер при этом отличался усиленной требовательностью к противоположному полу и испытывал из-за этого непредвиденные сложности в построении личных отношений. Пелевин в своем «любовном признании» привел примерно тот же отчет, показав, как социальные сети смещают человека с места венца пищевой цепочки в промежуточное звено цепочки рациона 18+. Даже образ вагончиков так кстати по Фрейду пришелся. Но все это случайные совпадения. Требовательность в удовлетворении потребностей и право иметь последние — идея, от которой сложно отказаться, когда со школы это определение вбивается в сознание первой аксиомой экономики и первым попавшимся на глаза ценником.

Композиция произведения строится как эволюция стремлений человека: от простого человеческого полета в сторону своего бога до хитроумных сплетений идей, которые в конце концов сводятся к выбору, удовлетворяющему потребности за шэринг поинтс. Религиозные аспекты уничтожаются сначала излишними философствованиями, а потом стираются в ноль появлением фанатика, понимающего, как же устроена жизнь. Слишком рациональное понимание действительности — такое же убийство высоких стремлений. В результате человек заменил свою человечность статусом. Назвался, например, родителем и затребовал за это уважения, назвался женщиной и стал просить равные права вместо исключительного из общества положения. Главное же четкость собственной иконки на чьей-то сетчатке. А с помощью социальных сетей быть вовлеченным в общественную жизнь с помощью «мультипаспорта» с самопровозглашенным собой стало еще проще. Странно, что поклонники Пелевина склонны находить в его сюжетных текстах только исходные ссылки и радоваться пониманию всех комбинаций словно игроки в тот самый Candy Сrush. С такой позиции «Любовь к трем Цукербринам» действительно кажется веселой картиной современности после глотка коктейля из знакомых ингрeдиентов.

Интересно, что, являясь двойным рынком еще чуть ли не с зарождения, массовые коммуникации обрели своих «богов» (тех самых цукербринов) только сейчас. Раньше за СМИ могли стоять только люди, а в случае с оруэлловским «1984» идея. Причем Пелевин зачем-то создал тварей лучше Бога, работающих на уничтожение их создателя через построение общества-сети, видимо, не осознавая, почему медиа настолько эффективны. А все потому, что в медиаэкономике, так же как в социальной экономии, не работают типичные принципы рынка. И если свободный (например, пиратский) шэринг противостоит маркетинговым сетям, то медиа возводят эти сети в кубы, являясь не только информационным продуктом, но и имиджбордом для завлекаемой аудитории и биллбордом для рекламодателей, которые будут обеспечивать жизнедеятельность всей образующейся зоны конкретного СМИ. С этой позиции светлый образ Нади, вроде как антагонист для цукебринной вселенной, превращается в одного из участников всего созданного безобразия, а не ангельскую ипостась близкого к идеалу существа. Ну не участвует она в потреблении и производстве информационного контента и что? Вообще-то спонсоры тоже в этом не особо задействованы. Зато обе фигуры позволяют существовать своему личному зоопарку: у одной миниатюрки в цветочных горшках, а у вторых — обезьянник в офисных клетках.

Как эзотерический стёб над реальностью роман тоже не угодил. Если честно, сама идея «прыгуна» по поездам была мной подмечена еще из концептуального альбома Пилота «Сказка о Прыгуне и Скользящем». И там, получается, рассказчиком (Киклопом) был сам читатель/слушатель. Роли же в сказке тоже, кстати, в результате исполняли звери. На то она и сказка. Ясно что сам концепт еще древнее, да вот ссылки на «звериную» идею не проставлены.

Отбросив последнюю гирлянду, отдающую дань стилю и направлению сего произведения, можно обнаружить еще одну мысль. Киклоп-то с помощью своего упражнения смог увидеть то, что человек в рамках медиа сам перестает медиумом быть, становясь сначала субъектом слегка уникального контента, а потом, теряя последнюю капельку оригинальности, сжимается до точечки, задействованной в вселенском конвейере контента навязанного. Но это только фанаты эзотерических бредней считают вехой своих духовных практик стать медиумом, а в социуме ты либо дискретен, либо никакой. В общем, для меня не очень убедительно. Ничего интересного.

Интригующий с первых строк рассказ, не разочаровывающий к своей концовке. Идея созданного ужаса великолепна и поражает своей оригинальностью: балансирование на грани живой идеализации действительности с яркой реальностью снов и нечеткостью искусственного захвата визуальной стороны мира через фотографию, чтобы преодолеть полноценную силу ужасающей действительности, обрекающий людей на сверхъестественную гибель.

Классический готический подход, показывающий стремление человека уничтожить потустороннее через полное его познание. Здесь — взятие его растворяющегося в снах и в расплывающихся фотоизображениях. Лавкрафт любит эксперименты со световыми эффектами. На этот раз он перешел от цветового восприятия в постановку света, установив свое дерево в свете трех солнц, где оно пребывает при этом видимое в нашем мире одного светила. Это опять же своеобразный переход трех световых измерений в одно. Идея искаженного пространства при переходе в другие измерения будет подробнее описано в рассказах последователей (очень рекомендую сборник «Новый круг Лавкрафта», кому понравилась не только мифология древних). Отсюда логично вытекает идея с призмой, наверняка призванной не то соединить световые пучки иной вселенной в один световой поток, который должен принять фотоаппарат нашей реальности, не то три чуждых пространства в единое. Под любым типично лавкрафтовским рассказом лежит нечто подобное, научное, в построении взаимодействия с враждебной реальностью, и понимание этого пласта добавляет удовольствия от прочтения. Продолжатели мифов Ктулху уже грешили с этим.

Последние стоки, раскрывающие истинный облик древа через авторский рисунок, не менее идеалистичны в своем замысле — безопасно то знание, которое соответствует способностям человека. Рисунок — это уже не видение прибора, приближенного к более объективному восприятию, а личный взгляд на реальность его автора. Как один герой уносится в зыбкость снов, пытаясь воспринять таинственное древо во всей его полноте, так второй дополняет ту зыбкость своего эмпирического знания смысловым содержанием небрежного наброска.

Рассказ показался бы полной банальщиной, если бы не позабавивший меня конец. Вроде все начиналось с жутчайшей интриги. тем более что зеркала ужасающи сами по себе то ли из-за того, что показывают не совсем соответствующие реальности картины, и мы, как достаточно симметричные существа, можем привыкнуть к восприятию мнимого образа отражения как к реальному, то ли создавая идеальную симметричность на пару с отражаемым. Но продолжилась завязка скучнейшей фантазией на тему «Какова могла бы быть жизнь в зазеркалье». И она почему-то оказывается не простым перекидыванием правого налево, но и обращением цвета в стиле сумасшедших фантазий студента Гималайского из сериала 90-х «Осторожно, модерн!». И только автор начал затрагивать тему физиологических особенностей существ зазеркалья, как вспомнилась серия «Южного парка», где процесс поглощения пищи шел в обратную сторону, как все «перевороты» вмиг закончились простой мыслью о том, что физиологические процессы по ту сторону зеркала просто не идут — вот и точка извращенной фантазии. С другой стороны, если зеркальность должна затрагивать только проблемы восприятия, причем исключительно визуального, то вопрос физиологических процессов тут, видимо, шел от их очевидности — так как не очевидны, не отразились на ту сторону совсем.

Подобные идеи возвращают к рассказу о снах в ведьмином доме, тем более что зазеркалье объясяется как дополнительое измерение. И если в «Снах» такое вполне логично совмещалось с искривлением параллелей человеческого жилища в нереально угловатые пространства, то здесь четвертое измерение уходит в глубины зеркальной поверхности, обретя психоделическую окраску. Не самая гениальная идея создания места, задуманого для вечной жизни. Ну, впрочем, как и кривой ведьмин дом, как оказалось. Вариация импровизированного ада, где человек остается наедине с собой, состоящим из визуальных воспоминаний в декорациях, созданных памятью отражений.

И все бы закончилось совсем плачевно для моей оценки, если бы мне не встретилась в концовке близкая человеческой натуре привычка, докопавшись до истины происходящих событий, придумать для остальных нелепейшее оправдание тому, что произошло, в простейших образах. Вот оно рождение ужаса перед наивной действительностью — очередной слух, которого будут бояться больше, чем необъяснимой правды, потому что он логичен. Такой переход в реализм оживляет созданный автором потусторонний мирок. Попадание в точку с концовкой я оценила по достоинству, прям смешно за бедных людишек.

Очень интригующее начало где-то к десятой главке стало переходить в знакомые мотивы. Очень убило основную линию сюжета построение образов персонажей: два главаря городских банд — один с мамкой, второй с папкой. Ну что за банальщина? Ведь явный намек на то, что они в конце концов сблизятся друг с другом.

И такой типичный школьный преп вместо того, чтобы поработать над отношением учеников между собой, заявляет, что им нужно браться за ум, подразумевая математику, а не реально происходящие события. Как бэ... Школа все равно закрывается, а противостояние территориальных группировок вечно. Ну и, естественно, эту «вечность» должно привести к миру и гармонии противостояние инопланетян. Не знаю. было ли так задумано, что конфликт не отличался очевидностью правой стороны. Вроде изначально ставка была сделана на мимишное существо, к тому же выбравшее носителем своей сущности маленькую девочку. Но что-то я не нашла ни одного аргумента неправоты ее антагониста Кусаки, кроме того, что он использует тела «носителей» как конструктор и своеобразный коллективный рой с общим интегрирующимся в одной твари разумом. Визуальная составляющая сконструированный существ при этом прекрасна, хотя зависит больше от воображения читателя. Но вот у меня воображение поработало прекрасно, соорудив воистину пугающих существ, разваливающихся на серую гниль аки в первом фильме про зловещих мертвецов.

В целом, Маккаммон старался сохранять темп развития событий, на каждой странице был новый поворот.. Да только почти каждый из них был достаточно тривиален. Это вторая крупная вещь, которую я у него оцениваю и уже тут прослеживаются какие-то типичные приемы: вываливающийся глаз и хождение по катакомбам в последней трети книги...

К тому же убивал перевод Александровой, где собак и коня называют юношей, а не мальчиком или парнем. Что-то странновато как-то. Порадовало выражение «Елкин дуб!» Но это ведь так по-женски... Тоже не звучит.. Всякие подобные мелочи бесили и не давали сосредоточится на важных местах.

Увлекательно по экшену, интересно визуально, но скучно по всем остальным параметрам.

Всегда читаю хорроры с двух позиций: плотности нагнетания либо экшена и дизайна персонажей, в особенности монстров. Слышала о сравнениях с «Жребием Салема» Кинга, который мне советовали больше, чем «Они жаждут», так что я прочла его перед Маккаммоном. ...иии скажу, что чем дальше я читала последнего, тем ниже падал в моих глазах «Жребий», опускаясь чуть ли не до единицы, хотя я поставила ему твердую семерку. «Они жаждут» прочесть очень стоит. Хотя, лучше вне или до чтения других произведений Маккаммона о разборках латиносов.

Так в чем же сладость этого произведения? Дело в том, что тема вампиров так или иначе всегда связана с удержанием кровопийцами определенной территории. Все начиналось с семейного замка, а потом переходило чуть ли не в международные войны. Здесь завоевание проходит на нескольких уровнях — как завоевание города через который потом планируется завоевывать постепенно новые территории, и как войнушка распространяющих свое влияние городских банд, и даже война за карьерное место, пробивание в мир шоу-бизнеса. И если учесть тот факт, что вампиры почти повсеместно попадают под католическую мифологию, лестничность и слоистость такого построения сюжета очень импонирует фантазии автора. «Католичность» проскальзывает и в извращении христианских идей до иерархии власти — эдакое типичное американо-протестантское отношение к «консервативному христианству».

К коктейлю типичных штампов хоррора добавляется мотив инициации, потому что главный злодей — это ребенок, совсем чуть-чуть не доживший до совершеннолетия, пока был живым. Эта недовершенность проходит нитью до конца повествования, оставляя сам глобальный замысел на стадии одного шага до триумфа. К тому же очень интересна находка с песчаной бурей, создающей идеаьную среду для вампирской оходы. Как известно, большинство ужасающих людей вещей находится на грани состояний, а тут целая коллоидная система. Ряд оригинальных подходов к классической вампирской идее дополняет соленая вода как вариант святой воды. Тут уже мысль на грани научной фантастики и религиозности: если святой отец реально освящает воду, то Палатазин подходит к вопросу святости рационально. Все-таки вампир — это достаточно примитивное, амебное создание в своем роде, даже так — паразитическая амеба, живущая на одном типе раствора. Я не знаю, то ли Маккаммон реально хорошо разбирался в коллоидной химии, то ли я с этим заморочилась, или так вообще совпало, но происходит подмена коллоидных сред для уничтожения вредоносного организма.

Все это меня цепляло каждый момент, когда раскрывались новые подробности и детали.

Оригинальность подхода к вампирской истории, плотный экшен, неожиданные повороты развития событий и великолепный дизайн главного монстра (хотя и некоторые герои хороши, хотя достаточно тривиальны — понравился торчок Крысин, внезапно возникший эдаким Иисусом среди бури) дают мне полное право поставить роману высший балл.

Будучи последним в сборнике «Ужас в музее», рассказ логично завершает лавкрафтовы сочинения поэтическим рассказом об океане, помещая читателя на грань между романтикой и ужасом. Лавкрафт вообще очень романтичен в нахождении источников ужасного. После «Пережившего человечество» (неудачный перевод заголовка предыдущего в сборнике рассказа) он возбуждает опасение перед древними силами, скрытыми в водной стихии. Так хотелось, чтобы катастрофа иссушения Земли пришла уже после человеческих времен, а тут и вода не вселяет особого доверия. Связка двух этих рассказов дает полных эффект страха перед настоящей действительностью в ожидании чего-то ужасающе глобального. Сам же по себе «Ночной океан» романтически тревожен в непостижимой протяженности, но в то же время умиротворяет своей красотой.

Мне показалось, что здесь ужас полностью слит в романтическое миросозерцание и не поглощает психологизмом и рационализмом. Это была попытка воздействия на эстетические чувства, сближение с прекрасами ужасного, их созерцанием... Но к концу рассказа все это уходит в нейтральную серость. Трепетные выходные у берега, наполненные красотами водных пространств, освещенных естественными светилами и жутковатыми слухами, закончены.

Унылое чтиво, которое, тем не менее можно посоветовать врагу, замороченному на сентиментальной экзистенции. Роман представляет из себя каркас для запирания и выгула в нем сожалений читателя. И вроде написано по привычке саспенсового повествования, но явно не вписывается в жанр ни хоррора, ни детектива. Меланхолическим настроем роман вызывает сочувствие не столько к персонажам книги, сколько к обывательской жизни собственных знакомых, которую можно дополнительно впихнуть в ту же рамочку для большей живости.

..ибо скуки тут хватает. Все начало затянуто на фоне ожидания сбудутся ли предсказания мадам Фортуны, как раскроется образ главного героя и к чему сведется криминальная завязка. Для пущей пикантности есть пара зернышек из призраков. Атмосфера работы в парке развлечений подана через словарь жаргонизмов, коие не столь активно используются в диалогах, сколько в описательных отрывках и послесловии, где дана ссылка на сам словарь. Думаю, его почитать точно интересней, чем «Страну радости». Всеобщее уныние усиливается повторением тривиальных истин, вроде «Дети растут, а у стариков с годами растет тоько уверенность в собственной правоте. Особенно если они знают Священное Писание».

Да, здесь тоже трется тема формальной религиозности, здесь тоже страдают дети... Но фактографические параллели кинговского интертекста сможет проследить только ярый читатель-фанат. А перевод издания 2014 года от АСТ погубил явные ироничные фишечки, вроде вознесения Иисуса /эпизод с воздушным змеем, где данного словосочетания не найти днем с огнем, хотя оно явно проглядывается сквозь куцый перевод/.

Возможно, роман придется по вкусу любителю легкого чтива в каком-нибудь областном санатории для старпёров, который припомнит свою утерянную любовь, какие-то временные подработки, даже задумается над тем, не упустил ли он какой-то счастливый шанс, который дается в тот момент, когда перестаешь считать временное преходящим и пытаешься взяться за настоящее как свою собственную действительность, какой бы зыбкой и нереальной она ни казалась, хочешь разобраться в ней до конца... И вдруг промелькнет мысль, что два осчастливленных в книге ребенка, о которых говорила мадам Фортуна, получили свою дозу не на аттракционе парка, а на чертовом колесе самой жизни... Но она исчезнет тут же, захваченная развернутым к концу детективным экшеном на том самом колесе, где тебе настойчиво объяснят все детали криминальной истории, нанизав на цепочку все доказательства, которые ты сам не имел возможности проследить сам, так как они приносятся в руках подруги главного героя как раз к концу книги. Ты вроде и хотел это знать еще в самом начале, но зачем убивать другие смысловые линии эпизодом в лоб?

«Страна счастья» готова убить твое время, поместить в меланхолическую отрешенность своей тягомотиной и бессмысленностью и в конце концов сделать несчастным, если тебя угораздило быть похожим на плоского главного героя. Если же не угораздило, вряд ли сможешь оценить в книге хоть что-то.

Когда уже проникся всеми фишками, которые обычно использует Лавкрафт в своих произведениях, его работы в соавторстве преподносят неожиданные сюрпризы. Именно такой эффект производит данный рассказ, где вроде как и Шуб-Ниггурат есть, и таинственные холмы... Но Новая Англия смещается в Новую Голландию, а сюжет приобретает черты классической вампирской истории в американском духе.

Все ведь начинается как раз с того, что главный герой интересовался феноменом вампиризма и, вроде как, не обращаешь на это внимание — ну увлекается человек готической мифологией. Но именно эта черточка дает ход движению мысли читателя. Не многие знают. что классический вампир был убийцей собственных потомков, вампир поглощал их, сливая в синкретический образ «легиона» подобных, имеющих возможность проявляться в определенном лице, но каждый представитель этого роя был неотделим друг от друга, хоть и мог вступать в контакты с различными людьми. Лафкрафтова мифология накладывает свои особенности — завязывание на проклятии Древних, накладываемом на себя самим человеком через обретение древнего знания. И никакой крови, только неведомая темная масса...

Композиционно рассказ типично линеен и разочаровывает обрывом в конце. Да, он вполне оправдан, он закрывает заданный еще в начале вопрос... Но он же лишает произведение смысла. Раззадоренное пламя любопытства мгновенно гаснет с последним словом дневника.

Лавкрафтовская вселенная ужасов прекрасна стилизацией под древнюю мифологическую поэзию. Прекрасно понимаешь, как работает инструментарий ужасного, как он привычно пугает синкретическими образами, но Лавкрафт предоставляет читателю легенду о самом появлении нерасчлененного ужаса в человесеском мире. Сознание уносится во времена, где люди шли на подвиги в войне против самих богов. С древних времен отношение к божественному претерпело изменения, ушло по-героически смелое отношение к смерти. Языческие культы, вытесненные монотеизмом с терпящей бренное мирское душой, ушли, но Темный Бог лишь задремал — ничто не уходит навечно из тюрьмы бытия.

Повесть не лишена потенциала несмотря на вялое обрамление смысловой части. Противостояние существу, способному погрузить в вечность, пугающе — ловушка своего же застывшего тела — это выражение трагедии самого спящего божества, о котором решили больше не упоминать.

Человек стремится остаться в вечности, найдя в этом смысл своей жизни, помещая ее в земной мир посредством искусства. Об этом повествуют многие произведения Лавкрафта: начиная от воплощения в картинах истинной правды видением художника, способного разглядеть большее, чем типичный человек через свои очки стереотипов, и заканчивая учеными, стремящимися остановить жизнь в ее уникальности, выделяя необычные феномены из разложенной по каталогизированным полочкам естественной вселенной. В данном произведении за заморозку для длительного хранения берется сам бог. Вот она чистая эстетика лавкрафтовского ужаса: древний бог как воплощение извращенной человечности в его способности к креативу, чья суть становится познанием, подражанием и мнением.

Читая сборник произведений Лавкрафта в соавторстве, уже стала наталкиваться на мысль, что сам Лавкрафт такие интересные рассказы не выдавал, пока не открыла, что данный великолепный образец лавкрафтовского ужаса написан не по идее, а по заказу, хоть и с использованием зачина Бишоп.

Еще ни в одном произведении Лавкрафта я не встречала столь выверенную композицию и живость повествования, впервые пугаешься образов полурасчлененных созданий в контексте не смягченных суеверий о простом убийстве супругом своей жены, а более жестокого, системного объяснения существования живых трупов. Радует то, что Лавкрафт вырос и в своих политических взглядах, создавая подземную цивилизацию — наконец-то появилась законченная логика, объясняющая причины образования подобного общества, и она не выглядит смешно, как это мне казалось в «Тени из безвременья». Ушла и излишняя поэтизация богов с переводом их в область полусознательного восприятия людьми. В данной повести фантастический, мифологический и ужасный планы создают гармоничный образ, способный преобразовываться в сознании, играя четко выточенными гранями повествования. Воистину бриллиант лавкрафтовского творчества.

Интересно, что повествование испанца дается в стиле популярной в те времена литературы об описаниях ужасов ада. Но, вот что цепляет, он, вроде и католик, но способен к осознанию не иерархической, а параллельной структуры подземелья с отдельным монстром-богом в каждой области, который всё равно неотделим от цельного пантеона древних. Повествование ведется как путешествие, то есть почти что следуя одному из жанров существующей во времена возрождения литературы (хотя это было типичней для торговцев-путешественников итальянцев, а не воюющих испанцев). Не знаю, действительно ли тут свою роль сыграла фантазия Данте, но страж между фигурами Ктулху и Йига очень красноречиво заявляет в финале об оставленной у входа надежде.

На первый взгляд очень сложно воспринимаемый рассказ. Но это все из-за того, что ждешь красивого финала, который даст подсказку. И, кажется, что подсказки нет, что нам дали лишь обрывок, смысл которого затерялся с потерей текста найденной книжонки.. Ан нет. Если прочесть внимательней, то можно обнаружить, как главный герой ропщет на богов, которые не позволяют человеку проходить сквозь космические бездны. И вот он получает исполнение собственного желания.

Мне кажется, что рассказ символичен, переплетая образ оторванного островка вместе с падающим метеоритом, который помимо железа (обычный «ингридиент») все-таки каменный, как и разрушающийся островок. Метеориты ведь тоже разрушаются, проходя сквозь атмосферу. Герой ясно ощущал свою постепенную отчужденность от жизни, а далее от определенных стереотипов, связанных с образами жизни и смерти. Самым таинственным остается образ зеленого луга — он ли бесконечен и вечен? Или речь шла о чем-то другом? Весь мир вокруг постепенно приобретал равномерность, сливался в местах соприкосновения стихий, а абсолютно равномерный зелень луга, наоборот, показала какое-то иное разделение, давшее осознание чего-то бесконечного.

Другим символом становится переход в вечность как переход в идею (очень по-античному, нужно отметить), и вновь книга и мысли в ней записанные становится символом человека, обретшего это знание..

Получала удовольсвие, читая рассказ. Пока не дошла до концовки с застывшим в голове вопросом «Это всё?» Очень интригующее начало превратилось в ничто, вернув все на круги своя. То ли владелец статуэтки таким образом вербовал в свои ряды новых верующих из числа некрофилов, то ли мстил за излишнее любопытство к запретным сферам бытия — многое так и остается непонятным.

Что касается падения героев до их увлечения трупным искусством, то я не рассматриваю это как деградацию личности. Напротив, это смещение ее к мрачной религиозности. Просто подумайте: человек в искусстве воспроизводит, в основном, телесную красоту человека, а уж потом вкладывает в изображенный оболочку чувства, пытаясь через эмоции выразить в теле душу. Здесь же явное упущение эмоциональной и душевной составляющих и акцент не на воспроизведении, а на любовании началами, тем, что создано Богом. Идея очень интересна с той стороны, что Лавкрафт всегда показывает древний ужас, какими бы способами этот откат в древность ни совершался: исторически ли по эрам цивилизаций или геологически по эрам расцвета различных биологических видов. И каждый раз происходит процесс раскапывания. Откапывание трупов в таком контексте становится докапыванием до столь же мрачной древности человеческих начал — табуированность темы смерти обретает смысл из-за своей бездушности. Я прямо всеми фибрами ощущаю эту тотемистическую сущность данного запрета, но не исключала бы эстетическое чувство любования анатомическим музеем из мертвых. По сути все исторические музеи таковы.

Творчество Лавкрафта меня часто вдохновляет на подобные рассуждения, но это только потому, что он учитывает нюансы либо подсознательно, либо вообще не учитывает, оставляя странные пробелы в повествовании. И невозможно понять, осмысленные они или ненамеренные. Откат к древней вере показан через поклонение статуэтке синкретического существа, одна из сторон которого собачья, что странновато, судя по тому, как древность может соотноситься с образами одомашненных существ... Еще ящеры и осминоговидные существа куда ни шли, но собака... Как она могла влиться в образ древнего бога, логично существующего до людей? Ясно, что использован хтонический символ, но гончая (?)... Этот момент очень испортил общее впечатление от произведения.

За счёт самостоятельности каждой отдельной части повесть превращается тот в своеобразную сказку в стиле «Дома, который построил Джэк», то ли в собрание дневниковых воспоминаний.. Последняя ассоциация переводит восприятие к кинематографу, когда герой в какой-то момент выпадает из линии жизни другого персонажа, даже забывает все о нем, а потом ему приходится самому себе напоминать, что это за человек. Да, Лавкрафт об этом, конечно, совсем не задумывался, а модно было бы перелопатить композицию в этом ключе, создав признанный шедевр. Но времена не те, не те...

Многое говорилось о том, что явилось источником идеи от «Франкенштейна» до «Острова Моро», но я вижу в фабуле точную копию «Эликсира бессмертия» Бальзака (хотя сомневаюсь, что Лавкрафт именно его ставил себе в примеры для подражания, как и сам Бальзак умело утаил, как спер свою фабулу для «Эликсира» из «Декамерона»). Но откуда бы ни шло вдохновение, фаустовский пудель у Лавкрафта неизменно сменяется таинственными древними силами, завязанными на пресмыкающихся существах. Не менее заимствована и нравственная составляющая рассказов: образ чернеющей души при неизменно бесстрастной внешности можно найти во всех викторианских хоррорах.

При всей вторичности содержания повасть всё же оригинальна и ужасна. Не столько из-за табуированной тематики смерти, гипотез загробного бытия и попыток научно подойти к феномену жизни, но из-за появления армии «зомби» под предводительством пузырящейся живой ткани древнего существа. Явно это намек именно на спящую древность, которая обладает потенциалом своей темной жизни даже в нереально мертвенном состоянии, состоянии чуть ли не вещества, хоть и воплощенноготв органической ткани.

Для меня конец показался идеальным, потому что он был ироничен. Герберт Уэст вовсе не погиб, растерзанный оживленными иными богами людьми, но, скорей всего, попал в их же ряды, причем не исключено, что гораздо раньше — с изменением своей души, своего жизненного начала.

Наконец-то в сборнике «Зов Ктулху» после вереницы скучнейших рассказов появилась искорка того самого лавкрафтовского гения. Я уж думала, что заброшу, что «Сны в ведьмином доме» и «Хребты безумия» заключали в себе все шедевральные произведения автора, ан нет — пошло дело. Не знаю, по какому принципу составляются собрания сочинений Лавкрафта, но серия «Миры Г.Ф.Л.», которую я читаю, не отличается логичностью связей между произведениями и даже хронология странновата...

О рассказе можно сказать, что это один из немногих совершенно незанудных образцов среди скуки, напоминающей официальные отчеты. Здесь отчетность появляется только в самом конце, когда дается объяснение финала. Да и то в виде отмазки «Вы сами это могли прочитать в газетах». Кстати, занудства Лавкрафта действительно неплохо смотрелись бы в газетах среди информационных заметок. Но рассказу «Из потустороннего мира» место точно среди художественных произведений.

Концовка и предсказуемо лавкрафтовска, и в то же время совсем неожиданна. Сюжет же достаточно прост, что, по сравнению с хронологической тягомотиной большинства других произведений Лавкрафта, выгодно работает на пользу нагнетанию эмоций. Не вызывающий доверия еще с самого начала маньяк заставил меня вздрогнуть, когда внезапно вошел в экстаз во время странноватых речей. Удивительного и внезапного мало, но психологизм тут был явно на высоте.

Сложно до конца понять, как Лавкрафт относится к религии, но данный рассказ претендует на авторскую интерпретацию Апокалипсиса и объяснение трагедии исчезновения Смерти. Вместе с со Смертью у него погибнет и Вечность, которую он воплотил в потусторонней бездне прошлого. Лавкрафт связал смерть с вечностью, а вечность завязал тесными узами со временем. Тут возникает только один вопрос: считать ли умерших телесно, но существующих в виде темных воющих духов живущими в вечности? Все-таки они так или иначе проявляют себя во временном мире. Границы времени и вечности тут расплываются вместе с отходом от настоящего в прошлое, которое, врезавшись в память, обретает свою вечность.

Иллюзия бессмертия — извечная тема мистических историй — здесь приобретает вполне себе сходящийся с христианским пониманием посыл о том, что вместе со смертью погибает и вечность. Бессмертный на нее не претендует. Не претендует даже на свое бренное тело. Не знаю, соотносить ли такой фактически готический материал с мифологией Лавкрафта или его сомнамбулическими мирами? Вряд ли. Если, конечно, все существа из неведомых безд, включающих, помимо земных недр, космос и сны, не есть по сути жители лавкрафтовых «небес», образующих свой собственный пантеон на границе безвременья.

Повесть выделяется среди прочих композицией, переданной через анализ трех различных источников с дополняющим друг друга содержанием. Что плохо, Лавкрафт не стилизовал их, а подал через одну единственную точку зрения, дав анализ от лица главного героя, тем самым не дав ощутить самого читателю удовольствия от анализа и открытия неизведанного.

Из того, что понравилось, выделяется особый ландшафт скалы с дверью. Лавкрафт один из немногих занудствующих писателей ужасов, которые пугают трехмерной математикой. Забавно, что буквально на днях стали модны заливки гладких контуров совокупностями переходящих многоугольников. Нечто подобное предстает взгляду несчастных моряков из повести. Что для нас является отличным поводом для нового принта, то для Лавкрафта — очередное обращение к теме иных измерений, созданных для жизни древних.

Кстати, очень философичен подобный подход к мифу: в поиске начал Лавкрафт подводит нас к геометрическим формам неорганики, геометрическим иллюзиям пространства, при этом живое отматываю в некое уродливо классифицируемое человеческим сознанием существо. Это сочетание абсолютно рационалистичной «природы» с хаотически существующей жизнью, что составляет друг с другом особую гармонию.

По содержанию повасть близка к «Кошмару в Ред-Хуке», не привнося ничего нового, кроме поэтизации зова К«тхулкху (а произнесите так!).

После заметки о Зориче, как писателе, способном писать исторические вещицы помимо фантастики, рассказ на протяжении чтения скатывался во все более глубокую яму. Невразумительное введение сменяется ироническим повествованием, намекающим на юмористический жанр. Но явно в него не вписывается, как и все дальнейшее безобразие как на ипподроме, так и в речи персонажей, пестрящей указанием на какие-то реалии раннего средневековья, нелепые и сомнительные. Напоминает наскоро слепленную экскурсию, основанную на показаниях школьников, хуже всего воспринявших уроки истории. И сюжетные эпизоды, и занудно внедренные в них фактики представляют собой разрозненную картину. Убивают и наименования народов вместе с именами собственными — откуда взялась столь широкая просвещенность о всех соседях, когда каждый называл отдаленных жителей как хотел или как получалось?

В конце концов, я уже начала строить свои предположения относительно логичности рассказа, надеясь, что это будет тот самый сон ленивого школьника на уроке истории или даже воспоминания современного сумасшедшего о прошлой жизни через призму современного знания, да даже представляла, что Зигфрид окажется оборотнем-киборгом, а все окружающее будет некоей роботоинсталляцией по мотивам средневекового эпоса.. Все что угодно, лишь бы не то, что учудили Зоричи. Приснилось им это что ли, пока смотрели дешевую историческую документалку? Ужас ужасный.

В моем восприятии данная повесть явилась переработкой «Тени из безвременья», поразившей меня нелепыми странностями и носящей явно развлекательный, а то и сатирический, характер. В «Тени» все было слишком очевидно и приближено к реалиям известного человеку мира, здесь же все перерастает в более интеллектуальные иносказания, как будто Лавкрафт доработал видение своей вселенной ужасного. Повести обладают различной стилистикой, что в очередной раз говорит не только о мастерстве творческой натуры автора, но и о том, что он способен пересматривать свои же произведения. Но вот в чем подковыка: позже была написана именно «Тень», «Хребты безумия» ей предшествовали. И это значимо, потому что именно здесь во всей красе восстают мифические расы, создание Лавкрафтом. Но читать всё же интереснее с «Тени», которая не дает столь четких образов древних, зато пудрит разум силой воображения Натаниэля Пизли.

Интересующиеся Лавкрафтом часто объясняют иррациональные ужасы автора особой нацеленностью на думающего, рационального читателя. Достигается это во многом тем, что Лавкрафт все первую часть своего произведения посвятил описанию теории геологических эпох Земли, вспомнил какую-то уже устаревшую для современного читателя гипотезу об отделении Луны (почему-то это происходит в период, когда на Земле уже были обширные водные пространства), посравнивал биологический и геологический взгляд на земли Антарктики (знаменательно, что в «Тени» ужасы приблизятся к современному человеку ближе — это будет Австралия и различные пустыни и пустынные местности)... Пока столь естественнонаучный взгляд на вещи не столкнется с проблемой восприятия культуры. Эту тему позже поднимет в своем творчестве Брэдбери, правда в конфликте с техногенностью землян. Лавкрафт же дает еще не столь вычлененный конфликт отстоящего от социального естественнонаучного подхода (в «Тени» же — достаточно абстрактного, тоже, можно сказать, отстраненного от жизни) с проблемой иной разумной жизни, имеющей уникальную культуру, но не являющейся человеческой.

И тут на первый план, конечно же, выходят не звездоголовые, а шогготы. Кажется совершенно немыслимым анализ геологом искусства древних, даже если прикинуть, что он совершен гораздо позже событий освещаемой экспедиции, но эта история подводит к основной мысли, скрытой Лавкрафтом. Ирония «Тени» состояла в том, что рассказчик заведомо смотрел на древних инопланетян глазами преподавателя политэкономии, пытаясь понять социально-политическую структуру их общества. Здесь же взгляд начинается с истории земных пластов и взгляда на строение живых форм, населяющих их. Но и там, и там все заканчивается конфликтом двух неземных рас. В «Хребтах безумия» победу одерживает рабская раса подражателей, мысли ученого-геолога ужасают скорее даже не тем, что дают образ бесформенного создания, пытающегося уродливо подражать бывшим хозяевам, не пониманием торжества с более деградированным взглядом на культуру и искусство, судя по упадочным имитациям поздних времен, но тем, что подражатель может проявлять подобную гордыню вкупе с агрессией казалось бы к столь высокоразвитым духовно созданиям.

Повесть дает картину обратной стороны прекрасного мира каждого социума, от которой подражатель возьмет истинные черты, а не вополотит индивидуальный взгляд. Шогготы — образ расы, наследующей, так скажем, коллективное бессознательное в ущерб развитию личностного начала. И здесь «Тень» задает иронию тем, что местные инопланетяне будут заимствовать именно уникальных в своем мышлении индивидов, что не даст им практически ничего для собственного развития. Обе повести в паре раскрывают однобокость контрастных взглядов на природу человека. И тут она встречается с шогготом, и становится страшно за то, каким он сможет стать, создав себя по образу и подобию человека.

Рассказы ужасов вызывают нужные ощущения только тогда, когда заставляют работать фантазию. Частенько излишняя недосказанность совершает обратную вещь — недоумение и безразличие к происходящему. У Лавкрафта всегда работают оба ключа: поначалу тебе даже не хочется узнавать о происходящем, ты удивляешься, зачем главный герой любопытствует и лезет туда, куда обычные люди не решаются... А потом ты уже вовлечен в процесс познания и не хочешь останавливаться, пока не раскроешь тайну до конца. И тут-то тебя ждет обрыв в бездну ужаса.

Здесь особого обрыва не было, да и интересен был тот факт, что Плутон-Юггот как раз во время плодотворной деятельности Лавкрафта открыли. Забавно, что сейчас его выкинули из состава Солнечной системы, что в контексте творчества Лавкрафта может на кое-что намекать.

Момент саспенса в повести прописан сходно с «Мороком над инсмутом», разве что вместо рыбообразных созданий были грибообразные. Меня смутили и долгие разглагольствования о секретах вселенной... Зато то, что вселило ужас, было вовсе не последними находками Уилмарта и не тем, что он для себя открыл, а простая идея, что грибы вибрируют на своих частотах. Я прямо так и представила, что они на уровне электронных облак проникают и накладываются слоями на иные электроны. Меня всегда радовало у Лавкрафта именно преобразование материи, чем точные описания странноватых существ. Все-таки проявляющиеся из невидимого состояния существа куда страшнее, тем более когда даже в невидимости ощущаешь их омерзительный смрад или вибрацию. Что если русло ауты грибы с Юггота — это некая вибрирующая плесень? А нас и так уже успели запугать документальными фильмами о ней. Да, это страшнее заключенного в Инсмуте культа Дагона, во много раз страшнее.

Повесть порадовала развернутым сюжетом и доведением персонажа Эйкли до смирения. Примерно то же предлагает реалистическая литература, продвигающая христианские ценности, но здесь происходит смирение перед иной высшей силой. Вот они — иные боги с их иным видением людей. А это ведь своеобразное продолжение излюбленной темы Лавкрафта о дальнейшем совершенствовании человека из слоев родовой аристократии: одни уходят в миры снов, а другие используют материальные переходы вселенной. Но и там, и там обитает знакомый Ньярлатхотеп, скрывающийся за границами бездны разумного.

Интересный рассказ в контексте творчества Лавкрафта, очень викторианский по своей идее — победа над смертью и разложением. Получил у меня высший бал не столько за мастерство, сколько за вызванные ассоциации с нерадивыми домохозяйками, желающими спасать любые продукты в морозилке, лишь бы не почили их труды походов в магазин или собственного умения готовить то, что никто не оценит. Тут та же проблема, доведенная до эгоцентризма, то бишь спасение собственного бессмысленного существования, когда, казалось бы, смерть в таком случае не хуже.

Рассказ вызвал улыбку, раскрыв очень частый предрассудок живых людей с их страхом перед смертью или потерей тела. Что не менее важно, так это то, как действия по преодолению подобных страхов вызывают в людях новые фобии. От безмолвия, мрака и одиночества — к боязни холода. Переход заявлен в самом начале, ясно показан и доведен до логического финала. Хорошо, что главный герой не оборвал повествование своим обмороком, скинув обязательный элемент на долю пришедшего электрика, забившегося в эпилептическом припадке при виде морозящего себя постояльца (это мне тоже показалось смешным: электрика долбануло без всякого электричества. так и захотелось поинтересоваться, частенько он вообще пребывает в таком состоянии на работе?..).

Прекрасный рассказ, интригующий, легкий, нетипичный для Лавкрафта с его катакомбами и миазмами... Но все испортила концовка, очень типичная: вырубающая героя и якобы спасающая его от смерти перед лицом открывающегося на полную ужаса.

Сюжет мне даже напомнил кинговские вещи, что явно подняло репутацию живущего раньше Лавкрафта в моих глазах. Сумасшедший старикан в местечке с загнивающими нравами получает удовольсвие при рассматривании книжной иллюстрации. Ужасающее зрелище приобретает дополнительную эстетическую привлекательность, когда становится ближе к зрителю: негры изображены как белые с европеоидными чертами лица. Чуть ближе опьяняюще зрелище стало после появления главного героя, начавшего переводить для старика латинские записи. Радость открытия вкупе с ощущением обладания источником этой радости толкает на причастие к таинственному действу. Книга становится своеобразной библией сумасшедшего, сочетая в себе как наглядную истину, так и таинственность ее содержания словно настоящий Священный текст. Эстетика греховного начинает вдохновлять, вызывать возбуждение. Рассказ глубоко психологичен в этом плане, раскрывает отношение косного человека к искусству и своеобразным вечным ценностям. Причем дополнительный смысл здесь имеет и слово «ценность». Часто то, что ценно, и становится сакральным.

Лавкрафтово вторжение древности на этот раз идет протоптанными тропами: через старые таинственные фолианты. Но на этот раз не интеллектуальная сила текста влияет на подсознание, а искусно выполненная иллюстрация. Древность на сей раз бьет не по слоям высшей аристократии, а обычному люду, не лишенному тяги к прекрасному.

Как только идея раскрыта полностью, главный герой обрывает повествование своим внезапным обмороком. Лавкрафт в очередной раз не заморочился с концовкой, что после прочтения многих рассказов с подобными концами создает в воображении картину Новой Англии, погрязшей в раскрывшихся во всем великолепии кошмарах, в то время как все ее население валяется без памяти во имя сохранения рассудка. Ох уж эти новоангличане...

Практически чистейшая готика, погружение в ужасающей красоты сказку, параллели избранного народа Германии и Атлантиды, бездыханные создания и уходящий свет.. Это целая поэзия. Читаешь с пониманием, что до конца, до самого демонического храма, дойдет лишь самый худший из героев, что умрут те, кто обладал не «прусским рассудком и здравым смыслом», но люди, еще не растерявшие человечности. И как будто смерть их будет спасением от худшей участи.

Комментарий говорит, что это единственное произведение Лавкрафта с сатирой на немецких военных. Не нашла сатиры и иронии, но сближение германского мифа с мифом об Атлантиде и лавкрафтовых мифологией. И это превращает новеллку в готическую в кубе с этими слоями художественных домыслов, дополняющих друг друга. Здесь четко видна эволюция жанра, когда все «темные силы» приходят в единый храм на дне океана. Бездна ужаса в глубинах, лишенных света и воздуха. Тьма рождает здесь жизнь, которой это и не нужно, хаос производит свой свет и дышит иначе, хоть и использует тела дышащих воздухом созданий. Поражает эта иная живучесть поглощенных темным началом существ, живучесть и многочисленность (как в случае с дельфинами).

Один из немногих произведений Лавкрафта, где наконец-то умело используется недосказанность. Излишняя документированность и концовки с объяснениями в других рассказах часто портили впечатление. Но здесь ужас остается довлеть над сознанием и не отпускает до конца.

Роберт Блох порадовал больше, чем Лавкарфт, сумев написать рассказ живым языком и снабдив сюжет иронией. Именно иронизируя над фанатами мифов Лавкрафта играет злую шутку с читателем, до последнего момента чсоменвающегося в реальности происходящего.

Меня невообразимо порадовала концовка, заставившая влюбиться в Ньярлатхотепа во второй раз. Всё же лавкрафтовы боги не такие снобы как многие его персонажи, именно они являются в его произведениях выражением свободы в отличие от ограниченных различными суевериями людей. Недаром цикл о Рэндольфе Картере оказывается знаковым на пути к свободе древних существ, движимых своими богами. В этом заключается и своеобразная научная суть, завязанная на квантовой теории: свободные, волевые существа вносят хаос в устоявшуюся мировую гармонию. И чем гармоничные мир людей, тем больше вероятность вторжения древнего хаоса в наш мир. (Снова квантовая запутанность дает о себе знать).

Понятно, что Блоху пришлось, как и многим типичным фантастам своего времени, более популярно раскрывать сущность интереса к ядерным исследованиям со стороны воплощения Ньярлатхотепа, что совершенно не портит от него впечатления, так как объяснение дается как субъективная точка зрения.

В отличие от произведений того же Лавкрафта, Блох смог меня шугануть. Хоть идея о светящемся от заражения радиацией человеке в темноте сомнительна, но навевание ужаса перед смуглолицыми произвело эффект, хотя я думала, что темная сущность сможет переливаться в темноте из человеческого тела в окружающую тьму. Может так и есть, но не в рассказе Блоха. А так, великолепный рассказ, хоть и не лишенный фансервиса.

Одна из немногих повестей в ряду использующих традиционного фольклора. Легенды, которые владеют умами закосневшего населения изолированного городка, оказываются на поверку более ужасающими, чем мы привыкли думать. Начавшись с упоминания вполне себе привычных козодоев и светлячков, продолжившись образом ребенка-Пана, кошмар перешел в область лавкрафтовых богов, постепенно приоткрыв суть рождения мифа.

Люди способны увидеть только очевидное и забывают о том, чего долго не видят. Древние уже когда-то властвовали в этом мире, но подсознательная связь с ними осталась только на уровне птичек-козодоев, с которыми связали ряд плохих предзнаменований.

Во многом повесть не понравилась. И в этом огрехи типичного авторского занудства. С другой стороны, в ней интересен переход акцентов на новых центральных героев. Сначала следишь за жизнью растущего Уэйтли, как назло надеясь на интересную развязку его истории, но она наступает достаточно стремительно, передав эстафету библиотекарю Армитейджу.

Удивительно, что здесь Лавкрафт дал объяснение миазмам, подарив им иную плоть, и поместил жуткое создание не в подземелье, а в надземный сарай. Лавкрафт взял за основу повести реальные поверья Данвича и углубил их до сверхъестественного ужаса в рамках своего мифотворчества. Наконец-то я обнаружила ответы на непонятки, выстроенные на протяжении чтения сборника «Снов в ведь миром доме». «Хребты безумия» становится для меня тем сборником, где намеченные следы внедрения лавкрафтовских кошмаров в жизнь человека начинают приобретать более четкие образы.

Лавкрафт часто пугает меня не своими рассказами, а какой-то странной неровностью своего творчества. Существует множество рассказов, похожих и дополняющих друг друга, которые позднее включаются в сборники один за другим, портя впечатления от сравнения. Понятно, что автор при отсылке рассказа в журнал иногда понимал, как не доработал его, и тогда следующая его версия вбирает все достоинства предыдущей и превращается в истинно красивое, хоть и ужасающее, произведение. Одним из примеров такого — «Врата серебряного ключа», стоящие после самого «Серебряного ключа». Последний даже без чтения «Врат» кажется недоделкой, в то время как последний — явно закончен.

Казалось бы, с таким успехом можно было бы собрать своеобразный роман из рассказов, как это сделал Брэдбери своими «Марсианскими хрониками», но у Лавкрафта такое не получается — каждый рассказ самостоятелен и не скрепляется с другими из-за напоминаний, что было «в прошлой серии». Это обстоятельство работает иным образом — создает эффект лавкрафтовского сериала, что было и в действительности, когда читатель получал очередной эпизод с новым номером журнала.

Сам рассказ соединил наивную философию «Серебряного ключа» и развратил ее в не менее наивную истину, сообщению герою Йог-Сототом. Вот стоило прожить пятьдесят лет, чтобы вернутся в детство, а потом еще и получить в свое распоряжение достаточно тривиальное позитивистское мировоззрение, отходя от не менее позитивистских воззрений, так нещадно раскритикованных за годы жизни? Да еще и по-кафкиански стать членистоногим и по-гофмановски уйти в дверь сложного устройства часов. Несмотря на то что смыслово тут искать нечего, это один из немногих действительно заинтриговавших меня рассказов. Я подозревала, что всё так и будет, как задумал Лавкрафт, но почему-то до последнего не хотелось верить — именно такой эффект и должно оказывать настоящее произведение жанра ужасов.

Но и здесь не обошлось без минусов. Лавкрафт любит вести повествование через записи, а здесь все выразил через монолог героя в компании еще троих героев. Мало того, что монолог явно письменный, а не разговорный, так и еще и беседа предельно неестественна. Либо слушатели настолько терпеливы, что ждали до самого конца как покорные непрерывной линии строк читатели или не способные перебить радиослушатели, что вспылили только под конец. Нравы Новой Англии тех времен? Что-то как-то не верится. Но это забавляет и отвечает цели повествования, поэтому оценка достаточно высока.

Поначалу читать было очень сложно. Тем более, что используется уникальная география и мифология не известных ранее мест. Но вдруг начинаешь встречать знакомые мотивы и персонажей, и сон превращается во вполне ясную картину, составленную из фантазий Лавкрафта, заключенных в других его рассказах. Сомнамбулический мир становится страной необъяснимых ужасов, которые на этой стороне законные хозяева жизни со своими государствами и торговлей между ними, со своей иерархией и границами дозволенного.

Мир общих снов мне напомнил обитель муши (любители аниме хорроров поймут), которые являются как будто своеобразной антиматерией земного мира. А теснейшая связь с ним возникает в детстве и его образах. Детские фантазии являются ключом от двери в мир добрых земных богов — выход от Иных богов, способных в своем могуществе на что угодно. В очередной раз Лавкрафт подтвердил мою догадку о его скептическом отношении к разуму. Разум в мире снов мрачен, это хаотическая бездна, встающая кишащими облаками вокруг образно очерченных стран неведомых существ. Бесконечная бездна разумного мрака — вот что может победить чудесные детские фантазии о вполне реальном земном мире, где существует любимая автором Новая Англия.

Повествование мне напоминает эпические сказания средневековья с их бесконечными битвами. Правда Лавкрафт проигрыват древним авторам — его битвы зачитываются как газетные заметки или радиорепортажи с места событий. Кошачий мир — слишком выделяющийся на остальном фоне гротеск, даже если учесть, что упыри (на самом деле гули) у Лавкрафта собаковидны. Весь путь до Ньярлатхотепа был довольно скучен и однообразен. Мне даже начало казаться, что герой и здесь оказывается замкнутым в цикле и ходит кругами, хоть и оказывается в различных местах. Но явно повторялся мотив зрелища сверху вниз (то в глубь вод, то с небес на землю) на какие-то покинутые города с мерцающей в них таинственной жизнью. Дважды Рэндольф ходил в пустынные места вместе с несчастной животинкой (зебра? Лавкрафт, ты издеваешься?), пока, наконец, вполне земных созданий не сменили совсем уж мифические спутники и потерявшие — а то и не имевшие ранее — человеческий облик.

От знакомых образов к неведомым и к абсолютному хаосу — Ньярлатхотепу. От ярких цветов к черному. И отсюда — возврат через создание земного бытия через образ и мысль, рожденную в детстве. Я расхожусь в этом плане с писателями хорроров, пытающихся поместить все таинственные страхи и фантазии в детское сознание, но Лавкрафт умело показал, как работает эта теория. Я даже восхитилась, хотя какие параллельные вселенные могут быть у ребенка? Это была взрослая мысль. Ребенок не мыслит столь рационально (если он, конечно, уже не вполне себе зрелый школьник). Так что подобное путешествие мог совершить только взрослый, который от детства отошел, но может его найти, только он способен проникнуть в глубь снов, только он может выйти из хаоса. Но создать свой личный чудесный мирок в общем мире снов все-таки способен именно ребенок. Общего у него еще не может быть. Ребенок — особенная личность, еще не обремененная мраком разума. Взрослый — личность внутри общества. В этом лежит определенная тонкость психологии. Знал ли об этом автор, не знаю, но рассказ действительно производит впечатление.

Но посоветую браться только после прочтения пары сборников других рассказов Лавкрафта.

Вполне интересное и местами (в конце) забавное произведение, восприятие от которого испортили комментарии составителя сборника (infernalia).

Почему-то в нем было сказано, что данная повесть является вариацией «Дона Жуана» Мольера, о чем и сам Бальзак упоминает в повествовании, но он хитрит по-черному, чтобы отвести глаза от наглого плагиата из «Декамерона», прямо первой новеллы его. «А давай-ка я сопру её сюжет, а сделаю вид, что скрестил Дон Жуана с Фаустом, назвав героя Хуаном и дав ему черного пуделя в помощники», — сказал сам себе Бальзак и написал «Эликсир долголетия».

А считается оно предтечей «Шагреневой кожи», как продолжает говориться в комментарии. Еще одна хрень: главный герой «Шагреневой кожи» хотел покончить с собой из-за тотального разорения, а, получив кожу и с помощью нее богатство, побоялся загадывать желания, чтобы не умереть, ведь кожа с исполнением забирала жизненные силы героя. «Шагреневая кожа» — это почти вампирская тема, обмен типичной смерти от невзгод на бессмертие в богатстве и относительном спокойствии. Что предлагает «Эликсир долголетия»? Обмен смерти старика на жизнь в виде одержимого бесами тела. Готика в чистом виде, судя по фольклорным рассказам о вернувшихся с того света в то же тело.

Почему же все-таки столь хороша оценка? А потому, что Бальзак уже тогда пользовался своей фирменной фишкой — вставлял интересные цитаты из своих коллекций, выписанных из годных источников. Не будь этих бриллиантов житейской мысли, не будь повесть столь готически логична и столь хитро замаскирована, получила бы кол. А так — за старания не жалко. Тем более, что стал ведь приличным писакой, открыл людям концепцию предела желаний. И вот где её начало — в моей любимой готике.

Повесть славится тем, что является одной из первых историй о вампирах наряду с «Кармиллой» де Фаню и «Вампиром» Полидори. Именно с этой мыслью я её читала. Но чем глубже я разбирала мистические события повествования, чем больше деталей искала в Паоле, тем хуже становилось для нее. Потому что она не совсем и вампир, хотя...

Можно пройтись по порядку. Все привыкли к образу вампира-кровососа, пьющего человеческую кровь. У всех образ классического вампира связан с некоей мрачностью, замком, родовитостью, богатством, воспитанием и ...склепом, где стоит личный вампирский гроб. У вампира нет нации и он частенько демонстрирует свои познания в различных языках, а называется гибридным именем (например, фамилия — явно с германскими корнями, а имя — с романскими, а то и славянскими). Вампиры невероятно сильны, пока сыты. Более того, в них есть скрытая сила — сила взгляда и сила внушения, а еще способность перевоплощаться в животных. Да, все это в «Паоле» есть. Но вот в чем беда — классический вампир убивает только своих родственников и обречен на проклятие, проклятие бессмертия в мире людей.

Здесь же явно что-то не то. По моему, это еще не совсем вычленившийся из фольклора образ вампира. Все время прочтения вспоминала сидов (такие эльфы) и фей, и Паола с её завязкой на природных и стихийных мотивах явно что-то унаследовала от этого народца. Как будто этот вампир не вампир вовсе, а эльф-изгой, немного усохший, оказавшись не в своей тарелке. Эльфы — существа потусторонние, чуть ли не из рая (всегда есть густонаселенная эльфийская сказочная страна, где никто её стареет и вечно веселится), и Паола тоже помешана на забирании людей в вечность. При этом не в сказочную, а в бездну. Этакий хтонический монстр, фольклорно переплетающийся с Дедом Морозом, Бертой, Бабой-Ягой в различных вариациях истинных, готических сказок.

Очень логичен этот переход в вампирскую бездну, так как вечность земная провоцирует на порочность, и с этого момента вампиры становятся щедрыми потакателями грехам (богатство вампира почти что фонд для пропивающих и проматывающих свои средства бедняг). Здесь же Паола еще показывает свой филантропизм, что вполне отвечает эльфийской природе. Но, что более всего ссылается на это — радостный смех при виде смерти. Эльфы всегда радовались таким вещам, потому что хорошо понимали свою гедонистическую вечность, чего лишилось скучающее человечество.

Таким образом, Буше де Перт соблюдает главное правило написания мистического ужаса — создание образа межкатегориального монстра (эльф/вампир). Сказочными реминисценциями подчеркивается явная готичность повести. Поставила высший балл как раз за то, что решилось разгадывать загадку образа вампирессы, что нечасто встретишь в современных ужасах, где используются уже готовые, знакомые категории существ, а то и просто одушевленный вещи и интерьеры (а все ведь с портретов начиналось...).

Вот уж не ожидала от Толстого настолько потрясающей готической истории: и вампиров приплел, и сумасшествие, и фантасмагорические сны чуть ли не в стиле сказок Гофмана, проникнутых символами, и старинные хроники, и особняк на ритуальном месте античности (позже у Лавкрафта), и загадочный портрет, и разбойник был, и свадьба, и детективный сюжет... Вообще достаточно продуманная запутанная история. По мне, шедевр.

Заметила, что лучше всего всегда удаются такие мистические истории, в которых какие-то типовые элементы жанра удачно сплетены между собой и при этом развязка близка к реалистического объяснению, которое всё равно скрыло в себе мелкие непонятки. А Толстой все написал еще и с умелой иронией — произведение развлекает читателя во всех аспектах. Не знаю, была ли это своеобразная пародия-вариация на уже написанную ранее готику, но даже с широким кругозором предыдущих и последующих авторов-мистиков «Упырь» может восприниматься как достойный представитель своего жанра, предлагающий оригинальный подход к готической литературе.

Отдельного упоминания требует сон по античным мотивам. Тут проблема в том, что готика, так скажем, в начале своей карьеры представляла собой отход от античных образцов, коими славился классицизм. При этом авторы использовали персонажей из эпохи классицизма, прививая им интерес к оккультным и мистическим учениям, что в «Упыре» также встречается /странные таблички с таинственными письменами/. Но сами античные сюжеты не использовались (разве что демонизировались или «эльфизировались» статуи античных времен), а тут явные античные мифы во сне. Но все встает на свои места, когда само место (Италия) кричит нам о своем наследии. Интересный ход — такого еще не было, английские замки вот стояли на римских фундаментах, будучи наследниками бывшей Римской империи.

В общем, все невероятно мощно и невообразимо талантливо сделано. А говорить об отдельных аспектах и преобразовании знакомых мотивов можно бесконечно.

Вот люблю, когда герои Брэдбери ненавидит женщин, которые получают негласный статус «своя». Такая женщина — самое противное существо на планете. И хорошо, что случай подвернулся поместить, наконец, её на действительно обезлюдевший Марс, где все еще остался здравомыслящий мужчина, который на фоне массового возврата всех жителей на Землю заботится о запасе пищи наперед (кто ж будет теперь снабжать и зачем) и даже мечтает о счастливой семейной жизни с женщиной, создавая у себя в голове образ прекрасной дамы.

Но женщина оказывается той самой глупой бабенкой Брэдбери, не способной стать мечтой и вдохновительницей для мужчины. Она становится воплощением не красоты, а её увядания и развращения в отсутствие морали (общество-то разлетелось, нормы устанавливать некому). Мало того, что она живет одним днем, в котором пирует вседозволенность, так еще и надеется, что в отсутствие вариантов она может оставаться привлекательной. И все-таки нравственность не работает по экономическим законам, да и... Не лучше ли умереть с голоду, чем за неимением порядочной пищи падать до поедание всякого шлака?

Одиночеству научиться оказывается проще простого — нужно только знать, что на другом конце есть кто-то совершенно тебе не нужный.

Рассказ логично продолжает предыдущего «Марсианина» — люди улетели на Марс, продолжая мечтать о своей родине, хотели, чтобы она была другой, чтобы связь с ней никогда не обрывалась. Как это типично для поствоенного времени возлагать гражданское чувство на плечи военного патриотизма — казалось бы, хотелось убежать от всех земных политический тревог и несуразиц, а именно война и угроза исчезновения родины призывает обратно.

Брэдбери вновь нам дарит парадоксальную мечту — о ней говорит продавец дорожных товаров, которому выгодно, чтобы люди перемещались, улетали и прилетали, путешествовали, но... Рассказ-то начинается с того, что люди вовсе не верят в войну, потому что она далеко. Тут заключен дополнительный смысл рассказа: разговор происходит со святым отцом, дело которого — вера. И именно этот человек может понять причины своего нахождения там, где он есть. Жизнь же неверующего, как старик-торговец, как, по сути, почти все прибывшие на Марс — метания между мечтами и привычками.

Мечта не может принадлежать толпе, мечта индивидуальна, но к мечте нельзя относиться требовательно. Очень необычно Брэдбери сливает в образе марсианина существо, способное рефлексировать на мыслях и желаниях людей, и временной пласт прошлого. Отсюда проясняется трагедия возникшей ситуации — герои Брэдбери мечтают о прошлом, их мечты — не более, чем ностальгия или дающая о себе знать совесть.

С другой стороны, а о чем мечтает марсианин? Он ведь тоже ищет свое место мечты, образ в котором даст ему счастливую жизнь в обществе людей. Но такое общество должно быть не связано с теми, у кого мечта иная. Меня поражает умение Брэдбери создавать такие многомерный идеи. Возможно, что марсианская природа дает заявку на очередную антиутопию: мир, где существо остается самим собой, — это мир разорванных обществ со своим отдельным мечтательным миром.

Обнаружила в этом рассказе два очень забавных момента — я вообще склонна читать хорроры как иронические произведения, смешно мне открывать всю нелепость окружающей действительности через ужасы, а не сатирический реализм.

Первый момент: когда-то в школе учитель по обществознанию (!) сказанул, что женщина — рабыня дома /ну или как-то так — не менее криво/, подразумевая, что её жизнь посвящена созданию домашнего уюта. Брэдбери достаточно религиозен, поэтому не мог не добавить этот контекст. Дело в том, что каждый преданный христианин (да и представитель иных религиозных конфессий) понимает, что он раб Божий и больше ничей. И женщина в этом рассказе возводит до бога своего мужа, построившего вселенную, представляющую из себя всего лишь дом. Вот до чего доводят девочек дебильные преподы по обществознанию!

Момент второй: ирония социализации (еще один камень в огород тому же школьному предмету) ребенка. Он не понимает смерти, но утверждает, что умер, когда выходит в более огромную вселенную. Не знаю уж, чему там его научила мать-учительница, но явно упустила не только историю человеческих обществ, но и физическую географию с биологией. Социализация при этом становится реальным, самым примитивным процессом инициации человека — он оказывается в широком пространстве совершенно один.

Метафоричен образ игрушки-попрыгунчика: ребенок сообщает ему свои же комплексы — он боится выпустить его, потому что ему самому запрещено выходить за пределы своей коробки. И игрушка становится его двойником и предвестником освобождения. Ребенок, не обладая своей свободой, дарит её своей игрушке — воистину жест великой щедрости. И насколько мерзка его мать по сравнению с ним, которая запирает свое дитя, зная, что происходит снаружи. Наверняка отец не был убит чудовищами, а общественный (государственный/карьерный, хз) интерес поставил выше семейного. Хотя, построил же он дом для своего чада. Может пашет где-то «как раб на галерах», пока мать пытается пахать по дому. Что возвращает нас к моему школьному преподу в очередной раз: если женщина — рабыня дома, то мужчина, выходит, — «раб работы» (кубический раб против сферического в вакууме).

После «Попрыгунчика» Брэдбери становится одним из моих фаворитов в этом жанре.

На мой взгляд, рассказ о том, как люди переоценивают свой вклад в историю как человечества, так и самой Земли. Изменения, которые последовали по возвращении в свое время совершенно не возмутили работников организации сафари, зато буквально уничтожили впечатлительного Экельса. А с другой стороны, так ли важна грамматика английского или очередной президент? Выборы-то в Америке многоступенчаты, а кандидатов всегда два, что значит, что второй претендент на равных отвечает требованиям народа своего времени. Да и, тем более, родились же все они к тому же времени с такими же именами. А еще одно допущение может дать понять, что люди могут мыслить в этом времени иначе — изменился язык. А хотя, вполне возможно, что изменились только формальности, а люди все те же... Не об этом ли хотел нам сообщить Брэдбери?

Рассказ об игре, показывающей изнанку той любви, которой был проникнут герой. Люди обычно сами представляют себе все ужасы в моменты саспенса, собственное воображение пугает больше фактов. Главный герой боится конца. Он боится того, чем заканчивается любовь, он только в момент опасений начинает осознавать полную картину происходящего, но почему-то не может с ней смириться. Да и, казалось бы, зачем вообще эти вечные милования и наивная близость? Все отравит скука, а ненависть со смертью поглотят любовь... Но любовь ли это? Наивность любви скрывает за собой и наивные страхи её изнанки.

Соглашусь со stewra darkness — поведение детей действительно является отражением поведения их родителей. И именно будучи вовлеченным в социум равных эта взрослая гниль пропадает, ребенок становится собой, адаптируется и борется, действительно растет, а не киснет в четырех стенах.

Образ управляющего, который все-таки больше есть, чем его нет, дает понять, что детская площадка — не мир злого хаоса, а место, заключающее свой, не видимый взглядом родителя, порядок. Потому взрослый человек, попав сюда, становится жертвой этого дикого места — он не может понять его, как не разобрался со своим собственным детством. Уверена, что многие зрелые люди вовсе не взрослые, а дети, обросшие гнилью навязанной морали. У них есть шаблон поведения и понимания, где и почему безопасно находиться, и он возведен законом в право. Но отвлечённость детского мира от всех этих «совершеннолетних», абстрактных понятий делает детство таким волшебным прикосновением к реальности, тому порядку, который ощущается нутром, а не умом. И, может, разум в этом смысле оставляет взрослого человека на более животном уровне, чем нравственная природа ребенка.

Прекраснейший рассказ, основанный на изъянах современных семей. Родители (и даже учителя) часто считают, что формирование ребенка напряму связано с его восприятием прогресса и расположение в комфорте, который он предоставляет, расширением кругозора и при этом сообщением нереальных объемов информации, не важно познавательного или развлекательного свойства. Отсутствие рефлексии (общения и самовыражения) оставляет человека потребителем навязываемого удовольствия, он перестает развивать свое миропонимание, которое не превратится в индивидуальное мировоззрение.

А родители вообще любят пенять детям, что они должны быть благодарны им за крышу над головой, за пищу и одежду. Да как бы не так! Без человеческих отношений все блага цивилизации — ничто, сама цивилизация скатывается до диких реалий Африки, истинной колыбели человечества, которая баюкает и усыпляет не хуже продвинутой автоматической кроватки.

После прочтения осознала всю разницу американского и российского менталитетов. В США через медиа настолько мощно внедряется образ типичной традиционной семьи, сплоченной, часто фермерской, потому что, делая карьеру и продвигаясь по взрослой несемейной жизни, люди меняют места жительства, даже рвут связи с родными. В России же именно взрослые люди надеются на неодинокую старость.

Образ лестницы и стога сена, полета ласточек над ним — это типичный готический мотив инициации ребенка. Легкий поели детства и падение в мир по ту сторону солнечной беззаботности. Слова «лестница» и «карьера» прочно завязались друг на друге. С другой стороны, Кингу не чужды религиозные метафоры. Путь на небеса тоже завязан на лестнице. В детстве Катрин встретилась именно с этим моментом — восхождение и падение карьерное и в то де время нравственное (от победительницы конкурса красоты до проститутки). Да еще и на грани со смертью. Смерть, вызванная падением, — образ-близнец. Перед духовным падением Катрин могла погибнуть еще в детстве, если бы не спас родной брат. Но закончилось все заметкой о падшем человеке, которого уже не спасти. Мне кажется, тут показана бессмысленность сопротивления силам, движущим смертью людей.

Рассказ понравился своим смысловым параллелизмом. Смерть и одиночество, разрыв связей с родными — не самые пугающие элементы, как и неудачно сложившаяся жизнь.

Понравился. Очень. И нашел свое место в хронологии написания подобных сюжетов между «Марсианскими хрониками» Брэдбери, проникнутыми духовными идеями, и «Престижем» Приста, превратившимся в отличный фильм, но разочаровавшим бессмысленностью в книге.

Я все подозревала, что Кинг должен проявить свои знания о квантовой природе частиц где-то еще. И он использовал научную фантастику как и Брэдбери — в соприкосновении с духовной составляющей человека. Правда, скорей всего, все-таки на разуме, который не справляется с трансцендентными вещами. Тут даже модно задаться вопросом: «Почему и ребенок, и человек в возрасте восприняли вечность одинаково?» Память-то у них разная с её содержанием, да и мышление должно отличаться. Ссылка ли это на инфантильность преступника? Один из комментариев ниже говорил, что Кинг не последователен в своих религиозных идеях, потому что отказывает в существовании души рыбкам, хотя по христианским убеждениям, душа — человеческая опция. Если предположить, что дело не в душе, а в помешательстве рассудка, то мыши в таком случае приобретают человеческий гений. Ну как будто мышь смогла бы задуматься над вечным, чтобы занять себя. Готова поспорить, что и люди способны пережить такое состояние как вечность — просто они привыкли к напыщенному потоку поглощения, переработки нового контента, а иногда и потребности в отклике на информацию. А это использование еще одного сквозного кинговского сюжета («Обезьяна», по-моему мнению, тоже использует теории квантовых связей частиц) — неприемлемость уединения, отчуждения от своих родных.

С другой стороны философия рассказа уходит в более глубокие степи, чем брэдберивский Марс: возврат к своим мирским связям через своеобразную смерть без потери своих материальных начал. Квантовая запутанность в макромире как она есть.

Первый рассказ Кинга, который меня впечатлил. Фильм я не смотрела, но, судя по комментариям, он стоящий, раз рассказ перед ним уступает.

Здесь явно есть отсылки на идеи ужасного, которые были выдуманы Лавкрафтом: скособоченные углы, отдельная жизнь пространства, связь с историей... Но Кинг слил в одном месте гораздо больше мотивов хорроров — по одному «1408» можно ознакомиться практически со всеми: есть намеки на волков и вампиров, вампиризм самого места (бледный толстенький хозяин отеля сам, возможно, подкармливает свою пространственную животинку), бред галлюцинирования, сгущение воздуха и разжижение твердых поверхностей, загадочные картины, межкатегориальные существа (дельфин — морское животное, которое дышит атмосферным воздухом; номер тринадцатого этажа явно заявляет о нереальности своего расположения не на том месте), привидений нет, но о них упоминается, мертвенный свет (как у Лавкрафта — неведомое свечение «извне», к тому же в экранизациях и на иллюстрациях использовался лиловый, который применял издатель для книг главного героя). Вышел вполне себе съедобный винегрет.

Концовка, соглашусь, не удачна. Действительно, хотелось, чтобы связь с номером была более глубокой, раз уж об этом было отдельно указано. Но вышло, что писатель наш счастливчик (что снова намекает на типичные сюжетные построения Лавкрафта).

Не ожидала увидеть у Кинга рассказ про любовь. Хотя в качестве ужастика он совершенно не заходил, а концовка так вообще разочаровала. Хотелось увидеть настоящий подвал Синей бороды, а не вонючую свалку сомнительного барахла. Да и с чего Эд взял, что это могло помешать их отношениям? Ну сказал бы, что ничего не значит это место, а сам продолжал свои эксперименты.

Если разбирать смысловой контекст и тему воли человека, то абсолютная свобода всё равно достаточно безразлична. Да и как отличить настоящую любовь от навязанной через твое же внутреннее ощущение? Можно же поверить в действие вуду, а можно и не верить, и тогда все было по-настоящему. Более универсальным ответом на непонятки может стать теория, что подобное управление судьбой и разворачивание её в сторону определенного успеха инфантилирует человека, а ему хочется собственных достижений — в этом и проблема Элизабет. Эд здесь единственный «взрослый» человек, который планирует и добивается своего, используя свои способности. С другой стороны, можешь помочь человеку — почему бы и нет? Особенно, если знаешь, что он хочет.

Так себе рассказик. Этакая квантовая запутанность, когда частицы остаются связанными между собой задолго после их взаимодействия. Тут этот закон вынесен на макрообъект. Но это если только Кинг вообще задавался научными вопросами. Если их не рассматривать, то в контексте американских реалий обезьяна сливается с образом оружия, попавшего в руки ребенка, а то и в руки не совсем адекватного человека (намеки на употребление валиума, наличие у детей марихуаны, двойная доза аспирина, головокружение от первой банки пива...). В связи с этим смерти рыб и мухи, видимо, являлись отвлекающими для нагнетания загадочности выбора объектов для убийства — не совсем работает теория территориальной близости... Хотя, почему обязательно должны быть какие-то закономерности? Вполне возможно, что звук бряцающих тарелок превратился в условный рефлекс, вызывая опасения о чьей-то смерти.

Специально читаю ночами, чтобы саму себя пугать. Не, не пробрало. Ну что за русская рулетка такая, когда заведенный механизм в любом случае кого-то убьет? Причем даже любое живое существо. Интересно, это после стинговского рассказа она стала появляться сквозным ужасающим образом в некоторых фильмах и мультсериалах?

Да это же слегка приближенный к социуму и цивилизации рассказ Элджернона Блэквуда «Ивы». Там были неведомые, читающие мысли создания — здесь детишки. Прочитала, кстати, дополнительно Соборное послание Иакова — натолкнулась в нем на типичные идеи всего Нового Завета... Дополнительного смысла это мне не принесло.

Моя теория ужасного в этом рассказе приходит не к осознанию своеобразного демонизма детского возраста, а откату религии в детское состояние — Иисус возвращает значение аграрного божества. То, что дети читают проповеди и устанавливают какие-то правила для жертвоприношений (а Иисус вообще-то искупил своей жертвой данную процедуру) как-то не по-детски вовсе. Не мыслят так они. А это значит, что скорей всего беда была в излишней религиозности всего общества, навязывание этой особой церковной культуры с раннего детства. А дети не могут воспринять такие вещи во всей глубине — религия превращается в культ. Тем более, здесь важнее тот факт, что дети не входят в баптистскую общину и, скорее всего, убийство было актом вступления в нее. Вместо крещения. А все баптисты крестятся в сознательном возрасте, отсюда и название. Дети создали свою баптистскую церковь с Блэк-Джэком и шлюхами, понимаете ли.

Тут также прослеживается момент упущения инициации. Не крещены, не стали полноценными гражданами, может даже не пошли в школу... Да еще и уничтожают тех, кто проходил те или иные жизненные «инициации».

Что лишне в этой вполне идиллической картине очищения человека от ступеней взрослой жизни так кукуруза и её навязчивый, стерильный шелест. Ну что этой кукурузе? Она ведь плод рук человека со своими тугими рядами массово засеянных полей. Это все-таки не самостоятельные ивы на островках посреди реки. Может, имеется в виду, что и дети — тоже плоды человека? А он к ним пренебрежительно отнесся? А кукуруза-то идеально ухожена. Зависть к кукурузе? Что вообще происходит с этой линией?

В целом рассказ очень американский — поездка сквозь штаты и знакомство с редкими экземплярами своеобразной американской глубинки. Такие вещи после стольких рассказов, фильмов и сериалов уже не пугают. Да и попродуманней бывают.

Задумка была неплоха, но кучи ошибок, не очень удачная стилизация и неоправданное использование разговорной лексики убили ее. Концовка бессмысленна, тайна недодумана, фобия неестественна и не имеет связок с компонентами повествования. Все клише вроде тумана, таинственных рукописей не завязаны на личном восприятии, хоть все и подано от первых лиц. Да не о чем даже сказать. Интригующий лишь поначалу хлам, приводящий к опустыненному разочарованию.

Для современного читателя как минимум банально. Но у меня отвращение к рассказу вызвало ощущение неестественности повествования, причем это не касается намеков на мистичность. Прямо чувствуется, что использованы знакомые образы, даже какой-то своеобразный автобиографизм, и тут в него внедряются совершенно неестественные описания, чувства и диалоги. Видно, как к пустой болванке своего бытийного восприятия автор попытался пририсовать поэтический взгляд. Только вот поэзия слишком клишированная и низкопробная вышла. Неумелый рассказ с зашкаливающей предсказуемостью. Последний штрих с намеком на то, что было изображено на последней картине, мог бы стать самым интересным, не будь прописан десятью словами.

Если честно, хотелось большего — объяснения сквозных готических сюжетов, например, а не перечисления самых важных вкладов в русскую готику. Какого-нибудь уникального анализа особой русской готичности. А все сводится к составлению списка авторов и небольших ссылок на связанные сюжеты.

Кстати, «Остров Борнгольм» является романтическим, а не сентиментальным произведением (по официальной версии преподавателей кафедры русской литературы факультета журналистики МГУ). Нельзя так просто чесать все произведения Карамзина под одну гребенку — про «Историю» его вспомнили же без указания на сентиментальность, а ведь даже в ней есть романтические черты и подходы.

О Боже! Такая прекрасная тема, такой многообещающий материал, вызывающий интерес, но, Боже, какая отвратительная подача. Назвать «историями» то, что подается как информационный текст, облегченный не особо умелой авторской иронией.

Повествование сливается в кашу, читать становится все скучнее и скучнее, как будто автор накопипастил материала и не удосужился его стилистически обработать. Прямо видны склейки с различным ритмом, который в местах с указанием цифр начинает терять не только звучание, но и смысл. Автор, ты ужасен! Кладбища, вы прекрасны!