Круг замыкается

   Нам нужно помочь, полагал Поэт.

       Эдвард Дорн

Он проснулся на рассвете.

На нем были его сапоги.

Он уселся и огляделся вокруг. Он был на пляже — белом, как кость. Над ним — высоко и далеко — простиралась голубизна безоблачного керамического неба. Под ним бирюзовое море где-то далеко разбивалось о риф, а потом мягко несло свои волны, захлестывая берег и струясь между странными лодками, которые были (каноэ, шлюпки, каноэ)…

Он знал это, но… откуда?

Он поднялся на ноги и чуть не упал. Он весь дрожал. Ему было плохо. Тяжелое похмелье.

Он повернулся. Зеленые джунгли, казалось, выпрыгнули словно ниоткуда прямо у него на глазах, темные узлы виноградных лоз, широкие листья и буйно распускающиеся цветы, которые были (розовыми, как сосок хористки)…

Он снова удивился.

Что такое хористка?

Кстати, а что такое сосок?

Ара вскрикнул, увидав его, вслепую полетел прочь, врезался в толстый ствол старого баньяна и рухнул замертво у его подножия с задранными кверху лапками.

(Его на столик усади, ножки кверху задери.)

Мангуста взглянула на его полыхающее, заросшее щетиной лицо и сдохла от закупорки сосудика в мозгу.

(Сейчас войдет сестричка с ложкой и стаканчиком.)

Жук, деловито карабкающийся вверх по стволу пальмы, почернел и рассыпался в прах — крошечные голубые электрические искорки на мгновение мелькнули между его усиками-антеннами.

(И станет капать ему сок прямо из карманчика.)

«Кто я?»

Он не знал.

«Где я?»

Какое это имело значение?

Он пошел — вернее, заковылял — к краю зарослей. Голова кружилась от голода. Звук шагов по земле глухо отдавался в ушах, как толчки бешеной крови. Его мозг был пуст, как мозг новорожденного младенца.

Он был на полпути к кромке зелени, когда та раздвинулась и из нее вышли трое мужчин. Потом четверо. Затем их стало шестеро.

Это были ребята с гладкой коричневой кожей.

Они уставились на него.

Он уставился на них.

Кое-что стало возвращаться.

Шестеро превратились в восемь. Восемь стали дюжиной. Все они сжимали в руках копья. Они начали поднимать их с угрозой. Человек со щетиной на лице посмотрел на них. На нем были джинсы и старые стоптанные ковбойские сапоги — больше ничего. Туловище — белое, как брюхо сазана, и жутко исхудавшее.

Копья поднялись высоко вверх. Потом один из коричневых — вожак — стал гортанно выкрикивать одно и то же слово, снова и снова, звучащее как «Йун-на!».

Ага, кое-что возвращалось.

Точненько.

Прежде всего его имя.

Он улыбнулся.

Эта улыбка была как красное солнце, прорвавшееся через темную тучу. Она обнажила ярко-белые зубы и поразительные сверкающие глаза. Он протянул им свои лишенные линий ладони в универсальном жесте мира.

Перед силой этой улыбки они спасовали. Копья упали на песок; одно копье упало острием вниз и застыло под углом, покачиваясь.

— Вы говорите по-английски?

Они только смотрели.

— Habla espanol?

Нет, они не говорили по-испански. Они определенно не habla на ё…м espanol.

Что это значит?

Где он?

Ладно, со временем это придет. Рим строился не за один день, как и Акрон, и, кстати, Огайо. И место не имеет никакого значения.

Место, где делаешь остановку, никогда не имеет значения. Лишь бы ты был там… и стоял на ногах.

— Parlez-vous francais?

Никакого ответа. Они уставились на него, завороженные.

Он попробовал заговорить по-немецки, а потом расхохотался над их тупыми овечьими лицами. Один из них принялся беспомощно всхлипывать, как ребенок.

«Они простые ребята. Примитивные, простые, неграмотные. Но я могу использовать их. Да, я могу отлично их использовать».

Он приблизился к ним, по-прежнему держа открытыми свои выставленные ладони без линий и все еще улыбаясь. Его глаза искрились теплым и безумным весельем.

— Меня зовут Расселл Фарадей, — произнес он тихим ясным голосом. — У меня — своя миссия.

Они уставились на него во все глаза, превратившись в живое воплощение ужаса и восхищения.

— Я пришел вам помочь.

Они начали падать на колени и склонять головы перед ним, и когда его темная, темная тень упала на них, его улыбка стала шире.

— Я пришел научить вас, как стать цивилизованными!

— Йун-на! — с радостью и ужасом всхлипнул вождь. И когда он стал целовать ноги Расселла Фарадея, темный человек начал смеяться. Он смеялся, и смеялся, и смеялся.

Жизнь — такое колесо, на котором долго не удержится ни один человек.

И все всегда кончается тем, что, описав круг, оно снова возвращается к исходной точке.

ПО НОВОЙ…
«Нам пригодится помощь, предположил Поэт».
                                     Эдуард Дорн.

Он проснулся на заре.
В сапогах.
Сел и огляделся. Увидел, что он сидит на белом, как кость, песке. Над головой, далекое и высокое, синело безоблачное небо. Перед ним лазурное море разбивалось о риф, а потом мягко плескалось вокруг и между странными лодками, которые назывались…
(каноэ шлюпки с выносными уключинами каноэ)
Он это знал… но откуда?
Он поднялся и чуть не упал. Ноги не держали. Его трясло. С головы до пят. Он едва контролировал свое тело.
Он обернулся. Зеленые джунгли, казалось, надвинулись на него, густое переплетенье лиан, широких листьев, ярких цветов,
(розовых, как соски девушки-хористки)
Вновь недоумение.
Кто такая девушка-хористка?
И что такое, если уж честно, сосок?
Попугай закричал, увидев его, улетел, бешено махая крыльями, ничего не видя перед собой, врезался в толстый ствол старого баньяна, мертвым упал у его подножья, лапками кверху.
(положить его на стол лапками кверху)
Мангуст глянул на его румяное, в щетине, лицо, и умер от мозговой эмболии.
(входит сестра с ложкой и стаканом)
Жук, деловито ползущий по стволу пальмы, почернел, выжженный изнутри. Синие молнии электрических разрядов на мгновение соединили его усики.
(и начинает черпать сок из его зада-зада-зада)
Кто я?
Он не знал.
Где я?
Разве это имело значение?
Он пошел – поплелся – к джунглям. Голова кружилась от голода. Шум прибоя глухо отдавался в ушах, словно удары безумной крови. Мозг пустотой не отличался от мозга новорожденного.
Он преодолел полпути до зеленой стены, когда она разошлась, и на белый песок вышли трое мужчин. Их стало четверо. Потом полдюжины.
С коричневой, гладкой кожей.
Они смотрели на него.
Он – на них.
В голове начало проясняться.
Число мужчин увеличилось до восьми. До двенадцати. Все держали в руках копья. Начали угрожающе их поднимать. Мужчина со щетиной на лице смотрел на них. Одетый лишь в джинсы и старые треснувшие ковбойские сапоги. Верхняя половина тела, исхудалая донельзя, белизной напоминала брюхо дохлого карпа.
Копья поднялись над головами. И тут один из коричневых людей – вождь, начал сдавленным голосом выкрикивать одно и то же слово, которое звучало как «юн-нах!».
Да, в голове прояснялось.
Точно так.
Теперь он знал свое имя.
Он улыбнулся.
Улыбка красным солнцем прорвалась сквозь черные облака. Продемонстрировала ярко-белые зубы и удивительные сверкающие глаза. Он протянул к ним руки с ладонями без единой линии в знакомом всем жесте мира.
Они не устояли перед мощью его улыбки. Копья упали на песок. Одно воткнулось острием и осталось торчать, чуть вибрируя.
— Вы говорите на английском?
Они только смотрели на него.
— Habla espanol?
Увы. Они определенно не хаблали на гребаном эспальоле.
И что это означало?
Куда его занесло?
Что ж, со временем все прояснится. Рим строился не один день, если на то пошло, и Акрон, штат Огайо, тоже. И место не имело значения.
Место, по которому ступали ноги, никогда не имело значения. Главное – быть там… и все еще стоять на ногах.
— Parlez-vous francais?
Нет ответа. Они смотрели на него, как зачарованные.
Он перешел на немецкий, потом рассмеялся, глядя в их глупые овечьи лица. Один беспомощно разрыдался, как дитя малое.
«Простые парни. Примитивные, легковерные, неграмотные. Но я смогу их использовать. Да, очень даже хорошо смогу их использовать».
Он пошел к ним, вытянув перед собой руки ладонями вверх, по-прежнему улыбаясь. Его глаза сверкали теплым и безумным ликованием.
— Меня зовут Рассел Фарадей, — произнес он медленно и отчетливо. – У меня миссия.
Они смотрели на него во все глаза, до смерти напуганные, зачарованные.
— Я пришел, чтобы помочь вам.
Они принялись падать на колени и склонять перед ним головы, и когда его темная тень упаласреди них, улыбка стала шире.
— Я пришел, чтобы указать вам путь к цивилизации!
— Юн-нах! – всхлипнул вождь, объятый радостью и ужасом. И когда он принялся целовать ноги Рассела Фарадея, темный человек захохотал. Он смеялся, и смеялся, и смеялся.
Жизнь – колесо, на котором никому долго не удержаться.
И оно всегда — в конце концов — возвращается на то же место.

We need help, the Poet reckoned.

Edward Dorn


He woke at dawn.
He had his boots on.
He sat up and looked around himself. He was on a beach as white as bone. Above him, a ceramic sky of cloudless blue stood tall and far. Beyond him, a turquoise sea broke far out upon a reef and then came in gently, surging up and between strange boats that were—
(canoes outrigger canoes)
He knew that… but how?
He got to his feet and almost fell. He was shaky. Bad off. Felt hung over.
He turned around. Green jungle seemed to leap out at his eyes, a dark forested tangle of vines and broad leaves and lush, blooming flowers that were
(as pink as a chorus girl’s nipple)
He was bewildered again.
What was a chorus girl?
For that matter, what was a nipple?
A macaw screamed at the sight of him, flew away blindly, crashed into the thick bole of an old banyan tree, and fell dead at the foot of it with its legs sticking up.
(sat him on the table with his legs stickin up)
A mongoose looked at his flushed, beard-scruffy face and died of a brain embolism.
(in come sis with a spoon and a glass)
A beetle that had been trundling busily up the trunk of a nipa palm turned black and shriveled to a husk with tiny blue bolts of electricity frizzing for a moment between its antennae.
(and starts dippin gravy from its yass-yass-yass.)
Who am I?
He didn’t know.
Where am I?
What did it matter?
He began to walk—stagger—toward the verge of the jungle. He was light-headed with hunger. The sound of the surf boomed hollowly in his ears like the beat of crazy blood. His mind was as empty as the mind of a newborn child.
He was halfway to the edge of the deep green when it parted and three men came out. Then four. Then there were half a dozen.
They were brown, smooth-skinned folk.
They stared at him.
He stared back.
Things began to come.
The six men became eight. The eight became a dozen. They all held spears. They began to raise them threateningly. The man with the beard-stubble on his face looked at them. He was wearing jeans and old sprung cowboy boots; nothing else. His upper body was as white as the belly of a carp and dreadfully wasted.
The spears came all the way up. Then one of the brown men—the leader—choked out one word over and over again, a word that sounded like Yun-nah!
Yep, things were coming.
Righty-O.
His name, for one thing.
He smiled.
That smile was like a red sun breaking through a black cloud. It exposed bright white teeth and amazing blazing eyes. He turned his lineless palms out to face them in the universal gesture of peace.
Before the force of that grin they were lost. The spears fell to the sand; one of them struck point-down and hung there at an angle, quivering.
“Do you speak English?”
They only looked.
“Habla espaсol?”
No they didn’t. They definitely did not habla fucking espaсol.
What did that mean?
Where was he?
Well, it would come in time. Rome wasn’t built in a day, nor Akron, Ohio, for that matter. And the place didn’t matter.
The place where you made your stand never mattered. Only that you were there… and still on your feet.
“Parlez-vous franзais?”
No answer. They stared at him, fascinated.
He tried them in German, and then bellowed laughter at their stupid, sheepy faces. One of them began to sob helplessly, like a child.
They are simple folk. Primitive; simple; unlettered. But I can use them. Yes, I can use them perfectly well.
He advanced toward them, lineless palms still turned outward, still smiling. His eyes sparkled with warm and lunatic joy.
“My name is Russell Faraday,” he said in a slow, clear voice. “I have a mission.”
They stared at him, all eyes, all dismay, all fascination.
“I have come to help you.”
They began to drop on their knees and bow their heads before him, and as his dark, dark shadow fell among them, his grin widened.
“I’ve come to teach you how to be civilized!”
“Yun-nah!” the chief sobbed in joy and terror. And as he kissed Russell Faraday’s feet, the dark man began to laugh. He laughed and laughed and laughed.
Life was such a wheel that no man could stand upon it for long.
And it always, at the end, came round to the same place again.