Прочитала еще одну книгу любимой Хаецкой, и поняла, что впечатления не умещаются в формат отзыва.

Да, отличная, ненавязчивая стилизация под "шансон де гест", изящно выписанные характеры... вот тут и заковыка. Действительно, читая рыцарские романы, легко увидеть таких инфантильных, детски простодушных героев, убивающих и предающих потому, что иначе не достать конфетку, и в тоже время непрерывно воспевающих честь и верность. Хаецкая, более искусным пером, с применением усовершенствованных литературных приемов, именно такого героя и нарисовала. Да, этот рыцарь обаятелен, привлекает абсолютной импульсивностью как в добре, так и во зле, незамутненным жизнелюбием. Но я обнаружила. что не могу в него поверить. Может быть, потому, что все дети, каких я знаю, обладают более сложным внутренним миром, чем описанный Хаецкой Бертран. Он настолько прост, что вложенное в уста строго дядьки, почти фрейдистское объяснение его ненависти к брату режет глаз.

Мне кажется, простота героев рыцарских романов — это свойство техники, как отсутствие перспективы на картинах старых художников. Мир в их времена был таким же, восприятие — иным. Подозреваю, что и люди того "бесперспективного" времени не слишком отличались от современных. И, современный художник, чтобы рисовать их в старинной манере, должен иметь веские основания. Здесь же мне почудилась уверенность автора, что человек двенадцатого века — действительно " большой ребенок. А по мне, рефлексирующие герои "Хелота из Лангедока" правдоподобнее.

Любопытно было бы попробовать описать в манере "шансон де гест" жизнь любого, сколь угодно сложного современного человека. По-моему, вполне уложится в те же рамки? И с тем же результатом.

Дают тебе книгу. Прочитаешь и думаешь: ну зачем это переводить, нешто своих графоманов мало?

Но работа есть работа, на третьеразрядного переводчика шедевры дождем не сыплются.

И вот начинаешь мучиться и мучить книгу. День, другой, неделю... и вдруг перелом. За пустым сюжетом, за неуклюжей фразой проступает автор, человек. И он тебе симпатичен.

С этого начинается. Сборник кулинарных рецептов, разбавленных "жизненными наблюдениями" становится фоном, а на этом фоне видна простодушная добрая тетка, непосредственная до нелепости, любопытная и открытая, а в то же время застенчивая, неловкая, не очень-то счастливая. Набравшаяся храбрости писать, в конце концов. И она тебе нравится. Да, писать не умеет, но мало ли кто не умеет. Я вот тоже...

И что тут будешь делать? Можно, конечно, заменить неловкий английский оборот на гладкий, невыразительный русский, но тогда замалюешь эту самую авторшу.Она-то хотела подушевнее, ей-то хотелось покрасивее! И это в сущности трогательно. А с другой стороны, сохрани эту неловкость, и все равно редактор, который книги не читал (и правильно делал) будет править и материться. И читатель, скорее всего, не станет нянчиться с текстом — плюнет и бросит. Жалко.

Вообще, слабые книги начинаешь любить, как больного ребенка или "трудного" ученика. Не потому, что жаль убогого, а потому что, тратя время и силы, успеваешь всмотреться. Ну и, конечно, солидный кусок своей души вкладываешь.

Может, все книги стоит читать, как будто переводишь их с чужого языка? И с людьми тоже?

Я люблю обоих (или всех троих? — да ладно, какая разница).

Но я люблю многих, хороших и разных, а вот Олди с Гумилевым люблю как-то "сообща". Почему, что общего?

Любовь к слову, откровенная и пылкая. Только Гумилев слову поклоняется, а Олди растворяются в море слов. И потому язык Гумилева тяжеловесен и пророй неуклюж, как молитва, а язык Олди — это непрерывающееся цирковое представление, блестящие трюки, жонглирование строками и фразами. Они насквозь пропитаны прочитанными словами, уверена, половина цитат, вплавленных в текст, выскакивает у них непроизвольно. Это цитаты освоенные, чужие слова, ставшие своими. Но при всей несхожести стиля причина общая: слово для них самоценно. Оно не только средство, инструмент — оно само — произведение искусства.

Еще- жесткая романтика ( В киплинговском понимании: "Романтика меж тем водила поезд номер семь..."). У Гумилева: "я учу их, как не бояться\ не бояться и делать, что надо". У Олди, насквозь и повсюду: любое чудо или подвиг — это годы пота и крови, жестокого ученья.

Еще: твердая мораль: и в "Серебряном веке" Гумилева, и в наши раздерганные времена, это не так уж обычно. А еще необычнее — при четком разделении добра и зла — неосуждение конкретного человека,умение принимать его целиком и понимать, на выставляя оценок по поведению.

А в остальном, очень разные, конечно. Да и можно ли сравнивать стихи и прозу, даже если проза эта до краев насыщена стихами?

Под конец мелькнула мысль: У Олди, среди моря цитат, не припомню ни одной из Гумилева. Не любят они его, что ли?