Мы говорим с Анатолием Уманским – одним из самых «кровавых» писателей русского хоррора. Работы Анатолия часто становятся лауреатами престижных премий. В 2020 году его рассказ «Пенелопа» был признан лучшим по версии «Хоррор-итогов на ФантЛабе». В 2024 году повесть «Отблеск тысячи солнц» получила главный приз от премии «Мастера Ужасов». А сборник «Догоняй!», в котором собраны его наиболее яркие работы, боролся за звание «Рукописи года».

Помимо художественной прозы, Уманский известен и в публицистике. Его статья «Кошмар расправил плечи» стала лауреатом премии «Мастера Ужасов – 2021», будучи признанной лучшей в разделе публицистики и документалистики. А эссе «Гран-Гиньоль никогда не умрёт», посвящённое влиянию театра ужасов на современный хоррор, получило признание в «Хоррор-итогах – 2020»

Х.: Анатолий, вы известны как «экзотический» автор, прежде всего, за эксперименты с сеттингом и историческим временем в сюжетах. Как вы выбираете эпохи для своих произведений? Это зависит от темы, которую изначально хотите раскрыть или ее нет, а все, что по-настоящему значимо – оригинальная атмосфера рассказа?

У.: Как правило, от темы. Не бывает такого, чтобы я проснулся однажды и подумал: «Так, о какой стране/эпохе я ещё не писал? Во, послевоенная Япония!» Рассказ «Америка» был написан «в ответку» МТА с отборов, которые говорили, что писать про Россию им неинтересно, то ли дело Америка, но при этом не удосужились ни сеттинг изучить, ни родной, русский язык подтянуть. Историям вроде «Кровавых мальчиков» и «Яко тает дым» просто лучше всего соответствовали Перестройка и ранние 90-е, где суровые реалии перемежались с повальным мистицизмом, а сюжеты «Гран-Гиньоля» или «Господина Элефанта» трудно представить где-нибудь кроме дореволюционной России, тем более, что в них отражаются темы Революции и Гражданской войны.

Х.: Несколько лет назад распространенным направлением в русском хорроре был историзм. Вы говорили, что его популярность – это желание читателей осмыслить коллективное прошлое через любимый жанр, которое будет с нами еще долго. Что пытается найти русскоязычный читатель в своем прошлом, читая хоррор?

У.: Наверное, все то же, что и в любом историческом произведении — кто мы, откуда, куда мы идём?..

Х.: Читатели ожидают от хоррора страха, но ваши произведения исследуют больше социальные темы. Насколько, по вашему мнению, аудитория готова воспринимать хоррор как жанр для осмысления общества?

У.: Строго говоря, хоррор всегда был основан на окружающей нас реальности, включая общественные отношения. Раньше, в историях у костра, выражался страх человека перед непостижимой природой, равнодушной к его надеждам и страданиям (к слову, ошеломляющая популярность Лавкрафта не в последнюю очередь заключается в том, что он вернул своему читателю это первобытное мироощущение, заставил почувствовать себя крохотным существом, жмущимся в круге света в пучине первозданной тьмы), а по мере развития общественных отношений фокус сместился на самого человека и его место в обществе. К примеру, американские фильмы 50-х и 60-х годов отражали весь набор общественных страхов — ядерная угроза, Холодная война, вторжение «чужаков», картины 70-х отражали кризис привычных ценностей. Это достигло пика в фильмах Джорджа Ромеро, который скорее нечаянно попал в нерв эпохи со своей «Ночью живых мертвецов», но в дальнейшем уже целенаправленно делал упор на социальную сатиру, а такие явления, как Уотергейтский скандал и Вьетнамская война, поколебавшие веру американцев в идеалы своей страны, нашли свое отражение и в более поздних картинах. Например, в «Капле» 1958 года американские военные представлены спасительной силой, способной остановить распространение угрозы, тогда как в ремейке 1988 они сами оказываются ее источником — прямой результат тех самых процессов.

Но вот в России как сам жанр, так и критика общественно-государственной системы долгое время находились под запретом, и это не могло не сказаться: долгое время хоррор даже любителями воспринимался как нечто несерьезное, сугубо развлекательное, не имеющее отношения к реальной жизни; даже социальная проблематика, обширно затронутая в упомянутых картинах или романах Стивена Кинга, из-за непонимания контекста оставалась незамеченной. Мы и сейчас слышим отголоски, вот это вот снисходительное «Зачем вам ужасы, в жизни, что ли, не хватает?». Все от непонимания жанра, его природы и художественных задач. Но поклонники хоррора, мне кажется, уже вполне осмыслили значение жанра.

Х.: В одном из ранних интервью вы отмечали, что русскоязычный читатель любит динамический сюжет или, как минимум, не терпит сильных отклонений от жанра. Мол, не нужно лишней рефлексии и намеков на что-то потенциально пугающее. Считаете ли вы, что «толстая шкура» русских читателей делает их более требовательными к хоррору? Или наоборот, ограничивает их восприятие?

У.: Я бы не сказал, что русскому читателю хоррора не нужно лишней рефлексии (как-никак, вся наша культура стоит на рефлексии), я бы сказал, что рефлексия не должна вытеснять собственно ужас. Наш читатель в целом требует чего-то, способного тягаться с революцией, развалом страны, парой мировых войн и угрозой третьей, бандитским беспределом и финансовым кризисом. Я бы сказал, это не ограничивает, а мешает размениваться по мелочам. Мы слишком долго сидели на диете, лёгкая закуска нас не устраивает, и проблемы среднего возраста хоть и ощутимы, но не первостепенны.

Х.: О крупном калибре для передачи эмоций. В ваших текстах ярко выражен визуал. Изображая кровавое насилие, вы будто намеренно стремитесь всеми красками передать страдания героев. То же самое – в сюжетах (не только в описаниях). По большей части их герои — маргиналы. Отторгнутые обществом мученики, оказавшиеся на задворках социума из-за бедствий. Несчастные пытаются выжить в условиях агрессивной среды: войны, колонизации, голода. Поэтому вынуждены искать место в меняющейся реальности через ломку, проживая низвержение личных идеалов и ценностей. На героев сборника давят социальные условности. Они сжимают удавку на шее, заставляя выпутываться из тяжелых условий жизни насилием и убийством. Каков ваш посыл здесь? Он в том, что даже в периоды разрухи наша человечность сохраняется, несмотря на крах ценностей? Или в том, что «человечность», которую принято ассоциировать с гуманизмом и добротой, — всего лишь маска и условность, когда мы через кризисы познаем себя настоящих?

У.: Поди ещё пойми, что такое «настоящие мы». Велико искушение привести человека к некоему общему знаменателю — человек, мол, это всего лишь животное под тонким налетом цивилизации, или, напротив, венец природы… А человек, внезапно, может быть и тем, и этим, причём одновременно. Все попытки привести его к некоему общему знаменателю обречены на провал. Тот, кто говорит, что не питает иллюзий в отношении человечества, подразумевая, что весь его цивилизационный лоск — лишь прикрытие для звериной дикости, просто подвержен другой иллюзии.

Да, человечество как вид одержимо насилием и смертью, поскольку насилие заложено в природе живых существ как необходимый инструмент выживания в критических условиях; но также в ней заложена и способность к состраданию и взаимопомощи — для выживания столь же необходимых. Вполне логично, что в трудную минуту проявиться может как одно, так и другое, и невозможно предсказать, когда что. Пожалуй, именно об этом я и хотел рассказать.

Х.: Где, по-вашему, заканчивается ответственность героев за свои действия, а где начинается вина общества, которое загнало их в такие условия? Есть ли вообще эта граница?

У.: Конечно, велико искушение переложить все грехи индивидуума на общество, медиа — словом, всех, кроме него самого. Существуют просто плохие люди. Как правило у человека до конца есть выбор. Общество несет полную ответственность (что, конечно, не может служить оправданием преступлению, но позволяет лучше понять его истоки), лишь в том случае, когда человек буквально лишен не просто выбора, но даже возможности о нем задуматься. В моей повести «Отблеск тысячи солнц», например, в разрушенной Хиросиме действует убийца по прозвищу Атомный Демон, ультраправый фанатик, на все готовый ради борьбы с американскими оккупантами. Человек, изначально не лишенный благородства и мужества, он творит ужасные вещи просто потому, что уверен, будто защищает свой народ и незаслуженно пострадавшую Родину, ведь милитаристское общество, воспитавшее его, не допускало никаких сомнений в правоте своего курса; собственно, притягательность — и великая опасность — тоталитарных режимов как раз в том, что они дают простые ответы на любые сложные вопросы, избавляя человека от необходимости мыслить и колебаться.

Но объяснение, повторюсь, не равно оправданию. Зло, безусловно, должно быть обезврежено и наказано независимо от того, что сделало его таким — хотя бы, чтобы последователи задумались. У бешеной собаки тоже нет другого выбора, но ее необходимо ликвидировать, как и террориста или нациста, пусть даже он не виноват в том, что ему с рождения полоскали мозги радикальными идеями, как и маньяка, всю жизнь видевшего только жестокость и грязь. Я в этом плане консерватор — не считаю возможным щадить закоренелого людоеда из-за того, что ему не предоставили в свое время другого меню.

Но, разумеется, случается и так, что люди, воспитанные в преступной системе ценностей, неожиданно поворачиваются против нее, проявляя гуманизм и сострадание. Как мы уже говорили, человеческая натура всегда готова нас удивить.

Х.: О деструктивной роли общества во влиянии на нас.

В ваших рассказах неоднократно встречается архетип павшей / униженной женщины, и часто – униженной сексуально. Подробно мы разбирали тему сексуального насилия в интервью с А. Ивановой. Она сказала, что общество, как показала история, не может обойтись без проституции. Сексуальное насилие или унижение – часть нашей природы? Или это болезнь вида (типа каннибализма), которая приведет к деградации и вымиранию?

У.: Я бы сказал, что часть природы — такой базовый инстинкт, связанный как с размножением, так и с доминированием, один из первых, включающихся в экстремальной ситуации, например, в военное время. Живучий, зараза. К вымиранию он приведет вряд ли — общества, в которых даже не просто сексуальное, а повседневное насилие над женщинами считается нормой, к сожалению, не вымерли до сих пор, но это не те общества, в которых нам бы хотелось жить. Всякое сексуальное, да и любое другое насилие — прямой путь в каменный век.

Х.: Мы коснулись довольно темных, если не черных, тем. Но шагнем дальше. Кровь и детализация переносимой людьми боли – это, в какой-то степени, объективное отражение места, где мы живем?

У.: Ну да. Как-никак, мы все состоим из мяса, крови и костей. Напоминание об этом неизменно ужасает.

Х.: О связи крови и насилия с реальностью. Один из законов драмы гласит: чем больше страданий испытывает герой, тем больше он похож на живого человека. Значит ли это, что, чем больше мы страдаем, тем больше живы?

У.: Ну почему же, наслаждаясь, мы тоже чувствуем себя живыми. Здоровый человек всегда стремится к счастью, страдание — это то, чего мы стремимся в первую очередь избежать. Суть не в страдании, а в преодолении его.

Х.: Зрелище насилия, поданное как искусство, размывает моральные границы тех, кто его оценивает? В одном из интервью вы также говорили, что «добро по своей природе уязвимо, и победить Зло может лишь тот, кто полностью вытравит это понятия из своей души»

У.: Я на всякий случай уточню, что речь шла о суровом российском хоррор-боевике «Упырь», и фраза заканчивалась словами «…но не станет ли такой человек хуже упыря?... Открытый финал пугает даже не вопросом, кто победил — человек или упырь, а осознанием того, что разницы, в сущности, нет». К концу этой картины вопрос, кто вышел победителем из схватки — Охотник, или принявший его облик Упырь, — в сущности праздный, ну вот любопытно, первоначальный Дракон перед нами, или его победитель, ставший Драконом. Если другой типичный герой 90-х, Данила Багров, даже оказавшись марионеткой в руках мерзавцев, смог остаться человеком, то Охотник, если формально и победил зло, в сущности, все равно проиграл ему.

Х.: Не размываются ли наши моральные граница, когда мы следим за насилием на той же арене? Не уподобляемся ли животным, рвущим на части раба, который пришел лить собственную кровь, чтобы избежать позора смерти в нищете?

У.: Нет, поскольку все это насилие вымышлено. В отличие от раба на гладиаторской арене или жертвы в снафф-фильме, убитые на экране встанут и пойдут смывать кровь, а может — в буфет, перехватить бутерброд между дублями. Литературные персонажи и вовсе никогда не существовали, а если читатель испытывает к ним сострадание как к живым людям, значит, автор молодец и посыл его уж точно гуманистический.

Х.: Чем мы наслаждаемся: чьей-то болью или красотой?

У.: Я полагаю, тяга к чужим страданиям есть как минимум у многих. Достаточно заглянуть в любую группу тру-крайма, где добропорядочные граждане, вдоволь наужасавшись зверствам очередного маньяка, наперебой предлагают ничуть не менее красочные способы расправы со злодеем. Именно эмпатия и моральные установки вызывают неприятие чужих страданий; убрав эти «помехи» (как можно сочувствовать нацистскому палачу, террористу или маньяку-педофилу?) значительное число людей будет их смаковать. Думаю, мало кто отказался бы как минимум почитать, как Чикатило проходит через все, что делал со своими жертвами (не факт, что увидеть в реале, но пофантазировать — очень даже). Сам преступник, что характерно, движим практически тем же: в жертвах он не видит ни подобных себе людей, ни даже живых существ, лишь игрушки для утоления собственных желаний или обид, расходный материал или абстрактного, но гнусного врага.

Это говорит не о том, что человек лицемерен, а общество ничем не лучше преступников — лишь о том, что мы не столь благостны, как считают идеалисты. Это данность, которую жанр ужасов часто пытается как-то осмыслить. Именно с этой стороной человеческой натуры борются современные гуманистические законы, запрещая жестокие наказания.

Добавлю, что хоррор едва ли побуждает наслаждаться страданиями. Какой же это хоррор, если вместо «какой ужас!» публика подумает «как обалденно!»?

Что до красоты, то в нашем достаточно мрачном мире она особенно ценна. Как и в жанре ужасов. Какой смысл выбираться из вонючего, заваленного костями и залитого кровью и гноем подземелья, как не чтобы снова увидеть сияние солнца? В рассказе Стивена Кинга «Комната смерти» есть очень характерный момент: герой, который чудом вырвался из застенка в неназванной банановой республике, жестоко перебив своих палачей, просто стоит на залитой солнцем улице, покуривает сигаретку и любуется хорошенькой девушкой в летнем платьице.

Х.: Насколько рано мы должны сталкиваться с ужасом, чтобы Тьма не вскружила нам голову? Нужно ли нам прививать толерантность к собственной Тьме с детства?

У.: Не люблю словечко «толерантность», особенно в нынешнем его изводе… Тем более, что если ребенок сам проявляет жестокость, это нужно немедленно пресечь, заодно объяснив, что другому тоже больно и плохо. Если говорить о темных сторонах жизни вообще, то тут как с половым воспитанием — без подробностей, но общее представление необходимо.

Х.: Как на наш ранний контакт с ужасом влияет детская хоррор-литература?

У.: Ну, она как минимум может послужить хорошим мостиком ко взрослой. Да зачастую и просто интереснее для ребёнка. В детстве я читал и Стивена Кинга, и Р. Л. Стайна, и Стайн мне нравился больше. Почему? Потому что проблемы его героев-детей были мне двенадцатилетнему ближе, чем проблемы взрослых героев Кинга.

Х.: Нужно ли обогащать детскую литературу темными произведениями?

У.: Ну а почему бы и нет? В конце концов, страшное детей притягивает. В СССР детских ужастиков не было — пионеры сочиняли свои собственные, почище любой книжки Стайна, с пирожками из человечины, мамами, которые душат детей или кормят их красным печеньем из мозгов, массовым детоубийством в автобусе с чёрными шторками и прочая, и прочая…

Вспомнился забавный момент из детства. Прихожу в книжный магазин, хочу снова полистать «Жуткий детский фольклор» Успенского (денег на покупку не было, а кроме того… стыдно даже признаться… на тот момент я не хотел, чтобы эта книга находилась у нас дома. Слишком она меня пугала. Я осмелился купить ее только год спустя). Но фиг мне — книжку уже захватила какая-то девочка. Стоит, читает, потом подзывает маму и умоляет купить. Мама, конечно, в ужасе и отчаянно пытается всучить дочке что-нибудь более девочковое, например, «Алые паруса». Не помню, чем дело кончилось (кажется, победой мамы), но забавно, сколько было бы возмущения, если б девочка хотела как раз про любовь, а мама навязывала бы ей ужастики.

Х.: Вы системно переводили Р. Л. Стайна – детского писателя ужасов из США. Как на Западе обстоят дела с детским хоррором? Интересны не только Штаты, но вообще весь мир.

У.: Отлично обстоят. Конечно, всех авторов поджанра spinechillers, как его называют на Западе, я не перечислю, но вообще их более чем достаточно. У нас «Росмэн» до того, как взяться за Стайна, выпускал под названием «Мурашки по коже» серию детских ужастиков британского издательства Usborne, которая так и называлась в оригинале, Usborne Spinechillers. Правда, она не особо пошла, выпустили всего три книги, и, видимо, потому, что название «Мурашки» оказалось занято, собственно «Мурашки» Стайна (Goosebumps) выходили у нас как «Ужастики». Отличные детские хорроры с историческим уклоном писал талантливый, хоть и малоизвестный британец Алан Фруин Джонс, его сериал «Темными тропами», выпускавшийся у нас в серии «Страшилки» — это в первую очередь первоклассная детская литература, которая не только отлично написана, но и несёт в себе познавательный элемент, заодно наталкивая на серьезные мысли о связи времён и о том, что прошлое — не просто набор имен и дат, а в первую очередь истории живых людей. В США было немало серий-подражателей Стайна, наиболее любопытной из которых мне кажется «Кладбищенская школа» Нолы Такер, выпускавшаяся под псевдонимом Том Б. Стоун (т. е. Tomb Stone, могильная плита) — у нас она тоже выходила в «Страшилках». Впрочем, это все бородатая классика, в современных «спайнчиллерах» я разбираюсь не очень, за исключением Стайна, конечно.

Х.: Мы затронули тему зарубежного хоррора. Как переводчики адаптируют особенности зарубежного оригинала, чтобы иностранный ужас могли понять читатели, далекие от культуры, в которой было написано хоррор-произведение?

У.: Ну, если текст будет читаться по-русски, а не как подстрочник, то, думаю, читатели все поймут.

Х.: Есть ли случаи, когда приходится полностью менять фразы или образы, чтобы сделать текст понятным для русской аудитории? Где грань между переводом и интерпретацией? Что наиболее сложно в переводе хоррор-текстов?

У.: Фразу стоит менять в первую очередь при непереводимой игре слов, например, при передаче шуток и каламбуров. Можно, конечно, сделать сноску, но я считаю это признаком творческого поражения и прибегаю только в самом крайнем случае. По-хорошему русский читатель должен улыбнуться там же, где и англоязычный, а не получить бесплатный лингвистический ликбез. Допустимо даже (по заветам Норы Галь) применить игру слов там, где ее не было в оригинале, если предыдущая оказалась непереводима; например, в сетевом переводе одной из книг Стайна мне при всем старании не удалось гармонично обыграть созвучие mommy («мамка, мамочка») и mummy («мумия»), зато я отвел душу на Monster Dentist, который стал Зубным Рвачом. Суть от этого нисколько не изменилась, а юмор был сохранен (рискну даже сказать, что такую вольность стоило бы допустить в любом случае, шутка вполне соответствует если не букве, то духу оригинала). Также обычно следует заменять специфически-западные пословицы и поговорки на расхожие русские — как раз непривычность знакомых по смыслу выражений будет отвлекать читателя, мешая полностью погрузиться в текст. Конечно, без фанатизма — всё-таки «от любопытства кошка сдохла» не будет так резать глаз в англо-саксонских реалиях, как Варвара с оторванным на базаре носом, даже если вы переименуете ее в Барбару (уточняю: так будет только хуже).

Что до образов, то сегодня стараниями российских чиновников издатели и переводчики порою вынуждены их менять, например, вымарывая любые намеки на сексуальную ориентацию персонажей, но в остальном такой потребности нет. Один раз мне пришлось сменить имя и расу персонажа, когда чернокожего директора школы в последующих книгах безо всяких причин заменили на латиноса. Западные редакторы вообще на удивление небрежны в таких вопросах, как ошибки непрерывности, но я считаю, что переводчик, как джентльмен, имеет право скрыть авторскую оплошность.

При этом есть читатели, которые не устают на всех площадках громко нудеть: «Отсебятина! Переводчик посмел изменить имя персонажа ради игры слов! Варвар! Вандал! Низабуду-нипращу!». Всем не угодишь.

Непростительные грехи переводчика — это менять смысл текста на прямо противоположный. Или переписывать его по своему вкусу, как любили поступать иные толмачи 90-х (не поверите, но это также обычная практика в некоторых других странах, например, в Голландии и Франции, не говоря уже о переносе места действия). Выкидывать куски, с которыми не справился. Гнать тупой подстрочник, не задумываясь, как это будет читаться по-русски. Вносить собственное негативное отношение к тексту в сам текст…

Ну а так хоррор переводить не сложнее, чем любой другой жанр.

Х.: Есть ли иностранные хоррор-произведения, которые, на ваш взгляд, недооценены у нас из-за слабого перевода?

У.: Навскидку вспомню богомерзкие переводы «Карнозавра» Гарри Адама Найта и новеллизации «Кинг-Конга» Делоса У. Лавлейса. При этом единственные, доступные в сети, отчего в отзывах эти замечательные книги называют низкопробным чтивом. При этом «Кинг-Конг» был очень достойно переведен в серии «Бестселлеры Голливуда», а новый перевод «Карнозавра» пару лет назад выпустили малым тиражом. Угадайте, кто делал этот перевод?

В то же время «Подвал» Лаймона впервые вышел в наипохабнейшем переводе с кучей отсебятины, однако на популярность книги это не повлияло. Как и на популярность многих других авторов вроде Кинга или Маккаммона не повлияли некоторые ужасные переводы «Кэдмена», перекочевавшие в АСТ.

Х.: На сегодняшний день растет число хоррор-серий в крупных и / или влиятельных издательских структурах (сериях и проектах). Например, проект ССК, серии «Мастера ужасов» и «Легенды хоррора». И, судя по блогам редакторов, их тиражи продаются довольно успешно.

Но! Здесь всплывают в памяти ваши слова о том, что: «Издатели неуспешны в хорроре, потому как при отборе произведений ориентируются на восторженные отзывы критиков, [а должны] на собственный вкус» [«Кошмар расправил плечи»].

Не противоречит ли одно другому? Как вы видите качество зарубежного хоррора, который сегодня издается в России?

У.: Речь шла о том, что долгое время издательства примерно так и действовали, т. е. брали книги на основе шумихи, слабо представляя, что, собственно, берут, а некоторые продолжают так действовать и сейчас. Да, какая-нибудь «Страна Лавкрафта» в США будет как минимум на слуху из-за повес… э-э, актуальности расовых взаимоотношений, но российские читатели ждут от имени Лавкрафта в названии отнюдь не метафоры угнетения чернокожих (которых в России всегда было мало и гнобили их в основном маргиналы, а не все общество, как в США), о чем следовало бы подумать, приобретая права для издания в хоррор-серии.

Перечисленные же выше серии успешны именно потому, что издательство придерживается принципиально иного подхода, тщательно подбирая книги и авторов.

Х.: Что можно сказать о качестве именно нашего, русского, — но уже массового — хоррора? Ведь по словам глав. редактора АСТ-Спб А. Прокоповича, детская литература и ужасы – два сегмента, приносящие наибольшую прибыль издательству.

У.: Я, конечно, лицо заинтересованное, но смею заверить, что с качеством все в порядке. Серия растет, развивается, наращивает тиражи, причем во многом не благодаря, а вопреки — без активной медийной поддержки, порой под нападками обиженных хейтеров, в условиях постоянного удорожания книг, финансово-политических кризисов… Тут и старания организаторов роль, конечно, играют, но не столько пиар, сколько именно высокая требовательность к качеству текстов, позволяющая серии не ронять планку.

Х.: Русский хоррор становится разнообразнее. На прилавках появляются образцы жестких ужасов. Кровавый сплаттер, например или, как минимум, рассказы с его элементами. Есть ли у такой литературы будущее?

У.: Ну а почему бы и нет? Вот недавно прямо выстрелил «Беспредел» (причем те, кто книгу критиковал, жаловались, что ожидали как раз еще большей жести). Та же серия Варго сколько лет была популярна, сгубили ее, рискну предположить, общее падение качества и оригинальные издательские решения вроде публикации под новыми названиями старых текстов, добитых для приличия парой рассказиков. Но ведь известная была серия, со своей фанбазой. Стало быть, наш читатель не против и пожестить.

Х.: Где проходит грань между художественной работой с жёсткими темами и эксплуатацией их ради эффекта?

У.: Я думаю, в литературном мастерстве. Если текст литературен, а персонажи наделены хотя бы мало-мальскими характерами — этого уже вполне достаточно, чтобы считаться искусством. Может, не тем, которое любо высоколобым критикам, но высоколобые критики — меньшинство.

Х.: Провокационные авторы, которые пишут с целью шокировать аудиторию, безусловно влияют на то, каким хоррор видят в целом. По-вашему, каково их влияние на жанр? Положительное, так как они привлекают внимание к темной литературе? Отрицательное, потому что они зачастую касаются отталкивающих, — а, по мнению некоторых, даже пошлых — тем?

У.: Я думаю, плохое влияние оказывают не запретные темы, а плохая литература. Которая бывает на любые темы, просто к хоррору больше цепляются, как к местному возмутителю спокойствия. Опять же он, сволочь такая, имеет тенденцию разрушать уютный маня-мирок обывателя, напоминая о тех сторонах жизни, которые он предпочел бы не замечать и над которыми любит себя ставить.

Х.: Читатели сильнее всего притягиваются именно к больным темам. Как вы думаете, способна ли массовая аудитория отличить продуманное произведение от того, что просто эксплуатирует интерес (если таковые встречаются в современном русском хорроре)?

У.: Есть больные темы, но вечные. Хоррор, как мы имели возможность убедиться в этой беседе, как раз к ним и тяготеет. А есть сиюминутная повестка, чаще всего политическая. У нас хоррор как-то избежал политизированности, наверное, потому, что официальная госпропаганда относится к нему настороженно и не связывается с ним. И слава Богу. В той же ССК публикуются люди диаметрально противоположных взглядов и убеждений, но узнать об этом напрямую вы сможете только подписавшись на их личную страницу. Потому что выезжают они за счет мастерства, а не политической позиции. В то же время на Западе искусство последнее время сильно политизировалось, но и там откровенно «повесточные» фильмы в основном проваливались. Видит публика разницу.

Вообще, если говорить о любой эксплуатации, то она несет как минимум историческую ценность, становясь бесценным документом настроений своего времени. Но как раз тут русский хоррор вряд ли порадует будущих социологов, в отличие от, скажем, лавины фантастики про попаданцев. Это просто литература, приметы времени идут фоном, а темы актуальны и сегодня, и сто лет назад, причем в любом уголке мира.

Х.: Какую ответственность должен брать на себя автор, работающий с темами, тяжёлыми для общества? Есть ли у него обязательства перед читателем, которые выходят за границы рассказанной истории?

У.: Я думаю, автор не имеет права нарушать уголовный кодекс. Во всех остальных отношениях он вполне свободен. Ну а читатель, конечно, волен читать его или не читать.

Х.: Хотите ли пожелать что-то русским авторам ужасов? Как начинающим, так и профессионалам.

У.: Пожелаю банального: побольше ужасов в книжках, поменьше в реальности! Ну и, конечно, успехов и усердия. Вот без последнего точно никуда.