ГОТИКА В. А. ЖУКОВСКОГО
(The Gothic Fantasy of Zhukouski )
В русской литературе фантастическая традиция идёт от народных сказок, былин, «преданий старины глубокой». Большие художники слова не могли обходиться без фантастики в своей работе. Речь идёт не о вымысле вообще, без которого немыслимо ни одно мало-мальски заслуживающее внимание произведение, а о собственно фантастическом элементе. Вопрос лишь в том, в какой мере он вводился в канву произведения.
В творчестве Василия Андреевича Жуковского (1783-1852) фантастика занимает огромное место. Являясь по определению В.Г.Белинского «певцом сердечных утрат», он повсеместно использовал элементы того, что мы теперь относим к жанру «фэнтези», чистому вымыслу. Не будучи по натуре своей борцом, Жуковский постоянно стремился уйти в стихах в «мир иной». А идеализация прошлого, опоэтизирование Средневековья предопределили использование фантастических средств в палитре художника. Большинство его вещей явилось подражаниями или переводами с английского и немецкого с использованием особенностей русского национального фольклора. Собственно, всё его творчество можно было бы охарактеризовать как перевод на русский язык «романтизма средних веков» (В.Г. Белинский).
В его балладах и сказках, как правило, сохраняется «готический» колорит, фантастика мрачна и мистична. Обитатели потустороннего мира уживаются рядом с реалиями нашей жизни, живыми людьми, зачастую переманивая последних в свои места обитания.
Наиболее часто встречающееся место действия потусторонних сил у Жуковского, естественно, могилы, кладбища:
«Они кладбище видят там…
Конь быстро мчится по гробам;
Лучи луны сияют,
Кругом кресты мелькают».
«Ленора», 1831
«И на туманистом холме
Могильный зрится камень.
Над ним всегда в полночной тьме
Сияет бледный пламень.
И крест поверженный обвит
Листами повилики:
На нём угрюмый вран сидит,
Могилы сторож дикий».
«Громобой», 1811
Но кажущееся закономерным и справедливым возражение:
«Что до мёртвых? Что до гроба?
Мёртвых дом земли утроба».
«Людмила», 1808,
как увидим из дальнейшего, легковесно и преждевременно. Кладбищенское безлюдье, тишина и спокойствие обманчивы, особенно ночью:
«Вдруг – глухой подземный гром;
Страшно доски затрещали;
Кости в кости застучали;
Пыль взвилася; обруч хлоп;
Тихо, тихо вскрылся гроб…»
«Людмила», 1808
«….. некто приподнял
Иссохшими руками
Могильный камень, бледен встал,
Туманными очами
Блеснул, возвёл их к небесам,
Как будто бы моляся…»
«Вадим», 1817
«Всечасно пред собой он зрит
Отверзту дверь могилы;
И у возглавия сидит
Над ним призрак унылый».
«Громобой», 1811
Обитатели могил оказываются существами весьма общительными, порой просто до неприличия:
«Видит труп оцепенелый;
Прям, недвижим, посинелый,
Длинным саваном обвит.
……………………………
Мутен взор полуоткрытый;
Руки сложены крестом.
Вдруг привстал… манит перстом…»
«Людмила», 1808
с охотой отвечают на расспросы:
«Где ж, скажи, твой тесный дом?»
«Там, в Литве, краю чужом:
Хладен, тих уединенный,
Свежим дерном покровенный;
Саван, крест и шесть досток…»
Там же.
«Нам постель – темна могила;
Завес – саван гробовой;
Сладко спать в земле сырой».
Там же.
И даже проявляют предприимчивость, особенно, если их «покой» нарушен живыми:
«Всей лишённый силы,
Простонав, заскрежетал
Страшно он зубами
И на деву засверкал
Грозными очами…»
«Светлана», 1812
«О страх!.. в одно мгновенье
Кусок одежды за куском
Слетел с него, как тленье;
И нет уж кожи на костях;
Безглазый череп на плечах;
Нет каски, нет колета;
Она в руках скелета».
«Ленора», 1831
«Светит месяц, дол сребрится;
Мёртвый с девицею мчится;
Путь их к келье гробовой.
Страшно ль, девица, со мной?»
«Людмила», 1808
Но, оказывается, нет и на том свете спокойной жизни, кладбищенский пресловутый покой лишь одна видимость:
«Визг и скрежет под землёю;
Вдруг усопшие толпою
Потянулись из могил»;
Там же.
Тому виной не живые, а дьявол собственной персоной. Это он не даёт отдыха покойничкам, нагоняя на них страх. Только полюбуйтесь, как развлекается этот душегуб со своими беззащитными жертвами:
«В полночь к могиле ужасный ездок прискакал;
Чёрного злого коня за узду он держал;
Пара перчаток висела на чёрный седле.
Жалобно охнув, Роллон повернулся в земле;
Вышел из гроба, со вздохом перчатки надел,
Сел на коня, и как вихорь с ним конь улетел».
«Рыцарь Роллон», 1832
«И вскрылся гроб. ОН к телу вопиёт:
«Восстань, иди вослед владыке!»
И проступил от слов сих хладный пот
На мёртвом неподвижном лике
И тихо труп со стоном тяжким встал,
Покорен страшному призванью;
И никогда здесь смертный не слыхал
Подобного тому стенанью.
…………………………………
Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон
Младенцы вздрагивали в страхе».
«Баллада, в которой описывается, как одна
старушка ехала на чёрном коне вдвоём и
кто сидел впереди», 1814
Дьявол чувствует свою полную безнаказанность, ещё бы! Упиваясь своим могуществом, властелин ада ищет новые жертвы уже среди живых:
«Вдруг… страшной молния струей
Свод неба раздвоила,
По тучам вихорь пробежал,
И с сильным грома треском
Ревущей буре бес предстал,
Одеян адским блеском.
И змеи в пламенных власах –
Клубясь, шипят и свищут;
И радость злобная в очах –
Кругом, сверкая, рыщут»;
«Громобой», 1811
«Сама ж она с ним не стояла рядом:
Он бледный труп один узрел…
А мрачный бес, в неё вселенный адом,
Ужасно взвыл и улетел».
«Доника», 1831
Справедливости ради, отметим, что некоторые из жертв получают по заслугам за прошлые грехи. Вот признание одной милой старушки:
«Вся жизнь моя в грехах погребена,
……………………………………….
Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
Я кровь младенцев проливала.
Власы невест в огне волшебном жгла
И кости мёртвых похищала.
………………………………………..
И я, смутив чужих гробов покой,
В своём не успокоюсь гробе».
«Баллада, в которой описывается, как
одна старушка…», 1814
Всё же постараемся держаться подальше от ночных погостов Жуковского.
Но и в лесах весьма неспокойно, оказывается, и там пошаливает нечисть!
«Как трупы, сосны под травой
Обрушенные тлеют;
На сучьях мох висит седой;
Разинувшись чернеют
Расселины дуплистых пней,
И в них глазами блещет
Сова, иль чешуями змей,
Ворочаясь, трепещет».
«Вадим», 1817
«Лес предо мной и за мною сдвигался, как будто хватая
Тысячью рук волшебных меня…»
Гл. IV «Ундина», 1831-1836
«Из тёмной бора глубины
Выходит привиденье,
Старик с шершавой бородой,
С блестящими глазами,
В дугу сомкнутый над клюкой,
С хвостом, когтьми, рогами».
«Громобой», 1811
Кого только не встретишь в лесной чаще! –
«….. стоял там, ровен с деревами
Белый, слишком знакомый ему великан и, оскаливши
Зубы, кивал ему головою…»
Гл. III «Ундина», 1831-1836
Лесным обитателям тоже не чужды своеобразные развлечения:
«Шумя между кустами,
С медвежьей кожей на плечах,
С дубиной за плечами
Огромный великан бежит
И на руках могучих
Красавицу младую мчит»;
«Вадим», 1817
Ужасна участь одинокого путника, рискнувшего отправиться в волшебный лес даже днём:
«………. что-то седое,
Зыбкое, дым не дым. Туман не туман, поминутно
Вид свой меняя, стало меж ветвей и мне заслонило
Путь; я пытаюсь объехать его, но куда ни поеду,
Там и оно…»
Гл. IV «Ундина», 1831-1836
« … Чёрное что-то колышется в ветвях дубовых.
Я подумал, что то был медведь; обнажаю поспешно
Меч. Но вдруг человеческим голосом, диким, визгливым,
Мне закричали: «Кстати пожаловал; милости просим;
Мы уж и веток сухих наломали, чтоб было на чём нам
Вашу милость изжарить». Потом с отвратительно-диким
Смехом оскаливши зубы, чудовище так зашумело
Ветвями дуба, что конь мой, шарахнувшись, бросился мимо
Вскачь, и я не успел разглядеть, какой там гнездился
Дьявол…»
Там же.
Но самое страшное – встреча с лесным царём:
« … лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в тёмной короне с густой бородой».
«Лесной царь», 1818.
Правда, владыка лесов явно предпочитает младенцев:
«Ко мне, мой младенец…»
Там же.
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
Там же.
Но и встреча в лесу более мелких представителей потустороннего мира не сулит ничего хорошего:
« … Вдруг вижу, какой-то стоит человечек
Рядом с конём, отвратительный грязный горбун, земляного
Цвета лицо, и нос огромный такой, что, казалось,
Был он длинною со всё остальное тело урода.
Он хохотал, оскаливал зубы, шаркал ногами,
Гнулся в дугу…»
Гл. IV «Ундина», 1831-1836
« ………. Конь скачет, но сбоку
Скачет и карлик, кривляясь, коверкаясь, с хохотом, с визгом.
Высунув красный с локоть длиною язык…»
Там же.
А какие ловушки поджидают там путника, потерявшего от страха голову!
« ………. В эту минуту сверкнула
Яркая молния; всё осветилось, и что же в блеске увидел
Рыцарь? Под самым лицом его отразилась из чёрной
Тьмы безобразно-свирепая харя, и голос осиплый
Взвыл: «Поцелуйся со мной, пастушок дорогой!»
Приведенный
В ужасе, кинулся рыцарь назад; но свирепая харя
С визгом и хохотом кинулась вслед. «За чем ты? Куда ты?
Духи на воле! Назад! Убирайся! Иль будешь ты нашим!» -
Вот что выла она, и длинные руки хватали
Рыцаря».
Гл. IV «Ундина», 1831-1836
«Хохотом, шиканьем, свистом ему отвечали из бездны.
Вдруг взгомозилися все и, толпяся, толкаясь, полезли
Кверху, когтистые, пылью металлов покрытые пальцы
Все на меня растопорщив; вся пропасть, казалось, кипела;
Куча за кучей, гуще и гуще, ближе и ближе…
Ужас меня одолел»;
Гл. IV «Ундина», 1831-1836.
Но, как ни странно, встречи с нечистой силой не всегда заканчиваются трагически. Иногда обитатели потустороннего мира по неизвестным причинам проявляют доброжелательность к встретившимся людям, и даже выводят их из опасной зоны действия нечисти:
« ….. чудилось мне, что этот огромный
Столб с головой, что в меня упирались тускло и зорко
С чудным каким-то миганьем глаза и кивала
Всякий раз голова, как будто меня понукая
Ехать вперёд. Но порою мне просто казалось, что этот
Странный гонитель мой был лесной водопад…»
Там же.
Может быть, дело в том, что здесь уже участвуют обитатели водной стихии? Да, пожалуй, в этом предположении что-то есть. На первый взгляд встречи с ними не лишены приятности:
«Вдруг шум в волнах притих…
И влажною всплыла главой
Красавица из них».
«Рыбак», 1818.
Но при дальнейшем изучении фантастики Жуковского выясняется, что подобные иллюзии беспочвенны. Со слов очевидцев, под водой происходит малопривлекательное:
«Всё спало для слуха в той бездне глухой;
Но виделось страшно очам,
Как двигались в ней безобразные груды,
Морской глубины несказанные чуды.
Я видел, как в чёрный пучине кипят,
В огромный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.
……………………………………….
И я содрогался… вдруг слышу: ползёт
Стоногое грозно из мглы,
И хочет схватить, и разинулся рот…»
«Кубок», 1825-1831.
На воде оказывается ещё более опасно, чем на суше:
«В лодке, в той стороне, куда он смотрел, появилась,
Вынурнув с шумом из вод, голова с растворённым зубастым
Ртом и кривлялась, выпучив страшно глаза. Закричали
Разом все; отразился на каждом лице одинакий
Ужас…»
Гл. XV «Ундина», 1831-1836
« … И из каждой волны создалася
Вдруг голова с ужасным лицом, и поверхность Дуная
Вся как будто прыгала, вся сверкала глазами,
Цыкала множеством зуб, хохотала, гремела, шипела,
Шикала…»
Там же.
«Вдруг расступилась вода, и кто-то, огромную руку
Высунув, ею схватил ожерелье и быстро пропал с ним.
Вскрикнула громко Бертальда, и хохот пронзительный
Грянул
Отзвуком крика её по водам…»
Там же.
Далеко не всегда от подводных обитателей удаётся отделаться одним лишь выкупом, ведь кровожадность составляет чуть ли не главную черту их характера, а описанное выше вовсе не пустые угрозы с их стороны:
«В бездне звуки отразились;
Отзыв грянул вдоль реки;
Вдруг… из бездны появились
Две огромные руки.
………………………………..
Страшно, страшно застонало
В грозных сжавшихся когтях…»
«Адельстан», 1813
Да мало ли ещё каких созданий встретите вы в строках Жуковского:
« ………. В огне живут саламандры,
Чудные резвые, лёгкие; в недрах земли неприступных
Свету, водятся хитрые гномы; в воздухе веют
Сильфы; лоно морей, озёр и ручьёв населяют
Духи весёлые вод».
Гл. VIII «Ундина», 1831-1836.
Насыщенность атрибутами и существами потустороннего мира: гробы и «чёрные враны», карлики и великаны, ожившие покойники в разных стадиях разложения как бы убеждают в тщетности борьбы с нечистой силой. Отсюда – фатализм героев как краеугольный камень их (и автора?) мировоззрения.
«Лучший друг нам в жизни сей
Вера в провиденье».
«Светлана», 1812.
И всё же есть чудесное оружие против этих исчадий ада:
«В лесной дали, сквозь сумрак сеней,
Блеснуло; и со всех сторон
Вскочило множество оленей,
Живым испуганных лучом;»
«Роланд оруженосец», 1832
« … тогда на щит отца
Роланд, сорвав с его средины
Златую бляху, утвердил
Свой талисман и щит открыл…
И луч блеснул с него чудесный,
Как с чёрной тучи день небесный».
Там же.
Но одного прообраза современного лазера явно недостаточно, тем более, что у противника имеются резервы, использующие запрещённые приёмы:
«То феи… в лёгкий хоровод
Слетелись при луне.
Спасенья нет; уж все бойцы
В волшебной стороне».
«Гаральд», 1816
Конечно, можно отыскать средство и против колдовских чар:
«Наполним кубок круговой!
………………………………
Кто любит видеть в чашах дно,
Тот бодро ищет боя…
О всемогущее вино,
Веселие героя!»
«Певец во стане русских воинов», 1812
Соберитесь стар и млад;
Сдвинув звонки чаши в лад…»
«Светлана», 1812
Ведь, поскольку «Бывают тайны чудеса,
Невиданные взором…»
«Вадим», 1817,
то «… не поможет твой меч…» Гл. VI «Ундина», 1831-1836.
В конце концов против ирреальных сил остаётся испробовать соответствующее оружие:
«О! Будь же, русский бог, нам щит!
Прострешь твою десницу –
И мститель-гром твой раздробит
Коня и колесницу.
Как воск перед лицом огня,
Растает враг пред нами…»
«Певец во стане русских воинов», 1812
И всё же не был Василий Андреевич таким уж отпетым пессимистом. Не случайно именно «Светлана» – наиболее оригинальная среди баллад Жуковского и наиболее оптимистична. Являясь вариацией сюжета «Людмилы» — подражания «Леноры» Бюргера, немецкого поэта XVIII века, она отличается от последних тем, что мрачная фантастика в ней оборачивается сном. И завершается она неожиданно светло и счастливо. А колорит народных гаданий
«Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали…»
Русский морозный пейзаж, звон колокольчика
«Из окна широкий путь
Виден сквозь тумана;
Снег на солнышке блестит,
Пар алеет тонкий…
Чу!.. в дали пустой гремит
Колокольчик звонкий;
На дороге снежный прах...»
придают этой балладе неповторимость, оптимистичную уверенность, что
«Здесь… несчастье – лживый сон;
Счастье – пробужденье».
Концовка – пожелание героине:
«Будь вся жизнь её светла,
Будь весёлость, как была,
Дней её подруга».
Ну, разве можно считать Жуковского после этакого мрачным пессимистом? Ужасы его «готической» фантастики уже не воспринимаются всерьёз в подобном контексте. И самое время закончить строками – его переводом из Шиллера, взятыми эпиграфом к «Вадиму»:
«Верь тому, что сердце скажет,
Нет залогов от небес:
Нам лишь чудо путь укажет
В сей волшебный край чудес».
Они могут быть взяты эпиграфом и к фантастике Жуковского и ко всему его творчеству. А, может быть, и вообще к настоящей литературной фантастике всех времён?!
облако тэгов
