В некотором аспекте сдержанность есть признак подлинного мастерства. Я имею в виду умение добиться нужного эмоционального эффекта и донести до читателя всю совокупность характеров и ощущений минимальными внешними средствами.
Набоков нагородил ради этого секс с несовершеннолетними и сумасшедшее мотание по всей Америке. Манну ровно то же удалось куда более блестяще и куда меньшими средствами.
Внешний сюжет повести крайне прост: известный и серьезный писатель Ашенбах, немолодой, но крепкий, такой немецкий типаж неутомимого и неостановимого трудоголика, решает отдохнуть и приезжает в Венецию. Встречает там очень красивого польского мальчика Тадзио, который отдыхает на море с семейством, и влюбляется в него. Чувство растет потихоньку и переходит в пике, когда Ашенбах окончательно перестает себя контролировать. Но между ними ничего — ничего — не происходит. Кажется, они даже не обмениваются ни одним словом — собственно, у них и нет общего языка. Ашенбах наблюдает и преследует. Мальчик замечает и принимает. Это все, но Манн так это написал, что 99% любовных романов с их пошлым томлением и истрепанными половыми штампами не сравнятся со «Смертью в Венеции» по силе и достоверности описываемых эмоций. Кому случалось иногда мимолетно влюбляться в случайных людей на отдыхе, только по внешности, с которыми нет никаких шансов познакомиться, а даже если и есть, то нечего делать с этим дальше — тот особенно этой поймет. Тут все: и будоражащая сама по себе смена обстановки, и притягательность красоты, и самое главное — неизвестность и недоступность того, что близко. «Ибо человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная тоска — следствие недостаточного знания».
Откровенно говоря, и слово любовь здесь не совсем уместно, слишком оно широко и общо. То, что происходит с писателем Ашенбахом — это наваждение, infatuation, влюбленность не легкая и радостная, а роковая и заранее обреченная. Никто не знает, что с ней делать, ни герой, ни автор, ни читатель. Никто не знает, что произошло бы, если бы Ашенбаху таки удалось заполучить предмет своих чувств — и думать об этом неловко. Это-то и отличает Манна от Набокова в первую очередь, там-то нет сомнений, что за аполлоническим высоким чувством преклонения прячется совершенно дионисийская пошленькая похоть. Герой очень верно (и часто) вспоминает диалог Платона «Федр», в частности, что «любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нем живет бог». Мы ничего не знаем о мальчике Тадзио, он так и остается плодом фантазий героя. Возможно, он на самом деле ничего и не замечает. Возможно, он просто красивая пустышка и вообще нормальный ребенок. А вот писатель Ашенбах, твердо стоящий на ногах, этакий столп немецкой культуры, что многократно подчеркивается — не пошлый, нет, не поверхностный, вполне настоящий твердокаменный монолит, с утра до ночи гнущий спину над письменным столом... — Именно в эти предсмертные недели писатель Ашенбах наконец освобождается от своей твердокаменности и приближается к божеству по дороге, о существовании которой он и не подозревал, потому что всю жизнь шел по совсем иной.
Я довольно много читала Манна в юности, но он сам неизменно оставлял у меня ощущение вот этой писательской «твердокаменности». Человека, который с серьезным лицом делает большое трудное дело, делает очень качественно и редко-редко позволяет себе хорошо взвешенную шутку. Труженика. А «Смерть в Венеции» оказалась заодно и прорывом в области самого автора: оказывается, он все-все о себе знает. И совершенно не важно, «был ли мальчик», важно, что прорыв из области труда в область божественного безумия случился.
«Людям неведомо, почему они венчают славой произведение искусства. Отнюдь не будучи знатоками, они воображают, что открыли в нем сотни достоинств, лишь бы подвести основу под жгучую свою заинтересованность; но истинная причина их восторга это нечто невесомое — симпатия».
Из всех литературных историй о том, как на самом деле устроена любовь и что она делает с человеком, эта, наряду с «Любовью Свана» — одна из лучших.
цитировать
свернуть ветку